Текст книги "Чародеи и чародейки на Руси (сборник)"

– Ну, ну!.. На что же сердиться (успокаивала императрица баловня). Я Храповицкому отдам или ты сам отдай, кому хочешь.

Дня через два после этого Мамонов вспомнил об этих спорных бумагах, но на столе их не нашел.

– Куда бумаги мои давались? – спросил он императрицу.

– Я думаю, что гр. Безбородко приобрел их с прочими бумагами, – отвечала государыня. – Скажи, пожалуй, что тебе граф сделал, и для чего не отдавать справедливости достоинству его и заслугам?

– Хотел я наплевать на его достоинства, на его самого и на всю его злодейскую шайку!

«Я стыжусь описать все ругательства, на счет графской и партии его произнесенные. Словом сказать, прежестокая была ссора. Двор принужден был, наконец, присвоить графу имя без –, бумаги о кавалергардах тотчас от него отобрать и целую ночь проплакать. Примирение, о коем двор весьма сильно старался, насилу воспоследовало, после ссоры три дня спустя. Видно, хотя любовь и имеет свое могущество, но доверенность к триумвирату (к Безбородко и его партии) не совсем еще погибла» и т. д. («Русс. Стар.», 1876, II, 201 – 202).

Нам кажется, что едва ли тут Гарновский не увлекся своей фантазией и не сочинил этого разговора. Да и кто мог слышать подобный разговор или передать? Камердинер Захар? Марья Савишна Перекусихина? Но и при них, вероятно, подобного разговора не могло быть. Правда, и Храповицкий нередко упоминаешь вскользь, что была-де размолвка, ссора, гнев, и что государыня или «изволили плакать», или «пролежали в постели»; но такие сцены, какие описывает Гарновский, едва ли были возможны. Как бы то ни было, сила в руках Мамонова была страшная, и он – скучал этою силою: она гнула, давила его, как ничтожество.

Между тем, история с княжной Щербатовой все более и более становилась гласною и начала возбуждать разные подозрения. Делались и подходящие комбинации о скорой отставке любимца. Так, 26-го июля, «при спуске в адмиралтейской верфи корабля многие заприметили, что с некоим отставным секунд-майором Казариновым, который служил пред сим в Преображенском полку и находился тогда в ординарцах у его светлости, разговаривали долго сначала гр. Безбородко, потом Завадовский. Казаринова провозглашали, но, кажется, (говорит Гарновский), что означенные господа делают ему кур по-пустому». Но вот что было не по-пустому: Гарновский прибавляет, что «во время вечерних собраний, Александра Матвеевича часто посылали гулять по набережной – стали примечать, что у Александра Матвеевича происходит небольшое с княжною Щербатовою махание» И вот, Гарновский доносит Потёмкину: «Все cиe и стечение многих побочных обстоятельств заслуживало внимания и сему верить хотя нельзя было всему, но и не верить еще того хуже. Представя картину сего Александру Матвеевичу, пункт о Казаринове весьма его обеспокоил. Он находился в таком смущении, что мне надлежало употребить многие способы к отвращению его от произведения по сей части следствия путём верховным. Поласкав самолюбию, сделался он повеселее.

– Судя об этих делах по-прежнему, ведь, и лета уже не те, да и никто не был на такой ноге, как я, – сказал он Гарновскому. – Что обо мне говорят в городе?

Гарновский отвечал: «Многие вас похваляют за то, что вы из благодарности к его светлости преданы; касательно же вас и социетета (социетет – это партия, противная Потёмкину), то та часть из двух имеет перевес, которая сильнее; например, стали говорить, что государыня часто беседует с гр. Воронцовым, тогда в публике социетет сильнее вас казался; когда же вы донос Чесменского (о том, что aрмия дурно содержится) опрокинули в глазах всего социетета, тогда публика почла вас сильнее социетета».

– А ты что обо мне думаешь, скажи правду без лести? – спросил Мамонов Гарновского.

Этот хитрец отвечал уклончиво: «Доколе вы к его светлости пребудете преданным, сами захотите и не подадите повода уверить, что вы в кого-нибудь влюбились – чтоб он перестал с княжною Щербатовою махаться – вы будете таковы всегда». – «Это его сиятельству так полюбилось (прибавляет Гарновский), что он пожаловал мне тарелку с фруктами, присланную ему от государыни, и которая, если не ошибаюсь, предназначена была княжне».

К этому, без сомнения, времени относятся сообщенные нам С. Н. Шубинским письма Мамонова, о которых мы упомянули выше. Это видно отчасти и из того, что под ними Мамонов подписывается графом: «Вашего императорского величества верноподданный граф Дмитриев-Мамонов». Из писем видно также, что они принадлежат тому времени, когда уже началась шведская война: государыня то от тревог, то от размолвок с своим любимцем часто занемогала – и все это сквозит в письмах Мамонова. Так, второе из них следующего содержания: «Vous faites fort bien de rester en repos sur votre canape; j’avais envie de vous le conceiller, car après avoir souffert d’une maniere aussi terrible pendant tout un jour, il faut absolument prendre ses aises. Je vous aime au dela de toute expression»[36]36
  «Vous faites fort bien de rester en repos sur votre canape; j’avais envie de vous le conceiller, car après avoir souffert d’une maniere aussi terrible pendant tout un jour, il faut absolument prendre ses aises. Je vous aime au dela de toute expression» – Вы делаете очень хорошо, оставаясь в покое, на диване; я хочу, чтобы вы посоветовали ей то же, потому что после перенесенного ей так страшно, на весь день, что вам совершенно необходимо принять его легким. Я люблю вас за пределами всякого выражения» (фр.).


[Закрыть]. Второе письмо – или третье по порядку – еще определеннее говорит в пользу того, что оно писалось летом 1788 года. В нем Мамонов говорит: «Что ужасная была пальба вчерась с 3-го часу, в том никакого сумненения нет. Что надлежит до одержанной победы, то и о первой здесь купцы скорее знали, нежели мы. Глас Божий – глас народа. Се qui est bien vrai et tres clair c’est que jo vous aime beaucoup»[37]37
  «Ce qui est bien vrai et tres clair c’est que jo vous aime beaucoup» – И это так же хорошо, верно и очень понятно, как и то, что я вас очень люблю (фр.).


[Закрыть]. В четвертой записке значится: «Я вчерась в 1-м часу был у вас, мой друг сердешной, взял вашу печать и как было очень темно, то насилу ее отыскал. Велите мне сказать, каковы вы и хорошо ли почивали ночь. Je vous aime de tout mon coeur»[38]38
  Je vous aime de tout mon coeur – Я люблю вас всем сердцем (фр.).


[Закрыть]. Затем время и повод написания следующего письма можно определить с точностью. Вот это письмо:

«Мне самому не верится, что я почти уже здоров и тотчас после обеда буду иметь удовольствие видеть Вас. С. Попов дал комиссию, как я слышу сделать себе походную аптечку. Сделайте мне милость, прикажите оную собрать у себя подобную той, которую вы мне пожаловали, в ней такие медикаменты, кои ему впредь полезны быть могут». Действительно, Попов просил Гарновского изготовить ему походную аптечку, и когда Мамонов узнал об этом, то «умолял» Гарновского не посылать своей, а обещал достать все необходимое от государыни: Екатерина была так внимательна к Попову, что тотчас же прислала походную аптечку к Гарновскому.

Но вот письма Мамонова начинают обнаруживать, что между ним и императрицей «что-то» произошло: без сомнения – это «махание» с княжной Щербатовой. Отсюда страдания, ревность, нездоровье. «Je ne suis de tout point content de nia journée, – пишет Мамонов, – yous souffrez et yous me faites souffrir aussi. Yoyons qu’ai-je fait? De quel crime pourrez-Yous m’accusser? Mon plus grand desir est de vous plaire, de faire tout au monde pour vous voir tranquille, gaye et heureuse. Je vous dis et vous les repette, je no suis du tout point amoureux de la personne en question, jamais n’ai chercheé a en être aimé. Je vous aime bien sincerement et voila ce qu’il у a de prés sur»[39]39
  «Я все точки расставляю целый день, – пишет Мамонов, – вы страдаете, и вы заставляете меня страдать так же. Давайте посмотрим, что я сделал? Какое преступление Вы мне инкриминируете? Мое самое большое желание – это чтобы вам понравиться, сделать все на свете, чтобы увидеть вас в покое, радостной и счастливой. Я говорю вам, и вы не верите, я от любой точки влюблен в лицо, никогда не видел более любимое. Я люблю откровенно и знаю, что имею на это право (фр.).


[Закрыть]. Он оправдывается, что ни в кого не влюблен, а между тем в городе говорят не то: Гарновский ему то же говорит.

Следующие письма носят более или менее деловой характер. Вот в каких формах выражались эти деловые отношения Мамонова, к императрице. Он пишет: «Je vous envoye се que je viens de recevoir de mon pere, si vous n’etes pas affairée, vous pourrez lo lire.[40]40
  Je vous envoye ce que je viens de recevoir de mon pere, si vous n’etes pas affairée, vous pourrez le lire – Я послал то, что я только что получил мой отец, если вы сейчас не переполнены событиями, вы будете это читать. (фр.).


[Закрыть] Я желал бы знать, что оказалось, по справке, в письме г. Пушкина и чем вы решились в рассуждении рекомендованных офицеров». Ясно – отношения дружественные, семейные. Другое письмо такое же: «Меня, матушка, князь Н. Алексеевич Голицын просил о исходатайствовании у вас того места, которое имел покойник Шахов.: если вы в Виду другого не имеете; я ему обещал Вам доложить и сказать ответ».

Несмотря на размолвки, на подозрения, императрица, по-видимому, все более и более привязывалась к своему любимцу: она положительно не знала, чем его утешить, как показать ему свое расположение. Приближается день его именин – надо подумать о сюрпризах для дорогого именинника. Императрица трудится над сочинением проверба[41]41
  Проверб – proverbe (фр.). Небольшая пьеса, основанная на пословице. Часто разыгрывалась в салонах.


[Закрыть] для своего баловня в то время, когда гул шведских орудий заставляет дрожать дома в столице. Проверб готов за три дня до именин счастливца Александра Матвеевича. Императрица пишет Храповицкому 27-го августа, препровождая к нему свой проверб – «Les voyages de m-r Bontemps»: «Пожалуй, прикажи переписать, и когда переписано будет, то отдайте актерам, чтоб выучили, буде можно, к Александрову дню, чтоб surpris-ою играть у графа Мамонова в комнатах. Буде же не могут выучить к тому времени, то лучше отдать самому Александру Матвеевичу» («Руск. Арх.», 1872, стр. 2073). У Храповицкого тоже не мало забот и беготни по случаю предстоящих именин любимца, так что ему и спать некогда. «В кабинете и у Беера нет вещей (пишет он у себя в дневнике: это, конечно, «вещей» для подарка дорогому имениннику). Велено мне послать к золотарям. Сам был после обеда во дворце и представил забранные у золотарей вещи, из коих взяты часы в 8300 руб. для вел. кн. Александра Павловича и трость в 3.700 руб. для графа. А. М. Д.-Мамонова…

«В 7-м часу прислали переписать proverbe: «Les voyages de m-r Bontemps»; кончится: a «beau mentir qui vient de loin»… Приказано отдать актерам, чтоб в Александров день сделать сюрприз и сыграть у гр. Мамонова в комнате. Уладя дело с бароном Ванжуром (фортепианист), кончил переписку во 2-м часу за полночь».

И вдруг все хлопоты для дорогого именинника оказалось напрасными! Он раскапризничался. Он ожидал ордена Александра Невского, а ему дали трость – какая горькая обида! Храновицкий замечает у себя 29-го августа: «Ездили (это императрица) ко всенощой в Невский монастырь. Сама изволила носить трость к гр. Д.-Мамонову. Он притворился больным, не быв ничем доволен, но желая ордена Александровского. Сказал 3. К. Золотов (камердинер государыни) засекреть»…Значит, все пропало даром. Мало того – и проверб не играли, и дорогая табакерка осталась неподаренною… «Выбрали табакерку с бриллиантами в 1800 руб. и положили к себе на стол… Не давали proverbe за болезнью гр. Д.-Мамонова» (отмечает Храповицкий). Зоркий глаз Гарновского тоже всё это подметил, и 2-го сентября он сообщает куда следует: «граф Александр Матвеевич купил у Михаила Сергеевича (Потёмкина) 2,432 души в Ярославской губернии за 230 000 р. (почти по 100 р. за душу!) В Александров день, кроме пожалованных имениннику 10 000 р. и с бриллиантами трости, никому ничего не пожаловано.

Накануне Александрова дня, в самый тот день и в последующий, гр. Александр Матвеевич был болен лихорадочным припадком. Теперь здоров по-прежнему» («Русск. Стар.», VI, 215).

Но дорогой именинник добился-таки своего. Гарновский с замечательным юмором передает всю эту историю и последующие проделки обезумевшего от самодурства фаворита. В сентябре Гарновский доносит Потёмкину: «Болезнь, графу Александру Матвеевичу приключившаяся, принудила с отправлением сего позамешкаться». Накануне Александрова дня он с государынею немножко поразмолвился и от сего три дня пролежал, под видом лихорадки, в постели, с которой на четвертый день подняли его явленные ему милости словесные и существенные. Тут увидел я у него александровский орден, который хотели возложить на него в день кавалерского праздника, если б лихорадка не отсрочила исполнение сего до дня Рождества Пресвятыя Богородицы… Утешаясь знаком ордена сего, хотя он и сделался повеселее, однако же не переставал быть в задумчивости, которую, не зная настоящей причины, приписывал 60 000 р., кои он занял у Сутерланда в число суммы, уплаченной Михаилу Сергеевичу за купленные у сего деревни. Можно бы было обойтись и без займа, ибо мы из нашего имущества сбыли с рук одни ассигнации, а с золотом ни под каким видом расстаться не хотелось. Не хотелось ему, впрочем, ни должником быть, ниже о заплате долгу кого следуешь просить. Сия-то, по догадкам моим, причина погружала его в задумчивость. Знающему странный его нрав cиe не покажется удивительным, ибо его и безделица в состоянии мучить и тревожить. К сему подоспела новая неприятная для него встреча. Накануне 8 сентября вот что произошло вверху.

«Брюс. – Я свою деревню продам, коли вы покупать не хотите.

Мамонов. – Продайте! а кто покупает?

Брюс. – Казаринов.

Мамонов (побледнев, весь в лице переменившись и почти умирающим голосом). – Казаринов человек бедный, откуда он возьмет столько денег?

Государыня. – Вишь не один Казаринов в свете. Покупает, может быть, не тот, о котором ты думаешь.

Брюс. – Сын покойного обер-секретаря сенатского».

NB. Не один Казаринов! (замечает Гарновский) – стало быть, Казаринов известен, но впрочем покупающей деревню не тот, о котором говорят в городе.

«Нельзя себе представить (продолжает Гарновский), в каком беспорядке граф тогда находился. Неизвестность, горечь, досада и отчаяние так сильно им овладели, что он принужден был, сказавшись больным, сойти вниз. Это было в исходе 10-го часа пополудни, при конце комнатных собраний, ежедневно при дворе бываемых. Придя домой, начал он жаловаться на спазмы в груди, которые действительно начали его тогда же мучить и, наконец, до того усилилась, что в 1-м часу пополуночи надлежало ему пустить кровь, потому что жизнь его была в крайней опасности. 8-го числа государыня, услышав о сем происшествии, забилась слезами.

Между тем, графу сделалось легче, так что он ходил вверх и возвратился оттуда с Александровским орденом. После обеда. опять мучили его спазмы, хотя не так сильно, как накануне. Рожерсон и Мекинг были почти денно и нощно у него не без дела, но, несмотря на усердные их старания и действия целительных составов изобильно больным принятых, спазмы то переставали, то возобновлялись почти две недели кряду и при том не одни спазмы составляли терпимую им болезнь, но присовокупилась к оным жестокая ипохондрия, которая не отставала от него ни на одну минуту; во время болезни он почти никого не принимал и даже посещения государыни были ему в совершенную тягость. Предо мною старался он всегда описывать непостоянство жизни человеческой, опасность своей болезни и напоминать об отличных к нему милостях монарших, дабы не подать повода к подозрениям, что у него, кроме болезни, есть на сердце печаль, которую он, однако же, сколько языком ни таил, но на лице скрыть не умел. Уверив меня крепко, что никого так не любили, как его, он стыдился открыть мне, что мечтающий в уме его соперник мешает ему наслаждаться покоем. Я взирал с сожалением на сии преждевременные вздохи, и Казаринов ни мало меня не тревожил. Меня беспокоила одна только графская ипохондрия и холодный его, несмотря на продолжение к нему милостей, прием известной особы (императрицы), чем он легко мог наскучить. Что же касается до Казаринова, то я уверен был, что с ним никакой перемены не последовало, ибо с самых тех пор, как в городе начали говорить об нем, то я весьма надежному человеку поручил присматривать за ним; впрочем, как выше упомянуто, Казаринов знаком; знаком, однако же, только потому, что он везде, где случай позволяет, выставляет себя. Приезд сюда Ивана Степановича (Рибопьера) восстановил все дела по-прежнему. Ипохондрик целовал с радости приезжему руку, а двор, любящий больного по-прежнему, рад до бесконечности, что больной сделался здоров и весел. 18-го пожаловали ему бриллиантовую нового ордена звезду в 17 000 р. Во все cиe время придворные, одни, проходя ту комнату, где висит графской портрет в Эрмитаже, говорили, что пора на место сего другой портрет повесить; другие кричали, что русский табак не в моде, а Анна Степановна (Протасова) старалась всех уверить, что государыня смеется его болезни. Все это оказалось ложно и графа любят сильно и по-прежнему» («Рус. Стар.», 1876, VI, 216 – 219).

VI

Третий год, однако, уже Мамонов стоит, так сказать, у государственного руля; взять этот руль в руки он мог без всякого усилия – стоило только протянуть руку; ему в этом помогали, его подталкивали к этому; императрица сама приучала его держать этот руль, сама, по-видимому, мечтала видеть в нем хорошего кормчего; – и, однако же, из него ничего не выходило; за всем нужно было обращаться к Потёмкину, за две тысячи верст, а Мамонов или скучал, или острил над государственными делами. И это, видимо, огорчало государыню; но её старческий взор уже был не тот, что прежде – она не отличала бездарности от гения. Она негодует на финнов, подданных шведского короля, которому они изменили и предались России; у неё осталось еще это политическое чутье: «Каше изменники! (восклицает она в негодовании). Буде бы не таков был король, то заслуживал бы сожаления; но что делать? надобно пользоваться обстоятельствами; с неприятеля хоть шапку долой!» А Храповицкий на это отвечает пошлостью: «Каков поп, таков и приход». Мамонов отвечаете еще пошлее: «Поп дурак, а дьячки плуты». Или: Храповицкий, по приказанию государыни, представляет ему список назначенных в владимирские кавалеры – и он опять острит: «Je n’ai pas I’honneur de connaitre toute cette societe»[42]42
  Je n’ai pas I’honneur de connaitre toute cette societe – Я не имею чести знать всю эту компанию (фр.).


[Закрыть]. Императрица, конечно, смеется. Это происходило в день рожденья фаворита, и потому у Храповицкого записано (19-го сентября): «Приказано, чтоб в комнатах его сыграть обе провербы и позвать меня за труд мой в переписке оных. Когда он наверх пришел, то позвали меня в спальную, и тут, при её величестве, он пригласил меня на ужин. В. 7 часов вечера открылся театр. Провербы играны удачно. Спросили у меня: «Много ли смеялись?» (Храпов., 152, 153, 156). И между тем, честолюбие заедает эту бездарность. Спрашивают Потёмкина, кого избрать в вице-полковники лейб-гренадерского полка. Потёмкин говорит, что полк распущен, что гренадеры умеют только хорошо петь, что полк надо подтянуть – и на это более других годится генерал Бергман. Мамонов огорчен этим – «не весело прочёл cиe письмо» (Храп., 159). В совете рассуждают о ноте, изготовленной Завадовским, для предъявления Пруссии. Нота энергическая. Недоволен ею только граф Андрей Петрович Шувалов, которого Екатерина всегда называла «безумным», «сумасшедшим», который до замужества свидетельствовал свою дочь, а потом поехал «пить железные опилки» от каких-то болезней. Мамонов соглашается с Шуваловым. «Mafoi, il a raison», – говорите он и советуете «не делать упреков» Пруссии. «Осердились (замечаете Храповицкий о государыне) и почти сквозь слезы сказали: «Неужели мои подданные, видя делаемые мне обиды от королей прусского и английского, не смеют сказать им правды? Разве они им присягали?» (Храп., 164).

Высокомерие Мамонова сквозит в каждом слове. Он уже и в государственных вопросах не отделяете своего я от Императрицы: он, как владыка, говорит: мы, наши корабли, нужный нам человек и т. д. Так, в одном из переданных нам г. Шубииским писем, Мамонов по поводу болезни адмирала Грейга говорит: «Известие о жалком положении адмирала Грейга огорчило меня несказанным образом. Он нам всегда нужный и пренужный человек, а теперь еще более, нежели когда-нибудь. Потому что корабли наши расположены так, что муха пролететь не может, и если бы неприятель отважился бы на бой, то верно бы был побит. Вы весьма хорошо сделали, что отправили Рожерсона; дай Бог только, что он ему мог (помог?), чего и ожидаю, потому что больной крепкого сложения и кровь его не испорчена; я cиe говорю, зная, каков он образ жизни вел всегда. Je vous aime de tout mon coeur et bien fidelement»[43]43
  Я люблю вас всем моим сердцем и полностью в вас уверен. (фр.).


[Закрыть] (письмо № 9). Графское достоинство, пожалованное ему австрийским императором, особенно льстило самолюбию фаворита. Недоставало только ему графского титула pocсийской империи, и, как видно, он к этому издалека подходит в следующем письме (№ 10): «Как я знаю что вам все то приятно, что делает удовольствие мне и моим ближним; то посылаю к вам ответ батюшки на письмо мое, которым уведомил я о том, что пожалован графом. Уведомьте, каково почивали, скажите мне, что меня очень любите и верьте, что я с моей стороны верно, искренно и нежно вас люблю». Видно, что это последнее обстоятельство уже возбуждало сомнения, и потому он так на нем настаивает. Что сомнения были – это еще более подтверждает следующее письмо (№ 11): «Я еще и теперь получил от батюшки письмо, в котором он меня, может быть, уже пятой раз просить исходатайствовать годовой отпуск князю Александру Голицыну, сыну, к Михаил. Мих., которого вы сделали камер-юнкером. Теперь едет в Москву архитектор Казаков, с ним, если ваша милость будет отпустить его, я бы мог и отписать. Посылаю полученной мною от г. Пуш. пакет…» И опять уверяет в преданности своей, прибавляя: «хотя и противное к тому думаете и целую ручьки». То же желание отогнать всякое сомнение в его чувстве сквозит и в письме № 17: «Се matin encore j’ai ecris la lettre au comte Pouchkin et n’ai pas manque d’y joindre'tout ce que vous avés jugé a propos de lui dire. Me croyez vous assez negligeant ……… pour oublier une chose de cette importance. Dormez bien, aimez mois beaucoup, parce que je ne me contenterai jamais d’un peu d’amour et croyez que, malgré tout ce que vous аvéz l'injustice de me dire quelquefois, mes sentimens pour vous sont tendres, vrais et solides».

Иногда он прибегает к лести и высказывает ее как-то топорно, слишком в упор, как, наприм., в письме № 12, по поводу посылки к императрице птиц: «Je ne vous conseille pas d’acheter les oiseaux, que je vous ai envoys il у a une heure. Le personnage, qui les aapporté, demande 25 rbl. pour chaqu'un; je ne les ai pas епуоуé a Phermitage, parce que j’attend vos ordres la dessus. Bon soir, idole de ceux qui vous connaissent, vrai tete de Meduse pour ceux qui vous combatent et desesperant toujours ceux qui vous envientu.

Как бы то ни было, но в сердце императрицы таилась искра подозрения: Мамонов был не тот; но почему не тот – она не знала: не знала, на ком остановить подозрение. Оттого, рассказывает Гарновский, «в Екатеринин день государыня была не весела: при выходе в публику пятиклассных особ, в уборной комнате ее ожидавших, застала она графа Мамонова в разговорах с великою княгинею. Ревность и досада имела сильные свои действия, но прошло, слава Богу, все благополучно» («Рус. Стар., 1876, VI, 233).

Впрочем, привязанность императрицы к своему любимцу была так глубока, что она, по-видимому, все прощала ему, если б его личный эгоизм не довел его до разрыва столь прочных связей. Но, прежде чем мы приступим к изложению этого последнего акта в жизни временщика, мы воспользуемся остальными письмами его к императрице, писанными в разное время и по поводу разных обстоятельств. Мы позволяем себе познакомить читателя с этими письмами, потому собственно, что при помощи их и личность Екатерины, и личность её любимца освещаются еще более; при том же письма эти еще нигде не были напечатаны и не должны пропадать для истории. Жаль только, что редкое из писем имеет дату, и о времени написания некоторых из них совершенно нельзя догадаться. В письме под № 15, относящемся ко времени шведской войны и обнаруживающем, что адмирал Грейг еще командовал флотом, Мамонов пишет: «Вчерась молодой Бенкендорф приехав сказывал, что вчерашний же день с 3-х часов утра до 7-го вечера слышна была великая пальба, а народный слух, то есть на бирже, есть, что Грейг победил и брата королевского взял в полон». Дальнейшие подробности письма, обнаруживают нежность. В письме № 16 высказывается еще большая нежность: «Сейчас получил я письмо от Льва Александровича, которым уведомляет меня, что хотя глазу его теперь и лучше, но Соллогубову сыну, которого вы так жалуете, сделалась корь, о чем просит меня вам доложить, а после отвечать ему письмом. Я с лишком час целый ходил гулять и нахожу, что нонче слишком жарко…» В письме № 19 он справляется о здоровье императрицы, которая было занемогла: «Hier au soir vous ni'avés fait un vrai plaisir en m’envoyant dire que vous vous sentiez mieux; car reellemant j’etais dans une inquietude affreuse. Faites moi dire comment vous port6z vous et si vous dinéz toute seule ou a la grande table». Письмо № 21 отличается вычурностью изложения: «Comme rinstrument destructeur de mon nez sont probablement mes doigts vos souhaits ne m’accomodent pas beaucoup, parce qu’ils peuyent m’etre a l’ayenir de quelque utilite. Vous me dites que ma tete est montee sur im ton a dire et ces choses singulieres fort agreablement je vous dirai a cela qu’aprés un peu de colique je vois fort clair et me sens beaucoup d’esprit. – Kenic et Lébregt (лепщик и обер-медальер) sont chez moi et attendent vos ordres; moi aussisans tant de ceremonie je m’en dispence…» Видно, что письмо это писано еще во время полного согласия, господствовавшего между императрицей и её любимцем, и оттого последний выражается так игриво. В письме № 22 Мамонов просит у императрицы аудиенции для жены принца Нассау: «Le prince de Nassau m'a prie de vous demander quand sa chere moitie pourra avoir le bon jour de vous étre. presentée et mеa conjure de le lui faire savoir. au plutot pour qu’elle puisse a temps se procurer un habit de gala».

Записочка № 22 носит совершенно деловой характер: «Я только две литтеры прибавил, которые вы забыли, скоро писавши, впрочем, кажется написано всё то, что настоящий случай требует. Не худо бы, однако ж, в одобрение его и подчиненных сказать, что приказано будет Пущину запасные мачты и прочее немедленно к нему доставить. Теперь начал я писать к Г. Александр., и когда кончу для прочтения к вам пришлю. Не беспокойтеся только ради Бога, всё, поверьте мне, возьмет хороший оборот».

В письме № 25 Мамонов негодует на кого-то и советует посадить его в «дурацкой дом»: «Есть ли этот сумасшедший умрет на воле и не будет посажен в дурацкой дом, то прямо скажу, что справедливости нет на свете. C’est un personnage parfait il faut l'аvоuеr rempli de faussete, si j’ose dire de seleratique, et il n’y a pas merae ce malheureux esprit qu’il faut pour etre un fort sublime. Вот, вот мое пророчество; он прежде 90-го году не будет верно, что есть теперь». Можно догадываться, что здесь речь идёт о шведском короле, которого все считали сумасбродным, а Екатерина писала на него злые пародии. Наконец, приведем еще два письма, относящиеся ко времени, когда разрыв еще не последовал.

Письмо № 27: «Нижайше благодарю за отпуск моего племянника. Чтоб я был здоров и весел cиe много или лучше сказать со всем от вас зависит». Вероятно, это писано после какой-нибудь маленькой размолвки, когда Мамонов по обыкновенно притворялся больным.

Затем письмо № 29: «Мы теперь как в походе. Г. Ангальт, Сегюр, Рибопьер, коих ветер не допустил ехать домой, теперь у меня играли в вист, пили кофе и, наконец, взявши каждой волюм des mille et une nuit собираются читать, а я лёг на час в постелю и тоже думаю делать. Voila… comme il faut tirer parti de tout. Je ne puis vous ecrire un mot sans vous dire que je vous aime de tout mon coeur».

Вообще надо сознаться, все эти записочки отличаются пустотою и бессодержательностью и важны для истории только в том отношении, что прибавляют новые черты к характеристике Екатерины и лиц, которыми она себя иногда окружала. Это не то, что письма Потёмкина: в них отражалась большая личность; здесь – ничтожество.

Перейдем к последнему акту этого исторического буффа – иначе нельзя назвать данный эпизод из государственной истории России прошлого века.

Уже в начале 1789 года заметны были симптомы чего-то нового в отношениях императрицы и Мамонова. Замечал это и Храповицкий, но, по своей скромности и робости, допускал в своем дневнике только намеки на это «что-то». В феврале, во время пребывания в Петербурге Потёмкина, Храповицкий отмечает (11-го февраля): «После обеда ссора с графом Александром Матвеевичем. Слезы. Вечер проводили в постели… Просился он». Можно догадаться, что Мамонов «просился», чтоб его уволили. 12-го февраля Храповицкий пишет: «Весь день то же По причине слез меня не спрашивали, вице-канцлера не приняли; ходил один только гр. А. А. Безбородко. После обеда кн. Г. А. Потёмкин-Таврической миротворствовал – мирил поссорившихся. 16-го числа у Храповицкого записано: «Сказывал Захар К. Зотов (камердинер Екатерины), что паренек (это пареньком он называет Мамонова!) считает житьё своё тюрьмою, очень скучает, и будто после всякого публичного собрания, где есть дамы, к нему привязываются и ревнуют». Вот где начало развязки… Неудивительно, что около этого времени дневник Храповицкого пестрит лаконизмами: «несколько раз призывая, гневались»… «осердились»… «гнев за театры»… «не хотят ассигновать годовой суммы»… «стоя на коленях, просил увольнения» (это Храповицкий-то, с испугу)… «не выходили, меня не спрашивали»… «легли на канапе»… «выходили, но смутность продолжается»… И это в течение нескольких дней!

Один Захар знает, в чем дело. И он делится своим знанием с Храповицким. 23-го февраля в дневнике этого последнего записано: «Захар К. Зотов сказывал, что изволила ему жаловаться на графа Александра Матвеевича, примечая холодность и задумчивость близ 4-х месяцев, то есть, с того времени, как начались прогулки. Cиe изъяснение было 21 февраля».

Отношения становятся всё более и более тяжелыми. Екатерина, по видимому, еще больше любит своего баловня, задаривает его после вспышек; но нет-нет, – «и вспышка готова», как говорит поэт о влюбленных. Это и есть те «припадки», которые замечал и Храповицкий. К периодам вспышек, надо полагать, относятся два письма Мамонова из числа полученных нами от С. Н. Шубинского. Письмо № 18 говорит: «Сердечно сожалею, что, к общему нашему бедных людей несчастий, особливо к моему, такие припадки, то одно, то другое, лишают меня жизни. Если здоровье дозволит, Бога ради окончайте известное дело, чтобы мне впредь могли верить; истинно чувствую, сколько тягости наношу; желаю, чтоб в последней было от меня беспокойство, впредь ничего такого не буду на себя брать».

В другом письме слышится еще большое огорчение (№ 28): «Если б я знал, что приведу в такой гнев, то б ничего не говорил; но думал, что было, то донести, что великой князь говорил, то было без претензий, только одним со мною разговором; Боже мой, какой я бессчастный в свете человек, что от меня ничего добра, кроме худа, не бывает. Больше то мое несчастье, что моей государыне, которой мою жизнь посвятить желаю, никакой услуги, ни пользы, ни удовольствия не могу принесть».

Но милости всё ещё сыплются на него – его любят. Ему покупают цуг английской упряжи. С ним советуются о делах. А он скучает.

Но вот и развязка.