Текст книги "Власть и прогресс"

Глава третья
Сила убеждения

«Власть в этом узком смысле – это способность говорить, а не слушать. В каком-то смысле это возможность позволить себе не учиться».

Карл Дейч, «Нервная система правительства», 1966 год

«Нами управляют, формируют наше сознание, воспитывают наши вкусы, предлагают нам идеи по большей части люди, о которых мы никогда ничего не слышали».

Эдвард Бернейс, «Пропаганда», 1928 год

Направление прогресса – а следовательно, и то, кто от него выиграет и кто проиграет, – зависит от того, какому видению следует общество. Так, именно видение Фердинанда де Лессепса, сдобренное хорошей дозой гордыни, вызвало катастрофу с Панамским каналом. Но чем объяснить, что то или иное видение обретает такую силу? Как Лессепс сумел убедить стольких людей, отбросив все опасения, рискнуть своими деньгами или даже жизнью? Ответ лежит в понятии «общественная власть», а конкретнее – в силе убеждения, позволившей Лессепсу привлечь на свою сторону тысячи мелких инвесторов.

Это огромное доверие людей Лессепс получил благодаря своему социальному статусу, политическим связям и впечатляющему успеху в строительстве Суэцкого канала. Он обладал харизмой, подкрепленной привлекательной историей. Он убедил французское общество и инвесторов, а также людей, занимающих важные политические посты, что постройка канала в Панаме принесет стране как финансовую прибыль, так и иные, более широкие блага. Его видение вызывало доверие отчасти и потому, что, казалось, строилось на заключениях лучших в то время специалистов. Не скрывал Лессепс и того, чьи интересы имеют для него значение: в фокусе его внимания находились приоритеты Франции, ее престиж, а также выгода для европейских инвесторов – и в этом он совершенно сходился с теми, кто его поддерживал.

Коротко говоря, Лессепс обладал силой убеждения. Он прославился своим успехом, к нему прислушивались, он уверенно проталкивал свои взгляды и имел возможность определять повестку дня.

Сила или власть – это способность индивида или группы достигать своих открыто заявленных или подразумеваемых целей. Если двое претендуют на один кусок хлеба, именно сила определяет, кому он достанется. Цель, о которой идет речь, не обязательно материальна. Спор может идти и о том, чье видение будущего одержит верх.

Часто полагают, что власть всегда основана на принуждении. Это не совсем так. Верно, постоянное трение внутри общества и между обществами, находящее себе выход в нападениях и вооруженных столкновениях, сделало насилие вечным и неизбежным спутником истории человечества. Даже в мирные периоды угроза войны и насилия постоянно висит над нашими головами. Не так-то легко претендовать на кусок хлеба – или выражать свое мнение, – когда к тебе врываются орды захватчиков.

Но современное общество намного чаще прибегает к силе убеждения. Не многие президенты, полководцы или вожди так сильны, что могут заставить солдат идти в бой. Еще меньше политических лидеров способны просто взять и объявить, что решили изменить какой-нибудь закон. Лидерам подчиняются, потому что на их стороне общественные институты, нормы, взгляды, приписывающие им особое положение и влияние. Люди следуют за ними, убежденные, что так надо.

«Стреляйте в своего императора, если осмелитесь!»

В первое десятилетие после Великой французской революции 1789 года во Франции сформировался ряд республиканских политических институтов. Однако хаос и беспорядок продолжались, не прекращались также заговоры и казни. В Наполеоне Бонапарте, пришедшем к власти в 1799 году, видели человека, который сохранит ключевые принципы революции – равенство перед законом, приверженность науке, отмену привилегий аристократов – и при этом принесет стабильность.

В 1804 году, после серии военных побед, Наполеон короновался как император. С этих пор, оставаясь верным сыном революции (с чем, впрочем, соглашались не все), он стал верховным правителем, чью абсолютную политическую власть поддерживал его неоспоримый авторитет во французском обществе. Сотни тысяч французских солдат, как мобилизованных, так и добровольцев, шли за Наполеоном через всю Европу, в Италию, а затем и в глубь России. Дело не в том, что у него была какая-то особенная экономическая власть. И точно не просто в том, что он был императором или что у французской армии под его командованием имелась впечатляющая артиллерия.

Сила убеждения, которой обладал Наполеон, нигде не проявилась так ярко, как во время его последнего возвращения во Францию. После череды поражений он был низложен и отправлен в изгнание на остров Эльба в Средиземном море. В начале 1815 года он бежал с острова и с горсткой верных ему солдат высадился на южном побережье Франции. Оттуда он направился в Гренобль, но близ города дорогу ему преградил Пятый линейный полк. В этот момент у Наполеона не было ни официальной политической власти, ни денег, ни серьезной возможности кого-то к чему-то принудить.

Но оставалось личное притяжение. Наполеон спешился и двинулся к солдатам, присланным его арестовать. Подойдя к ним на расстояние ружейного выстрела, он сказал громко и твердо:

«Солдаты Пятого полка, стреляйте в своего императора, если осмелитесь! Или вы не признаете во мне императора? Разве не я водил вас в бой?»

И солдаты бросились к нему с криками: «Vive l’Empereur!» [«Да здравствует император!» (фр.) – прим. пер.]. Согласно позднейшей оценке самого Наполеона, «до Гренобля я был авантюристом – в Гренобль вошел как властелин». Через два месяца во главе армии из 280 000 солдат Наполеон снова давал отпор своим европейским врагам.

Огромную военную и политическую власть Наполеон приобрел благодаря способности убеждать. И за последние 200 лет ценность и значимость силы убеждения только повысились – об этом свидетельствует история финансового сектора в США во время кризиса 2008 года.

Волки с Уолл-стрит

Не только политическая и военная власть, но и власть экономическая держится на способности убеждать других. В наше время это заметно повсюду, особенно в США. Небольшая группка людей сказочно богата, и это богатство обеспечивает им высокий статус и значительный вес в политических и общественных вопросах. Одно из самых заметных средоточий экономической силы в Соединенных Штатах – Уолл-стрит, крупнейшие банки и контролирующие их банкиры.

Откуда исходит власть Уолл-стрит? Ясный ответ на это дают события мирового финансового кризиса 2007–2008 годов.

Исторически банковская индустрия в США была расколота: имелось множество мелких фирм и всего несколько серьезных игроков федерального масштаба. После волны дерегуляции в 1970-е годы несколько крупнейших банков, таких как Citygroup, начали расширяться, объединяться с другими и образовывать конгломераты, подмявшие под себя почти все виды финансовых транзакций. Согласно и публичному, и частному дискурсу того времени, чем компания больше, тем эффективнее; исходя из этого принципа считалось, что чем крупнее банк, тем лучше и дешевле он сможет обслуживать клиентов.

Свою роль сыграло здесь и международное соперничество. Европейская экономика унифицировалась, расположенные там финансовые компании становились крупнее и постепенно захватывали международный рынок. Руководители крупных банков США доказывали, что и им необходимо позволить свободно действовать за пределами страны, чтобы получать те же выгоды от глобализации и масштабов операций. В этом им удалось убедить и журналистов, и министров финансов, и тех, кто возглавлял международные регулирующие органы.

Накануне мирового финансового кризиса 2008 года некоторые из этих банков решились на серьезный риск, исходя из убеждения, что цены на недвижимость дальше будут только расти. Благодаря рискованным вложениям и огромным займам, порождавшим высокую сравнительно с вложенным капиталом прибыль, им удавалось зарабатывать огромные деньги и щедро вознаграждать своих менеджеров и трейдеров – но только пока все шло на лад. Еще одним важным источником прибыли в этой области стали сложные финансовые транзакции – так называемые деривативы. Торговля ценными бумагами, купля-продажа иностранной валюты, другие операции безмерно раздули прибыль в тучные годы. В первой половине 2000-х годов на банковскую индустрию приходилось более 40 % общего корпоративного дохода США. Но скоро стало ослепительно ясно: та же структура финансовых операций, что увеличивает прибыли, безмерно увеличит и потери в случае, если цены на недвижимость и на другие активы рухнут.

Финансовые министерства и органы финансового надзора по обе стороны Атлантики рекомендовали защищать банки и банкиров от финансовых потерь даже там, где банковский менеджмент был серьезно вовлечен в сомнительную, возможно, даже незаконную деятельность – например, в обман заемщиков или введение рынка и регуляторов в заблуждение касательно рисков. По утверждению высших чиновников Министерства юстиции США, против ответственных лиц в этих случаях было трудно возбуждать уголовные дела. Попросту говоря, эти банки оказались «слишком крупными рыбами – таких в тюрьму не посадишь». И этот фактический иммунитет против уголовного преследования, а затем и доступ к беспрецедентному уровню финансовой поддержки вовсе не был обусловлен способностью банковского менеджмента применять силу.

Банки оказались слишком крупными рыбами не только для того, чтобы отправить их в тюрьму, но и чтобы дать им утонуть. Государство предоставило им щедрую помощь, поскольку в ходе кризиса банки и другие крупные финансовые корпорации сумели убедить политиков: что хорошо для фирм и их топ-менеджмента – хорошо и для экономики. После падения Lehman Brothers в сентябре 2008 года основной аргумент звучал так: новые банкротства ведущих финансовых фирм превратятся в системную проблему и обрушат всю экономику. Следовательно, критически важно защитить от краха большие банки и другие крупные финансовые фирмы – их акционеров, кредиторов, менеджеров и трейдеров, – сделав для них все что можно и не выдвигая им никаких условий.

Это требование было воплощено в жизнь, поскольку звучало убедительно. А убедительным оно казалось, потому что для политиков прозвучало не как просьба проявить снисхождение к проштрафившимся банкирам, а как разумное предложение в интересах экономики страны. Почти все, чьи голоса здесь что-то значили, включая финансовых журналистов и ученых, приняли эту точку зрения и начали выступать в ее пользу. И годы спустя после этого решения те, кто его принял, похвалялись тем, как, протянув руку помощи крупным банкам, спасли Америку и всю мировую экономику.

Быть может, сила убеждения выглядит чем-то эфемерным. Политическая власть исходит от политических институтов (правил, согласно которым принимаются новые законы и определяется, кто будет обладать исполнительной властью) и от способности различных индивидов и групп формировать эффективные политические коалиции. Экономическая – от контроля над экономическими ресурсами и того, что вам позволено с ними делать. Способность к принуждению основана на возможности применять насилие. Но откуда берется сила убеждения?

Спасение крупных банков, их менеджмента и их кредиторов проясняет для нас два источника силы убеждения – власть идей и способность определять повестку дня.

Власть идей

Некоторые идеи, особенно в удачном контексте и красочно изложенные, обладают большой способностью убеждать. Идеи распространяются и приобретают влияние, если способны к самовоспроизведению – иначе говоря, убеждают множество людей, которые начинают распространять и пропагандировать их дальше. Сильная идея – это идея, которую повторяют снова и снова.

Принимают ли идею, повторяют ли, начинает ли она распространяться – зависит от многих факторов, отчасти институциональных, отчасти связанных со статусом тех, кто пропагандирует идею, и их социальными связями, отчасти с личными качествами пропагандирующих, например с харизмой. При прочих равных идея легче распространяется, если она проста, подкреплена симпатичной историей и несет в себе долю истины. Очень помогает также, если на ее стороне выступают люди с высоким социальным статусом, например те, кто уже продемонстрировал способность руководить и кого поддерживают уважаемые лидеры мнений – так, как поддерживали Наполеона герои Французской революции, а банкиров с Уолл-стрит – почтенные, увешанные регалиями финансисты и юристы.

Идеи очень помогли банкирам убедить в своей правоте и правительство, и регулирующие органы. Создатели финансовых конгломератов продвигали мысль, что вся современная экономика держится на бесперебойной работе нескольких крупных финансовых фирм при минимальной регуляции со стороны правительства. Идея «чем больше денег в одном месте, тем лучше» казалась разумной еще и потому, что финансовая индустрия с ее роскошными зарплатами и «сладкой жизнью», воспеваемой в газетах и в кино, выглядела воплощением успеха и экономического процветания страны в целом.

О престиже банкиров и зависти, которую вызывал их образ жизни, можно судить по тому, какой прием получил бестселлер 1989 года «Покер лжецов: откровения с Уолл-стрит», написанный Майклом Льюисом и посвященный торговле ценными бумагами. Льюис написал книгу, основываясь на собственном опыте, и в ней постарался максимально обличить и разоблачить практики, ценности, отношение к жизни, присущие миру финансовой олигархии. По словам Льюиса, он надеялся, что его книга убедит людей не присоединяться к финансовым фирмам. Но к тому времени, когда она вышла, обаяние Уолл-стрит настолько возросло, что честолюбивых студентов, читавших эту книгу, совершенно не смущала описанная в ней культура безжалостности и бездушия. Наоборот, Льюису писали и спрашивали советов, как устроиться на работу в крупный банк! По его собственной оценке, задуманное разоблачение Уолл-стрит обернулось рекламой.

Откуда берутся привлекательные идеи? Что определяет, найдутся ли у отдельного человека или группы людей харизма и ресурсы для продвижения своих идей? Разумно будет заметить, что какая-то часть этого процесса всегда случайна. Безусловно, важны таланты и способности – но также верно, что именно общество и его правила оказывают серьезнейшее влияние на то, кому достанется высокий социальный статус, у кого обнаружится харизма, кто сможет развить свои способности и таланты.

Во многих обществах меньшинства, женщины, те, кто не обладает экономической и политической властью, не только лишены возможности доносить свои идеи до всех – им не позволяют даже выработать какие-либо собственные идеи. Крайний, но красноречивый пример: в Британской Вест-Индии в эпоху плантационной экономики запрещалось учить рабов читать. На протяжении большей части истории женщинам давали образование в намного более ограниченном объеме, чем мужчинам, и ведущие позиции в науке или в бизнесе были для женщин по большей части закрыты.

Даже харизма зависит от институтов и социальных условий. Это не просто врожденное свойство – оно зависит от уверенности в себе и от социальных связей. Например, возвращаясь к власти крупных банков: их сила убеждения основывалась не только на идеях и нарративах. Топ-менеджмент и члены советов директоров крупных банков принадлежали к социальным кругам, члены которых обладали огромной экономической властью, и готовы были подхватывать и пропагандировать их идеи. Мысль «чем больше денег в одном месте, тем лучше» повторяли и законодатели, и экономисты, готовые подкрепить ее своими теориями и представить доказательства.

Ни творческие способности, ни харизма, ни усердие еще не гарантируют, что какой-нибудь ученый или предприниматель сумеет выдвинуть идею, которая изменит мир. Какие идеи покажутся нам привлекательными, и не сочтем ли мы их беспочвенными фантазиями, которые безопаснее оставить в стороне, – определяется существующими взглядами и мировоззрением влиятельных людей и организаций. Если вам удалось найти удачную идею, удачно ее сформулировать и высказать в удачное время – считайте, что вам крупно повезло.

Нечестная конкуренция

Размышляя о том, как пробивают себе путь различные идеи, социологи иногда используют метафору рынка. В этой аналогии что-то есть: идеи в самом деле конкурируют друг с другом за внимание и принятие, и те из них, что ближе к истине, обладают естественным преимуществом. В наши дни почти никто не верит, что Солнце вращается вокруг Земли, хотя когда-то эта идея казалась неоспоримой, а в христианстве и в исламе более тысячи лет составляла часть вероучения.

Гелиоцентрический взгляд на мир, помещающий в центр Солнечной системы Солнце, впервые был высказан еще в III веке до н. э., однако затем вытеснен геоцентрическими теориями Аристотеля и Птолемея. Аристотель в Европе до начала Нового времени считался величайшим авторитетом по всем научным вопросам, а труды Птолемея усовершенствовали его теорию и придали ей практическую ценность, например для составления астрономических карт.

Более верные идеи могут со временем пробить себе дорогу, особенно если подкреплены строгой научной методологией. Очень помогает и способность делать предсказания, которые можно проверить. Но порой это занимает немало времени. Около 1000 года н. э. систему Птолемея начали критиковать мусульманские ученые, однако они не отказались от мысли, что Земля находится в центре мира. Гелиоцентризм в его современной форме начал развивать в начале XVI века Николай Коперник; в начале XVII века его значительно продвинул вперед Иоганн Кеплер и вскоре после этого Галилео Галилей. Но потребовалось несколько десятилетий, чтобы эти идеи и выводы из них распространились хотя бы в научных кругах Европы. «Принципы» Ньютона, построенные на расширенном применении идей Кеплера и Галилея, были опубликованы в 1687 году. И только в 1822 году католическая церковь наконец согласилась признать, что Земля вращается вокруг Солнца.

И все же «рынок идей» – несовершенная метафора для темы нашей книги: выбора в сфере технологий. Для многих слово «рынок» означает нечто вроде спортивного поля, на котором различные идеи состязаются друг с другом, полагаясь лишь на свои достоинства. Чаще всего это не так.

Как подчеркивает эволюционный биолог Ричард Докинз, дурные, но прилипчивые идеи иногда добиваются сказочного успеха: вспомним конспирологические теории или повальные увлечения разными «чудодейственными средствами». Кроме того, и на идеи воздействует принцип «богатый становится еще богаче»: как мы уже упоминали, чем чаще идею повторяют, чем громче она звучит из разных источников, тем более кажется разумной и убедительной.

Еще больше проблем для метафоры «рынка идей» создает то, что валидность идеи в глазах общества зависит от уже существующего в нем распределения власти. Люди, обладающие властью, используют для пропаганды своих идей не только личное обаяние и социальные связи. Многое зависит от того, подхватывают ли их голос существующие организации и институты, хватает ли им могущества, чтобы просто отметать возражения. У вас могут быть идеи о том, как лучше развивать ту или иную технологию, или обоснованные опасения насчет ее непредвиденных последствий. Но если у вас нет социальных возможностей донести свое мнение до других и социального статуса, необходимого, чтобы вас услышали, – ваша идея далеко не продвинется. И здесь мы переходим ко второму измерению силы убеждения – способности определять повестку дня.

Определение повестки дня

Те, кто задает вопросы, расставляет приоритеты, определяет, какие решения допустимы, а какие нет, обладают огромным влиянием на публичную дискуссию и способностью убеждать других. Человечество обладает впечатляющей способностью пользоваться коллективным знанием – именно это делает технологии столь важными для общества. Но и наш мозг, и наша способность размышлять имеют ограничения. Мы мыслим довольно грубыми категориями и порой делаем ложные обобщения. Принимая решения, зачастую полагаемся на простые эвристические правила или попросту на «метод научного тыка». У нас мириады предрассудков – в том числе «тоннельное зрение» (склонность выбирать из массы свидетельств те, что подтверждают уже имеющиеся у нас мнения) или убеждение, что редкие события могут происходить чаще, чем это случается на самом деле.

Особенно важно для нашей темы то, что, когда речь заходит о сложном выборе, мы склонны выбирать всего из нескольких вариантов. Это естественно: невозможно рассмотреть все теоретически допустимые решения и с равным вниманием прислушаться ко всем чужим мнениям. И без того наш мозг потребляет 20 % энергии организма; сделаться в процессе эволюции еще более мощным и точным орудием ему, наверное, было бы сложно. Даже если нам предстоит выбрать, какие крекеры с сыром взять на ужин, равное внимание ко всем возможностям потребовало бы от нас рассмотреть более миллиона вариантов (более 1 000 × 1 000, поскольку существует более 1 000 разновидностей крекеров и столько же сортов сыра). Как правило, исследовать столько возможностей нам просто не требуется: у нашего мозга есть способы «срезать путь», отлаженные эвристические процедуры, позволяющие быстро принимать вполне разумные решения.

Один из самых мощных эвристических механизмов – обучение. Мы наблюдаем за другими и делаем как они. Этот социальный аспект разума неописуемо для нас полезен, когда речь идет о строительстве коллективного знания: благодаря ему мы учимся у других и быстро принимаем решения. Но он же открывает дорогу различным слабостям и уязвимостям, которыми ловко пользуются сильные мира сего. Не всегда мы учимся у других тому, что для нас полезно, – иногда «подхватываем» то, что другие стараются нам внушить в своих целях.

Мы склонны слушать тех и учиться у тех, кто занимает в обществе выдающееся положение. И это вполне естественно, ведь невозможно прислушиваться к советам и присматриваться к опыту тысяч людей одновременно. Разумное эвристическое решение – сосредоточиться на тех, кто уже доказал, что что-то знает.

Но кого считать компетентным? Очевидные кандидаты – те, кто добился успеха в какой-либо конкретной задаче. Однако часто мы не присматриваемся к тому, кто в каких задачах успешен. Разумная эвристика предлагает уделять больше внимания тем, кто пользуется престижем. И в самом деле, мы почти инстинктивно верим, что идеи и рекомендации людей, обладающим высоким статусом, более заслуживают внимания.

Готовность следовать за социальным статусом и престижем и подражать успешным индивидам столь прочно укоренена в нашей психике, что порой кажется врожденной. Ее можно заметить уже в подражательном поведении трехлетних детей.

Психологи давно изучают то, как дети имитируют (порой даже с перехлестом) поведение взрослых. В одном эксперименте взрослый показывал, как достать игрушку из пластмассовой коробки с двумя крышками, сверху и спереди. Сперва экспериментатор отпирал верхнюю крышку, затем переднюю – и доставал игрушку спереди. Первый шаг был совершенно не нужен. Однако, когда детей попросили выполнить эту задачу самостоятельно, все послушно воспроизвели ненужный первый шаг. Может быть, они просто не поняли, что это не нужно? Нет, дело совсем не в этом. В конце эксперимента их об этом спросили – и оказалось, все понимают, что открывать верхнюю крышку было «глупо и не нужно». И все же они сделали это вслед за взрослым. Почему?

Ответ, по-видимому, связан с социальным статусом. Взрослый знает, что делать; у него есть статус, подтверждаемый его положением. Поэтому дети повторяют то, что делает он, а свои сомнения держат при себе. Если так поступает взрослый – значит, у него есть причина, пусть это и выглядит ненужным и глупым. Дети постарше оказываются даже более склонны к такому подражанию, поскольку лучше считывают социальные сигналы, лучше разбираются в социальных отношениях – а значит, статус и роль «эксперта» имеют для них еще большее значение.

Шимпанзе в схожих экспериментах пропускали первый шаг и сразу открывали переднюю дверцу. Дело не в том, что шимпанзе умнее; скорее, они менее людей склонны уважать (предполагаемый) человеческий опыт, прислушиваться к нему и подражать.

Еще один изобретательный эксперимент проливает больше света на этот тип поведения. Исследователи показывали дошкольникам видеоролики, на которых разные люди использовали один и тот же предмет одним или другим способом. При просмотре роликов присутствовали «наблюдатели» (сами исследователи или их помощники), которые тоже смотрели на экран – и к одним роликам демонстрировали явно больший интерес, чем к другим. Оказалось, что дошкольники склонны уделять больше внимания тем роликам, которыми больше интересовались «наблюдатели». В дальнейшем, когда дошкольникам предлагали повторить то, что они видели на экране, – как правило, они выбирали тот образ действий, который вызывал больше интереса у «наблюдателей».

Дошкольники не просто учились, подражая действиям на видео, – они следовали за другими учащимися; авторы эксперимента проинтерпретировали это как «статусный сигнал», восприятие взрослых наблюдателей как обладающих высоким статусом и, следовательно, более знающих. По-видимому, мы на инстинктивном уровне перенимаем взгляды и методы тех, кого считаем успешными. А еще более красноречиво, что успешными мы считаем тех, кому подчиняются и подражают, – снова все сводится к социальному статусу!

Уважение к социальному статусу и подражание тем, кто успешен, имеет очевидные эволюционные корни: скорее всего, перед нами люди, которые процветают, поскольку делают правильный выбор. Но очевидна и слабая сторона этой закономерности. Склонность уделять больше внимания людям с высоким социальным статусом порождает мощную обратную связь: те, у кого имеются другие источники общественной власти, приобретают высокий статус, мы начинаем к ним прислушиваться – и так, помимо прочих составляющих власти, они приобретают силу убеждения.

Иными словами, мы так хорошо умеем подражать, что нам трудно не впитывать информацию, содержащуюся в чужих идеях и видении, особенно в тех, что предлагают нам люди влиятельные и облеченные властью. Эксперименты подтверждают и это заключение – и показывают, что, даже когда людям предлагают неверную информацию, специально маркированную как ненадежная, им приходится прилагать усилия, чтобы не воспринимать ее всерьез. То же самое обнаружили исследователи, проведя эксперимент с коробкой с двумя крышками: дети соглашались, что верхнюю крышку открывать не нужно, но на деле все равно повторяли за взрослым. Схожий феномен можно наблюдать на новостных сайтах, где публикуются фейковые новости. Многие участники дискуссий не могут отвергнуть информацию, даже если она помечена как недостоверная; то, что они видят, все равно влияет на их восприятие.

Именно этот инстинкт эксплуатирует определение повестки: если вы задаете повестку – значит, обладаете статусом, и значит, к вам стоит прислушаться.

Повестка банкиров

В преддверии мирового финансового кризиса 2007–2008 годов топ-менеджеры, руководившие крупными мировыми банками, имели много возможностей определять повестку дня. В американской культуре, придающей огромное значение материальному богатству, они воспринимались как чрезвычайно успешные люди. По мере роста рисков и рентабельности продаж в индустрии финансовые воротилы становились все богаче – и это повышало их престиж.

Но когда дела пошли худо, эти фирмы столкнулись с такими убытками, что неминуемо должны были потерпеть банкротство. Тогда-то они и разыграли карту «слишком крупные рыбы, чтобы утонуть». Высокопоставленные политики, уже убежденные, что крупный капитал с большой долей заемных средств – благо для финансовой системы, теперь позволили себя убедить в том, что, если позволить этим гигантским корпорациям обрушиться, это повлечет за собой обрушение всей экономики.

Вилли Саттон, знаменитый грабитель банков из эпохи Великой депрессии 1930-х годов, на вопрос одного журналиста, почему он грабит банки, ответил: «А кого же еще грабить? Деньги-то в банках лежат!» И в наше время финансовые титаны обладают огромной силой убеждения просто потому, что в их банках деньги лежат.

Мы предполагаем, что руководители крупных банков – специалисты в своем деле, поскольку контролируют важный сектор экономики, а СМИ и политики восхваляют их как талантливых людей, получающих достойную награду за свои особые знания и умения. Такой статус и вытекающая из него сила убеждения привели к тому, что десяток банкиров начали определять финансовую политику США. Они предложили правительству выбрать из двух опций: помочь акционерам, кредиторам и менеджерам банков на их условиях – или позволить им потерпеть крах.

Повестка, сформированная таким образом, исключала из рассмотрения более реалистичные решения – например, сохранить банки как учреждения, предоставив им финансовую поддержку, однако не позволять менеджменту и держателям акций извлечь из этого выгоду. Исключалась и возможность увольнения или уголовного преследования банкиров, которые нарушали закон, например обманывали клиентов и тем внесли свой вклад в обвал рынка. Игнорировала эта повестка и естественные действия по поддержке владельцев недвижимости, пострадавших от того, что их активы обесценились, – в силу преобладающего взгляда, что их банкротство не несет системных рисков и что банкам невыгодно, чтобы заемщики снижали платежи за ипотеку.

Исключена была даже возможность временно приостановить выплаты щедрых премий трейдерам и топ-менеджерам тех самых организаций, которые спровоцировали кризис и теперь получали помощь от государства. Так, осенью 2008 года страховую компанию AIG спасло государственное финансовое вливание размером в 180 миллиардов долларов; однако почти полмиллиарда долларов ей позволили выплатить в качестве премий, в том числе и тем людям, которые довели компанию до края гибели. Посреди кризиса, самого тяжелого со времен Великой депрессии 1930-х годов, девять финансовых фирм – получатели самых крупных государственных подачек – выплатили пяти тысячам своих служащих премии размером более 1 млн долларов на человека, по их заявлениям, для того, чтобы «не потерять талантливых сотрудников».

Широкие социальные связи банкиров с Уолл-стрит помогли им протолкнуть свою повестку, дав возможность повлиять на множество людей. Сыграла свою роль и «карусель» между финансовым сектором и государственным бюрократическим аппаратом. Когда о том, чтобы взглянуть на дело определенным образом, просят вас друзья и бывшие коллеги – скорее всего, вы к ним прислушаетесь.

Разумеется, определение повестки тесно сплетено с идеями. Если у вас есть привлекательная идея, вам с большей вероятностью удастся определять повестку, а чем успешнее вы определяете повестку, тем мощнее и привлекательнее звучат ваши идеи. Восхваление крупного капитала обрело такую силу именно потому, что банкиры – и те, кто был с ними согласен, – получили возможность формулировать нарратив, задавать вопросы и интерпретировать факты.