Текст книги "Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли"

Руки у нее были заняты тарелкой, поэтому он не нашел ничего лучше, как воткнуть букет в стакан с горячим чаем. Оказавшись в кипятке, ромашки вздрогнули и растопырили лепестки.

– Номер готовим, – сказал Сережа.

– Ну и как? – Подбородок уперся в уцелевшую перемычку стула, левая бровь поднялась вверх. На джинсах – белая дорожка из кусочков облупившейся краски: собрал с подоконника, пока перелезал через окно.

Я вытащила из ниши тумбочки белые халаты и надела один из них прямо на сарафан.

– А так. Сереж, «Белую ночь» знаешь? Дай с припева.

На одной струне Сережа сыграл припев, а я спела переделанный на ходу текст:

 
Белый халат мой белее, чем облако,
Падает на пол, как будто во сне.
Слышу знакомую речь, вижу облик твой.
Где ты, мой врач? Приходи же ко мне!
 

Из халата выпало голое плечо, и я томно хлопнула ресницами. Анька беззвучно засмеялась, с насаженного на вилку пельменя в разные стороны полетел жир.

– Не слишком ли для пионерского лагеря? – Сашкина вторая бровь тоже поднялась.

– Это все ночные прогулки по лесной дороге, – сказала Анька, обнимая Сашку сзади. – Настраивают, знаешь ли, на лирический лад.

– Ничего себе прогулочки! – Я сняла халат и отдала его Сашке, ведь он, кажется, пришел за ним. – Я там чуть не заблудилась, а Дима мог и не найтись.

В вожатской наступила минута молчания, в течение которой каждый думал о том, что было бы в таком случае. Первым пришел в себя Сашка. Развернулся к чайнику, натыкал себе двумя вилками полусырых пельменей и набил ими полный рот.

– Извини, Аннет, я сегодня не на лирическом ладу, – сказал он, с трудом жуя эту массу. – Маринке обещал номер сделать и халат принести.

– Да-да, конечно! – Она погрустнела, но покорно отошла, чтобы дать ему пройти.

Набросив на плечи халат, Сашка залез на подоконник и белым привидением выпрыгнул в окно, упав, судя по звуку ломающихся веток, прямо в кусты сирени.

– Аннет? – хмуро переспросил Сережа. – Он назвал тебя Аннет?

– Не злись! – Анька закрыла окно и села рядом с ним. – Сыграй лучше что-нибудь про любовь.

Сережа взял Альдеру, погладил ее светлый корпус и ударил по струнам. Впервые он сыграл что-то не из Янки или своего детского репертуара, а простенькую песню о первой любви, нежной, как цветы белой сирени.

 
«В белую ночь сиреней листву
Ветер качает то робкий, то смелый.
В белую ночь, в час, когда я усну,
Приснится мне сон удивительно белый.
 
 
Птица взмахнет волшебным крылом,
И я появленье твое угадаю.
В белую ночь мы с тобою уйдем —
Куда, я не знаю, куда, я не знаю».
<…>
 

А в Италию, например, раз уж Женька расстегнул рубашку и его грудь, такая же гладкая, как коленка, начала источать ноты яблока и лимона. На сицилийский праздник, где по пальцам течет жир, к потолку поднимается пар, уютно потеет темное окно и звуки мандолины заставляют забыть обо всем, даже о том, что в час ночи нужно обязательно выключить свет.

День 6-й

– Твою же мать…

Над Анькиной кроватью склонился Пилюлькин и, держа двумя пальцами стакан со сварившимися в кипятке ромашками, показывал им с Сережей одну из больших глупостей, которые мы вчера совершили. Анька непонимающе хлопала глазами, Сережа, обнимая ее, блаженно спал. Бегло оценив весь разгром, свидетелем которого стал Пилюлькин, я еще глубже подлезла под спящего на мне Женьку и накрылась им, как благоухающей крышкой своего панцирного гроба.

Точной хронологии произошедшего никто из нас знать не мог, поэтому, что было до того, как Пилюлькин пришел в вожатскую, и что было после того, как он ее покинул, мы узнали от Гали, а недостающие звенья додумали самостоятельно.

Итак, в пять утра, когда голодный Леха с трудом уснул, а Сашка дописал сценарий ко Дню медработника, мучимый бессонницей Аркадий Семенович Волобуев вышел на крыльцо изолятора покурить.

Утро было совсем ранним, и ничто не нарушало его тишину и покой. Аркадий Семенович любил тишину и покой, поэтому захотел прогуляться и подышать свежим воздухом. Однако, едва ступив на бетонную дорожку, в петле незавершенного эллипса задника он увидел шиферный козырек четвертого корпуса, а над ним – окно вожатской, в которой горел свет.

Предвкушая поимку с поличным нарушителей режима, а возможно, и закона, лагерный врач вернулся в изолятор, чтобы позвать в качестве свидетельницы, а возможно, и понятой Светлану Викторовну. Но та накануне вечером перепутала адельфан с седуксеном, и разбудить ее Пилюлькину не удалось. Пришлось действовать в одиночку и надеяться, что ему поверят на слово, но когда Пилюлькин вошел в интересующего его вожатскую и увидел то, что увидел, он не поверил даже сам себе.

– Пельмени в чайнике?! – ревел Пилюлькин и морщился от смрада, который исходил от запрещенного в корпусах электронагревательного прибора. – Пельмени в электрическом, мать вашу, чайнике!

Стерильными руками он поднял чайник с подошвы и посмотрел на него с таким восхищением, как будто это была золотая статуэтка «Оскара».

– Холера вас возьми, – задумчиво произнес он, жалея, что не потрудился дойти до общежития и привести сюда Нонну Михайловну. – Мангалы на крыше ставили, голыми в бассейне купались, но чтобы такое…

– Иисусе, ну какое такое? – сказала благоухающая крышка гроба.

Пилюлькин покосился на манжет Женькиной рубашки, который был на несколько тонов белее его накрахмаленного халата, и назвал нас уже совсем нецензурно. Не желая дальше вести диалог с Женькиной рукой, он направился к выходу, унося с собой главный вещдок зафиксированных им нарушений.

– Пельмени в чайнике! – говорил он, спускаясь по лестнице. – Какая гадость! Какая гадость эта ваша… Тьфу ты черт, облился.

Выйдя из корпуса, Пилюлькин сразу же направился к тропинке, ведущей к общежитию, но вернулся, чтобы сначала поставить обо всем в известность старшую вожатую, ведь кто, как не она, отвечает за моральный облик и дисциплину педсостава.

Разбудить Галю оказалось сложнее, чем перепутавшую адельфан с седуксеном Светлану Викторовну. Накануне она всю ночь резалась с Марадоной и Виталиком в карты на раздевание и легла спать только два часа назад, да и то только потому, что раздеваться дальше было уже некуда. Тем не менее с пятой попытки Пилюлькин ее разбудил и, стараясь не упустить ни одной важной детали, рассказал Гале с нарисованными зеленкой усами, что творилось ночью в четвертом корпусе.

– Тю, тоже мне! – сказала на это Галя, но вовремя опомнилась и пообещала, что примет меры и доложит, кому следует, но только после подъема.

Подъема, правда, она не дождалась, а сразу же побежала в четвертый корпус, чтобы увидеть все своими глазами и ничего не перепутать на докладе кому следует и кому не следует.

Галино «тю!» Пилюлькину не понравилось, и, чтобы Нонна Михайловна тоже не сказала «тю!», сообщая ей о ночном происшествии, он сгустил краски до консистенции застывающего бетона и еще добавил что-то от себя. В результате Женька оказался не в расстегнутой рубашке, а вовсе без нее, а в позах мы лежали развратных и призывных.

– Аркадий, – сказала на это Нонна Михайловна, – может, тебе показалось? Может, свет так падал? Ты же знаешь, что это за кровати. Там любая поза будет развратной и призывной, даже если человек спит на ней один.

– Свет так падал?! – Пилюлькин достал из-за спины чайник, из которого по дороге расплескал половину содержимого, и поставил его на прикроватную тумбочку. – Показалось… А что ты на это скажешь?!

Нонна Михайловна заглянула в чайник и сразу же отпрянула из-за ударившего в нос резкого запаха.

– Думаешь, нужно увеличить им порции?

– Нонна! – взревел Пилюлькин. – Ты меня убиваешь!

– Хорошо, после завтрака я соберу планерку, – пообещала Нонна Михайловна и красноречиво посмотрела на дверь своей комнаты.

– До! И чтобы по полной программе влетело!

– Аркадий, посмотри, какое утро, – директриса затянула потуже шелковый халат и подошла к окну. – Неужели ты думаешь, что сегодня мне захочется кого-то казнить? Кстати, с праздником тебя.

Обернувшись, директриса кокетливо улыбнулась и поправила на груди струящийся шелк, но на Пилюлькина это не подействовало.

– До, Нонна, до, – еще раз повторил он, – иначе мы так черт знает до чего дойдем.

– После, – отрезала та и указала ему на дверь. – Бедные дети, представляю, как ты их напугал. Пять утра, и тут ты со своей фанаберией.

– Фанаберия, – повторил за мной Женька. – Какое красивое слово. А что это такое?

– Фанаберия, Женя, – сказала Анька, – это то, что нам тут Пилюлькин с утра демонстрировал.

– Идиотизм, что ли?

– Типа того. Теперь давайте эффектную концовочку.

После такого эмоционального разговора Пилюлькин вышел из общежития и сел на скамейку под сень готовящейся зацвести липы. Нервно закуривая, он выпустил ровное кольцо дыма. «У нее на тумбочке сырники лежат со вчерашнего полдника, – подумал он. – Она бы еще там кильку на газете чистила».

– Да, все было именно так, – сказала еще не отдышавшаяся Галя, – но Нонка кильку не ест. Это я точно знаю. А вам лучше думать, что все будет плохо, чтобы потом приятно удивиться.

– «Приятно удивиться», – передразнила Анька. – Тогда будем думать, что нас казнят каким-нибудь изуверским способом. Есть у кого-то предположения? Что там, кстати, было с теми, кто купался голыми в бассейне? Их хотя бы земле предали?

Галя никаких страшных последствий не припомнила, но на всякий случай мы стали готовиться к худшему.

В некоторых странах существует добрая традиция: перед смертной казнью заключенных кормят деликатесами и блюдами из дорогих ресторанов, которые они, возможно, никогда бы и не попробовали, если бы по воле случая не стали серийными убийцами. Это делается для того, чтобы осужденные смертники не испытывали ненависти к своим палачам и могли с легким сердцем и полным желудком отпустить им грех своего убийства.

Тетя Люба никогда не бывала в этих чудесных странах. Она родилась в Кимрах, окончила там техникум и считала, что предложение работать вахтой в подмосковном лагере – ее счастливый билет, и поэтому не знала, что сегодня четвертому корпусу полагаются белые трюфели и кофе Kopi Luwak.

– Опять с комочками, – обиженно сказала Анька и бросила алюминиевую ложку в тарелку с манной кашей. – Да что сегодня за день такой?

Рядом с ней, почти касаясь широкой спиной березы, наклоненной в сторону стойки раздачи, сидел Леха и протирал салфеткой зеркальные очки-авиаторы.

– Митрофан Навозник, – серьезно ответил он. – В этот день обычно всякое говно происходит.

– Понятно, – махнула рукой Анька. – Вот черт его и дернул прийти. Как думаешь, что теперь будет?

Закончив протирать очки, Леха встал со стула и вслух пересчитал по головам детей.

– Тридцать четыре, – сказал он задумчиво, – это много, поэтому думаю, что ничего не будет. Возможно, публичная порка и пять минут позора. Но вы все равно уже прогремели на весь «Поролон», поэтому чего бояться-то?

Лагерь назывался не «Поролон», но по легенде, придуманной тоже Лехой, произносить вслух его настоящее название запрещалось, иначе можно было навлечь на него злых духов. Чтобы этого не произошло, каждый придумывал свое название, которым могло стать любое созвучное с реальным названием слово. Чаще всего это был «Гудрон», но иногда благодаря богатой фантазии говорившего лагерь становился «Пардоном», «Аккордеоном» или, как сейчас, «Поролоном». А еще Леха по-прежнему картавил, поэтому прогреметь на весь «Поролон» показалось чем-то не таким уж и страшным.

Публичная порка ожидалась не настолько публичной, чтобы на ней присутствовали дети, поэтому сразу после завтрака Нонна Михайловна отправила их в актовый зал смотреть фильм о пользе режима дня, а вожатыми на это время назначила Леху, Марадону, Галю и Пилюлькина в паре с только что проснувшейся Светланой Викторовной. У входа в актовый зал каждый из них с рук на руки принимал порученный им отряд, и все, кроме Пилюлькина, которого не взяли на планерку, чтобы порка не превратилась в смертную казнь, искренне желали нам удачи.

Последней в зал заходила наша девочка Яна. Перед тем как уйти в темноту, она подозвала к себе Женьку, встала на цыпочки и прошептала ему на ухо:

– Мой папа – психиатр, и я точно знаю, что это обсессивно-компульсивное расстройство.

– Иисусе, – проговорил Женька тоже шепотом. – Неужели так заметно?

– Конечно, заметно. Все эти ночные проверки, поиски песка в постелях, мытье рук через каждые полчаса. Аркадий Семенович явно не в себе. Он ведь песок у вас нашел? Из-за этого все?

Женька присел перед Яной на корточки и заинтересованно заглянул в ее огромные глаза. Ему вдруг захотелось продолжить этот разговор, потому что у него накопились кое-какие вопросы на темы, в которых Яна, похоже, хорошо разбиралась, но рядом со входом в холл уже стояла Нонна Михайловна и нетерпеливо кашляла.

Сегодня ей как никогда нужно было зайти в пионерскую последней, но не потому, что она любила казни или проявления фанаберии. Пилюлькин разбудил ее за два часа до подъема, а ни одна нормальная женщина не потратит даром два часа времени перед внеплановой планеркой, на которой будет присутствовать весь педсостав.

Чтобы показать, насколько низко мы пали, Нонна Михайловна надела туфли на очень высоком каблуке. Это были ярко-красные бархатные лодочки, которые выгодно сочетались с таким же ярко-красным платьем из плотного крепа, украшенным узкой дорожкой прозрачного стекляруса. Выбор своего наряда она объяснила тем, что сегодня важный для страны праздник – День медицинского работника, чем увеличила глубину нашего падения до не поддающихся измерению величин.

Желая продемонстрировать свое презрение, но на самом деле – сбегающую по спине дорожку прозрачного стекляруса, Нонна Михайловна подошла к окну и стала рассматривать гирлянду из треугольных флажков. Их было много, и все разноцветные, но интересовал ее лишь один – треугольник бархатного, как ее лодочки, румянца, который она могла видеть в отражении окна.

– Мы собрались по невеселому поводу, – сказала она, любуясь этим треугольником. – У Аркадия Семеновича сегодня профессиональный праздник, но даже в такой день он не позволил себе расслабиться и вовремя остановил и привлек к ответственности тех, кто расслабиться себе почему-то позволил. Как вы думаете, – продолжила она, проходя между рядами столов, – кого он обнаружил в женской вожатской четвертого корпуса в пять утра?

– Кого? – спросил Виталик и, подозрительно прищурившись, посмотрел на нас с Анькой.

«Кем же окажутся эти две прехорошенькие вожатые, – как будто думал он, терзаемый загадкой директрисы, – жертвами клеветы или жертвами общественного темперамента?»

На самом деле Виталик вспоминал, выключил ли он свет в вожатской, и гадал, кто же приписал к Ленкиной записке слово «сволочь». Но нам с Анькой очень хотелось, чтобы за нас переживал хоть кто-то.

– Да таджикам они вожатскую сдают, – сказал Сашка. – Пятихатка за ночь.

– Он обнаружил там их напарников, лежащих вместе с ними в кроватях. Полуголых!

Виталик испуганно ойкнул. «Все-таки жертвы общественного темперамента, – наверняка подумал он. – А ведь Ленка меня предупреждала. Да и мама тоже».

– Ну и что? – сказала Маринка. – Вы же сами говорили, что вожатый – существо бесполое.

– Очень даже полое существо вожатый, – ответила на это Нонна Михайловна, продолжая свой путь между рядами.

Дойдя до Сашки, она повернулась к нему спиной (вдруг он еще не видел дорожку стекляруса, мы же по этому поводу здесь собрались), затем подошла к своему столу и указала ручкой на таинственный предмет, накрытый вышитой салфеткой.

– Но самое страшное он увидел у них на столе. Угадайте, что это было?

– Самогонный аппарат, – уверенно сказал Сашка. – «Крепыш с банкой».

Выдержав паузу, Нонна Михайловна сдернула салфетку, и на фоне папок, стопок бумаг и стаканчиков с карандашами материализовался наш бежевый Tefal. Маленький и абсолютно беззащитный.

– А теперь попробуйте угадать, – зевнув, спросила Нонна Михайловна, – что они в нем всю ночь варили?

– Неужели холодец? – предположил Сашка.

Нонна Михайловна устало опустилась на стул и опять взглянула на чайник.

– Ладно, – сказала она и небрежно махнула рукой в сторону двери, – самой надоела эта…

– Фанаберия, – с умным видом подсказал Женька.

– …сделайте концерт ему хороший. И вот еще что. Цветы в вожатские не носите больше. У детей может быть на них аллергия.

Загремели стулья. Нонна Михайловна накрыла чайник салфеткой и подперла ладонью щеку. На спине, туго стянутой красным крепом, изогнулась дорожка стекляруса, гудящие ступни покинули тесные лодочки.

– Не знал, что на ромашки бывает аллергия, – как будто сам себе сказал Сашка, задвигая бедром стул.

– Конечно, бывает, – то же как будто сама себе сказала Нонна Михайловна. – В прошлом году Галина в Грибе опоила одного своим чаем. Еле откачали.

Внезапно дорожка из стекляруса натянулась, как струна, и директриса крикнула в уже опустевший холл:

– Постойте, Александр, а откуда вы знаете, что это были именно ромашки?

О том, что у Яны папа – психиатр, Женька узнал последним, и это было странно, потому что она говорила об этом чуть ли не каждый день, награждая всех психиатрическими диагнозами. По ее мнению, в первой палате, где жил Валерка, все страдали идиотией, а их соседи вследствие этого – компенсационным неврозом. Далее находились палаты шизофреников, параноиков и жертв психогенного зуда. У нас, скорее всего, тоже были какие-то диагнозы, но знали о них только три имбецилки, проживающие с Яной в одной палате.

Однажды она попросила почитать ей стихи Губанова. Сначала мы с Анькой восприняли ее просьбу как шанс разобраться в его непостижимом творчестве, но поскольку Янин папа был психиатром, а не литературоведом, то Губанов открылся нам с несколько неожиданной стороны. После этого мы настоятельно попросили ее больше не ставить никому никаких диагнозов, но сегодня был особый случай. Она должна была помочь нам понравиться одному чуткому и добрейшей души человеку, страдающему обсессивно-компульсивным расстройством.

С высокой долей вероятности можно было утверждать, что доктор Волобуев не сумасшедший, иначе бы после всего случившегося мы уже летели в крапиву с крыши корпуса, а не думали, чем порадовать его на концерте. Он всего лишь выполнял инструкции, которые спускались сверху, а там никого не волновало, что зеленеющий самовар в сочетании с гранеными, а не с пластиковыми стаканами и банный день раз за смену – это уже само по себе безумие.

– Вы должны извиниться за свой песок в постелях, – уверенно сказала Яна, – иначе у вас разовьется комплекс вины, а мой папа говорит, что это приводит к развитию психосоматических заболеваний, вылечить которые очень сложно.

В игровой, где проходила подготовка к концерту, было полно впечатлительного народа, поэтому по ровному кругу из сидящих на матах детей пробежал нервный шепоток, закончившийся громким Женькиным «Иисусе!».

– Да фигня это все! – крикнул Валерка. – Вот мой папа говорит, что если не извиниться, то будет болеть попа, а это, я вам скажу, гораздо хуже и не лечится вообще.

Никто не хотел, чтобы у кого-то развилось что-то непонятное или заболела попа, поэтому все согласились, что извиниться надо. Вот только сделать это нужно было задорно, со сцены и желательно всем вместе.

– Нормально, – сказал Валерка. – Песок у них, а пляшут все.

С разницей примерно минуты в три то же самое сказали Маринка Сашке, Ленка Виталику, весь второй отряд Эдуарду с Татьяной и Марадона Гале с нарисованными усами.

– Но ведь сегодня Митрофан… то есть День медицинского работника, – возразила Анька. – Нам все равно пришлось бы делать этот концерт. Тут всего-то надо немного изменить тональность.

С еще меньшей разницей во времени то же самое сказал Сашка Маринке, Виталик Ленке, Эдуард с Татьяной всему второму отряду и Галя Марадоне, правда, тот не понял слова «тональность».

– Если участвовать будут все, – добавил Сережа, – то весь тихий час вместо сна мы будем репетировать.

То же самое сказали Сашка Маринке, Виталик Ленке и Эдуард с Татьяной всему второму отряду.

– Вот радость-то, – ответил на это Марадона Гале.

– Мы согласны! – решил за всех Валерка. – Разок можно и сплясать.

Подготовка к хорошему концерту от подготовки к обычному ничем не отличается. Разве что все волнуются больше, чем надо, поэтому в уже утвержденный сценарий начинают вносить совершенно ненужные изменения. То, что они были не нужны, выясняется уже потом, но на этапе своего зарождения даже самая дурацкая идея кажется гениальной.

Чаще всех такие идеи генерировал Виталик и очень расстраивался, когда Ленка не давала проявиться его творческой натуре и рубила на корню предложения устроить в игровой муравьиную ферму или провести конкурс фигурок из редисок. На объяснения, почему в условиях детского лагеря невозможно провести соревнования по плевкам кузнечиками, уходило много Ленкиного терпения, но иначе Виталика было не остановить.

Сегодня была другая ситуация. Мероприятие оказалось настолько важным и ответственным, что Ленка, не имея уже терпения что-либо объяснять, на время репетиции отправила Виталика в вожатскую спать, чтобы тот случайно что-нибудь не сгенерировал. Но Виталик все равно не удержался.

Как следует разбежавшись в проходе между рядами кресел актового зала, Виталик чуть не сбил нас с ног и налетел на Женьку.

– Я хочу сделать Ленке сюрприз, и ты должен мне помочь!

– Полегче, – просипел Валерка, – здесь люди ходят.

За Виталиком паровозом выстроились его дети, один из которых щелкнул Валерку по носу и тут же получил в ответ плевок на джинсы.

– Люди ездят на верблюде! – крикнул обидчик, и Валерка полез через кресла разбираться, кто там на чем ездит.

– По-моему, Ленка не любит сюрпризы, – заметил Женька, косясь на завязавшуюся между рядами кресел драку. – Да и времени уже нет. Мы четвертыми выступаем.

– Это будет хороший сюрприз, – настаивал Виталик. – Ленка одна с детьми весь тихий час номер репетировала, и если ты сделаешь моим грим, она обрадуется. К тому же это ведь из-за вас мы тут все корячимся.

Уперев руки в бока, Виталик высоко задрал нос, чтобы мы еще раз осознали всю глубину своего падения, и приготовился рассказать нам то, о чем его предупреждала мама.

– Начинается, – простонала Анька, вытаскивая из кучи дерущихся Валерку. – Ты теперь всю жизнь будешь эти пельмени вспоминать?

Тряхнув кудрями, она отвернулась к сцене, но вместо того чтобы обидеться, застонала от нахлынувшей на нее нежности. Под аркой из белых шариков одетый в белоснежную тогу, завязанную на плече таким образом, что штемпели «голова» и «ноги» оказывались на нужных местах, стоял сам сын Зевса, сребролукий Феб Сияющий, бог-врачеватель Аполлон Лучезарный и куском изоленты приматывал к микрофону оторвавшийся провод.

– Долбанет! – крикнул Сашка в зал. – Еще давай!

– Сам такой! – ответил ему Марадона и бросил моток изоленты.

Сашка поймал его двумя руками и продолжил чинить микрофон, оставив сидящую в зале Нонну Михайловну в полной уверенности, что концерт уже начался.

– Ну так как, сделаешь? – спросил Виталик. – Только быстро!

– Сделает, – млея, сказала Анька, – конечно, сделает. Он вожатый и должен уметь делать Ленке приятно.

Расстраивать Аньку было опасно, поэтому Женька согласился сделать детям грим, но поскольку в отряде Виталика было тридцать человек, мы сначала шепотом заскочили в Читу, а уже потом все вместе решили, что Ленка достойна сюрприза. Однако на вопрос, что конкретно нужно нарисовать на этих тридцати лицах, Виталик ответить затруднился, потому что не присутствовал на репетициях.

– Симптомы страшных болезней? – предположил он. – На эту тему же все?

Третьему отряду понравилась идея с гримом на тему страшных болезней, поэтому все подтвердили, что по сценарию каждый из них является носителем особо опасного вируса, который поражает кожные покровы и выворачивает глаза наизнанку.

– Глаза наизнанку… – задумчиво произнес Женька и посмотрел на нас с Анькой. – А вы тушь и тени свои, те, фиолетовые, случайно, не взяли?

– Да, здесь лучше, – сказала Анька. – Подождем тут, пока нас объявят.

Выглянув из-за желтой кулисы, она нашла глазами Женьку в белом халате, который склонился с дуофиброй над каким-то мальчиком, и спряталась обратно.

– Педиатр фигов. Леш, ну скажи!

Леха сидел на деревянной скамейке напротив старого рояля, с пластырем на лбу, одна нога в медицинской утке, на другой рваная манжета от сломанного тонометра, и получал бешеное удовольствие от того, что Валерка, изо всех сил давя на грушу, вот-вот перекроет ему кровоток в стопе.

То, чем они занимались, называлось хулиганством, потому что утка, тонометр, пластырь и другие предметы, которые Пилюлькин пожертвовал для викторины, были ценным реквизитом. Раскладывая их на рояле, Маринка строго-настрого запретила к ним прикасаться. Но как только она ушла к отряду завязывать еще десять тог, запрет был немедленно снят.

– Двести сорок на сто тридцать, – объявил Валерка и еще два раза нажал на грушу. – Это нормально?

– Для меня уже нормально, – сказал Леха. – Но, честно говоря, это тушите свет.

– Тушите свет! – радостно крикнул Валерка.

Галя с уже побледневшими усами дернула рубильник, и под Женькино «Иисусе, ни черта же не видно!» концерт начался.

Постановка «Доктора Айболита» на День медицинского работника была лагерной традицией, но Пилюлькину она не нравилась. Его сказочный коллега работал в условиях жуткой антисанитарии, сидя не в медицинском кабинете, а под каким-то непонятным деревом, и принимал там всех подряд с утра до ночи без возможности продезинфицировать инструменты, чем сильно напоминал Пилюлькину его самого.

– Нонна, эта сказка про меня, – каждый раз говорил он, сидя в зале. – Ни бинтов, ни шприцов одноразовых. Корвалол и тот просроченный. Я перчатки одноразовые в тазу стираю!

– Я закажу, закажу, – говорила Нонна Михайловна, срывая целлофан с коробки конфет. – На вот, съешь конфетку. Ты же любишь такие.

Пилюлькин такие любил, но все равно попросил заменить «Айболита» на постановку другой сказки про докторов. По приказу Нонны Михайловны, который она для пущей важности распечатала на принтере, в прошлом году «Доктора Айболита» заменили на «Незнайку», но по каким-то необъяснимым причинам Пилюлькин потребовал вернуть «Айболита» обратно.

– Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит, – сказал Эдуард в микрофон, держа его так, чтобы не долбануло, и показал почему-то на Леху, сидящего за половиной блеклого занавеса.

В это время в тусклом свете обклеенного пластырем плафона Анька учила Валерку и Вову мерить давление.

– Леш, это правда, что это неправда? – спросила она, не поднимая головы.

– Неправда, – ответил Леха, сразу поняв, о чем речь, – это правда. Я просто подслушиваю, потому что любопытный и сладкое люблю, а всю работу оно делает. Я, бывает, только мешаю.

От волнения Анька стала еще сильнее сжимать грушу. Леха застонал и, нагнувшись, взял ее за обе руки.

– Если ты рада, то какая разница, кто тебе помог: Дерево или я.

– Ну, предположим, – согласилась Анька. – А если кто-то попросит о тебе?

От неожиданного вопроса Лехины брови подпрыгнули вверх и лоб собрался в ровные складки.

– Издеваешься, что ли? На кой шиш я кому нужен?

Валерка знал слова и поинтереснее, но от того, что взрослый человек сказал слово «шиш», засмеялся так заразительно, что дальше на серьезные темы разговаривать стало невозможно.

– Так, наверное, не раз было, – сказала я, – только признаваться не хочешь.

– Да не было! – настаивал Леха. – Не поверите, каждый вечер жду, а вы все каких-то красавчиков для себя просите. Кто на старого физрука-то позарится?

Леха кокетничал. Он был нестарый и нужен был всем и каждому – от Валерки до Нонны Михайловны и обратно, но парадокс заключался в том, что просить о нем у Дерева действительно никому бы не пришло в голову. И вовсе не потому, что он не был привлекательным как мужчина, отнюдь. Все настолько привыкли считать его общественным достоянием, что присвоить себе и пользоваться им единолично казалось чем-то сродни экономическому преступлению. И все же сегодня нашлась в лагере одна женщина, которая больше всех других жаждала аудиенции с Лехой.

К началу концерта Ленка опоздала и вошла в зал уже тогда, когда Эдуарда сменил на сцене Аполлон Лучезарный и Нонна Михайловна успела испытать очередной катарсис. Ленка тоже его чуть не испытала, но не из-за того, что у Сашки на тоге развязался узел, что сделало его еще более лучезарным, а из-за того, что возле лестницы на сцену она обнаружила Виталика, который пытался надуть полуторалитровую клизму.

На вопрос, что здесь происходит, Виталик, не вынимая изо рта пластикового наконечника с рассеивателем, ответил, что он будет участвовать в конкурсе по надуванию клизм, который придумал Леха и который Ленка почему-то не дала ему провести в отряде. Чтобы Виталик точно выиграл, Леха по дружбе дал ему во временное пользование снаряд для тренировок и попросил никому не рассказывать об их маленькой хитрости.

– Где он?! – гавкнула Ленка и, принюхиваясь, стала оглядываться по сторонам.

Взяв след, она прицепила к подолу юбки состав из тридцати детей, последним вагоном в котором был Женька, доделывающий для нее сюрприз, подхватила два ведра воды, нужных ей для номера, и тяжелой поступью стала подниматься по лестнице за кулисы.

– Ты Виталика клизму попросил надуть?! – прогавкала она из-за рояля и поставила на пол ведра. – Мне уже за водой сходить нельзя? Терпение лопается! Я на пять минут его оставила… А эт-то что?!

В тусклом свете Лехиного плафона в пластырях и моргающей рампы Ленка увидела своих детей и сразу забыла, зачем ей нужен был Леха.

– Сюрприз! – крикнул Женька, выглядывая из-за последнего вагончика. – Можешь сказать спасибо Виталику и мне!

Ленка не сказала спасибо ни Виталику, ни Женьке. Она вообще ничего не сказала, потому что потеряла дар речи. Мало того что песня у третьего отряда называлась «Закаляйся», для чего им и нужны были ведра с водой, так еще и Женька перепутал в темноте цвета своих «метеоритов», и вирус получился не особо опасным, а смертельным, причем смерть, судя по величине трупных пятен, наступила уже давно. Тридцать маленьких зомби улыбались Ленке и моргали глазами наизнанку.

– Смывай давай! – взвизгнула она и пнула ведро с водой.

Ведро качнулось, на пол шлепнулся ледяной плевок. Женька начал торопливо объяснять, что Guerlain выпускает уходовую и декоративную косметику премиум-класса, что в составе такой косметики используются редкие и натуральные ингредиенты и что каждая новинка готовится в течение очень долгого периода времени, чтобы затем каждый день радовать своих покупательниц высоким качеством и удивительной стойкостью, но через сцену уже шел Аполлон Лучезарный с микрофоном, и времени на извинения не оставалось.