Текст книги "Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли"

– Короче, не смывается это водопроводной водой, Лена, – сказал вместо извинений Женька и принял из Сашкиных рук микрофон. – Но я что-нибудь придумаю. Я тебе обещаю!

То, что произошло дальше, все помнят очень смутно, а жаль, потому что у нас была очень чувственная и красивая песня о том, как в пять утра к нам пришел добрейшей души человек и предостерег нас от дальнейшего морального разложения, за что наша благодарность ему не знает границ.

Исполняли ее сразу два отряда и четверо вожатых – невиданное в стенах маленького актового зала зрелище. Особенно старался Женька, которому достался микрофон. Не зная, что по этой причине зал слышит в основном его, он пританцовывал с микрофоном, держа его совсем не так, как показывал Сашка, и тоненько пел:

 
Белая ночь сиреней листву
Ветер качает то робкий, то смелый!
В белую ночь, в час, когда я усну,
Придет ко мне врач ослепительно белый!
 
 
Ярким посветит своим фонарем,
И я появленье его угадаю.
Куда же нам деться теперь вчетвером?
Куда, я не знаю! Куда, я не знаю!
 
 
Белый халат твой белее, чем облако!
Раньше, чем солнце, встаешь, в пять утра…
 

На припеве песня трагическим образом оборвалась. Нет, Женьку не долбануло током, как можно было подумать. Повинуясь какому-то рефлексу, выработавшемуся у жителей мегаполисов в то непростое время, он, как и все, упал на пол, потому что прямо посреди концерта в актовом зале прогремел самый настоящий взрыв. Судя по звуку, эпицентр его находился где-то возле лестницы на сцену, а если быть еще точнее, то в районе головы Виталика.

– Это считается, что я выиграл?! – орал он, не слыша самого себя, и показывал оглохшему Лехе рваную клизму. – Считается, если лопнуло?

– Долбанет! – кричал где-то Сашка, но лежащему на полу контуженому Женьке казалось, что это другое, хотя и очень похожее слово.

– Лопнуло, – шевелил губами заваленный детьми Женька и смотрел в потолок, моргая в такт закоротившей рампе. – Что лопнуло? Ленкино терпение? Не может быть. Неужели это все из-за меня?

Пальцы его свободной руки запутались в Анькиных кудрях, и он осторожно приподнял ее голову.

– Ты живой? – спросила она и, заглянув в его широко открытые глаза, вскрикнула.

В расширенных зрачках Анька увидела выпущенные закрылки и выходящее шасси: ввиду прогремевшего на борту взрыва наш самолет запрашивал аварийную посадку в Чите.

– Отдай микрофон немедленно! – закричала Анька и стала выбираться из-под Вовы и Валерки. – Немедленно отдай микрофон и убери чертовы закрылки!

Чего только не слышали стены казармы читинского дисбата! То были искренние пожелания друг другу счастья в любви, в том числе и однополой, просьбы сходить по всем известному маршруту и выражения досады из-за того, что сходили не туда да не с тем результатом. Но вряд ли кому-либо за всю историю существования читинского дисбата приходило в голову говорить все это со сцены в микрофон.

– Здесь полный зал детей! Отдай! – еще раз крикнула Анька и, выползая из-под Вовы, стала изо всех сил тянуться за микрофоном. – Заходи на второй круг! Штурвал на себя! На себя тяни штурвал!

– На себя тяни, – повторил Женька побелевшими губами и потянул на себя штурвал.

Вот тут его и долбануло. Единственным человеком, уверенным, что все идет по сценарию, была Нонна Михайловна. До последнего верил в это и Пилюлькин, но то, что на сцене лежит вожатый и дергается не в такт музыке, его в конце концов насторожило, и он пошел посмотреть, что же случилось.

К счастью, все остались живы и даже были довольны концертом, который завершился ровно на середине. Особенно радовалась Ленка, из-за того что в панике про нее все забыли и она не опозорилась на сцене. Тридцать ее маленьких зомби, которым после концерта Галя разрешила сходить на склад и напугать Бороду, тоже остались довольны, потому что Борода стал смешно заикаться.

В последующие три дня некоторые проблемы с речью наблюдались и у Женьки, но его больше расстраивало то, что волосы теперь стали не такими послушными, как раньше, и укладывать их приходилось на полчаса дольше, однако некоторый объем ему был даже к лицу.

Виталику сказали, что конкурс он выиграл, но он этого не услышал, потому что слышать что-либо стал только на следующий день.

Понравился ли концерт Пилюлькину, осталось неизвестным, так как в то время, пока Нонна Михайловна пыталась это выяснить, он приводил Женьку в чувство, но обещал вернуться к ее вопросу, как только закончит реанимационные мероприятия.

И только Леха вышел из главного корпуса каким-то расстроенным. Стоя на улице у стеклянной двери, он протянул нам четыре таблетки и сказал, что после всего случившегося мы должны непременно их съесть.

– Это яд? – с надеждой спросил Женька.

– Пофигин форте, – ответил Леха. – Так я буду уверен, что ночью вы будете спать и больше ничего не натворите.

По виду это была обычная аскорбинка, которую на сдачу давали в аптеках и которой Пилюлькин одаривал каждого, кто попадал в изолятор, но Леха так уверенно сказал, что это успокоительное, что мы поверили и попросили еще несколько штук про запас.

– Так странно, – сказал Леха и достал из кармана еще четыре упаковки аскорбинки, – в то, что это пофигин, вы верите, а в то, что Дерево любви волшебное…

– Леша, – перебила его Анька, – спасибо тебе большое! За все.

Обладало ли Дерево любви волшебной силой или все это выдумал старший физрук, который больше всего на свете ненавидел скуку, сказать было трудно. С одной стороны, возможно, Леха был прав и они с Иваном да Марьей действовали сообща, но с другой – нет ничего проще, чем свести вместе двух жаждущих любви двадцатилетних вожатых. Здесь и волшебства никакого не нужно. Достаточно сделать так, чтобы они друг на друга посмотрели, а дальше – как с яблоневым садом: все делает природа. Главное – не перепутать саженцы, а дендролог из Лехи, как и из Бороды, был плохой.

– Не знаю, что там с Деревом, но эти успокоительные таблетки не работают точно! – После отбоя Анька носилась по вожатской и то и дело выглядывала в окно. – Не пофигин, а виагра какая-то! Может, он что-то перепутал?

– Может, ты пойдешь уже? Он имел в виду, чтобы мы пельмени больше не варили, а про вас с Сашкой он в курсе, тем более сам же все это и устроил.

Анька села рядом и взяла меня за руку.

– Ты серьезно? Я правда могу пойти? – Не дожидаясь ответа, она схватила подушку и обняла ее. – Как думаешь, он еще в этой простыне?

Я взяла сборник Губанова и сделала вид, что занята чтением какой-то его поэмы.

– Пилюлькину только не попадитесь. Если его пельмени так впечатлили, то страшно представить, что будет, если он увидит вас в этих простынях: где «голова», где «ноги»?

Рыжие кудри рассыпались по подушке, послышался приглушенный смех.

– Да что тут представлять? – Анька встала с кровати и вышла на середину вожатской, изображая Пилюлькина. – Будет бубнить такой на планерке: «Я видел это! И разум мой был помрачен. Не под покровом ночи, не за глухими стенами и заборами, а с белой простыни! Дщерь человеческая даровала мужчине свой пац-цалуй!»

– Ай, иди уже, исчадие разврата и порока!

Рыжее исчадие еще дважды пронеслось туда-сюда по вожатской, собирая нужные для ночного побега вещи, и снова остановилось у окна.

– А Ринат придет?

– Какое интересное стихотворение, не находишь?

 
«Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?..
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба летного?!»
 

– Нет, я серьезно. – Приставучая Анька забрала у меня книгу и потребовала немедленного ответа: – Он же тебе нравится, да?

– Не до такой степени, чтобы сидеть ночью у окна и высматривать в темноте свет его фонарика.

В доказательство того, что я точно не буду этим заниматься в ее отсутствие, я встала с кровати и попробовала задернуть шторы, но вместо этого только сделала на одной из них новую затяжку – слишком они были узкие. Зато кружевного тюля хватило на всю ширину окна, и я тщательно занавесила его, аккуратно расправив складки и неровности.

– Ну и зря, – сказала Анька, выбежала в коридор, затем вернулась и погасила мне свет. – Так фонарик будет виднее, и если что, ключ от чилаута в тумбочке.

Дверь закрылась, и я опустилась на стул, с изумлением разглядывая свои руки. Фонарь находился как раз напротив окна вожатской, и каждую ночь его свет мешал спать. В комнате всегда было светло, как днем. Как-то Леха посоветовал нам прицепить за шторные крокодильчики два покрывала с рисунком «турецкий огурец» и тем самым навсегда избавиться от этой проблемы. Но как же хорошо, что мы этого не сделали!

Проходя через кружево, свет фонаря проецировал на блеклые стены и потолок цветы: лилии и розы, собранные в пышные букеты. Они светились нежно-фиолетовым светом и покрывали все вокруг: стол, стулья, мой сарафан, руки, Сережину гитару. Хотя какая же это теперь гитара? Это Альдера, и никак иначе. Видел ли когда-нибудь Сережа свою ненаглядную Альдеру в таком откровенном наряде? Ни стыда ни совести. Теперь неудивительно, что и у нее появился тайный любовник.

Погрозив Альдере пальцем, я подошла к зеркалу. На парижских каштанах тоже расцвели розы и лилии. Чтобы их стало больше, я распустила волосы и сняла с плеч лямки сарафана. Цветы теперь были на плечах и спине. Захотелось снять его совсем, но сначала я решила узнать, что было на планерке. С Женькиным блокнотом я забралась на кровать и открыла его на завтрашнем числе.

«Утро: противное спортивное мероприятие – футбол (вожатые против первого отряда).

День: подготовка к празднику русской народной песни.

Вечер: праздник русской народной песни».

Дальше Женька написал три варианта русских народных песен, тексты которых состояли из четырех строчек каждая. Я спела их громко и выразительно и засмеялась, представляя, перед кем нам придется за них извиняться. Перед министром культуры, наверное.

Больше в блокноте ничего не было. Я положила его на стол и случайно задела рукой книгу Губанова.

– Ах, Альдера, – вслух сказала я, – так красиво вокруг, и так жаль, что я не умею играть. Но, может, хотя бы почитаем стихи?

Книга осталась открытой на той же странице, где я читала Аньке «Стихотворение о брошенной поэме»:

 
«Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?..
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба летного?!
 
 
Я приеду к ней как-то пьяненьким,
Завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пальто кулек пряников.
А потом еще что жевать и пить».
 

– Знаешь, Альдера, мне кажется, что-то из этого здесь уже было: конь ржал, белой сиренью пахло, жевать и пить Ринат приносил. Только непонятно, почему бархат алый? Ночь же черная? И можно ли считать, что пельмени в данном случае – это кулек пряников?

Я отложила книгу, посмотрела на потолок в трещинках и замерла: от входной двери к лампе дневного света, медленно уменьшаясь, полз белый круг. Возле лампы он остановился, затем метнулся к плакату с Вилле Вало и исчез. Почти сразу же на лестнице послышались шаги. У нас шестнадцать ступенек, и вожатская совсем рядом с лестницей, но шагов я насчитала гораздо больше. Кто-то прошел мимо по коридору, потом вернулся и стал спускаться обратно.

– Все? – Я посмотрела на бесстыжую Альдеру, и мне показалось, что она вздохнула. – Это все?

Освобождаясь на ходу от фиолетовых кружев, я пошла к двери. В коридоре все так же, как и было сразу после отбоя: дежурный свет, открытые по правилам безопасности двери палат, Маленький Дима, как и остальные тридцать три, на месте, под потолком качаются глиняные солнца, сделанные детьми на керамике. Кто-то задел их, пока шел по коридору.

На обратном пути я на всякий случай заглянула в игровую и прислонилась к косяку открытой двери. На столе, прямо на детских рисунках, лежал темный ворох недотрог. Ринат не знал, в какой именно палате живет Маленький Дима, поэтому оставил их здесь.

Наверное, я обрадовалась больше, чем обрадуется Дима, а это неправильно, ведь эти цветы не для меня, а для него. «Ах» и «Ух» не для меня ходили за свой бревенчатый дом и не ради меня через весь лес тащили сюда этот взрывоопасный букет.

– Да-да, – сказала я желтым цветам. – И не смотрите на меня, так широко раскрыв рты. Иначе бы «Ах» и «Ух» не ушли бы вот так, даже не поздоровавшись, ведь сейчас еще не час ночи и выключать свет было бы совсем не обязательно.

Желтые рты открылись еще шире, и два плода лопнули от возмущения. Товарищ пионервожатая, иногда приятно побыть дурочкой, но не до такой же степени! И отнесите уже нас тому, кому мы предназначены.

Оказавшись в вожатской, я снова оделась в кружева.

– Альдера, это опять какой-то закон подлости. Вчера мы вовремя не выключили свет, а сегодня не включили. Из-за этого «Ах» и «Ух» подумали, что мы с тобой спим, и ушли, а ведь мы такие красивые в этот вечер.

Я подошла к зеркалу, опустила лямки сарафана, позволила ему упасть на пол и вышагнула из него.

– Мы очень красивые, Альдера, – сказала я, осматривая себя со всех сторон. – И местами чем-то с тобой похожи, особенно вот этими местами и этими вот.

Я провела пальцем по груди и почувствовала, как она напряглась. Внезапно Анькина кровать скрипнула в оглушительном для этой тишины ля-миноре, я вздрогнула и обернулась.

– Ну и кто из нас бесстыжая? – совершенно отчетливо произнесла Альдера. – Я или ты?

День 7-й

В семь утра, лежа в панцирной яме и глядя в требующий побелки потолок, я мужественно выполняла подружеский долг. По мере того как Анька, уже несколько привирая, приближалась к кульминации своего рассказа, глаза мои открывались все шире, а трещины на потолке становились все заметнее. Кажется, Анька упомянула о чем-то интересном, но я все прослушала.

– Что ты сказала?

– Я сказала, что в СССР не было секса из-за панцирных кроватей.

– Да не это. Ты только что говорила, что Маринка не ночевала в корпусе. А где она тогда ночевала?

Анька тоже подняла глаза и стала всматриваться в паутинку трещинок на потолке. Совершенно точно Маринка не приходила сюда, но у Виталика с Марадоной ей тоже делать было нечего.

– Анатолий Палыч? – нерешительно предположила она.

Я отвернулась к стене и стала ковырять пальцем дыру в обоях. Сегодня по плану сразу два общелагерных мероприятия, а думать получится только об этом.

– Надо собраться и сосредоточиться на работе, – сказала я, ковыряя стену. – У нас вчера Женька, между прочим, чуть не умер. Я так испугалась!

Из стены удалось выковырять гипсовый камешек, на пол посыпался тонкий ручеек белой пыли. Сзади скрипнул панцирь, Анька встала и босиком пошлепала в ванную.

– Не будет же он умирать каждый день! – крикнула она оттуда. – Да и что страшного может случиться во время футбольного матча? Пару раз друг другу забьют и разойдутся.

– Забьют и разойдутся, – повторила я как заклинание и вставила камешек на место. – Что-то я сомневаюсь.

Женька всю вчерашнюю планерку тоже сомневался. Имея коллекцию пусетов и запонок, крашеные волосы и другие обязательные для настоящего футболиста атрибуты, он был похож на всех звезд мирового футбола сразу, но сам футбол терпеть не мог с детства.

Женькин папа очень хотел, чтобы у сына были нормальные мальчишеские интересы, поэтому регулярно водил его на футбольные матчи и тренировки в бассейн. В результате Женька рос настоящим мужчиной, потому что стоически терпел все издевательства над своей тонкой и ранимой душой, не приемлющей никакой борьбы, даже спортивной.

Однако когда Женьке только-только исполнилось шесть лет, походы эти, к великому огорчению папы, пришлось прекратить. На одном из футбольных матчей Женька, сидя на трибуне, умудрился поймать вылетевший с поля мяч. «Хорошая примета!» – радовался папа и трепал сына по разбитому о заднюю трибуну затылку. Примета действительно оказалась хорошей. Это выяснилось в ближайшем травмпункте, где Женькиному папе сказали, что у его сына не открытая черепно-мозговая травма, а закрытая, что, учитывая обстоятельства ее получения, уже само по себе редкая удача.

С тех пор Женька возненавидел футбол и отказался ходить на матчи. К радости папы, оставались еще тренировки в бассейне. Однако вскоре после случившегося на станции метро «Первомайская», где находился бассейн, произошел тот неприятный случай с дверью, и Женька возненавидел и бассейн. Зато полюбил бумажных куколок.

Леха тоже с раннего детства часто бывал на футбольных матчах, но ни разу не ловил мяч и не бился головой о трибуны, отчего, наверное, и вырос нормальным человеком со спортивным азартом и жаждой побед. Поэтому он очень удивился, когда заспанного Женьку совершенно не впечатлил тот факт, что стол в игровой полностью накрыт именными сине-гранатовыми футболками игроков испанского клуба «Барселона»: Филиппа Коку, Роналдиньо, Карлеса Пуйоля, Луиша Фигу и других, чьи имена Женька тоже услышал впервые. Самой ценной была футболка Ривалдо. К ней Леха относился особенно трепетно.

Вокруг стола толпились мальчики и девочки, тоже заспанные, потому что еще даже горн не звучал. Но как можно было пропустить момент, когда их вожатые выберут себе по майке «Барселоны», чтобы потом в них полтора часа бегать по лысому полю стадиона, угловые секторы которого утопают в непроходимом болоте?

– Фигу бери, – сипел Валерка и совал Женьке футболку с номером семь. – Похож. Одно лицо!

На майке не было портрета Луиша Фигу, но всем было очевидно, что Женька на Фигу не похож.

– Нет, – уверенно сказала Анька, внимательно посмотрев на испуганного Женьку, – точно не Фигу. Фернандо Торрес. Есть там такая?

Поднимая со стола майки одну за другой, она читала имена футболистов «Барселоны», но нужной не находила.

– Да не может там быть Торреса, – сказала я. – Торрес из «Атлетико». Откуда он здесь возьмется?

Испугавшись еще больше, Женька отошел от стола и умоляюще посмотрел на Леху.

– Я не могу играть в футбол, – сказал он, вжимаясь в стену. – В меня могут попасть мячом. Так уже было однажды, и ничем хорошим это не закончилось.

Для убедительности он добавил, что у него есть официальный диагноз «пилафобия», боязнь мяча, поэтому футбольные матчи ему строго противопоказаны.

– Да человек ли ты?! – Леха показал на толпящихся вокруг стола детей. – Это же для них, не для тебя. За кого им болеть, если ты не пойдешь?

– Да, за кого болеть? – поинтересовался Вова и подтащил Женьку к столу с майками. – Выбирай, пока не разобрали.

Женька сглотнул и брезгливо посмотрел на стол, как будто это был прилавок с турецкими лосинами.

– Ерунда какая-то, – забубнил он, одной рукой переворачивая майки. – И почему обязательно «Барселона»? Можно подумать, у нас своих хороших футболистов нет.

Никогда еще у Лехи не было таких огромных глаз, а Валерка так громко не кричал: «Итить!», но для того, чтобы не брать Женьку в команду, эта фраза стала весомым аргументом.

– Ладно, – согласился Вова, – посидишь с нами. А болеть будем за него. – С майкой Роналдиньо он подошел к стоящему у двери Сереже.

– Одно лицо, – сообщил он, и Сережа, который ничем не был похож на темнокожего бразильца, пожал пухлую ладонь.

Он любил футбол и согласился сыграть за себя и за того парня, который даже не понял, какую глупость сморозил.

– Да чего я сказал-то? – спросил Женька и, пользуясь тем, что от него все отстали, подошел к Лехе: – Правда, что ли, нет футболистов?

– Ну почему же нет, есть, – ответил тот, складывая майки. – Только у них тоже эта… пилафобия.

На самом деле от футбола мы с Анькой были страшно далеки, а кто из какого клуба знали лишь потому, что активно интересовались личной жизнью известных футболистов. Иногда это захватывало сильнее, чем самый напряженный матч за звание чемпионов мира с дополнительным временем и серией послематчевых пенальти.

В белых туфлях на босу ногу, джинсах и шифоновых блузках с вышивкой а-ля рюсс, мы сидели на деревянных трибунах и в ожидании Лехиного свистка отколупывали ногтями кусочки облупившейся краски.

Трибуны были только с одной стороны стадиона, с другой к полю сплошной стеной подступал лес, поэтому все сидели достаточно плотно. Маленькому Диме даже пришлось залезть ко мне на колени, но он был такой легкий, что я почти не ощущала его веса.

– О, да у нас в команде легионер, – сказала Анька и показала на середину поля. – Я отсюда плохо вижу. Это Билялетдинов или мне кажется?

Издалека это был он самый, полузащитник «Локомотива» Динияр Билялетдинов, но одетый почему-то в сине-гранатовую майку Марио Альвареса. Ее на нашем столе в игровой не было, из чего мы сделали вывод, что Леха побывал у Рината раньше, чем у нас.

Ринат стоял в самом центре поля возле никогда не высыхающей лужи и смотрел в сторону трибун. Не зная, на кого конкретно он смотрит, я помахала ему рукой Маленького Димы.

По Лехиной команде для приветствия на поле начали выстраиваться обе команды – пионеры первого отряда и вожатые. Сережа, Виталик, Сашка, Эдуард, Ринат и сам Леха – все они, абсолютно разные, сейчас были в одинаковой степени прекрасны: раскрасневшиеся от избытка обещающего успех дофамина, увлеченные мальчишеским азартом, рвущиеся в бой за право первыми поразить ворота соперника.

Но, Боже всемилостивый, разве мог хоть кто-нибудь из них затмить присутствующую сегодня на поле восходящую звезду футбола! Трепещите, смертные, ибо в воротах команды вожатых в белоснежных гетрах, натянутых до середины бедра, в бело-голубой майке сборной Аргентины стоял заслуженный, по его собственному убеждению, мастер спорта по футболу – младший физрук Марадона. Ура, товарищи!

Активно разминаясь, он выполнял высокие махи ногами, демонстрируя болельщикам ярко-оранжевые бутсы с шипами, совершенно не нужными на лысом, как Лехина голова, поле, и белоснежные гетры, выгодно подчеркивающие выразительные изгибы проворных ног. Закончив разминку, Марадона еще выше подтянул гетры и принял стойку вратаря, готовясь отразить любой, даже самый сложный удар по воротам.

По Лехиному свистку матч начался. Вот он, тот долгожданный момент, когда мяч разыгран, счет 0:0, и до конца первого тайма еще целых сорок пять минут. Целых сорок пять минут захватывающего зрелища и сидения на самом солнцепеке, который, конечно же, не испортит впечатления от встречи двух маститых команд – «Огурцы» и «Помидоры». Итак, мяч в игре, пас в штрафную зону «Огурцов».

По трибунам пробегает недовольный шепоток: нужен голевой момент. Но посмотрите, на ударную позицию выходит Марио Альварес – лучший снайпер «Локомотива» и специалист по кукушкам и недотрогам. Он обходит одного, второго, третьего, обегает никогда не высыхающую лужу в центре поля и отдает пас красавчику Луишу Фигу. Покоритель женских сердец Луиш вышел сегодня на поле прямо из-за ломберного стола, выиграв четыре кона подряд, и, видимо, поэтому довести мяч до ворот у него так и не получилось. Неужели атака захлебнется в самом начале?

Ан нет! Мяч перехватывает Ривалдо и ведет его к воротам. Тут же на трибунах поднимается огромный транспарант, сделанный из длинного куска обоев, на котором написано: «Виталик – молодец!» Как жаль, что здесь не присутствует мама этого подающего большие надежды молодого бомбардира. Но, подождите, это не те ворота! Это ворота Марадоны! Роналдиньо, Пуйоль, кто-нибудь остановите этого чокнутого Ривалдо! Го-о-ол! Мяч влетает в сетку ворот, как бильярдный шар в лунку для гольфа! «Долбанет!» – кажется, кричит Луиш Фигу, а дальше произносит что-то на каталонском. Какой же красивый это язык, друзья мои!

– Ух ты! – вскрикнул Маленький Дима, и я почувствовала, с какой бешеной скоростью бьется его сердце. Вместе с этим «ух ты!» оно чуть не выскочило у него из груди. Я прижала Диму крепче, и триколор, нарисованный Женькой на его щеке, размазался о вышивку а-ля рюсс.

Сам Женька сидел рядом, спокойный и безучастный, как будто присутствовал не на матче, а на съемках телепередачи «Наш сад», причем большую часть времени он смотрел не на поле, а на задние трибуны, пытаясь за транспарантом «Виталик – молодец!» разглядеть Маринку.

– Да к кому же она бегает? – снова спросила Анька. – Вот же они все на поле, и никто не подходит: один женат, другой Виталик.

– Ой, ну сбегала один раз, – сказала я и захлопала руками Маленького Димы, потому что все вокруг делали то же самое. – Может, к Гале сходила. Или к Татьяне.

– Один раз?! Да она вообще у себя не ночует. Она же поэтому и просила, чтобы мы с Сашкой на их территории встречались, потому что ей самой куда-то бегать надо. Думаешь, они там дуэтом своим колыбельные поют? Им просто нужно, чтобы хоть кто-то из них был на этаже.

Я тоже обернулась посмотреть на Маринку, которая непонятно к кому бегала, но Дима на коленях заерзал. Ах да, очередной голевой момент.

Острая, напряженная борьба за мяч разворачивается в центре поля, но никому не хочется бежать за мячом в лужу. Неужели никто так и не подарит нам фантастический футбольный праздник? А? Ривалдо, Пуйоль, Роналдиньо? Что вы все делаете на этом поле? Можно подумать, у нас своих хороших футболистов нет.

Воспользовавшись заминкой, нападающий команды «Помидоры» овладевает мячом и ведет его к воротам Марадоны. Длинная передача с одного фланга на другой – опасно! Сейчас будет удар! Но кто это несется сломя голову наперерез мячу? Конечно же, быстроногий Ривалдо. Он всегда наготове, всегда на острие атаки. Вот и сейчас он, как вихрь, как настоящий магистр футбольных наук, врывается в штрафную зону и летит, летит, чтобы перехватить мяч и защитить ворота Марадоны практически ценой своей удивительно яркой и красивой жизни.

«Поймал!» – радуется он и, держа двумя руками мяч, показывает его ликующим трибунам. «Долбанет!» – кричит ему Луиш Фигу и снова прибавляет что-то на каталонском.

Что ж, звучит свисток, назначен одиннадцатиметровый. Вратарь «Огурцов» в стойке. Разбег. Удар! Но что происходит? Мяч совершенно точно летит в штангу. Неужели нападающий «Помидоров» упустил такую прекрасную возможность заколотить гол в ворота противника? Похоже, Марадона так не считает. Уж кто-кто, а он однозначно может рассчитать траекторию полета мяча с учетом силы удара и скорости ветра, если, конечно, в глаз ему не светит солнце. Но разве это помеха для заслуженного мастера спорта по футболу?

Взрывая острыми шипами хорошо утоптанную землю, Марадона подпрыгнул чуть ли не до самой перекладины и, эффектно перевернувшись в полете, изобразил так называемую бисиклету, или «ножницы», – удар через себя в падении. Но поскольку мяч летел в штангу, то и попал Марадона ногой не по мячу, а по штанге, проорав на весь замерший стадион что-то на испанском.

– Пойдем посмотрим! – крикнул Вова и сдернул с трибун первых, кто попался ему под руку.

По роковому стечению обстоятельств этими двумя оказались Женька и Наташа. Но если Наташа все, что произошло дальше, восприняла как веселое приключение, то Женька…

– Женя умер! – спустя минуту кричала Наташа, выбираясь из толпы, образовавшейся вокруг Марадоны.

Спотыкаясь, она бежала к наполовину опустевшим трибунам, размахивала руками и очень переживала, что эту сногсшибательную новость всем уже сообщил кто-то другой.

– Как умер?! – Анька вскочила с трибуны и подбежала к Наташе. – Опять?!

– Ну вот взял и умер! – Наташа схватила себя за горло и, выпучив глаза, упала на бровку поля.

Я ссадила Диму с колен и стала пробираться к Аньке.

– Ты же обещала, что он больше не умрет. Как это теперь понимать?!

– Да не умер никто! – крикнул Леха из толпы. – Не верещите раньше времени. Доиграйте тут быстренько, а я в изолятор схожу.

Женька, к счастью, не умер, но был к этому как никогда близок. Последнее, что он запомнил, прежде чем потерять сознание, были гетры, вдруг ставшие из белоснежных ярко-алыми. Привалившись спиной к злополучной штанге, Марадона пытался натянуть их до бедра, но те снова съезжали ниже колен, обнажая страшную цену незабитого мяча.

– Иисусе, – сказал Женька, едва взглянув на эти съезжающие гетры, и, сраженный тяжелейшим приступом гемофобии, плашмя повалился на поле.

– Его надо будет сразу забрать, когда в себя придет, – сказал Леха и тряхнул плечом, на котором висел Женька, – а второго завтра, наверное.

Крякнув, он стал взбираться наверх, стараясь как можно скорее унести этих двоих со стадиона, ведь, несмотря на столь резонансное происшествие, игра уже давно возобновилась, и Маленький Дима снова попросился ко мне на колени.

Итак, счет 1:0, до конца первого тайма – десять минут, в команде «Огурцы» замена вратаря. В раму встает полевой игрок Марио Альварес. У самой кромки вратарских ворот играет он со своей защитой, не давая мячу закатиться в створ и держа в напряжении трибуны. Тонко, расчетливо, зрелищно отдает он мяч своему нападающему. Какая прекрасная тактика игры у этого молодого футболиста! Какой накал страстей! Аж грудь напряглась.

Удар от ворот. Мяч принимает Роналдиньо, но у голкипера нет времени отдыхать. Подождите, куда он смотрит? На одну из вожатых? Не надо, не надо смотреть на нее с таким сочувствием. У нее хороший напарник, пусть и с причудами. Виталик, конечно, молодец, но ни у одного отряда так не раскрашены лица, как у пятого и шестого. А ведь это Женька все утро рисовал им триколоры, мячи и золотые медали, которых «Огурцам» уже не видать, потому что вы, уважаемый Марио Альварес, засмотревшись на вышивку а-ля рюсс, только что пропустили гол.

Большинство лагерных традиций, которые свято чтились в «Гудроне», придумал Леха, но обычай лично забирать из изолятора попавшего туда напарника ввел в обиход Пилюлькин. Нет, он это сделал не для того, чтобы каждый раз наблюдать слезы радости от встречи двух разлученных тяжелым недугом близких людей. И не для того, чтобы принимать благодарность за свою работу в виде коробочки конфет «Вдохновение», которой, разумеется, не жалко для скромного врача, бескорыстно выполняющего свой непреложный долг. Причина крылась в другом.

Однажды в одну из бессонных ночей, терзаемый думами о том, почему просроченный седуксен не помогает ему заснуть, Пилюлькин решил полистать старые журналы посещений и обнаружил странную закономерность: абсолютно все вожатые, когда-либо попадавшие в изолятор, полностью выздоравливали за одну ночь, несмотря на то что поступали с пугающими жалобами на нестерпимые рези в животе, невыносимые боли в теле, предобморочные состояния и непрекращающиеся головокружения, мешающие ходить на зарядку.

За оставшийся до подъема час Пилюлькин подготовил письменный отчет о своих наблюдениях и помчался с ним в общежитие, чтобы поставить Нонну Михайловну в известность о тех странностях, которые творятся с вожатыми в стенах изолятора.

– Бедные дети, – испуганно прошептала Нонна Михайловна, заметив, что ее ненаглядный Саша в прошлом году четыре раза попадал в изолятор с подозрением на «расстройство всего внутреннего устройства». – У них такая тяжелая работа, да еще и со здоровьем проблемы!