Текст книги "Что такое Барселона"

Мест, где поесть, у Меричель есть целый список. Первое, что нужно сделать, говорит она, это подкопить немного и сходить в дорогой, но блистательный тапас-бар El Canete. «Еда там просто невероятная. Отличная атмосфера. Ты ешь за барной стойкой и видишь, как готовят еду. Это полноценный кулинарный спектакль», – поясняет Мери. По ее словам, отличных мест много также на Carter de Carretes; особенное внимание стоит обратить на ресторан Las Fernandes – тапас-бар и галерею, которые держат сестры по фамилии Фернандес. Отличное место, чтобы напитать и душу и тело одновременно.

Внезапно, посреди перечисления ресторанов, имен и смешных историй о друзьях, Меричель восклицает: «О! И конечно же! Театр Лисеу!»

Театр Лисеу – это оперный дом Барселоны, каталонский аналог Большого театра; девятнадцатый век, оперы Вагнера, кареты и модернизм. Технически Лисеу находится на самом проспекте Лас Рамблас, но на стороне Раваля, а не Готики, так что, наверное, его можно причислить к достопримечательностям Раваля[39]39
  Еще одна настоящая достопримечательность Раваля – это дворец Гуэля работы Антони Гауди. Это роскошные апартаменты, которые архитектор создал для своего друга и покровителя, и единственная полноценная архитектурная работа Гауди, расположенная в Старом городе. Дворец Гуэля (Palau Guell) принадлежит государству, а потому вход в него стоит относительно недорого. Визит, определенно, стоящий: прогулка по этому дворцу – это будто двухчасовая экскурсия в фантасмагорический и мрачный мир Гильермо дель Торо.


[Закрыть]. «Я обожаю Лисеу! И особенно дарить билеты в Лисеу детям, – говорит Мери, – сама я первый раз попала в Лисеу, потому что меня туда пригласила одна сеньора… Я училась в школе в районе Ла Сагрера. Моя мама была школьной учительницей в этом очень простом районе, где жили рабочие. Мое воспитание было очень странным – жили мы в престижном месте, в большом доме, а училась я в школе для детей рабочих. И мы с мамой перед школой ходили завтракать на рынок в этом рабочем районе, сейчас этого рынка уже нет, но он там был на площади Массадас. Я знала там все киоски и всех продавцов. И в киоске, где продавали потроха – мозги, кишки, легкие, – работала сеньора Дора. Я ее обожала! Кстати, потроха – это очень вкусно, мы совсем растеряли навык их готовить. В Латинской Америке потроха до сих пор активно используют в готовке, а мы совсем перестали. И очень жаль, потому что это очень вкусно! Так вот у этой сеньоры Доры, которая продавала потроха на рынке в районе Сагрера, был абонемент в Лисеу. Жизнь – непредсказуемая штука. И сеньора Дора как-то спросила у моей мамы, можно ли ей взять меня с собой в Лисеу на балет. А я была совсем маленькая, мне было лет семь-восемь. Так что в оперный дом я впервые попала именно с ней. И это было феноменально! Теперь я сама люблю дарить детям билеты в Лисеу».

Меричель улыбается, вспоминая сеньору Дору. А мы в нашей прогулке переходим к последней и очень важной грани Раваля – ночной жизни. Здесь двух мнений быть не может: если вы любите ночное веселье, то в Барселоне вам в Раваль. Сначала мы проходим по Рамбле-дель-Раваль с ее гигантским котом Ботеро и бесчисленными ресторанами. Меричель спрашивает меня, знаю ли я Монику, Королеву Раваля[40]40
  Monicadel Raval.


[Закрыть], – известную городскую персоналию, женщину с большой грудью, белоснежными волосами, всегда начесанными высоко над головой, и с гигантскими разводами голубых теней вокруг глаз. Моника действительно знаменита; испанские СМИ порой называют ее «самой популярной экс-проституткой». Колоритная женщина держит на Рамбла-дель-Раваль бар Madame Jasmine – буквально последний осколок буйных испанских восьмидесятых, когда после смерти диктатора молодежь с головой кинулась во все запрещенное, включая секс, наркотики и рок-н-ролл. «Мадам Жасмин» выдержана в красных и черных тонах, на стенах висят плакаты сексуальных див, туалеты размечены безголовыми Кеном и Барби, а бармены, обычно обаятельные сладкоголосые мальчики, могут выдать тебе стенд с лаками для ногтей или полоски декоративных стразов. Раскрась себя!

По случайному совпадению вечер накануне прогулки с Мери я как раз проводила в баре «Жасмин». В этот раз за баром раздавали стразы, а также продавали календарь с Моникой-дель-Раваль на 2019 год. Самой Моники за стойкой не было, я спросила у бармена, где она. Он ответил, что болеет, лежит в госпитале, «и, возможно, мы больше ее не увидим». Через неделю после моей встречи с Меричель по всей Барселоне прогремела новость, что Моники, Королевы Раваля, не стало. Тысячи поклонников наводнили ее страницу в Фэйсбуке соболезнованиями, а затем друзья Моники официально объявили, что слухи о ее смерти сильно преувеличены. За три дня тревоги Королева Раваля вышла в самые популярные хэштеги всей Испании; я очень надеюсь, что она успешно переживет зиму 2019-го и еще не раз порадует город своим неповторимым стилем.

А мы с Меричель приближаемся к главной улице ночной Барселоны – проспекту Хоакин Коста. Длиной метров в 500, эта улица кишит самыми разнообразными барами, едальнями и развлекательными углами. Туда-сюда ходят веселые молодые люди, празднуя жизнь и свободу. С лица Мери совсем исчезла усталость, теперь она тоже улыбается, вспоминая истории из своей жизни. Вот здесь была раньше их с мужем студия; вот в тот бар они ходили с подругами из института… В моей голове тоже всплывают воспоминания из моих двадцати лет и первой Барселоны, а также из первого городского лета в роли местной жительницы. У меня был друг из Парижа Мариус, тонкий и нежный. По субботам мы с Мариусом садились на электричку и ехали к морю, а вечером шли на Хоакин Коста. Мариус, юноша почти прозрачный, любил самую простую испанскую харчевню La Parra, где спокойно съедал два бифштекса и килограмм картофеля. А затем мы шли в бар «Библиотека», где работал влюбленный в Мариуса сосед по квартире, и пили коктейли и о чем-то сплетничали. После лета в Барселоне Мариус уехал в Париж, затем в Бельгию и пропал совсем.

Но я тоже, как и все люди на Хоакин Коста, начала улыбаться. Раваль, конечно, проблемный район. И Меричель подтверждает, что абсолютно все слухи про Раваль правда: здесь есть наркоквартиры, и они опасны; здесь слишком много туристов и очень шумно. Но все-таки Раваль – не про опасность и не маргинальность, он про жизнь.

Раваль – это рыночная торговка с абонементом в лучший оперный театр города.

Глава 3
Эшампле, модернизм и Антони Гауди

Когда внутри города есть Старый город, это автоматически означает, что есть и новый. В Барселоне это разделение очень важно; даже сегодня старожилы порой употребляют фразу «новая Барселона», имея в виду Эшампле (Eixample), гигантский, благородный, красивый дистрикт, захватывающий так много земли и определяющий современную Барселону не меньше Готического квартала.

Сегодня, конечно, Эшампле уже не считывается как новый, это вполне себе ретро, буржуазное, красивое, немного парижское. В красивых домах конца XIX – начала XX веков еще сохранились романтичные и своенравные старые лифты – с двойными затворками и деревянными дверцами, которые обязательно нужно аккуратно закрыть, иначе лифт никуда не поедет. В домах классического Эшампле потолки по 3–4 метра, элегантные балконы с решетками из кованого железа и лепнина с природными мотивами. Здесь очень приятно жить, но что важнее – без Эшампле не было бы той Барселоны, что сегодня так влюбляет в себя.

Период планировки и строительства Эшампле, середина XIX – начало XX века, это одновременно и период расцвета Барселоны и Каталонии, период бурления политических и творческих идей и время, сформировавшее город, в котором мы сегодня с таким удовольствием попиваем винишко на солнышке. В истории Барселоны было три времени бурного развития, расцвета и строительства. Первый XIV веке, когда столица Арагонской короны Барселона была центром средиземноморской торговли и купалась в деньгах, именно тогда был построен практически весь исторический центр, все три великих готических собора Барселоны и крепостная стена. Второй – бум индустрии, экономический рост и строительство Эшампле. Наконец, третий – это конец XX – начало нашего века, Олимпиада-92 и модернизация Барселоны; впрочем, о нем речь позднее.

Сейчас – черед Эшампле и Барселоны XIX века, богатейшего города Испании с процветающей индустрией, где живут лучшие художники страны, жители сходят с ума по горячему шоколаду и красиво уложенным усам, а архитекторы сражаются между собой за право определять культурное будущее нации.

Как я уже упоминала ранее, если посмотреть на спутниковую карту Барселоны, очертания старой крепостной стены на ней до сих пор видны очень четко. И вдруг вокруг этого насыщенного средневекового переплетения улиц образуется система – улицы становятся шире и, будто начерченные по линейке, пересекаются под прямым углом, формируя идеальные квадраты. Внутри каждого квадрата – дом, тоже идеально выверенный по размеру, не меньше и не больше своих соседей. Этот идеальный порядок и есть «новая» Барселона XIX века.

Само слово Eixample на каталонском означает «расширение»; название иностранному уху кажется странным и смешным – ну что это, право, такое? «В каком районе ты живешь?» – «Я живу в Расширении!» Кажется, что название сохранилось исключительно из безалаберности, что барселонцы просто поленились придумать имя более звучное. Тем не менее мало что для жителей Барселоны XIX века звучало бы более значимо, чем «расширение»; к тому моменту, когда оно началось, жители города внутри средневековых крепостных стен ждали и жаждали расширения, как второго пришествия.

Когда Фелипе V в 1714 году взял Барселону штурмом и построил в ней гигантскую цитадель, право на крепостные стены и на строительство вне их пределов перешло Мадриду. Только военное ведомство Центральной Испании имело право решать, что и где будет строиться вокруг Барселоны. Тем не менее первый испанский король из династии Бурбонов Фелипе V также впервые в истории разрешил Каталонии торговать с американскими колониями империи. До 1714 года и бесповоротного падения Барселоны торговать с Америкой могли только кастильцы[41]41
  Сегодня Кастилия – это центральная часть Испании, а именно три автономных региона: Кастилия-ла-Манча, Кастилия-и-Леон и Мадрид. До XV века, тем не менее, Кастилия была отдельной короной, находившейся примерно в той же территории, что сегодняшние автономные регионы. Изабелла Католичка, жена Фердинанда Арагонского, была принцессой Кастилии. Совместно эти два знаменательных испанских монарха, вошедшие в историю как Католические короли, присоединили к объединившимся Арагону, Каталонии и Кастилии юг полуострова, вытеснив оттуда арабов. Южные территории Испании сегодня известны как Андалусия – производное от названия находившегося там раньше арабского халифата Аль-Андалуз. Тем не менее до Войны за испанское наследство бывшее королевство Каталония-и-Арагон сохраняло за собой определенную политическую и экономическую автономию. Поэтому в данном контексте под кастильцами подразумеваются жители любых территорий Испании, не имевших автономии от центральной власти в Мадриде и Кастилии.


[Закрыть].

Представители Центральной Испании, впрочем, не были заинтересованы в строительстве успешных предприятий и дальнейших инвестициях «американского» богатства: аристократия в Мадриде, Севилье и Кадисе вывозила из колоний сумасшедшие денежные суммы, которые незамедлительно спускала на мраморные дворцы, роскошных лошадей, художников, любовниц, празднества и сады. Эта политика подарила Испании и миру Веласкеса, Эль Греко и Франсиско Гойю, музей Прадо, весь Мадрид целиком, его парк Ретиро и монументальный Севильский кафедральный собор, но деньги при этом в Испании исчезали мгновенно, как вода сквозь песок. Никаких практических плодов – таких, как развитие технологий, науки или процветающий бизнес, – они после себя не оставили.

Каталонцы выбрали совсем другой подход. Их собственная аристократия переехала в Кастилию еще в пятнадцатом веке, после династического брака между принцем Арагонским Фердинандом и принцессой Кастилии Изабеллой. После завоевания Барселоны первым королем Бурбоном аристократии в Каталонии почти не осталось (по крайней мере, своей аристократии – изредка здесь строили резиденции представители мадридского двора). Поэтому из Каталонии в Америку, получив на то монаршее разрешение, поехали крепкие ремесленники.

Так совпало, что XVIII и XIX века были временем индустриальной революции в Европе; крепкие каталонские ремесленники запрыгнули на этот поезд. Из уезжавших в Америку барселонцев возвращались, да и просто выживали далеко не все, но те, кто возвращался, заработанные на хлопке, сахаре, кофе и шоколаде деньги вкладывали заново. Медленно, поколение за поколением, состояние «новых каталонцев» росло. К середине XIX века Каталония стала индустриальной столицей всей Испании – ни один из других регионов королевства, за исключением Страны Басков, не присоединился к мировому тренду на мануфактуры и производство. В Барселоне появилась целая прослойка ультрабогатых людей, сделавших состояние на торговле с колониями и индустриальном производстве; в обиходе их называли indianos, «индейцы», потому что состояние их происходило из Латинской Америки, тогда известной как Западная Индия.

Los indianos чаще всего торговали хлопком и текстильными изделиями. Особенно крепкие связи у каталонских магнатов XIX века были с Кубой – например, знаменитый бренд рома Bacardi был основан каталонцем Факундо Бакарди Массб, уроженцем красивого приморского городка Ситжес. И ударение в этой сегодня всемирно известной фамилии изначально ставилось по-каталански, на последний слог: Бакарди.

Благодаря связям Каталонии с Кубой текстиль не был пределом, шоколад, табак, сахар, ром текли в Барселону беспрерывной рекой. Кроме того, в духе времени каталонские indianos стремились быть «людьми Возрождения»: в городе появился культ работы, постоянного духовного развития. Богатые барселонские владельцы мануфактур спонсировали науки и искусство, инвестировали в новые изобретения и пристально следили за поворотами мысли в Великобритании, Германии и Франции. Иными словами, в Барселоне за 130 лет с момента возведения Цитадели появилась прослойка новых элит, бесконечно богатых и амбициозных.

Тем не менее все это время контроль над крепостными стенами держал Мадрид, а над городом нависала ненавистная для горожан Цитадель. Барселона стремительно росла, для новых мануфактур требовались рабочие, сельское хозяйство постепенно умирало, и в столицу стекались семьи бывших крестьян со всей Каталонии. В 1818 году в Барселоне жило 83 000 человек. К 1850 году число горожан выросло до 187 000 – всего за каких-то тридцать лет. Новым жителям надо было где-то жить, а расти вширь город не мог, так что Барселона росла вверх. К зданиям пристраивали новые этажи, а затем расширяли их хотя бы на полметра, так в городе возник феномен «исчезающих фасадов», когда верхние этажи подходили друг к другу на несколько метров ближе, чем нижние, оставляя для воздуха лишь зазор не больше полуметра. Улицы застраивались, сужаясь порой ровно до размеров одного взрослого человека. Вентиляции просто не было, и в городе правила антисанитария. Средняя продолжительность жизни для человека из низших социальных классов составляла всего 23 года. И «новые каталонцы», несмотря на все свое состояние, шоколад и ром, были вынуждены жить в той же клоаке, что и рабочие их фабрик. Холера, дифтерия и тиф не обращали особенного внимания на качество одежды, и высшие слои Барселоны могли рассчитывать в среднем на 36 лет жизни.

Неудивительно, что горожане яро жаждали снести стены, а вместе с ними и треклятую Цитадель, которая символизировала поражение, смерть, репрессии и подчинение. Когда в 1841 году мэрия Барселоны решила провести конкурс на лучший рассказ о пользе, которую принес бы городу снос стен, победила работа медика Пере Фелипа Монлау под заголовком «Долой стены!!!». Именно так, с тремя восклицательными знаками – выстраданный крик нескольких поколений барселонцев. Все интеллектуалы города неустанно писали статьи о необходимости разрушения Цитадели и старых укреплений, а богатые мануфактурщики использовали все свои связи, пытаясь продавить это решение, в буквальном смысле жизненно для них необходимое.

Долгожданное событие, тем не менее, случилось только полтора десятилетия спустя, в 1854 году, когда Королевским указом правительства Мадрида Барселоне было разрешено разрушить старые крепостные стены и начать расширение.

Сам по себе снос[42]42
  Окончательно стены были разрушены к началу 1870-х годов.


[Закрыть] стен был только первым шагом. Перед Барселоной стояла более важная задача – расшириться, создать новый город для жизни. И тут важно понимать, что речь не шла о банальном строительстве новых коробок для проживания людей, горожане, а особенно los indianos, возлагали на новый район большие идеологические надежды. Новая Барселона должна была доказать всей Европе, что Каталония – не периферия Испании, а современный центр западной мысли, полный жизни, идей и красоты.

Поручить такую гигантскую и важную задачу абы кому было недопустимо. Планы расширения – pla d’Eixample на каталанском – были главным предметом разговоров интеллектуальных и экономических элит Барселоны. Куда расширять, как именно расширять, какой город взять за модель, а главное, кому доверить проектировку нового города. После пяти лет мучительных дебатов и неоднократной перемены общественного мнения мэрия Барселоны сдалась и в 1859 объявила конкурс на лучший проект для Расширения – он же район Эшампле, он же «новый город». В финал конкурса вышли двое: Ильдефонс Серда[43]43
  Имя инженера ввиду его известности претерпело изменения и употребляется в сокращенном виде. Полное его имя – Ильдефонс Серда-и-Суньер (lldefons Cerda i Sunyer).


[Закрыть], скрупулезный инженер с прогрессивными политическими взглядами и роскошными усами, и Антони Ровира-и-Триас, коренной барселонец, интеллектуал, пламенный каталанист и друг всех важных людей своего времени.

Победителем, согласно голосованию всех заинтересованных лиц в городе (и по совместительству в основном представителей элит), стал Антони Ровира-и-Триас. Родители будущего архитектора переехали в столицу в конце XVIII века, а Антони родился в мае 1816 года. Его отец, Антони Ровира-и-Риера, был плотником и мастером-прорабом, достойным представителем семейной традиции мастеров прикладных искусств. Народная слава приписывает Ровире-отцу множество построек в Барселоне и окрестностях, но достоверно известно авторство лишь одной – деревянного моста, построенного рядом с королевским дворцом, в то время лежавшим к северо-западу от Барселоны[44]44
  Сегодня Palau Reial находится в составе города в баррио Зона Альта.


[Закрыть]. Если отцу Антони Ровира-и-Триас, скорее всего, был обязан своим талантом и мастерством, то интеграция в барселонское общество была обеспечена архитектору матерью, Гертрудой Триас. Гертруда была дочерью богатого indiano Нарсиса Триаса, владельца нескольких фабрик в Барселоне. Прекрасно образованная и обеспеченная, Гертруда Триас общалась с самыми влиятельными людьми города и тем самым обеспечила сыну «правильные» знакомства и клиентскую базу практически с рождения.

Эти добрые отношения со значимыми людьми пришлись как нельзя кстати, когда состоялось голосование за план Эшампле. Абсолютное большинство каталонских элит, /os indianos, адвокаты и судьи, выбрали работу господина Ровиры-и-Триаса. Архитектор при создании плана Эшампле вдохновлялся Парижем и даже дал своей работе французское имя – Le trace d’une ville est oeuvre du temps plutot que d’architecte, «План города – это плод трудов времени, а не архитектора».

Тем не менее узнать, какой была бы эта Барселона «в парижском стиле», на какие районы она бы разделилась и как именно ее застроили бы девелоперы XX века, было не суждено ни современникам господина Ровиры-и-Триаса, ни нам.

Когда решение о победе в конкурсе работы «План города – это плод трудов времени, а не архитектора» было передано в Мадрид, столичные испанские чиновники наложили на решение каталонцев решительное вето. Почему так произошло, неизвестно до сих пор. Возможно, в Мадриде просто хотели насолить каталонцам, выбрав любого кандидата, кроме того, за которого проголосовали местные. Возможно, кому-то из столичных чиновников был неприятен лично Антони Ровира-и-Триас. Может быть, центральные власти просто предпочли один план другому с чисто профессиональной, инженерной точки зрения. Тем не менее факт остается фактом: в Мадриде завернули «французский» план Ровиры-и-Триаса и постановили проводить расширение по проекту его конкурента, инженера Ильдефонса Серды. И если Ровира-и-Триас был представителем своего времени и своего сословия, богатым и великолепно образованным интеллектуалом, creme de la creme каталонского общества, то господин Серда для своего времени был человеком несколько странным и в чем-то даже радикальным.

Ильдефонс Серда, в отличие от Ровиры-и-Триаса, родился не в Барселоне и образование получил тоже не в ней. Родной город инженера – крохотное местечко Сентельяс[45]45
  Centelles.


[Закрыть] к северу от столицы. В Сентельяс в 2018 году жило семь с половиной тысяч человек, а во времена Серды эта цифра была в два раза меньше. Тем не менее, хоть и вне сомнений провинциальная, семья Серда в своем регионе были людьми более чем заметными и значимыми.

Во-первых, они жили в одном и том же фамильном доме с XIV века – этому есть многочисленные документальные подтверждения, да и само поместье в Сентельяс так и называлось: Mas Cerda,«дом Серда». Тут стоит пояснить, что проживание в одном и том же доме на протяжении пяти столетий, хоть и впечатляюще само по себе, не передает полное значение таких «фамильных домов» для каталонцев. Мас Серда представляет собой классическую каталонскую мазию (masia): крепкий фермерский дом, возведенный из камня, с толстыми стенами, маленькими окнами и крышей под тупым углом. Такие мазии каталонцы начали строить в X–XI веках, после того как лишившуюся защиты имперского Рима каталонскую землю поочередно завоевывали вандалы, мусульмане и визиготы. Уставшие от пришельцев крестьяне формировали независимые семейные единицы, строили себе дома-крепости и налаживали обособленное хозяйство с фермой и огородами. И во второй половине XIX века, когда обеспеченные и образованные элиты каталонского общества отчаянно искали новую идеологию, которая объединила бы регион и позволила бы культуре, искусствам и наукам развиваться дальше, мазия попала в центр внимания.

Главной национальной идей стал каталанизм, легший в основу так называемого каталонского Ренессанса. Задача перед барселонцами стояла одновременно простая и необъятная – создать новый национальный миф, выделиться среди европейцев и продемонстрировать без возможности обжалования, что каталонцы – особенный, талантливый и самобытный народ. Из праха поднимались народные традиции, обычаи и легенды, молодые интеллектуалы начали путешествовать по Каталонии и даже организовали Экскурсионный клуб, целью которого было изучить и описать Каталонию. Огромное значение обрел каталанский язык, что неудивительно, ведь само его наличие указывало на то, что каталонцы – не совсем испанцы и уж тем более не французы. Что у них есть свое, обособленное и объединяющее их прошлое, что у них есть свой пласт культуры и свой взгляд на этот мир, ведь язык определяет сознание. Каталонские поэты XIII–XIV веков тщательно перечитывались и обсуждались, новые интеллектуалы создавали словари родного языка и призывали патриотов переходить с кастильского на каталанский. Философ с Майорки Рамон Льюль получил новое прочтение, а главное, было возрождено поэтическое соревнование Средних веков, Joes Florals, «Цветочные игры». В рамках этого поэтического состязания молодые мастера слова соревновались за звание лучшего поэта этого года, и высшим призом на этом празднике, восстановленном напрямую из XIV века, была одна живая алая роза (серебряный призер получал розу из чистого серебра, что лично мне кажется все-таки немного несправедливым).

Новые каталонские традиции были чрезмерными, бьющими через край, подчеркнуто средневековыми и вычурными до эпатажности, но свою задачу они выполнили – регион расцвел. Каталонский Ренессанс породил целую плеяду мощных поэтов, музыкантов, художников и архитекторов – на смене столетий именно в Каталонии жили самые выдающиеся таланты Испании; равных Гауди, Пикассо, Пау Казальсу в Мадриде просто не было. И мазия, этот суровый крестьянский дом из камня, стала одним из важнейших символов каталонского Возрождения. Средневековые каталонские семьи были консервативны и патриархальны; главой семьи был старший мужчина, именно он в каменных мазиях сидел во главе стола, получая лучшую порцию еды. Взяв за основу реальные исторические данные, каталонские интеллектуалы создали вокруг них красивую легенду о чудесной «естественной» жизни прошлого, где не было проблем и сложностей, а было солнце, счастье, любовь и каталанский язык. В рамках этой легенды мазия перестала быть просто крестьянским домом из камня, а превратилась в casa pairal – «отцовский дом», где всегда царят справедливость и порядок и где можно жить независимо, полагаясь только на себя и свое хозяйство. Речь, словом, шла об автономии – состоянии, желанном и недостижимом для каталонцев на протяжении нескольких столетий.

Крестьяне строили на века, и многие из мазий дошли до наших дней, почти не тронутые временем, сегодня в них проводятся свадьбы, вечеринки и фотосессии. В каком-то смысле современные инстаграм-фантазии и винные дегустации продолжают распространять романтическую легенду о мазии, родившуюся в XIX веке.

 
Замки Сабассоны, Ориса и Сентельяс,
гиганты минувших столетий, смотрите ли вы гордо вдаль, как и прежде?
Смогу ли я вернуться и вновь увидеть вас, мазии и часовни,
где любовь к Отчизне и вера родятся, как источник в горах?[46]46
Castells de Sabassona, d’Oris i de Centelles,gegants d’altres centuries, encara alpau Io front?Podre tornar a veure-us, masies I capellesd’on raja amb I’amor patri la fe com d’una font?

[Закрыть]
 

Это строфы главного каталонского поэта рубежа XIX–XX веков, Жасинта Вердагера (1845–1902), из поэмы «Равнины Вика»[47]47
  Planas del Vic.


[Закрыть]. Вердагер был поэтом, в котором отчаянно нуждалась Барселона второй половины XIX века – заявить о себе как о самобытной нации было невозможно без полноценного восстановления каталанского языка как языка современного, богатого и живого. Талантливый поэт явился в лице Жасинта Вердагера, молодого священника с тонко чувствующей душой. Вердагер много писал о Каталонии, вере, патриотизме и ностальгии – enyoranqa, сердечной боли человека, разлученного с родной каталонской землей. И мазня, как можно видеть, в строках Вердагера стоит бок о бок с часовней; верующий человек и священник, Вердагер пишет о часовнях не просто как о красивых строениях, для него это именно религиозные сооружения, единение человека и Бога. А мазия в этом ряду – символ семьи, порядка и Родины, ведь cases pairales всегда строились из материалов самой каталонской земли, из каталонских горных пород, песка и глины.

Поэтому в каком-то смысле инженер Ильдефонс Серда, выросший в деревне, в аутентичной каталонской мазии, был идеологически даже более подходящим создателем новой Барселоны, Барселоны каталонского Ренессанса и романтизма. Отец Серды, серьезный деревенский патриарх, готовил сына к церковной карьере – учеба, катехизис, посвящение, ряса, собственный приход. Учился Серда в горном городе Вик – том самом, которому посвятил свою поэму Жасинт Вердагер (в поэме даже упоминается родная деревня Серды, Сентельяс). В семинарии мальчик получил стандартное для тех времен гимназическое образование, включавшее в себя уроки латыни и философии. В 17 лет Ильдефонс понял, что священником быть не желает; отца непокорность сына взъярила, и в 1932 году юный Ильдефонс Серда уехал из родных гор в Барселону. В столице будущий инженер поступил в школу Ла Лотча[48]48
  La Llotja.


[Закрыть], на то время лучшую школу дизайна и архитектуры в Каталонии. А три года спустя уехал продолжать образование в Мадрид, в Школу инженеров дорог, каналов и портов[49]49
  Escuela de Ingenieros de Caminos, Canales у Puertos. По-русски эта специальность называется «гражданский инженер».


[Закрыть]. Некоторые исследовали считают, что именно это решение о переезде сыграло в пользу Серды: когда уже утвержденный каталонцами план Ровиры-и-Триаса был направлен в Мадрид, столичные чиновники предпочли инженера, который учился в Центральной Испании. Диплом инженера каталонец получил в 1841 году, невзирая на экономические трудности – отец не выдал непокорному сыну ни копейки на учебу. В день выпуска ему было 27 лет.

А восемнадцать лет спустя инженер спроектировал новую Барселону. План Ильдефонса Серды был намного более практичным, чем работа его конкурента с романтичным французским названием, но, как я уже упоминала выше, пожалуй, слишком радикальным для своего времени.