Текст книги "Власть и прогресс"
Автор книги: Дарон Ажемўғли
Жанр: О бизнесе популярно, Бизнес-Книги
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Один из способов модернизации
Технологический выбор в интересах элиты и за счет всех остальных характерен не только для глубокой древности; такова была норма на протяжении тысячелетий – в том числе и во время решительной модернизации английского сельского хозяйства, начатой в середине XVIII века.
Говоря об эпохе неолита или о Египте времен фараонов, мы можем лишь гадать о том, как выбирались и использовались новые технологии, какие аргументы предлагались, чтобы убедить людей отказаться от старых договоренностей и принять новые. Но о том, как происходила сельскохозяйственная модернизация в XVIII веке, нам известно гораздо больше. Здесь мы можем ясно проследить, как те, кто рассчитывал выиграть от применения избранных ими новых технологий, добивались своего, приводя в свою пользу аргументы от «общего блага».
К середине XVIII века сельское хозяйство в Англии уже сильно изменилось. От крепостничества и большинства других «родимых пятен феодализма» не осталось и следа. Не было больше лордов, способных напрямую командовать местной экономикой, принуждать других работать у себя на полях или молоть зерно только на своих мельницах. Еще в середине XVI века Генрих Восьмой распустил монастыри и распродал их землю. Сельские элиты превратились в поместных дворян, чьи владения составляли по несколько сот акров земли, – и эти помещики все серьезнее задумывались о том, как модернизировать сельское хозяйство и увеличить получаемую прибыль.
Процесс трансформации сельского хозяйства шел несколько столетий; увеличение использования удобрений и совершенствования технологий жатвы за предыдущие 500 лет подняло выход с зерна на гектар с 5 до 45 % прибыли. Начиная с середины XVI века экономические и общественные перемены пошли быстрее. По мере ослабления хватки землевладельцев и монастырей выгода от повышения производительности начала распространяться и на крестьян. Приблизительно с 1600 года мы видим, как реальная оплата труда начинает понемногу расти, крестьяне начинают лучше питаться, и их здоровье немного улучшается.
По мере роста населения росла и потребность в сельскохозяйственной продукции. Повышение урожайности стало вопросом национальной политики. Несомненно, некоторые стороны английской сельской экономики в самом деле нуждались в модернизации. Большая часть земли находилась теперь в частной собственности – ею распоряжались сами владельцы или их арендаторы. Но в некоторых частях Англии значительную долю составляла так называемая «общинная земля», на которую, по обычаю, имели неформальное право члены местной общины: могли выпасать на ней скот, охотиться или собирать топливо для очага. Были среди этой «общинной земли» и открытые, неогороженные земледельческие поля. По мере того, как земля возрастала в цене, помещики все больше стремились «огородить» эти земли, лишив крестьян обычных прав на них. Огораживание означало, что земля с неопределенным статусом, по обычаю доступная для всех местных жителей, превращается в формальную, защищенную законом частную собственность – как правило, продолжение владений местного помещика.
Разного рода огораживания происходили то тут, то там начиная с XV века. Во многих частях страны землевладельцы уговаривали местное население не противиться огораживанию в обмен на денежную или иную компенсацию. Однако в глазах британской элиты второй половины XVIII века сельская Англия срочно требовала модернизации, немыслимой без расширения помещичьих земельных владений. Около трети всей сельскохозяйственной земли все еще оставалось в общественном пользовании – а значит, на взгляд землевладельцев, пропадало зря.
Хотя риторика «модернизаторов» сводилась к повышению производительности и благу для всей страны, предлагаемый ими план модернизации был вовсе не нейтральным. Он означал лишение крестьян доступа к земле и расширение коммерческих сельскохозяйственных площадей. Видение той эпохи сводилось к мысли, что традиционные права безземельных крестьян – это остатки прошлого, которое необходимо модернизировать. И если крестьяне не хотят расстаться со своими привычными правами по-хорошему – что ж, придется их заставить.
В 1773 году парламент принял Закон об огораживании, облегчивший для крупных землевладельцев выгодную им модернизацию. Члены парламента дали этому закону путевку в жизнь, поскольку верили – или хотели верить, – что огораживания послужат интересам всей страны.
В спорах об огораживании особенно ясно звучал голос Артура Янга, успешного фермера и влиятельного автора. В своих ранних трудах Янг подчеркивал важность новых сельскохозяйственных технологий, в том числе удобрений, более научной организации севооборота, усовершенствованных плугов. В крупных землевладениях, писал он, легче внедрять эти нововведения, и там они эффективнее.
Но как быть с тем, что крестьяне сопротивляются огораживаниям? Чтобы понять, как смотрел на это Артур Янг, для начала необходимо заметить контекст, в котором он находился, и обратить внимание на тогдашнее общее видение новых технологий и сельскохозяйственных реформ. Британия оставалась иерархическим обществом. Британская демократия воплощалась в жизнь элитой и в интересах элиты; лишь около 3 % взрослого населения страны имели право голоса. Что же касается не столь привилегированных соотечественников, по большей части элита о них вовсе не думала.
Писания преподобного Томаса Мальтуса дают нам ясное представление о господствующих в то время настроениях и о взгляде на мир, свойственном тогдашним богачам. Мальтус полагал, что гуманнее всего не повышать уровень жизни бедняков, чтобы они, начав бесконтрольно плодиться, не погрузились в еще более горькую нищету. Он писал также:
«Человек, рожденный в мир, уже поделенный согласно правам собственности, если не может получить пропитания от родителей, на которое имеет законное право претендовать, и если общество не нуждается в его труде, – по праву не может притязать даже на крошку хлеба и, в сущности, просто не должен находиться там, где находится. Ему нет места на роскошном пиру природы».
Артур Янг, как и многие его современники из высшего и среднего классов, начинал с похожих заявлений. В 1771 году, почти за 30 лет до публикации рассуждений Мальтуса, он писал:
«Если говорить об интересах торговли и мануфактур, всякий, кто не совсем глуп, сообразит, что низшие классы следует держать в бедности, иначе они перестанут трудиться».
Сочетая скептическое отношение к низшим классам с признанием необходимости модернизации сельского хозяйства, Янг начал публично выступать в защиту дальнейших огораживаний. Он был назначен ключевым советником Министерства сельского хозяйства, на этой должности составлял черновики докладов о состоянии сельского хозяйства Британии и предложений по его улучшению.
Янг сделался «лицом» сельскохозяйственного истеблишмента: к нему прислушивались министры, его цитировали в парламентских дебатах. В 1767 году он выступил как специалист в поддержку огораживаний – и это выступление имело большой успех:
«Общая выгода от огораживаний, полагаю, вполне доказана; вопрос этот столь ясен, что едва ли может вызвать хоть малейшие сомнения у людей разумных и непредубежденных; с этим продолжают спорить лишь те, кто вечно всем недоволен и на кого попросту не стоит обращать внимания».
С точки зрения Янга, вполне приемлемо было отобрать у бедных и необразованных людей их традиционные права и общинные земли ради того, чтобы внедрить новые технологии, увеличить эффективность сельского хозяйства и в конечном счете начать производить больше пищевых продуктов.
Все больше крупных землевладельцев стремились заручиться для своих планов поддержкой общества и одобрением парламента – и Янг стал для них ценным союзником. Он основательно объяснял, почему это необходимо в интересах страны; а если при этом пострадают чьи-то исконные права – что ж поделать, такую цену придется заплатить британскому обществу за путь к прогрессу.
Однако к началу XIX века побочный ущерб от огораживаний стал очевиден всем – по крайней мере, тем, кто не закрывал на него глаза. Тысячи бедняков сделались еще беднее. Мальтуса такой результат вполне устраивал; а вот у Янга, как ни удивительно, оказалось иное мнение.
Артур Янг, хоть и пропитанный предрассудками своего времени, в душе был эмпириком. Он путешествовал по стране, своими глазами наблюдал, к чему привело огораживание, – и эти эмпирические наблюдения все больше расходились с его взглядами.
Еще примечательнее, как именно изменилась позиция Янга по огораживаниям. Он по-прежнему считал, что собирание открытых полей и общинных земель ведет к росту эффективности земледелия. Но теперь он признал, что на кону стоит нечто гораздо большее. То, каким образом была уничтожена общинная собственность, оказало глубокое влияние на то, кто выиграл и кто проиграл от внедрения новых сельскохозяйственных технологий. К 1800 году Янг изменил свою первоначальную позицию на противоположную:
«Что толку говорить простому человеку, что парламент свято хранит право частной собственности, когда отец семейства вынужден продавать корову и землю?»
Теперь он доказывал, что существуют различные пути реорганизации сельского хозяйства; можно собирать земли, не попирая права простых людей и не отнимая у них средства к существованию. Нет необходимости оставлять сельское население ни с чем. Он пошел и дальше – утверждал, что предоставление деревенским беднякам средств к существованию, например коровы или козы, не станет препятствием прогрессу. Напротив, получив помощь, эти люди смогут лучше поддерживать свои семьи, возможно, почувствуют благодарность общине и даже бо́льшую симпатию к существующим порядкам.
Быть может, Янг понял и более тонкую экономическую истину: бедные крестьяне, лишившись всего, становятся для землевладельцев надежным источником дешевой рабочей силы; быть может, это одна из причин, по которой многие землевладельцы так стремятся отнять у них все. И наоборот, защищая базовое имущество крестьян, можно добиться повышения заработной платы в аграрной экономике.
Пока Артур Янг выступал за огораживания, он был известным, уважаемым экспертом, высоко ценимым в английском высшем обществе. Но стоило ему выступить против – все переменилось. Ему больше не позволялось публиковать материалы от имени Министерства сельского хозяйства. Его знатный покровитель в министерстве ясно дал понять: новую позицию Янга в официальных кругах не принимают и никогда не примут.
В истории движения за огораживания, как в капле воды, отражается влияние частных экономических интересов и силы убеждения на то, кто выигрывает и кто проигрывает от технических нововведений. Важнейшую роль в преобразовании сельского хозяйства сыграло видение того, что такое прогресс и как его достичь, присущее британским высшим классам. Как обычно и бывает, это видение было тесно переплетено с эгоистическими интересами: отнять землю у крестьян, не предоставив им никакой или почти никакой компенсации, безусловно, выгодно тому, кто отнимает.
Видение, вовлекающее общие интересы, всегда обладает большой силой, даже когда – особенно когда – предполагает не только победителей, но и проигравших; ведь оно помогает тем, кто проводит реорганизации на своих условиях, убедить всех остальных.
Часто существует много заинтересованных лиц и групп, которые необходимо убедить. Не так-то легко было уговорить бедных крестьян расстаться со своими традиционными правами. Но важнее было изменить мнение образованных городских жителей, особенно принимающих политические решения, например членов парламента. Важную роль в этом процессе сыграла научная оценка необходимости быстрого огораживания, сформулированная Артуром Янгом. Разумеется, землевладельцы знали, чего добивались, и, пока специалист высказывал нужную им позицию, его приветствовали, а когда изменил свое мнение – заткнули ему рот.
То же происходило и с «чисто технологическими» решениями. Каждое такое решение включало в себя множество внутренних «развилок»; и именно от того, какую развилку выбрать, зависело, насколько выиграет элита и сильно ли пострадает крестьянство. Полностью отобрать у бедных крестьян их традиционные права был именно выбор, сознательный и отнюдь не неизбежный. Теперь мы знаем, что он вовсе не был продиктован неудержимым ходом прогресса. Общинные земли и открытые поля могли бы существовать и дольше, не мешая модернизации британского сельского хозяйства. Доступные нам данные показывают даже, что такие формы держания земли в целом вполне совместимы с новыми технологиями и с повышением урожайности.
В XVII столетии фермеры, возделывавшие открытые поля, первыми приняли горох и бобы, в XVIII веке они же стали первыми в выращивании клевера и репы. На огороженных землях чаще встречались дренажные системы; но даже в тех районах, где это имело значение, урожай на искусственно осушенных почвах, по данным 1800 года, повышался всего на 5 %. На пахотных землях с легкими почвами, хорошо осушаемыми естественным путем, а также на земле, используемой для выпаса скота, выход продукции на открытых полях отличался от данных по огороженным полям не более чем на 10 %. Индивидуальная выработка у фермеров, работающих на огороженной земле, также повышалась очень ненамного.
Реформы сельского хозяйства на несколько десятилетий вперед задали тон экономическому развитию Британии и определили его бенефициаров. Те, у кого имелась собственность, процветали, ставя себе на службу все, что можно, вплоть до парламентских актов. Те, у кого ничего не было, молча глотали слезы.
Сквозь эту оптику мы видим, что технологическая модернизация в сельском хозяйстве стала предлогом для ограбления деревенских бедняков. Помогло ли это ограбление увеличить производительность, в чем Британия конца XVIII века и вправду очень нуждалась? По этому вопросу между исследователями нет согласия: одни считают, что урожаи значительно повысились, другие не видят каких-либо благотворных изменений. Но нет сомнения, что увеличилось неравенство, а те, чьи земли оказались огорожены, от перемен только проиграли.
Все это не было неизбежным. Отъем традиционных прав, усиление бедности – все это был сознательный выбор, сделанный и навязанный людям во имя технического прогресса и национальных интересов. И трудно не согласиться с Артуром Янгом: чтобы достичь повышения производительности, вовсе не требовалось ввергать безземельных крестьян в беспросветную нищету.
Изобретение Уитни и его последствия
История огораживаний с кристальной ясностью показывает, что технологические реформы, даже когда провозглашаются во имя прогресса и общего блага, способны серьезно ухудшать жизнь тех, кто и так находится внизу общественной лестницы. Этот феномен встречается регулярно: он присущ как нашему веку цифровых технологий и ИИ, так и прошлому. Но особенно ярко демонстрируют нам разрушительный потенциал новых технологий два примера, относящиеся к разным эпохам, совершенно разному общественному строю и даже разным континентам. В Америке XIX века можно взглянуть на последствия внедрения принципиально новой технологии – хлопкоочистительной машины, или так называемого хлопкового джина.
В экономической истории Америки Илай Уитни, наряду с Томасом Эдисоном, занимает место одного из самых гениальных предпринимателей, посвятивших себя служению прогрессу. В 1793 году Уитни изобрел хлопкоочистительную машину новой системы, быстро и легко отделяющую семена от хлопковых волокон. По его собственной оценке,
«один человек и лошадь теперь смогут делать больше, чем пятьдесят человек на старых машинах».
В ранней американской хлопковой индустрии использовался хлопчатник длинноволокнистой разновидности, плохо росший везде, кроме Восточного побережья. В отличие от него, хлопчатник обыкновенный (или хлопчатник американский) прекрасно себя чувствовал и в других местах. Но его клейкие зеленые семена крепче держались на стеблях, и существующие трепальные машины вычищали их с трудом. Машина Уитни стала прорывом в очистке хлопка – и сильно расширила возможности хлопководства. Теперь хлопок начали выращивать везде, где позволял климат; соответственно увеличилась и потребность в рабском труде по всему «Глубокому Югу», сперва в штатах Южная Каролина и Джорджия, а затем и в Алабаме, Луизиане, Миссисипи, Арканзасе и Техасе. В этих прежде малонаселенных регионах, где европейцы, как и местные жители, до сих пор выращивали только съедобные растения, хлопок стал королем.
Выработка хлопка на Юге повысилась с 1,5 млн фунтов в 1790 году до 36,5 млн фунтов в 1800 и 167,5 млн фунтов в 1820 году. К середине столетия с Юга шло 3/5 всего американского экспорта – почти весь его объем составлял хлопок. Приблизительно 3/4 всего мирового хлопка в этот период выращивалось на американском Юге.
Что за разительная перемена! Как фантастически взлетела производительность! Может быть, хоть тут оправдались речи о национальном интересе и общем благе? Может, наконец-то сработал «прицепной вагон»?
Нет, нет и еще раз нет.
Южные землевладельцы, а также многие другие южане, занятые в цепочке обработки и поставок хлопка, в самом деле весьма обогатились; но тем, кто, собственно, работал на полях, стало только хуже. Как и в Средневековье, в условиях принудительного труда увеличение потребности в рабочей силе привело не к повышению платы, а к более жестокому обращению – к тому, что из рабов теперь выдавливали все соки.
Южные плантаторы использовали для повышения урожаев различные инновации, в том числе новые сорта хлопка. Но там, где права человека эфемерны или вовсе не существуют – как в средневековой Европе или на южных плантациях, – новые технологии с легкостью приводят к усилению эксплуатации рабочих.
В 1780 году, сразу после объявления независимости, в США было 558 000 рабов. На 1 января 1808 года, когда работорговля была признана незаконной, в стране находилось около 908 000 порабощенных. После 1808 года импорт рабов из-за рубежа снизился почти до нуля; однако в 1820 году число порабощенных составляло уже 1,5 млн, а в 1850 году – 3,2 млн. Из них 1,8 млн рабов в 1850 году работали на производстве хлопка.
С 1790 по 1820 год на Глубокий Юг были насильственно переправлены 250 000 рабов. В целом после изобретения Уитни на плантации перевезли около 1 млн рабов. Уже в 1790-е годы рабское население Джорджии удвоилось. В четырех «глубинных» округах Южной Каролины доля рабов в населении выросла с 18,4 % в 1790 году до 39,5 % в 1820 году и 61,1 % в 1860 году.
Судья Джонсон из Саванны, штат Джорджия, так восхвалял результаты изобретения Уитни:
«Люди, удрученные бедностью и прозябавшие в бездействии, вдруг обрели и богатство, и респектабельность. Наши долги выплачены, состояния возросли, стоимость земель утроилась».
Под «людьми» судья, разумеется, имел в виду только белых.
Жизнь рабов, занятых на табачных плантациях (основным видом рабского труда в Вирджинии XVIII века было выращивание табака), конечно, тоже была несладкой. Однако насильственное переселение на Глубокий Юг совершалось самым жестоким образом, а условия на хлопковых полях были гораздо хуже прежних. Хлопковые плантации были крупнее табачных, требовали труда «сурового и неустанного». Один из рабов рассказывал о том, как поднимались цены на хлопок – и вместе с ними усиливалось угнетение:
«Когда цена на английском рынке вырастает хоть на полфартинга за фунт, бедные рабы тотчас ощущают это на себе: их сильнее принуждают к работе, по спинам их чаще гуляет кнут».
Все как в средневековой Англии: каким путем пойдет прогресс и кто от него выиграет, зависит в первую очередь от институционального контекста. На Юге США главной «мотивацией» к труду всегда было принуждение. После изобретения хлопкоочистительной машины и широкого распространения хлопковых плантаций насилие над чернокожими и дурное обращение с ними безмерно усилилось. Система рабства, и без того жестокая, становилась все страшнее и страшнее.
Большинство рабов, выращивающих хлопок, были заняты на крупных плантациях, хозяева которых не жалели сил и средств, повышая производительность. Однако улучшение производительности не приносило чернокожим рабочим ничего хорошего: им не начинали ни больше платить, ни лучше с ними обращаться. Хозяева заводили учетные книги, чтобы знать точно, сколько получают от труда рабов, и изыскивали способы выжимать из них все больше и больше. Жестокие наказания, часто напоминающие пытки, и насилие во всех его видах, в том числе сексуальные домогательства и изнасилования, стали на плантациях обычным делом.
Рабство на Юге стало возможно в большой степени потому, что белых на Севере убедили закрыть на него глаза. И ключевую роль здесь сыграло видение прогресса, распространенное в Америке конца XVIII века. Там давно уже были в ходу расистские идеи, основанные на мнении, что существует естественная иерархия рас, в которой белые находятся на самом верху. Но теперь к ним добавились новые, призванные сделать систему плантаций приемлемой для всей страны.
Учение о «позитивном благе» впервые выдвинул Джеймс Генри Хэммонд, конгрессмен, впоследствии ставший губернатором Южной Каролины, а в дальнейшем развивал Джон Кэлхун, вице-президент Соединенных Штатов с 1825 по 1832 год. Их аргументация прямо отвечала тем, кто утверждал, что рабство аморально. Напротив, как заявил в 1836 году Хэммонд в своем выступлении в Палате представителей:
«…[рабство] – не зло. Напротив, полагаю, это величайшее из всех великих благословений, коими одарило наш славный край благое Провидение. Не будь его, наша плодородная земля и плодоносный климат пропадали бы втуне. Но оно есть – и даже за то краткое время, что мы пользуемся его плодами, наш южный край сделался воплощением богатства, дарований, изящных манер».
В следующих его словах звучит недвусмысленная угроза насилием в случае, если правительство США попытается освободить рабов:
«…едва Палата начнет принимать законы по этому вопросу, наше Соединение будет разрушено. Хоть я и почитаю за счастье сидеть в этом зале, но покину его в тот же миг, как будет предпринят первый решительный шаг к подобному законодательству. Я отправлюсь домой и буду призывать к разъединению [sic!], к гражданской войне, если потребуется; если смогу, не только призову, но и сам буду в ней участвовать. Произойдет новая революция, и эта Республика захлебнется в собственной крови».
Дальше следует заявление, что рабы в рабстве счастливы:
«Что же касается [южных рабов] как класса, то скажу смело: более счастливых, довольных жизнью людей не найдется на лице земли! Среди них я родился и вырос; и, насколько могу судить по своему знанию и опыту, должен сказать, что у них есть все основания быть счастливыми. Их не изнуряют работой, хорошо одевают и кормят – намного лучше, чем свободных рабочих в любой стране мира, включая и нашу собственную, за исключением штатов Конфедерации; жизнь их и они сами защищены законом, все их страдания смягчаются добрейшей и внимательнейшей заботой; их семейные и иные привязанности, сколько я знаю об этом, сознательно и деликатнейшим образом поддерживаются».
Речь Хэммонда стала стандартом такого рода риторики. На протяжении следующих десятилетий снова и снова повторялись ее ключевые элементы: рабство – внутреннее дело Юга, посторонним не стоит в это вмешиваться; оно необходимо для процветания белых, особенно в хлопковой промышленности; порабощенные всем довольны и не желают свободы. А если Север будет настаивать на вмешательстве, Юг возьмется за оружие, чтобы защитить свои «устои».
Технологическая жатва скорби
С первого взгляда Америка XIX века имеет крайне мало общего с большевистской Россией. Однако стоит вглядеться поглубже, и мы увидим поразительные параллели.
Хлопковый сектор в США процветал благодаря новым знаниям, таким как усовершенствованные хлопкоочистительные машины и другие инновации, и за счет чернокожих рабов, трудившихся на плантациях. Советская экономика начиная с 1920-х годов стремительно росла; на полях применялась новая сельскохозяйственная техника – тракторы и хлебоуборочные комбайны. Но и этот рост осуществлялся за счет миллионов крестьян-единоличников.
В случае СССР принуждение оправдывалось как средство достижения того, что советское руководство считало идеальным обществом. Этот идеал афористически сформулировал в 1920 году Ленин: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны».
Коммунистические вожди быстро поняли, что им есть чему поучиться у руководства крупных заводов и фабрик, будь то методы «научного менеджмента» Фредерика Тейлора или организация труда на сборочных конвейерах автомобильных заводов Генри Форда. В начале 1930-х годов около 10 000 американских специалистов – инженеров, преподавателей, металлургов, трубомонтажников, шахтеров – приехали в Советский Союз, чтобы помогать в установке и применении новых индустриальных технологий.
Хотя основной целью была строительная промышленность, опыт новой экономической политики в 1920-е годы показал, что привлечение большого количества людей на заводы и фабрики требует относительно масштабных и стабильных поставок зерна. Зерно требовалось не только для того, чтобы накормить растущее городское население, но и как ключевая статья экспорта, необходимого для закупки иностранной индустриальной и аграрной техники.
В начале 1920-х годов Лев Троцкий выступал за принудительную коллективизацию сельского хозяйства в СССР. Ему возражали Николай Бухарин и Иосиф Сталин; они считали, что индустриализацию удастся провести и с сохранением индивидуальных крестьянских хозяйств. После смерти Ленина звезда Троцкого закатилась: сперва он лишился всех постов, затем, в 1929 году, был изгнан из Советского Союза.
В этот момент Сталин резко сменил курс и, отодвинув Бухарина, полным ходом начал коллективизацию. Крестьяне-единоличники, «кулаки», серьезно разбогатевшие в годы НЭПа, были теперь объявлены основной антикоммунистической силой. Кроме того, Сталин очень подозрительно относился к украинцам, многие из которых в годы Гражданской войны поддерживали антикоммунистические восстания.
Сталин считал, что коллективизацию следует совместить с механизацией, и ролевую модель для СССР видел в Соединенных Штатах. Сельское хозяйство США на Среднем Западе, в регионе, по своим почвенным и климатическим условиям схожем с некоторыми частями СССР, как раз переживало широкомасштабную механизацию, и это уже отлично сказалось на производительности. Чтобы покупать на Западе тракторы, комбайны и другое оборудование, Сталину требовался экспорт зерна, и в опыте механизации США он искал для себя образец.
В начале 1930-х годов коллективизация и объединение небольших хозяйств в более крупные совхозы уже шли полным ходом; стремительно росла и механизация советского сельского хозяйства. В 1920-х годах выращивание зерна требовало 20,8 человеко-часов на гектар. К 1937 году эта цифра сократилась до 10,6 человеко-часов прежде всего благодаря использованию тракторов и зерноуборочных комбайнов.
Однако для сельского населения процесс коллективизации стал разрушительным, привел к голоду и массовой гибели скота. Выработка потребляемой продукции (общая выработка минус то, что необходимо для посевов и на корм скоту) с 1928 по 1932 год снизилась на 21 %. Потом наступил некоторый откат, но в целом сельскохозяйственная выработка с 1928 по 1940 год повысилась всего на 10 % – и в основном за счет ирригации в Средней Азии, где благодаря этому расцвело производство хлопка.
Согласно самым осторожным современным оценкам, общая выработка крестьянских хозяйств к концу 1930-х годов, не будь коллективизации, выросла бы на 29–46 % главным образом за счет скотоводства. Но «продажи» зерна – как эвфемистически именовался насильственный отъем зерна в пользу государства – к 1939 году выросли в сравнении с 1928-м на 89 %. Из крестьян выжимали все соки.
Это привело к ужасающим человеческим жертвам. Из приблизительно 150 млн, составлявших население России до коллективизации, за коллективизацией и насильственным отъемом продуктов последовало от 4 до 9 млн «избыточных смертей». Самым страшным годом стал 1933-й, но и в предыдущие годы отмечалось повышение смертности. Возможно, в городах уровень жизни поднялся, и фабричные и заводские рабочие в самом деле питались все лучше и лучше. Но, как и в средневековой Европе, и на Юге США, мы не видим никаких признаков того, что повышение производительности повысило реальные доходы или улучшило жизнь населения, занятого в сельском хозяйстве.
Разумеется, Сталин смотрел на дело не так, как средневековый аббат или плантатор-южанин. Технологический прогресс в Советском Союзе служил не религии или интересам богатых элит, а благу пролетариата – а в чем состояло это благо, лучше всех знала Коммунистическая партия.
В сущности, технологический прогресс здесь встал на службу советской партийной верхушке, которой трудно было бы удержать власть без повышения экономической производительности. Как видим, везде повторяется одно и то же: технология служит власть имущим, будь то феодальная знать средневековой Европы, хозяева плантаций в США или коммунистические лидеры в России, и ее применение «во имя прогресса» оборачивается бесчисленными бедами.
Разумеется, всего этого нельзя было бы достичь без интенсификации принуждения. Миллионы крестьян смирились с жестокой эксплуатацией, потому что альтернативой был расстрел или высылка в Сибирь, где условия были еще тяжелее. Во время сельскохозяйственной коллективизации и после нее в Советском Союзе настало царство террора. Только в 1937–1938 годах около 1 млн человек были расстреляны или погибли в тюрьме. С 1930 по 1956 год в систему трудовых лагерей ГУЛАГ было отправлено около 17–18 млн; и эта цифра не включает в себя ни насильно переселенных, ни невосполнимый ущерб, нанесенный членам семей репрессированных.
Но и здесь власть не сводилась к одному лишь принуждению. Как только Сталин решил проводить коллективизацию, коммунистическая машина пропаганды принялась внедрять эту стратегию, восхваляя ее как прогрессивную и необходимую. Основной аудиторией пропаганды были члены партии: убедить их требовалось, чтобы сохранить авторитет и проводить коллективизацию их руками. Сталин использовал все доступные ему пропагандистские средства; и для внутренней, и для внешней аудитории он изображал коллективизацию как победу:
«Успехи нашей колхозной политики, среди прочего, следует приписать тому, что она основывается на добровольном колхозном движении и принимает во внимание разнообразие условий в различных областях СССР. Колхозы нельзя навязывать силой. Это было бы реакционно и глупо».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?