Текст книги "Власть и прогресс"

Идеи и интересы

Махинации на Уолл-стрит накануне и в ходе финансового кризиса 2007–2008 годов могут создать впечатление, что возможность определять повестку важна, поскольку позволяет отдельным людям или группам лиц в любых обстоятельствах спасать свою шкуру и извлекать выгоду из любой ситуации. Бесспорно, идеи регулярно используются для поддержки экономических или политических интересов тех, кто их пропагандирует. Но влияние повестки выходит далеко за пределы чьих-то эгоистических выгод. В сущности, напрямую это не работает: если вы начнете призывать людей к чему-то откровенно вам выгодному, они поймут, что вы просто хотите их использовать, и отвергнут ваше предложение. Для того чтобы идея имела успех, необходимо артикулировать более широкий взгляд на вещи, выходящий за пределы ваших интересов, – или хотя бы сделать вид, что в первую очередь вас волнует не личное, а общественное благо.

Есть и другая причина, по которой влиятельные идеи обычно не бывают откровенно эгоистичными. Вы будете намного лучше защищать свою идею, если сами страстно в нее поверите; а это более вероятно, если вы сумеете себя убедить, что не дурите людей, а действуете во имя прогресса. Успех идей Уолл-стрит особенно ярко проявился в том, что их горячими сторонниками стали чиновники, политики, журналисты – люди, чья непосредственная материальная заинтересованность была гораздо меньше, чем у банкиров.

Однако эта динамика предполагает, что идеи могут и расходиться с интересами. Вы выдвигаете набор идей, в которые верите, – и дальше уже они начинают определять, как вы смотрите на факты и как оцениваете различные возможности. Может случиться так, что идеи начнут руководить вами уже независимо от ваших интересов. Страстно пропагандируемые взгляды порой становятся настолько влиятельны и заразительны, что как будто начинают жить собственной жизнью.

Не экономические интересы Фердинанда де Лессепса заставили его проталкивать определенную конструкцию Панамского канала – канала на уровне моря, требующего огромного объема труда и суровых условий для рабочих. И его почти магическая вера в «гениев», готовых прийти на помощь и найти решение для любой технической проблемы, не имела ничего общего с эгоистическими расчетами. Лессепс был искренне убежден, что именно так следует использовать доступные научные знания и технологии на общее благо, – и сумел убедить в этом других, поскольку в прошлом добился огромного успеха и теперь многие во Франции к нему прислушивались.

Схожим образом во время мирового финансового кризиса победили не просто интересы руководителей крупных банков, хотя и они внакладе не остались. Победило видение, в которое сами эти видные банкиры верили целиком и полностью (разве оно не принесло им сказочное богатство?). Как заявил в 2009 году глава инвестиционного банка Goldman-Sachs Ллойд Бланкфейн, он и его коллеги следуют «Божьему промыслу». Именно это сочетание прошлых успехов и нарратива о великом труде на общее благо заворожило и журналистов, и политиков, и широкую публику. Всякого, кто сомневался в таком подходе, встречали праведным негодованием.

Итак, мы объяснили, как распространяются и завоевывают успех идеи; показали и роль определения повестки, от которого зависит, как пойдут дебаты и кто будет играть в них ведущую роль.

Кто же эти люди? Мы уже знаем ответ: те, кто занимает высокое положение в обществе. Кто обладает общественной властью, тот и имеет больше возможностей определять повестку – таким образом, перед нами замкнутый круг, который легко становится порочным: чем больше у вас власти, чем выше ваш статус, тем проще вам определять повестку – а определяя повестку, вы повышаете свой статус и получаете еще больше власти.

Однако чрезвычайно важны и правила игры: они могут расширить или ограничить неравенство в силе убеждения.

Когда мешают правила игры

Последствия Гражданской войны в США иллюстрируют центральную роль возможности определять повестку, прямо связанной с тем, представители каких групп допускаются к дискуссии. Множество аболиционистов на Севере не сомневались, что война преобразит экономическую, социальную и политическую жизнь Юга к лучшему. Накануне войны один из ведущих аболиционистов Сэмюэль Гридли Хау высказался так:

«Мы вступили в борьбу, которую нельзя заканчивать, пока власть рабства не будет полностью сломлена и освобождение рабов не станет реальностью».

«Декларация об эмансипации», принятая в канун нового 1863 года, открыла новую страницу в истории Америки. Вскоре, в конце 1865 года, за ней последовала Тринадцатая поправка к Конституции США, отменяющая рабство. Четырнадцатая поправка, ратифицированная в 1868 году, даровала всем ранее порабощенным людям гражданство и равную защиту закона. Ясно было, что таких перемен нельзя добиться росчерком пера – и для того, чтобы воплотить новые законы в жизнь, на Юг были отправлены войска. В 1870 году за этими поправками последовала Пятнадцатая, утверждающая за чернокожими американцами возможность участвовать в выборах. Отказ человеку в праве голосовать на основе «расы, цвета кожи или прежнего рабского состояния» теперь стал преступлением.

На первый взгляд – идеальные распоряжения, обеспечивающие равные права для всех, в том числе в политической сфере. На Юге началась эпоха Реконструкции, во время которой чернокожие американцы получили значительные экономические и политические бонусы. Им больше не требовалось гнуть спину за гроши на плантациях, они могли беспрепятственно открыть свое дело, им больше не запрещали посылать детей в школу. Черным американцам предоставили шанс добиться экономической независимости и принять участие в политической жизни. До Гражданской войны почти во всех южных штатах обучать рабов было запрещено, и в 1860 году более 90 % взрослого чернокожего населения региона оставались неграмотными. После 1865 года изменилось и это.

Чернокожие американцы откликнулись на такое расширение возможностей: к 1870 году они скопили и потратили более миллиона долларов на образование. Чернокожие фермеры хотели иметь собственную землю, самостоятельно решать, что сажать и как жить. Как в городах, так и в сельской местности чернокожие желали лучших условий труда и повышения заработной платы – и начали организовывать забастовки и подписывать коллективные петиции, в которых требовали поднять себе зарплату и улучшить условия труда. Даже в сельской местности рынок труда для чернокожих начал преображаться: объединяясь и настаивая на своем, рабочим удавалось договориться с нанимателями о приемлемых условиях контракта и достойной оплате.

Такое улучшение экономических условий сопровождалось политической репрезентацией. С 1869 по 1891 год в каждой сессии Генеральной Ассамблеи штата Вирджиния участвовал как минимум один чернокожий депутат. В законодательном собрании Северной Каролины принимали участие 52 чернокожих, Южной Каролины – 47. А вот еще более красноречивые факты: в США впервые появились два чернокожих сенатора (оба из Миссисипи) и 15 чернокожих членов палаты представителей (избранных в Южной Каролине, Северной Каролине, Луизиане, Миссисипи, Джорджии и Алабаме).

И что же? Все это ни к чему не привело. Уже во второй половине 1870-х годов политические и экономические права чернокожих американцев начали стремительно сокращаться. Говоря словами историка Вэнна Вудворда, «распространение на Юге радикального расизма было вызвано не столько тем, что усилились расисты, сколько тем, что ослабели их противники». В самом деле, оппозиция «ослабела» после спорных выборов 1876 года, приведших к «компромиссу Хейеса – Тильдена», который привел республиканца Рутерфорда Хейеса в Белый Дом, но при условии, что он положит конец Реконструкции и выведет с Юга федеральные войска.

Вскоре после этого Реконструкция сменилась новой фазой, так называемым Освобождением: под этим названием имелось в виду, что лидеры белых южан «освободят» Юг от господства федералов и эмансипации чернокожих. И в самом деле, этой белой элите удалось повернуть вспять стрелки часов; на долгие годы Юг стал тем, что У. Э. Б. Дюбуа, один из влиятельнейших чернокожих интеллектуалов начала XX века, точно охарактеризовал как «вооруженный лагерь, созданный, чтобы запугивать черных».

Этот «вооруженный лагерь», разумеется, применял против чернокожих на Юге и грубую силу: суды Линча и другие внесудебные расправы, использование для репрессий местных судов. Но эта власть принуждения дополнялась и поддерживалась идеями, в правоте которых южным расистам удалось убедить всю остальную страну: вполне нормально систематически притеснять, дискриминировать и репрессировать чернокожих. Благодаря силе убеждения белые южане добились того, что все остальные американцы спокойно смотрели на сегрегацию и систематическую дискриминацию чернокожих согласно так называемым «законам Джима Кроу».

Почему же все пошло наперекосяк? Очевидно, на этот вопрос есть много ответов. Но самые важные из них связаны с недостатком общественной власти и способности определять повестку для пропаганды идей полного экономического и общественного равенства.

Прежде всего, чернокожим американцам помешало то, что им так и не предоставили возможности экономического процветания. В марте 1864 года ведущий аболиционист того времени конгрессмен Джордж Вашингтон Джулиан, предлагая провести на Юге земельную реформу, отмечал:

«Что толку в акте Конгресса, отменившем рабство, или в поправке к Конституции, запрещающей его на веки вечные, когда прежний сельскохозяйственный базис аристократической власти остается неприкосновенным? Там, где землей владеет лишь один из трехсот или пятисот, свобода всегда останется изгнанницей».

К сожалению, эта прежняя сельскохозяйственная основа власти аристократов-южан так и осталась нетронутой.

Президент Линкольн понимал, что для освобождения чернокожих американцев критически важно обеспечить им доступ к экономическим ресурсам, поэтому поддержал решение генерала Уильяма Шермана раздать освобожденным «по сотне акров и мула». Но после убийства Линкольна его преемник Эндрю Джонсон, относившийся к рабству куда благосклоннее, отменил распоряжения Шермана, и освобожденные так и не получили ресурсов, необходимых для маломальской экономической независимости. Даже в разгар Реконструкции чернокожие оставались зависимы от экономических решений, принимаемых белой элитой. Хуже того: осталась в неприкосновенности система плантаций, доселе державшаяся на рабском труде. Многие плантаторы сохранили свои огромные земельные владения; работали на них по-прежнему чернокожие – за нищенскую плату и зачастую принудительно.

Не меньшую роль в неудаче Реконструкции сыграло то, что чернокожие не получили настоящего политического представительства. Во власть они так и не попали. Даже когда в Вашингтоне заседали чернокожие сенаторы, их не допускали к подлинной власти – в важные комитеты Конгресса или в задние комнаты, где обсуждались дела и принимались решения. В результате они не могли ни влиять на повестку дня, ни побеждать в ключевых дебатах. Да и в любом случае, федеральное представительство чернокожих закончилось вместе с Реконструкцией, когда начался откат.

Чернокожие сражались и умирали в Гражданской войне, страдали от последствий рабства и «законов Джима Кроу». Тем не менее, поскольку ключевые решения, определяющие их жизнь и политическое будущее, находились в чужих руках, то, что они получили, легко было отобрать – что и происходило в результате смены коалиций и политических расчетов, например когда стал президентом Эндрю Джонсон или после компромисса Хейеса – Тильдена.

Чернокожие знали, чего хотят и как этого достичь, – это они продемонстрировали на ранних стадиях Реконструкции. Однако, поскольку у них не было эффективного политического представительства и возможности влиять на повестку дня, нарратив страны определялся без них. И когда в федеральных коридорах власти менялись приоритеты, у чернокожих не было способа противостоять тем разрушительным последствиям, что несли эти перемены для их будущего.

Ближе к концу XIX века, когда США начали империалистическую экспансию на Филиппинах, Пуэрто-Рико, Кубе и в Панаме, по всей стране начало распространяться расистское мышление. Знаменитый вердикт 1896 года «Верховный суд против Фергюсона» гласил, что «законодательство бессильно истребить расовые инстинкты», и утверждал конституционность «раздельных, но равных» практик, установленных на Юге «законами Джима Кроу». Но это была лишь верхушка куда более уродливого айсберга. В октябре 1901 года редакторы «Атлантик Мансли» (издания, поддерживавшего равные права) так подвели итоги общей перемены настроения, охватившей жителей Севера:

«Какие бы блага ни принесло нам в будущем присвоение зарубежных территорий, уже сейчас можно судить о том, сколь пагубно его влияние на равные права в самих Соединенных Штатах. Оно усилило врагов негритянского прогресса и далее, чем когда-либо раньше, отодвинуло достижение подлинного равенства в политических привилегиях. Если более сильная и умная раса свободна навязывать свою волю „тупым и грубым дикарям“ на другой стороне земного шара, почему бы не делать то же самое в Южной Каролине и Миссисипи?»

В этом же номере журнала мы встречаем статью одного из самых влиятельных историков того времени Уильяма Э. Даннинга. Даннинг был северянином, родился в Нью-Джерси, получил образование в Колумбийском университете, там же всю жизнь и преподавал. Однако как сам он, так и многие его ученики относились к Реконструкции очень критически, доказывая, что она позволила «мешочникам» (приезжим с Севера) при помощи и поддержке «лодырей» (южан, поддержавших северян) захватить контроль над голосами освобожденных рабов. Так называемая школа Даннинга в первой половине XX века стала основным источником расхожих представлений об отечественной истории как на Севере, так и на Юге; она влияла на изображение истории США в печати и в кино, в том числе в фильме Дэвида У. Гриффита 1915 года «Рождение нации». Это кинополотно, в котором оправдывались расизм и насилие Ку-клукс-клана, а чернокожие изображались очень нелестно, стало одним из влиятельнейших фильмов в истории и оказало глубокое влияние на социальные и политические взгляды американцев.

Как защитить себя от подобного расизма, если большинство не желает прислушиваться к твоим взглядам? А большинство не станет слушать, пока у тебя не появится возможность определять повестку дня.

Проблема институций

Мы не сможем понять, почему Реконструкция не помогла чернокожим, не признав роль экономической и политической власти и лежащих в ее основе экономических и политических институций.

Именно экономические и политические институции определяют, у кого больше возможностей убеждать других. Правила политической системы определяют, кто представлен в органах власти, кто имеет политическую власть – и, следовательно, кто участвует в принятии решений. Если вы король или президент, во многих политических системах вы имеете самое широкое влияние на повестку дня – иногда даже можете прямо ее диктовать. Аналогичным образом и экономические институции влияют на то, у кого имеются ресурсы и экономические связи, позволяющие мобилизовать людей в свою поддержку, а также, при необходимости, подкупать политиков и журналистов.

Сила убеждения возрастает, когда вы предлагаете привлекательную идею. Однако, как мы только что увидели, и это отчасти зависит от институций. Например, если вы богаты или обладаете политической властью, это дает вам высокий социальный статус, отчего все ваши идеи начинают выглядеть привлекательнее.

Социальный статус даруют социальные нормы и институты. Что важнее: финансовый успех или добрые дела? Кто вызывает больше уважения: наследник большого состояния или тот, кто сколотил состояние сам? Быть может, мы особенно прислушиваемся к тем, кто говорит с богами и вещает от их имени? Считаем ли, что банкиров следует почитать и возводить на пьедестал – или видеть в них обычных бизнесменов, как было в США в 1950-е годы?

Социальный статус подкрепляет и усиливает неравенство в распределении власти: чем выше ваш статус, тем удобнее его использовать, чтобы добиваться экономического преимущества, политического веса и влияния, а в некоторых обществах даже и доступа к военной силе.

Институции и идеи развиваются рука об руку, поддерживая друг друга. В наше время многие по всему миру восхваляют демократию, поскольку эта форма правления широко распространена и считается полезной для общества; и действительно, известные нам данные подтверждают, что демократия ведет к росту экономики и к более справедливому распределению возможностей. Но если доверие к демократическим институтам рухнет, за ним вскоре последуют и сами демократии. Исследования показывают, что, когда демократия обеспечивает экономический рост, стабильность и широкий набор социальных услуг, поддержка демократии значительно возрастает. Люди ждут от демократии хороших результатов; она процветает, когда их обеспечивает. Но если демократия не отвечает ожиданиям, ее привлекательность резко падает.

Влияние политических институтов на идеи проявляется еще сильнее. Естественное преимущество имеют идеи, лучше подкрепленные научными данными или фактами. Однако «состязание идей» происходит не в стерильных условиях, и часто выигрывают те, кому удается монополизировать повестку дня или – что еще пагубнее – заглушить вполне обоснованные контраргументы. Политическая и экономическая власть здесь имеют большое значение: именно они определяют, кто сможет высказаться и быть услышанным, кто будет определять повестку дня, кто будет допущен к принятию решений. Но если вы начинаете участвовать в высокостатусных мероприятиях, ваша сила убеждения растет, и это означает, что со временем вы сможете хотя бы отчасти влиять на распределение политической и экономической власти.

Важна и история: если уж вы попали в круг, где обсуждаются важные вопросы и оказывается влияние на повестку дня, с большой вероятностью там и останетесь. Но тем не менее, как показывают последствия Гражданской войны в США, любое соглашение можно изменить и отменить, особенно в критические моменты, когда сдвигается баланс сил и новое мышление и новые возможности вдруг начинают казаться вполне приемлемыми и даже неизбежными.

Наше прошлое не определяет будущее, ведь у людей есть свобода воли: мы можем делать социальный, экономический, политический выбор, разрывающий порочный круг. И сила убеждения – не приговор: мы вполне способны сами решать, чьи мнения ценить, к кому прислушиваться и кому доверять определение повестки дня.

Сила убеждения развращает полностью

Итак, мы склонны соглашаться с теми, кто обладает властью. Но, может быть, есть хотя бы надежда, что их видение будет достаточно инклюзивным и открытым, особенно учитывая, что свои замыслы они часто объясняют и оправдывают общим благом? Быть может, они способны действовать ответственно – и нам не придется страдать от последствий чьего-то эгоцентричного видения, которое его носитель начнет внедрять в жизнь, не считаясь с тем, чего это будет стоить окружающим? Увы, похоже, это лишь мечты. Еще в 1887 году лорд Эктон, британский историк и политик, произнес свое знаменитое изречение:

«Власть вообще склонна развращать, а абсолютная власть развращает полностью. Великие люди – почти всегда люди дурные, даже когда используют не власть, а влияние; тем более верно это, когда к влиянию прибавляется настоящая власть. Нет хуже ереси, чем воображать, что должность освящает того, кто ее занимает».

Это было сказано в споре с архиепископом Кентерберийским о королях и папах. В самом деле, нет недостатка в примерах правителей, как древних, так и современных, которых абсолютная власть доводила до абсолютных злодеяний.

Но этот афоризм точно так же применим и к силе убеждения, в том числе и к способности убеждать самого себя. Попросту говоря, власть имущие нередко убеждают себя, что только их идеи (а зачастую и интересы) имеют значение, и находят способ оправдаться перед собой в том, что пренебрегают остальными. Такой образ мысли мы узнаем и в том, как Лессепс оправдывал принудительный труд рабочих в Египте, и в том, как отмахивался от сообщений о малярии и желтой лихорадке, тысячами косящих людей в Панаме.

Возможно, лучше всего засвидетельствовал это искажение восприятия социальный психолог Дейчер Келтнер. В ходе экспериментов, длившихся последние два десятилетия, Келтнер и его помощники собрали огромный массив данных, показывающих, что чем больше власти обретает человек, тем более он склонен действовать эгоистично и игнорировать последствия своих действий для других.

В серии исследований Келтнер и его коллеги наблюдали за поведением на дороге водителей дорогих и дешевых автомобилей. Обнаружилось, что владельцы дорогих машин более чем в 30 % случаев пересекают перекрестки, не дожидаясь своей очереди и не давая проехать другим автомобилистам. Напротив, владельцы недорогих машин поступают так лишь в 5 % случаев. Еще резче становится контраст, когда заходит речь о пешеходах, переходящих улицу по нерегулируемому пешеходному переходу (в этом случае пешеходами становились сами исследователи – они переходили улицу перед приближающимися машинами). Водители самых дорогих авто отказываются пропускать пешеходов более чем в 45 % случаев; водители дешевых машин пропускают почти всегда.

В лабораторных экспериментах Келтнер и его команда также установили, что индивиды с бо́льшим состоянием и более высоким социальным статусом более склонны мошенничать или притязать на то, на что не имеют права. Кроме того, богатые люди чаще сообщают о своей алчности. И такая самооценка подтверждается практикой: в экспериментах, где можно проследить, не жульничают ли участники или не совершают ли иных неэтичных поступков, богатые жульничают чаще.

А вот что еще поразительнее: исследователи выяснили, что в лабораторных условиях подопытного можно спровоцировать на жульничество, просто побудив его ощутить себя человеком с высоким статусом – например, предложив сравнить себя с людьми, у которых меньше денег.

Почему же сильные мира сего ведут себя так бесцеремонно и неэтично? Исследование Келтнера предполагает, что ответ может быть связан с самоубеждением – с постепенным искажением представлений о том, что приемлемо, что неприемлемо и что служит общему благу. Богатые и знаменитые убеждают себя: они просто берут то, что по праву им принадлежит, быть алчным не так уж плохо – и так далее. Как говорил в фильме 1987 года «Уолл-стрит» циничный банкир Гордон Гекко, «жадность – это хорошо!» Любопытно еще одно наблюдение Келтнера и его коллег: небогатых людей можно подтолкнуть к поведению, характерному для богатых, если предложить им утверждения, в которых алчность оценивается позитивно.

Ранее мы говорили о том, что сила убеждения является в современном мире основным источником общественной власти. Но эта сила подчиняет и нас самих. Кто без труда убеждает других, тому ничего не стоит убедить и самого себя, что он во всем прав, и с облегчением забыть о желаниях, нуждах и страданиях ближних.

Выбор видения и технологий

Власть оказывает влияние на все стороны нашей жизни. Но особенно серьезна ее роль в выборе направления прогресса. Сколько бы ни говорили об общем благе, новые технологии не приносят выгоду автоматически всем и каждому. Обычно больше всего от них выигрывают те, кто их пропагандировал и внедрял.

Мы определили «видение» как представление о том, каким образом превратить знание в новые технологии, призванные разрешить какой-либо конкретный набор проблем. А «технология» здесь, как и в главах первой и второй, означает нечто большее, чем просто применение научного знания к производству новой продукции или к новым методам производства. Как именно применять паровые двигатели, какой тип канала выбрать – это технологический выбор. Как и вопрос о том, как организовать сельское хозяйство и кого принудить работать на земле. Как видим, технологический выбор определяет собой почти все стороны экономики и жизни общества в целом.

Что верно для общественной власти в целом, становится особенно верно, когда мы обращаемся к технологическому видению. Легко пренебречь интересами других, когда перед глазами у тебя увлекательная перспектива победы над природой. От тех, кто с тобой не согласен, как и от тех, кто пострадает от твоих действий, можно просто отмахнуться. В лучшем случае бросить на бегу что-нибудь вроде: «Очень жаль, но это было неизбежно…» Проблемы многократно увеличиваются, когда видение окрашено гордыней. Теперь те, кто встает у тебя на пути или предлагает альтернативные методы, не просто заблуждаются – они жалкие ничтожества или, возможно, открытые враги. Почему бы их просто не уничтожить? Видение оправдывает все.

Разумеется, это не означает, что эгоизм и гордыня неизбежны. Но означает – и на это стоит обратить самое пристальное внимание, – что ответственное поведение не возникает автоматически, и не стоит ждать его «по умолчанию». Вспомним замечание лорда Эктона: нельзя полагаться на социальную ответственность тех, кто обладает значительной властью. Еще менее стоит доверять тем, кто захвачен своим видением и живет мечтами о прекрасном будущем. И уж совсем наивно ждать ответственности от тех, кто обладает большой силой убеждения: как всякая власть, она развращает и делает человека равнодушным к нуждам и скорбям ближних.

Нам необходимо изменить будущее, создав противовес господствующему сейчас видению и прежде всего позаботившись о том, чтобы в общественном пространстве звучали разные голоса, интересы, точки зрения. Выстроив новые институции, доступ к которым будет открыт более широкому кругу людей, проложив пути для различных идей и мнений, мы сможем взломать монополию узкой группки людей на определение повестки дня – привилегию, которую они ни за что не отдадут по доброй воле.

Помимо этого, речь идет о социальных нормах – о том, что общество считает приемлемым, что отказывается обсуждать, с чем считает нужным бороться. Речь о давлении, которое обычные люди могут оказывать на элиты и идеологов, и об их готовности иметь собственное мнение, а не попадаться в ловушку господствующего видения.

Кроме того, нам необходимо найти способы укрощать и останавливать эгоизм и гордыню власть имущих – и это также вопрос норм и институтов. Гордыня блекнет и вянет, встречая сопротивление. Она смущается и потупляет взор, когда слышит основательные контраргументы, от которых нельзя просто отмахнуться. И (будем надеяться) исчезает как призрак, если назвать ее по имени и высмеять.

Чем может помочь демократия?

Гарантированного пути к достижению этих целей у нас нет, однако ясно, что ключевую роль здесь могут сыграть демократические политические институты. Споры о плюсах и минусах демократии восходят по меньшей мере к Платону и Аристотелю; стоит заметить, что оба мыслителя не слишком симпатизировали этой политической системе, опасаясь, что многоголосье легко превращается в какофонию. Но, несмотря как на эти страхи, так и на постоянные опасения по поводу устойчивости демократии в современной популярной прессе, имеющиеся данные ясно показывают, что демократия способствует экономическому росту, расширению и распространению государственных услуг, снижению неравенства в образовании, здравоохранении и наличии возможностей. Например, исследования показывают, что страны, перешедшие к демократии, в первые 20 лет после демократизации увеличивают ВВП на душу населения на 20–30 %; часто это сопровождается повышением инвестиций в образование и здравоохранение.

Почему демократии справляются с жизнью лучше, чем диктатуры или монархии? Неудивительно, что единого ответа мы не найдем. Некоторые диктатуры попросту плохо управляются; большинство недемократических режимов склонно заводить «фаворитов», зачастую предоставлять им монополии, разрешать экспроприацию ресурсов в пользу элиты. Демократия же, как правило, не только разрушает олигархию, но и сдерживает аппетиты правителей и мешает нарушать закон. Демократия порождает больше возможностей для людей скромного достатка и создает более равное распределение власти. Часто ей удается успешно разрешать внутренние споры и конфликты мирными средствами. (Да, в последнее время демократические институты в США и значительной части остального мира показывают себя не с лучшей стороны; к вопросу, почему так происходит, мы вернемся в главе десятой.)

Есть и еще одна причина успеха демократии: возможно, в многоголосье – ее главная сила. Когда нет условий для господства одной-единственной точки зрения, более вероятно, что из множества противоборствующих голосов сложится баланс сил, который не даст власть имущим навязать свое эгоцентрическое видение всем остальным.

Это преимущество демократии связано с идеей, которую высказал более 200 лет назад французский философ маркиз де Кондорсе. Он выдвинул аргумент в пользу демократии, который сам назвал «теоремой присяжных». Согласно его теореме, суд присяжных – например, состоящий из двенадцати человек с разными точками зрения, – примет хорошее решение с большей вероятностью, чем один-единственный человек. Каждый высказывает свою позицию, излагает свои соображения и предубеждения, которые от вопроса к вопросу могут меняться. Если назначить одного из них главным, сказать: «Решать будет он», этот человек вполне может принять плохие решения. Но, если собрать в одной комнате нескольких человек с разными мнениями и если конечное решение должно вобрать в себя все их точки зрения, с немалой вероятностью это приведет к хорошим решениям. Хорошо организованная демократия работает так же, как суд со множеством присяжных.

Наш аргумент в пользу демократии близок к этому, но звучит немного иначе. Возможно, преимущество демократии не просто в том, что она пытается вывести «среднее арифметическое» из разных мнений, но в том, что позволяет разным мнениям взаимодействовать и уравновешивать друг друга. Сила демократии – в том, что она дает возможность выбирать из нескольких точек зрения и обсуждать разногласия, которые при этом часто возникают. Отсюда важнейшее следствие, о котором мы уже говорили в главе первой: разнообразие – не просто «симпатичная черта», но нечто совершенно необходимое, чтобы сдерживать гордыню элит. Именно в разнообразии – сама суть силы демократии.

Этот аргумент почти диаметрально противоположен взгляду, общепринятому в политических элитах многих западных демократий, основанному на идее «делегирования власти технократам». Согласно этой точке зрения, в последние десятилетия получающей все больше поддержки, важные политические решения – например, касающиеся финансовой политики, налогообложения, кредитной помощи, смягчения изменений климата или регуляции ИИ, – должны принимать специалисты-технократы. Широкой публике лучше не вдаваться в детали сложных вопросов, в которых она, мол, все равно не разбирается.