Текст книги "Власть и прогресс"

Однако именно такой технократический подход привел к политике, которая сначала поощряла «волков с Уолл-стрит», а затем – во время финансового кризиса 2008 года – предложила им фактическую амнистию и спасение от банкротства на невероятно щедрых условиях. Весьма красноречиво, что большинство ключевых решений до, во время и после кризиса принимались за закрытыми дверями. На этом примере мы видим, что приверженцев технократического подхода к демократии легко заманить в ловушку специфического видения, например поклонения крупному капиталу, на которое «купилось» большинство политиков в начале 2000-х годов.

По нашей оценке, подлинное преимущество демократии – в значительной мере именно в том, что она позволяет избежать тирании узкого видения. Чтобы этот механизм работал, мы должны приветствовать и поощрять демократическое многоголосье. И обычные люди, которых оттесняет от принятия решений технократический консенсус, кажется, это понимают. В опросах поддержка демократии идет бок о бок с неприязнью к всезнающим «экспертам»; те, кто верит в демократию, не хотят уступать свои голоса в политике экспертам и их приоритетам.

Сами эксперты часто клеймят такое многоголосье, заявляя, что «человек с улицы» не может внести ничего ценного в обсуждение сложных технических проблем. Но мы выступаем не за то, чтобы граждане из всех слоев общества обсуждали законы термодинамики или выбирали голосованием наилучший алгоритм распознавания речи. Мы говорим о том, что технологический выбор – то, как мы используем алгоритмы, финансовые продукты, законы физики, – как правило, влечет за собой определенные социальные и экономические последствия; и в обсуждении этих последствий – того, считаем ли мы их желательными или хотя бы приемлемыми, – право голоса должно быть у каждого.

Когда компания решает разработать систему распознавания лиц, способную отслеживать лица в толпе, – например, чтобы успешнее продавать им продукцию или чтобы мгновенно вычислять участвующих в протестах, – на вопрос о том, как должно работать это программное обеспечение, лучше всего ответят разработчики. Но именно общество в целом должно иметь возможность высказаться, нужно ли вообще разрабатывать и применять такую технику. Прислушиваться к различным голосам необходимо для того, чтобы яснее представлять все последствия, ведь по поводу желательных или нежелательных последствий прекрасно могут высказываться и не-эксперты.

Подведем итоги: демократия – важнейший элемент того, что мы рассматриваем как институциональные основания инклюзивного видения. Отчасти это связано с тем, что демократия, как правило, обеспечивает более равное распределение власти и лучшие законы. Но не менее важно и создание контекста, в котором обыкновенные люди хорошо информированы и политически активны, в котором как принятые нормы, так и социальное давление требуют рассматривать различные мнения и точки зрения, предупреждают монополизацию повестки дня и помогают сохранять равновесие в обществе, культивируя противодействующие силы.

Видение – сила

Часто случается, что многие не поспевают за ходом прогресса – если только направление, в котором движется прогресс, не учитывает интересов всего общества. Поскольку именно направлением прогресса определяется, кто от него выиграет, а кто проиграет, за направление часто идет борьба, и побеждает в ней тот, у кого больше власти.

Мы уже показали в этой главе, что в современном обществе важнейшую роль в таких решениях играет не столько экономическая, политическая или военная власть, сколько сила убеждения. Власть Лессепса строилась не на пушках и не на танках. Он не был особенно богат, не занимал важных государственных постов. Но с силой убеждения у Лессепса все было лучше некуда!

Убеждение особенно важно, когда заходит речь о технологическом выборе; как правило, побеждают и воплощаются в жизнь технологические видения тех, кто способен убедить других.

Мы рассмотрели также, откуда берется сила убеждения. Разумеется, важны и качество идей, и личная харизма. Но силу убеждения определяют и более системные характеристики. Те, кто способен определять повестку дня, – как правило, люди с высоким статусом, имеющие доступ в коридоры власти, – скорее всего, будут особенно убедительны. И социальный статус, и доступ в высокие кабинеты определяется социальными нормами и институциями; они решают, найдется ли место для разнообразных голосов и интересов за столом, где принимаются важные решения.

Наш подход подчеркивает, что такое многоголосье критически важно, поскольку это самый надежный путь создать систему противовесов, которая поможет удержать в узде эгоистичные и чересчур самоуверенные видения. Все это общие соображения, но в контексте обсуждения новых технологий они становятся особенно важны.

Далее мы видели, как сила убеждения порождает мощную динамику самоподкрепления: чем чаще люди к вам прислушиваются, тем более повышается ваш статус, тем более вы успешны экономически и политически. А это значит, что у вас все больше возможностей продвигать свои идеи, увеличивать свою силу убеждения, подкреплять ее политическими и экономическими ресурсами.

Такая обратная связь особенно важна, когда речь идет о технологическом выборе. Технологический ландшафт определяет не только то, кто процветает, а кто плетется позади; он оказывает решающее влияние на то, кто обладает властью. Те, кого новые технологии обогащают, чей престиж повышается, а голос становится громче, обретают больше власти. Сам технологический выбор, в свою очередь, определяется доминирующим видением и с большой вероятностью подкрепляет власть и статус тех, чье видение его определило.

Эта динамика самоподкрепления своего рода порочный круг. Те, кто изучает историю и политэкономию, давно уже заметили эту динамику, исследовали пути, с помощью которых она увеличивает политическое влияние богачей, и показали, как дополнительная политическая власть помогает им становиться еще богаче. То же верно и для той олигархии нового видения, которая доминирует в мире современных технологий в наши дни и пытается кроить по своему усмотрению наше будущее.

Возможно, вы подумаете: что ж, пусть лучше над нами властвует сила убеждения, чем сила репрессий. Во многих смыслах это верно. Но сила убеждения в современном контексте может быть столь же пагубна в двух отношениях. Для начала те, кто обладает силой убеждения, нередко убеждают себя не обращать внимания на тех, кто страдает из-за их выбора, и вообще на сопутствующий ущерб. (Ведь они на правильной стороне истории и действуют ради общего блага!) Кроме того, слабые стороны выбора, сделанного в результате убеждения, далеко не так заметны, как в выборе, совершаемом по принуждению, поэтому их легче не заметить и, скорее всего, сложнее будет исправить.

Перед нами ловушка видения. Когда видение стало господствующим, трудно стряхнуть его оковы, ведь люди склонны ему верить. А если видение выходит из-под контроля, поощряет чрезмерную самоуверенность и закрывает всем глаза на возможные трагические последствия – все становится еще хуже.

Люди, далекие от технологического сектора и не вхожие в современные коридоры власти, чувствуют, что с ними обходятся несправедливо – и это понятно; на самом же деле они далеко не беспомощны. Мы не обречены снова и снова попадаться в капкан чужого видения. Мы можем поддерживать альтернативные нарративы, создавать более инклюзивные институции, усиливать другие источники власти, ослабляющие эту ловушку.

Мир технологий чрезвычайно разнообразен и гибок; в нем нет недостатка в убедительных нарративах, поддерживающих альтернативные пути прогресса. Там, где идет речь о технологиях, всегда существует много путей, каждый со своими последствиями; если мы цепляемся за какую-то одну идею или узкое видение, обычно это не потому, что других возможностей просто нет. Скорее, причина в том, что это узкое видение навязывают нам власть имущие, те, кто определяет повестку дня. Первый шаг к тому, чтобы исправить эту ситуацию, – изменить нарратив: проанализировать господствующее видение, разбить его на элементы, показать последствия, уделить время и внимание альтернативным путям развития технологий.

Мы можем работать и над созданием демократических институтов, участвующих в формировании повестки. Там, где к обсуждению допущены разные группы, где сокращается экономическое неравенство и, следовательно, сглаживаются различия в социальном статусе, где разнообразие и инклюзивность увековечены в законах и правилах, – там узкой группке людей становится сложнее навязать свое видение будущего всем остальным.

В самом деле, в дальнейших главах мы увидим, что институциональное и социальное давление по крайней мере иногда меняло господствующее видение и направляло движение прогресса по иному, более инклюзивному пути. То, что мы предлагаем, уже делалось в истории – значит, это можно сделать еще раз.

Но, прежде чем обратиться к применению этих идей в современном контексте, в следующих трех главах мы обсудим сложную и не всегда благотворную роль технологических изменений – сперва в доиндустриальном земледелии, затем на ранних стадиях индустриализации. В обоих случаях мы увидим, что изобретения и новые технологии внедрялись во имя общего блага, – однако, движимые узким видением, зачастую приносили большинству населения не пользу, а вред. Лишь там, где развивалась мощная система противодействующих сил, направление прогресса менялось, неся процветание всему обществу.

Глава четвертая
Как взращивают нищету

 
«…И Вавилон, так часто разрушаемый —
Кто отстраивал его снова и снова?
В каком из дворцов блистающей золотом Лимы
Жили ее строители?»
 

Бертольд Брехт, «Вопросы рабочего, читающего книги», 1935 год

«Бедняки в этих приходах могут сказать – и справедливо: говорят, что Парламент оберегает наше право собственности; но я знаю только, что у меня была корова, а указ Парламента ее у меня отобрал».

Артур Янг, «Исследование о допустимости использования пустошей в целях улучшения благосостояния и поддержки бедняков», 1801 год (курсив авторский)

Итальянский ученый Франческо Петрарка первый заговорил о том, что вслед за падением Западной Римской империи в 476 году для Европы настали времена, «объятые тьмой и непроницаемым мраком». Он стал автором броского термина «Темные века». Петрарка имел в виду скудость достижений в поэзии и изобразительных искусствах; однако его слова оказали огромное влияние на то, как смотрели в целом на восемь веков, последовавших за угасанием славы Рима, многие поколения историков и писателей. Долго держался расхожий стереотип, что вплоть до начала Возрождения, то есть до XIV века, Европа вообще не знала прогресса, в том числе и никаких технологических прорывов.

Сейчас мы знаем, что это не так. Экономическая производительность Европы в Средние века знала значительные технологические изменения и улучшения. Среди практических инноваций Средневековья можно назвать:

● переход с двухпольной на трехпольную систему земледелия;

● широкое использование овощей для откорма скота и добавление в почву азота;

● тяжелый колесный плуг, в который запрягали шестерку или восьмерку быков;

● широкое использование в сельском хозяйстве лошадей для пахоты и перевозки грузов;

● более совершенную конскую упряжь, стремена, седла и подковы;

● распространение применения навоза в качестве удобрения;

● повсеместное распространение тачки;

● первые камины и печные трубы, чрезвычайно улучшившие качество воздуха в помещениях;

● механические часы;

● винодельческий пресс;

● высококачественные зеркала;

● прялку;

● ткацкий станок;

● широкое использование железа и стали;

● активную добычу угля;

● развитие горнорудного дела в целом;

● усовершенствованные речные и морские суда, появление баржи;

● окна из цветного стекла;

● и даже первые очки!

И все же темноты в той эпохе хватало. Жизнь крестьян, обрабатывающих землю, оставалась тяжелой, а в некоторых частях Европы уровень их жизни со временем даже ухудшался. Технологии и экономика шли вперед, но так, что большинству населения это приносило только вред.

Быть может, важнейшей новой технологией Средневековья стала мельница, возросшее значение которой отлично иллюстрирует опыт Англии после Норманнского завоевания 1066 года. В конце XI века в Англии было около 6000 водяных мельниц, что составляло одну мельницу на 350 человек. В течение следующих 200 лет количество мельниц удвоилось, а их производительность значительно возросла.

Древнейшие мельницы состояли из небольшого колеса, вращающегося в горизонтальной плоскости под мельничным жерновом, с которым колесо соединяла вертикальная ось. Позднее появилась более эффективная конструкция – колесо покрупнее, установленное в вертикальной плоскости вне самой мельницы и соединенное с жерновами зубчатой передачей. Результаты оказались выше всяких похвал. Даже небольшая вертикальная водяная мельница, на которой работали 5–10 человек, вырабатывала мощность в 2–3 лошадиные силы – эквивалент 30–60 работников, мелющих зерно вручную, – и повышала производительность более чем втрое. А более крупные мельницы позднего Средневековья повышали индивидуальную выработку муки в 20 раз в сравнении с ручным помолом.

Однако не везде удавалось установить водяные мельницы: для них требовался мощный поток воды, текущий под уклон. С XIII века в Европе появляется техническая новинка – ветряные мельницы; они резко увеличили объем вырабатываемой муки для изготовления хлеба и эля, а также облегчили обработку шерсти. Благодаря ветряным мельницам резко повысилась экономическая активность в равнинных частях страны с плодородной почвой, например в Восточной Англии.

С XI по XIV век водяные и ветряные мельницы, а также другие инновации в сельском хозяйстве увеличили урожай с гектара приблизительно вдвое. Кроме того, эти инновации помогли запустить в Англии массовое производство шерстяных тканей, впоследствии сыгравшее ключевую роль в индустриализации. Точные цифры установить трудно, но, по оценкам современных ученых, сельскохозяйственная производительность на душу населения с 1100 по 1300 год увеличилась на 15 %.

Быть может, вы думаете, что технический прогресс и увеличение производительности привели к повышению реальных доходов населения? Увы, «прицепной вагон производительности» – принцип, по которому повышение производительности якобы приносит повышение зарплат и улучшение условий жизни рабочих, – в средневековой экономике так и не материализовался. Улучшилась жизнь тонкого слоя элиты – а у всех остальных даже, пожалуй, ухудшилась. Большинство жителей средневековой Европы технические новшества лишь загоняли все глубже в нищету.

Уже в начале XI столетия сельскому населению Англии приходилось несладко. Крестьяне тяжело трудились – и получали чуть больше минимума, необходимого для выживания. Имеющиеся у нас свидетельства показывают, что в последующие два века крестьян притесняли все сильнее и сильнее. Норманны реорганизовали сельское хозяйство, укрепили феодальную систему, увеличили прямое и косвенное налогообложение. Теперь крестьянам приходилось отдавать «наверх» больше зерна и скота, чем прежде. Со временем феодальные лорды начали налагать на крестьян и непосильную барщину. В некоторых частях страны крестьяне теперь проводили на господских полях вдвое больше часов в год, чем до завоевания.

Хотя производство продуктов питания росло и крестьяне работали все больше и больше, питались они все хуже и хуже; уровень потребления неуклонно падал, стремясь к рубежу, за которым невозможно поддержание жизни. Средняя продолжительность жизни оставалась низкой и, возможно, даже упала до 25 лет.

Ситуация резко ухудшилась в первой половине XIV века, когда несколько неурожайных лет подряд, а затем эпидемия Черной смерти выкосили от трети до половины всего английского населения. Заразная бубонная чума в любом случае убила бы множество людей, но такое немыслимое количество жертв было бы невозможно, если бы бактериальная инфекция не наложилась на хроническое недоедание.

Если из дополнительной продукции, производимой благодаря водяным и ветряным мельницам, подковам, ткацким станкам, прялкам, нововведениям в металлургии, ничего не доставалось крестьянству – куда же вся она шла? Часть избытка уходила на то, чтобы накормить больше ртов. Население Англии с 2,2 млн человек в 1100 году выросло до 5 млн в 1300-м. Но вместе с ростом населения рос и технический уровень сельского хозяйства, и его производительность.

Увеличение производительности вместе со снижением потребления среди большинства населения создали в английской экономике значительный рост «излишков» – то есть выработки продукции, в первую очередь продуктов питания, дерева и шерсти, в объеме, превышающем минимальный уровень, необходимый для выживания и воспроизводства. Эти излишки изымала элита и использовала по своему усмотрению. Элита, включавшая в себя короля и его приближенных, знатных дворян и верхушку клира, была очень невелика: даже по самым щедрым оценкам, она составляла не более 5 % населения. И все же именно ей доставалась бо́льшая часть сельскохозяйственных излишков в средневековой Англии.

Часть излишков отправлялась в поддержку новых, бурно развивающихся городских центров, население которых увеличилось с 200 000 человек в 1100 году приблизительно до 1 млн в 1300 году. Стандарты жизни горожан, по-видимому, улучшались – в резком контрасте с тем, что происходило в сельской местности. Постепенно горожанам стали доступны самые разные товары, в том числе и предметы роскоши. Растущее богатство городов отражает бурный рост Лондона: за 200 лет его население увеличилось более чем втрое и составило 80 000 человек.

Но бо́льшую часть излишков съедали не города, а многочисленная религиозная иерархия, строившая соборы, монастыри и церкви. По оценкам современных исследователей, к 1300 году епископы, аббаты и другие клирики владели третью всех аграрных земель в Англии.

На эти годы приходится поистине поразительный бум церковного строительства. Начиная с 1100 года на английской земле вырастает 80 000 новых церквей, в 26 городах закладываются соборы. Некоторые из этих проектов поражают воображение. Во времена, когда большинство людей ютились в ветхих деревянных лачугах, соборы строились только из камня. Проектировали их, как правило, архитекторы-«звезды»; на постройку собора уходило от 50 до 100 лет, каждый день на стройке трудились несколько сот искусных ремесленников, а также множество неквалифицированных рабочих, чье дело было – добывать камень и носить материалы.

Строительство было дорогим развлечением: в год на постройку собора уходило от 500 до 1000 фунтов – примерно в 500 раз больше годового заработка тогдашнего неквалифицированного рабочего. Часть средств приносили добровольные пожертвования, но другую – и значительную – часть взимали с сельского населения в форме периодических поборов и налогов.

В XIII веке между городами шло настоящее состязание в том, чей собор окажется выше. Аббат Сюже из Сен-Дени, монастыря во Франции, где церковное строительство вызывало не меньший ажиотаж, так выражал господствующее мнение о том, почему соборы должны быть высоки, величественны и снабжены всеми возможными украшениями, по возможности из чистого золота:

«Те, кто критикует нас, утверждают, что для совершения таинства [евхаристии] достаточно святой души, чистого ума и благочестивого намерения. Разумеется, мы и не думаем отрицать, что это важнее всего прочего. Но верим, что и внешнее благородство украшений и священных сосудов не менее угодно Богу, чем внутренняя чистота».

По оценкам французских исследователей, с 1100 по 1250 год не менее 20 % валового продукта страны было потрачено на возведение богослужебных зданий. Цифра так велика, что, если это верно, выходит, на церковное строительство уходили практически все средства сверх базового пропитания.

Росло и число монастырей. Один монастырь владел более чем 7000 акров пахотной земли, другому принадлежало более 13 000 овец. Кроме этого, под контролем монашеских орденов находились 30 небольших городов, так называемых «монастырских местечек»; доходы с этих городов также получала церковная иерархия.

Монастыри отличались ненасытностью. И строить их, и содержать было недешево. Ежегодный доход Вестминстерского аббатства в конце XIII века составлял 1200 фунтов – в основном от сельского хозяйства. Монастырские хозяйства разрастались и порой превращались в настоящие сельскохозяйственные империи. Так, один из богатейших монастырей Бери-Сент-Эдмундс имел права на доходы более чем от шестидесяти пяти церквей.

И этого мало: монастыри были освобождены от налогов. Чем больше росли их земельные владения и контроль над экономическими ресурсами, тем меньше оставалось королю и светской знати. В 1086 году церковь владела третью всех аграрных земель в Англии, а король – одной шестой (по стоимости). Но к 1300 году на долю короля осталось лишь 2 % от общей суммы земельных доходов.

Некоторые монархи пытались выправить этот крен. Эдуард Первый принял «Статуты о мертвой руке» (1279 и 1290 годы), которыми попытался закрыть дыру в налоговом законодательстве, запретив дальнейшую передачу земель в дар религиозным организациям без дозволения короны. Но эти меры не сработали, поскольку церковные суды, находившиеся под контролем епископов и аббатов, сумели разработать легальные схемы обхода статутов. Монархи были недостаточно сильны; лишить средневековую церковь ее богатств им пока не удавалось.

Сословное общество

Почему же сельское население безропотно мирилось со своей участью? Почему, несмотря на повышение экономической производительности, покорно принимало и сокращение потребления, и увеличение продолжительности работ, и ухудшение собственного здоровья? Разумеется, отчасти потому, что знать в средневековом обществе специализировалась на силовых методах подавления и устрашения – и не стеснялась в случае нужды их применять.

Но принуждение действует лишь до известного предела. Как показывает нам Крестьянское восстание 1381 года, когда крестьяне все-таки взбунтовались, утихомирить их оказалось совсем не легко. Мятеж, спровоцированный попыткой властей выжать из крестьян на юго-востоке Англии недоплаченный подушный налог, скоро как пожар охватил всю страну; мятежники требовали снижения налогов, отмены крепостного права, реформы судебных органов, которые постоянно выносили решения не в их пользу.

Хронист того времени Томас Уолсингэм писал:

«Толпы их [крестьян] сошлись вместе и начали требовать свободы, желая стать ровней своим господам и не быть более обязанными служением никаким хозяевам».

Еще один современный этим событиям наблюдатель, Генри Найтон, так подвел итоги происшедшему:

«Не ограничиваясь более изначальными своими жалобами [на подушный налог и на то, какими способами его собирали] и не удовлетворяясь мелкими правонарушениями, задумали они совершить куда более тяжкие и жестокие злодеяния: постановили не сдаваться, пока не уничтожат полностью всех дворян и богачей в округе».

Мятежники осадили Лондон и ворвались в Тауэр, где укрылся король Ричард Второй. Мятеж прекратился, когда король согласился исполнить требования восставших, в том числе отменить крепостное право. Однако, собрав войска, он взял свои слова назад. Восставшие были разбиты, не менее 1500 человек выслежены, схвачены и казнены, иногда самыми жестокими способами, например четвертованием.

Но большую часть времени народное недовольство не поднималось до такого градуса, поскольку крестьян убеждали повиноваться. Средневековое общество часто называют «сословным», указывая, что оно состояло из трех сословий: те, кто правит, те, кто молится, и те, на чью долю приходится весь физический труд. Именно те, кто молился, неустанно убеждали тех, кто трудился, принимать эту иерархию и подчиняться ей.

В современном сознании порой встречается ностальгия по монастырям. Мы помним, что монахи сохранили для нас многие классические писания греко-римской эпохи, в том числе труды Аристотеля; можно услышать даже, что они спасли западную цивилизацию. Монахи ассоциируются с разного рода производительным трудом – и в наши дни монастыри торгуют самой разной продукцией: острыми соусами, собачьими печеньями, постным сахаром, медом и даже чернилами для принтеров. Бельгийские монастыри прославились на весь мир своим элем (в том числе сортом, который знатоки называют лучшим в мире – «Westvleteren 12», производимым в траппистском аббатстве Святого Сикста). Средневековый монашеский орден цистерцианцев известен тем, что расчищал и обрабатывал пустоши, экспортировал шерсть и – по крайней мере, поначалу – предпочитал жить своим, а не чужим трудом. Другие ордена также настаивали на добровольной бедности для своих членов.

Однако большинство средневековых монастырей ничего не производили и не жили в бедности; они превращали молитву в доходный бизнес. В эти нелегкие и смутные времена, когда люди были глубоко религиозны, молитва оказывалась тесно связана с убеждением. Священники и члены религиозных орденов беседовали с людьми, давали им советы – а заодно оправдывали существующую иерархию и, что еще важнее, пропагандировали свое видение того, как должно быть устроено общество и его экономика.

Сила убеждения клириков многократно возрастала от того, что их считали наместниками Бога на земле. Учение церкви не подвергалось сомнению. Публично выраженный скептицизм запросто мог привести к отлучению. Церкви покровительствовали и законы, и светская элита; как местные суды, подвластные феодальной элите, так и церковные суды под контролем церковной иерархии неизменно решали дела в ее пользу.

Вопрос о том, какая власть выше – церковная или светская, – все Средние века оставался предметом споров. По этому вопросу с королем Генрихом Вторым сцепился прославленный архиепископ Кентерберийский Фома Беккет. Король настаивал, что серьезные преступления, совершенные клириками, должны рассматриваться в королевских судах. Беккет отвечал на это:

«Такому не бывать, ибо не могут миряне быть судьями служителей [церкви], и все, что совершил этот или любой другой член клира, должно разбираться в церковном суде».

Беккет был прежде лордом-канцлером и доверенным лицом короля; сам он полагал, что защищает свободу – одну из форм свободы – против тирании. Король счел такую позицию предательской и пришел в ярость; кончилось это, как все мы знаем, убийством Беккета.

Но это насилие не пошло на пользу – оно лишь увеличило силу убеждения церковников и их способность противостоять королю. Беккета начали почитать как мученика, и Генриху Второму пришлось принести публичное покаяние у его гробницы. Сама гробница оставалась предметом народного поклонения вплоть до 1536 года, когда, попав под влияние протестантской Реформации и желая заключить новый брак, Генрих Восьмой восстал против католической церкви.

Сломанный прицепной вагон

Неравномерное распределение власти в средневековой Европе объясняет, почему элита могла жить в комфорте и довольстве, пока крестьяне прозябали в нищете. Но как вышло, что новые технологии сделали большинство населения еще беднее?

Ответ на этот вопрос тесно связан с важным свойством технологии, которое обычно остается незамеченным: она лишь орудие в человеческих руках. Как будет использована та или иная технология, зависит от видения тех, кто обладает властью.

Важнейшая часть производительного ландшафта средневековой Европы была реорганизована после норманнского завоевания. Норманны усилили господство помещиков над крестьянами – это сказалось и на доходах, и на сельскохозяйственных работах, и на том, как принимались и внедрялись новые технологии. Мельницы требовали значительных вложений; и в экономике, где хозяева земли обретали все больше средств и политической власти, вполне естественно, что эти вложения делали именно они – таким образом, чтобы еще сильнее закрепостить и поработить крестьян.

Значительной частью своих земель феодальные лорды управляли сами, другую часть сдавали в аренду, однако сохраняли над своими арендаторами и прочими жителями своих владений серьезный контроль. Этот контроль был критически важен, поскольку от сельских жителей требовалось – бесплатно и зачастую принудительно – работать на полях помещика. Об условиях этой барщины, о том, сколько дней она должна занимать и как сочетаться с работами на крестьянских полях, помещик часто так или иначе договаривался с крестьянами; но в случае разногласий они шли в местный суд, который, находясь под контролем помещика, практически всегда решал дело в его пользу.

Мельницы, лошади и удобрения повышали производительность; благодаря им с той же площади земли и при том же объеме труда стало можно собирать больший урожай. Но где же «прицепной вагон»? Он так и не появился. Чтобы понять почему, вспомним принципы работы «прицепного вагона», сформулированные нами в главе первой.

Мельницы экономили труд прежде всего при помоле зерна, но в то же время увеличивали предельную производительность работников. С точки зрения «прицепного вагона производительности», теперь на мельницах требовалось больше людей, и конкуренция за работников должна была заставить поднять им плату. Но, как мы уже видим, в таких вопросах чрезвычайно важен институциональный контекст. Увеличение потребности в работниках ведет к повышению заработной платы только там, где имеется свободный и хорошо функционирующий рынок труда.

Подобного рынка труда в средневековой Англии не было, особой конкуренции между мельницами – тоже. В результате обязанности работников зачастую определялись «по максимуму», а их жалованье – «по минимуму». Кроме того, помещики решали, сколько брать с крестьян за доступ к мельнице, налагали некоторые другие платежи и поборы. Получив при норманнском феодализме больше власти, господа теперь не стеснялись «завинчивать гайки».

Но почему введение новых машин и, как следствие, повышение производительности приводило к тому, что крестьян начинали выжимать досуха и уровень их жизни снижался? Представим себе условия, в которых новые технологии повышают производительность, но господа не могут (или не хотят) нанимать дополнительную рабочую силу. Они предпочитают, чтобы те, кто уже на них работает, просто работали дольше. Как этого добиться? Есть способ, который в стандартных изложениях часто упускают из виду, – принуждение. Заставить работников трудиться до упаду! В результате повышение производительности приносит прибыль хозяевам, но работникам только вредит: они страдают от принуждения к труду, от того, что теперь вынуждены работать дольше, – и, возможно, также от снижения заработной платы.