Текст книги "Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли"

С подоконника Гриба упал глиняный Чебурашка, которого Наташа ставила сушиться.

– Да ладно! – вскрикнула она, сраженная новостью. – Девчонки, вы слышали? Деда Мороза нет!

Где-то в недрах Гриба упали еще несколько Чебурашек. Галя почесала нос и виновато пожала плечами:

– Да, неудобно как-то получилось. Но ведь они все равно бы когда-нибудь узнали, да и вы тоже. А я вообще-то со склада иду. Может, вам для концерта что-нибудь дать?

Покопавшись в бауле, Галя достала несколько медицинских халатов и сунула их будто оглушенной Аньке. Затем еще раз извинилась и поспешила откланяться. Ей срочно нужно было раздать реквизит другим вожатым, но внезапно она вспомнила, что не утвердила списки команд для «Веселых стартов», и побежала на стадион к Лехе.

* * *

Леха сбросил шлепанцы и положил уставшие ноги на Галин баул. В спину уперлась скамейка заднего ряда.

– Знаешь, Галя, – сказал он, поправляя на голове съехавший на бок дырявый лопух, – есть такой старый лагерный прикол, когда спящего за одежду к матрасу пришивают. Я, наверное, приду как-нибудь ночью и зашью тебе рот. Зачем ты им сказала, что Дерево любви неволшебное? Это же не так.

– Леш, у тебя солнечный удар, что ли? Теперь будешь говорить, что не ты все мутишь?

– Одно другого не исключает. Я, может, только путаюсь у него под ногами, то есть под корнями, а оно и без меня знает, как все лучше сделать. Придумала тоже… Неволшебное. Еще скажи, что Деда Мороза нет.

* * *

Перед отбоем на тихий час произошла еще одна неприятность. По сравнению с тем, что в жизни не оказалось места чуду и Анька прорыдала все оставшееся до конца занятия время, неприятность выглядела настолько ничтожной, что на нее сначала даже не обратили внимания. У Женьки заболел живот.

Первые признаки недомогания он почувствовал еще возле домика Анатолия Палыча, когда в паре с Сережей ждал окончания занятия по выжиганию. Тогда жить было еще можно, и Женька надеялся на силу заговора «Соль-соль, унеси мою боль, отдай дрозду или брось в…» В общем, далеко. Но, несмотря на принятые меры, после обеда его состояние ухудшилось, а потом он и вовсе пропал и перестать выходить на связь. Однако обнаружили это не сразу. Да и то только по отсутствию в коридоре характерного запаха.

…В 2001 году маэстро парфюмерного искусства Оливье Кресп создал для бренда Dolce&Gabbana классический итальянский аромат, который несколько лет не покидал мировые топы элитных парфюмов и стал за это время синонимом чувственности, эмоциональности и женской непредсказуемости.

Название аромата Light blue, что означает «светло-синий», по замыслу создателей должно ассоциироваться у покупателей с синевой Средиземного моря и красотой бездонного неба Италии. Поговаривают, что цвет флакона в точности повторяет оттенок морской воды у берегов острова Капри и что сочетание его верхних нот есть не что иное, как дуновение океанского бриза в жаркий сицилийский полдень.

Стойкий шлейф Light blue погружает в атмосферу праздника на итальянском побережье, поэтому носить его предпочитают импульсивные и страстные натуры.

Несмотря на то что аромат этот женский, предпочитал его и Женька. Все, чего он касался, тут же начинало пахнуть лимонами, яблоками и мускусом. И это было очень даже неплохо, потому что все, чего Женька не касался, обычно пахло карболкой и хлоркой.

А еще как импульсивная и страстная натура Женька был страшным матерщинником, поэтому когда мы втроем после отбоя на тихий час вошли к нему в вожатскую, чтобы поинтересоваться, куда он, собственно говоря, подевался, то сначала погрузились в атмосферу праздника на итальянском побережье, а уже оттуда прямиком отправились в суровые будни читинского дисбата.

Из ответа на вопрос, почему он лежит тут такой бледный и стонет, вместо того чтобы, как все нормальные люди, укладывать детей, цензуру прошли бы только три слова: «сдохну», «аппендицит» и «идите».

– Ты не можешь умереть сейчас! – вскрикнула Анька и кинулась к нему на грудь, которую он обнажил, чтобы было легче дышать. – У нас после тихого часа фотографирование!

Я укусила себя за кулак и, кажется, начала плакать:

– Женя, ты даже не представляешь себе, насколько нам важно хорошо получиться на этих фотографиях! Давай ты умрешь не сейчас. Давай хотя бы завтра!

Я опустилась на колени возле кровати и взяла его за бледную, переливающуюся перламутром ладонь.

– Так, расстегивай штаны! Быстро! – Анька оттолкнула меня от умирающего напарника, но тот лишь дважды дернулся в предсмертных судорогах. – Быстро, я говорю!

Женька угасал на глазах. Нельзя было терять ни минуты, поэтому Анька сама схватила его за ширинку и со всей силы рванула вниз, но талия на дырявых Armani была такой низкой, что Женька взвыл, снова погрузив нас в непередаваемую атмосферу читинского дисбата, а Сережа схватился за голову и вышел в коридор. Стянув с Женьки Armani, на которых появились две новые дырки, Анька опустилась на пол и вытерла ими выступивший на лбу пот.

– Успели, – выдохнула она. – Никакой это не аппендицит. Жрать надо меньше и штаны по размеру носить.

Оставшись в трусах от Кляйна, Женька почувствовал себя лучше, порозовел и даже смог сесть.

– Я не могу меньше жрать, – признался он. – Один, по крайней мере.

– Я с тобой! – тут же поддержала я напарника и положила руку ему на колено, которое оказалось таким гладким, что Марадона с ногами, как у зрелых лет йети, при виде него лишился бы последних остатков разума. – Женя, это что, депиляция?!

Разумеется, это была не депиляция. Кому в голову могла прийти такая глупость! Это была эпиляция. Существенная, между прочим, разница.

– Я с вами, – сказала Анька, но сделала это отнюдь не из солидарности, а только ради того, чтобы тоже потрогать гладкую мужскую коленку. – Отдадим ужин врагу!

Женькина благодарность за нашу самоотверженность не знала границ. Натянув джинсы с вышитыми на них белоголовыми орланами – более свободные, чем Armani, потому что талия у них еще ниже, – он в течение получаса благодарил нас обеих прямо в своей вожатской, не жалея при этом ни шиммера, ни ярких эпитетов, отражающих нашу бьюти-безграмотность. Закончив работу, Женька плюхнулся на свою кровать и поднял руки к потолку.

– Скандал! – похвалил он сам себя и накаркал.

Если бы среди женщин, спальню которых только что покинул молодой Делон (ведь ему нужно в корпус, иначе его убьет Маринка), проводился соцопрос, то большинство из них затруднились бы сказать, о чем они тогда думали. Возможно, они размышляли о том, одни ли мы во Вселенной, или о том, как остановить сокращение популяции амурского тигра, но точно не о том, что, оставляя место своего нравственного падения, дверь в чилаут нужно закрывать на ключ.

Проверяя, все ли нормально в палатах, тайную комнату обнаружил Сережа и, толкнув неплотно прикрытую дверь, оказался в помещении, оформленном совсем не подходящим для пионерского лагеря образом. Сразу же разобравшись, что к чему, он ворвался в их с Женькой вожатскую и потребовал у Аньки объяснений, что это, черт возьми, за комната и почему о ее существовании он узнал только что, да и то случайно.

Женька тоже захотел взглянуть на чилаут и, в отличие от Сережи, пришел от нее, а заодно и от нашей сообразительности в полный восторг.

– Выглядит как бордель «Прощай, девственность!» – сказал он.

Но никто не засмеялся, потому что совершенно случайно это оказалось правдой. И Сережа больше ничего не сказал. Испытав удовлетворение мазохиста, он молча вышел в коридор и больше никогда не обсуждал со своей напарницей поведение смазливого балабола. Но как ни старался потом фотограф играть со светом, на Сережиных снимках, сделанных в тот день, каждый раз отчетливо проявлялась красная печать ревности.

Карта, которую прошлой ночью в Женькином блокноте нарисовал Ринат, оказалась не нужна. Дорога от четвертого корпуса до его дома была прямая, как вопрос, буду ли я его ждать. Лишь один раз широкая лесная тропа вильнула – когда огибала по левому краю стадион, и стена сосен с одной стороны провалилась в его глубокую чашу.

С другой стороны от тропы менялись только деревья: сначала сосновая аллея поредела в кустах орешника, потом все чаще стали попадаться старые пни и рядом с каждым из них – кем-то посаженные молодые дубки. Лес из хвойного превращался в смешанный, затем в лиственный и обратно, пока сама тропа не поросла густой травой и не уперлась в заслон из белых сиреней, обозначенных на карте Рината облаками из крестиков и капель.

За этими облаками стоял бревенчатый дом, который Леха когда-то назвал «фазендой». В отличие от настоящих фазенд, дом был одноэтажный, с резными ставнями на маленьких окнах и больше напоминал деревенскую избу, чем крупное поместье в Бразилии.

Из фазенды задумывали сделать домик для кружковода, но никто из них не захотел занять дом, до которого от общежития двадцать минут ходу. И все же пустовал он недолго. Когда выяснилось, что фазенда простаивает, в одну из двух ее комнат сразу же въехал штатный фотограф, а в другую – Ринат.

Фотографа звали Михаил, и когда мы зашли за кусты сирени, он спустился с крыльца, чтобы нас встретить. Седина на темно-русых висках и руки, для молодого человека слишком жилистые, говорили о том, что Михаилу где-то под сорок. А дому, наверное, было все сто.

Фазенда напоминала старушку в шиферном чепце, с глубокими поперечными морщинами толщиною в брус вокруг выцветших, но когда-то голубых окон-глаз и со вставной челюстью, которая была подобрана не по размеру и выдавалась вперед открытой верандой. Сбоку, будто из угла онемевших губ, вываливался язык – широкое крыльцо в три ступеньки с облупившимися балясинами, с которых в дырявые лопухи осыпа́лась иссохшая краска.

– Это для антуража, – поспешил объяснить Михаил состояние дома. – Я никому не разрешаю здесь красить и что-либо чинить. Терпеть не могу стандартные фото на стульях. Банально, как роза на скамейке. А это мое личное изобретение – максимальный контраст: дети и ветхость. Сейчас увидите эффект, а пока встаньте кто-нибудь возле сирени, я пристреляюсь.

Глядя в экран зеркалки, Михаил подтолкнул к сиреням Женьку, на котором тут же повисли какие-то девочки, сделал несколько кадров и, взглянув на результат, покрылся почти такими же морщинами, как фазенда.

– Ничего не понимаю, – сказал он, показывая нам Женькин портрет. – Бликует что-то.

Для пристрела Михаил выбрал неподходящую цель. Мелкодисперсный хайлайтер, незаметный при дневном свете, отреагировал на вспышку камеры слишком бурно, и первые Женькины снимки оказались почти полностью засвечены.

– Мне очень нужны эти фотографии, – предупредил Женька, подходя к Михаилу. – Для рекламной статьи в журнале. – Двумя указательными пальцами он начертил в воздухе формат журнала, который почему-то оказался не меньше ватманского листа. – И я там должен получиться шедеврально, а не вот так, с пятном на лбу!

– Жень, ты достал! – сказала Анька и повела паровоз из детей к крыльцу. – Какой журнал? «Здоровье»? Фото для статьи «Пережор в пионерском лагере и его последствия»? Оглянись вокруг! Поживи хоть немного без этих своих нюдов и шпателей. Подыши. Поди, в лесу первый раз.

Женька мелко вдохнул, оторвал с белой головы вышитого орлана репей и привалился спиной к мачте сосны. Я стояла рядом, видела, как на крыльце и на веранде рассаживаются дети – кто где хочет и как хочет. Это тоже было одним из требований Михаила. Но при всей неорганизованности детей нужный кадр сложился за считанные секунды.

В траве белеет Наташина панамка, у Валерки над плечом цинковый рукомойник, у Вани в руках футбольный мяч. Те, кто стоит, ростом ровно в шесть морщин-бревен. Те, кто сидит на дощатом полу веранды и свесил ноги вниз между перилами, достают ими до какой-то не цветущей еще клумбы. У тех, кто поместился на ступеньках, перед носами торчат острые колени. Сверху волны поросшего мхом шифера, и на всем лице старушки-фазенды порванная в нескольких местах вуаль из солнечных зайчиков.

Все было на своих местах, как никогда. Только Рината нигде не было, и от мысли, что я его жду, хотя он об этом даже не просил, хотелось забиться под крыльцо, спрятаться под этот распухший старушечий язык и сидеть там, пока фазенда меня не прожует своей вставной челюстью и не проглотит.

– А теперь сказали все: «Бомба!» – попросил Михаил, и я вздрогнула, как от разрыва настоящего снаряда, – из-за дома со спортивной сумкой на плече вышел Ринат.

Проходя мимо веранды, он пригнулся, тоже как будто от взрыва, но на самом деле от детских криков, разорвавших тишину леса, и кивнул Михаилу.

– Опаздываешь, – бросил тот, продолжая фотографировать. – Осталось с вожатыми и несколько портретов для выставки.

Ринат подошел к нам четверым, пожал крепкую Сережину руку, вялую Женькину и улыбнулся нам с Анькой.

– Тогда, может, пока чаю? – предложил он, поставив в траву сумку и опускаясь перед ней на колени.

Взвизгнула молния, и воздух наполнился дурманящим запахом краковской и свежего батона.

– Нет-нет-нет, – замотала я головой, – мы сегодня поклялись на голом колене отдать ужин врагу.

Ринат удивленно поднял брови, застегнул сумку и встал.

– Ужин врагу? Ни за что не поверю.

Я испугалась, что сейчас он припомнит съеденного тунца, чипсы, соленые огурцы и конфеты с ликером, но на веранде разорвалась уже шестая по счету «бомба», и Михаил позвал нас фотографироваться. Ринат придержал меня за руку и сказал:

– Я занесу вам фотографии. Если, конечно, ты не умрешь до этого с голоду.

Предвидя следующий вопрос, я сказала, что буду ждать. Это было банально, как роза на скамейке, но отчего-то стало ужас как приятно.

* * *

– Олег, где моя сковорода чугунная?

Вытирая красные локти вафельным полотенцем, тетя Люба подошла к огромной посудомоечной машине, возле которой стоял Олег. Морщась от пара, он снимал с движущейся ленты чистые тарелки и складывал их в высокие стопки.

– Лехе дал картошки пожарить, – ответил он, стараясь перекричать гул сразу трех машин. – Отдаст завтра.

Тетя Люба всплеснула руками и шлепнула его по шее вафельным полотенцем.

– Сдурел, что ли?! На ней только грешников в аду жарить! Я ей дверь из пищеблока на задний двор подпираю, чтоб сквозняк был. Он ее хоть помыть догадается?

Олег обошел ленту с другой стороны и встал от тети Любы на безопасное расстояние.

– Да ты Леху видела? Что ему будет? Гвозди переварит и дрова мелкие. Сказал же, отдаст завтра.

* * *

В подмосковном лагере N, о котором Нонна Михайлова предпочла бы не знать, дабы не мучиться от черной зависти, была одна гордость. Точнее, гордиться там было много чем – от бассейна с морской водой до конюшен с эксмурскими пони и озера с китайскими карпами. Сама Нонна Михайловна этого не видела, но ей рассказывали.

И все же главной гордостью подмосковного лагеря N был яблоневый сад, насчитывающий пятьдесят плодовых деревьев, за которыми ухаживал профессиональный садовник спортивного телосложения.

Весной этот сад осыпа́л землю белым цветом, превращая май в снежный декабрь, а летом дарил приятную тень, в которой можно было отдохнуть в жаркий полдень. Хорошо жилось в лагере N. Единственной головной болью директора этого лагеря был повальный острый дристоз в третьей смене, который косил сразу все отряды вместе с вожатыми и садовником спортивного телосложения. Объяснить причины этого явления не мог даже лагерный врач. Но поскольку с садом это было никак не связано, Нонна Михайловна захотела себе такой же.

Узнав о сумме, которую Нонна Михайловна запланировала потратить на саженцы, Борода вызвался ей помочь и заявил, что в свое время получил диплом дендролога, который, правда, потерял, но знания-то не пропьешь. К сожалению.

В то, что Борода – дендролог, Нонна Михайловна не поверила, но понадеялась, что хотя бы яблоню от груши он отличит, а дальше все сделает природа. Борода не был дендрологом, а слово это подсмотрел в ответах на кроссворд, опубликованных в газете «Мир новостей», поэтому при покупке саженцев ранней весной не смог отличить яблоню не только от груши, но и от ольхи, осины, дуба, нескольких берез и ясеня.

Яблоневый сад он разбил за третьим корпусом, потому что здесь было много солнца, а на случай если деревьям понадобится полив, недалеко бежал ручей. Нонна Михайловна обрадовалась такому грамотному решению, но, когда саженцы выпустили первые листья, расстроилась. Мало того что не бывать теперь ее лагерю образцово-показательным с ценами на путевки выше рыночных, так еще и нецелевое расходование средств перед министерством придется как-то объяснять.

И все же применение этому странному саду нашлось. Каждый отряд раз за смену отправлялся под сень его разнообразных листьев для создания гербариев, а заодно учился отличать яблоню от других деревьев, которые посадил Борода.

Вечером после отбоя, пока Женька с Анькой были на планерке, мы с Сережей раскладывали готовые гербарии на столе и прижимали их книгами, чтобы они стали частью истории этой смены.

В небе золотился обмылок луны, в игровой пряно пахло сорванными листьями. Вечер был тихий, ликующе летний, какие бывают в июне, перед самыми короткими ночами, но от молчащего Сережи становилось так душно, что не помогало даже открытое окно.

– Смотри, это Валеркин. – Я показала Сереже гербарий, сделанный из листьев, съеденных гусеницами и приклеенных к листу бумаги на слюни.

Сережа молча поднял глаза и не глядя шлепнул на один из гербариев том Шопенгауэра. От стола во все стороны полетела кислая, вонючая пыль. Все книги были старыми. Их растащили по корпусам из местной, уже давно не работающей библиотеки.

– А помнишь, как Маринка пришла, когда мы гербарии делали? «Галя сказала, что у вас четыре медицинских халата, а мне совершенно не в чем выйти на сцену! Катастрофа! Дайте мне один сорок второго размера для завтрашнего выступления!» Ну где мы ей найдем халат такого размера, если они все пилюлькинские? – Я честно попыталась как можно смешнее изобразить Маринку, но Сережа даже не улыбнулся.

В сердцах я занесла книгу над слюнявым гербарием и приготовилась шлепнуть ею об стол как можно громче.

– Стой! – Сережа как будто с трудом разлепил губы и протянул руку к книге. – Дай посмотреть. Это что-то очень старое.

Не такое уж старое. Книге было двадцать лет, как нам. Четвертый том сочинений Макаренко «Педагогические работы 1936–1939». Среди прочего в ней было «Письмо пионервожатому» – несколько абзацев о важности работы вожатых.

– Смотри, что пишет, – сказал Сережа и показал мне «Письмо…». – «Самый важный вопрос о том, как работать пионервожатому. Давно уже все спрашивают, где методика этой работы. Между нами говоря, я всегда нахожусь в уверенности, что такую методику – список правил для уединенного, оставленного в одиночестве юноши – написать нельзя». Или вот еще: «Я всегда полагался на коллектив. И до тех пор, пока мы не научимся создавать хорошие коллективы, положение пионервожатого всегда будет трудным».

– Ты считаешь, что у нас плохой коллектив? – прямо спросила я.

Сережа положил книгу на стол и, не ответив, поправил круглые, как у Антона Макаренко, очки.

– Знаешь… – Я подтянулась и села перед ним на стол. – Я не берусь судить Макаренко. Он великий педагог с мировым именем, да еще и работал в сложные тридцатые годы, но у нас на факультете, прежде чем начать читать произведение, принято сначала изучить биографию автора. Так вот у самого Макаренко не было детей, он был сержантом НКВД, а жил с попадьей, которая сбежала от мужа, потому что по церковному закону не могла получить от него развод.

– Ну и что это объясняет?

– Не знаю. Наверное, что других учить всегда проще. И нормальный у нас коллектив. Мы же пока только налаживаем связи.

– А тебе не кажется, что это слишком тесные связи? – У Сережи стал смешно дергаться нос, и я уставилась на его вздрагивающий кончик, не зная, что ответить.

– Сейчас мне кажется только то, что у нас в коридоре кто-то бегает.

На свое счастье, выдающийся всемирно известный педагог и писатель Антон Семенович Макаренко не дожил до изобретения мобильных телефонов и не увидел, каких масштабов приобретает зависимость от них не только у взрослых, но и у маленьких детей. Парадоксально, но средство связи разбивало любой коллектив вдребезги.

Леха не читал Макаренко и ввел «правило ТЭВ» интуитивно, но оно было обязательным только для вожатых и персонала. На детей «правило ТЭВ» не распространялось. В основном им звонили родители, а у тех любой вызов считался экстренным – как исходящий, так и входящий, поэтому телефоны всегда были при детях и часто заменяли им реальный мир, от которого они бежали в свои примитивные игрушки. И если сбежать таким образом не получалось, то они сбегали по-другому, по-настоящему.

– Ты что, забрал у него телефон?!

Я стояла в темной палате у кровати самого маленького мальчика в нашем отряде – Димы, того, с пляжным зонтом, – и показывала Сереже на пустую смятую постель. Диму так и называли – Маленький Дима, потому что был еще Дима Нормального размера. У Маленького Димы как раз и была эта зависимость от телефонной «змейки», а перед отбоем Сережа решил вдруг поиграть в Макаренко и приобщить его к коллективу. Коллектив Маленького Димы состоял из двух Вань и Валерки. По возне под одеялами стало понятно, что они были в курсе готовящегося побега, и теперь их очень интересовало, чем все закончится.

– Но ведь не положено, – искренне недоумевал Сережа.

– Вот и скажи ему. Если мы его, конечно, найдем.

Неизвестно, что посоветовал бы сделать в такой ситуации педагог с мировым именем, но очевидно было, что идти искать Маленького Диму придется мне. На Сережу он обиделся и вряд ли к нему выйдет, а Женька на планерке. Женька и так не пошел бы, но приятнее было думать, что только планерка помешала ему броситься в лес на поиски сбежавшего Димы.

– Я схожу, – сказала я Сереже и пнула стоящие возле кровати кроссовки. – Не мог же он босиком далеко уйти.

Но Дима смог. Его не оказалось ни возле корпуса, ни за трибунами разной высоты, ни на пожарной лестнице, ни на крыше, ни в странном саду. Оставались еще стадион и беседка возле деревянных ворот, но, чтобы туда попасть, надо было пройти через низину за нашим корпусом.

Днем в этом месте все ходили по дорожке из битого кирпича, но в темноте она была неразличима. Под ногами хлюпало, руки хватали что-то пушистое – цветущий камыш или паутину. Немного света давало окно боковой двери на втором этаже, но дальше, там, где начинались разбитые колеи, была уже полная темнота. Никто почему-то не подумал, что дети по ночам могут сбегать из корпусов и что найти их в темноте будет сложно.

Чтобы сообразить, что делать дальше, я остановилась у начала лесной дороги, отмахнулась от разом зазвеневших вокруг комаров и внезапно увидела мигнувший свет. Очень далеко, возле самых ворот, горел белый свет ручного фонарика, и я побежала к нему, надеясь, что точно так же уже сделал напуганный Маленький Дима. Не мог же он на самом деле обидеться настолько, что решил не выходить ни к кому вообще.

– Твой? – держа под мышкой Диму, Ринат посветил на него фонариком.

Я думала, что Дима будет плакать и просить прощения, но он вырывался и фыркал, как сердитый хомячок. Он не испугался, как я или как Сережа, а только злился, что его поймали.

– Дима! – я протянула к нему руки. – Мне жаль, что вы с Сережей друг друга не поняли, но нельзя же из-за этого убегать ночью из корпуса. Это опасно!

Грязными ногами Маленький Дима заскользил по камуфляжным брюкам. Чтобы взять его поудобнее, Ринат передал мне фонарик, а сам перехватил мальчика двумя руками. На плече у него висела все та же спортивная сумка, и оказалось, что Дима гораздо меньше, чем она. С руки Рината свесились две тонкие босые ножки.

– Он уже это понял и готов написать объяснительную. Так ведь?

Смирившись с тем, что побег оказался неудачным, Дима обнял Рината за шею, и теперь они как будто были заодно.

– Это вышло случайно. – Я направила луч на ворота, и Ринат свободной рукой развернул меня в другую сторону. – Мы с Сережей читали Макаренко в игровой, а он убежал.

Следуя за белым кругом света от фонарика, мы пошли по дороге к корпусу.

– Наверное, это звучит глупо: «Пока читали Макаренко, из корпуса убежал ребенок».

Ринат остановился – ремень сумки сполз с плеча. Я поправила, и мы пошли дальше.

– Это бывает, – сказал Ринат. – Хорошо, что быстро нашелся. А сам Макаренко хоть и был убежден, что воспитать счастливого человека возможно только в коллективе, но за свою жизнь пресек не одну попытку из него сбежать. Как думаешь?

От неожиданности я споткнулась и направила фонарик Ринату прямо в лицо.

– Тебя удивляет, что я знаю, кто такой Макаренко? – Ринат закрылся свободной рукой от яркого света и засмеялся. – Да не свети ты так! Он ведь работал в колонии для беспризорников и малолетних преступников. Вот таких. – Он слегка подбросил Маленького Диму, и тот крепче схватился за шею Рината. – Да ладно, шучу я. Не похож ты на преступника.

Я опустила фонарик, и всего через пару десятков метров в белом круге света со шныряющими мошками показался поворот на узкую тропинку, ведущую к корпусу.

– Подожди, – сказал Дима Ринату. – У тебя за домом растут недотроги. Мы с Валеркой их подзорвали, но только пару штук. Принеси мне остальные. Все подумают, что я один туда бегал. Ночью!

Дима сделал испуганные глаза и приложил палец к губам в ореоле грязной пыли.

– А если туда по ночам начнут бегать все? – спросил Ринат, ныряя под низкие ветки сосен.

– Не будут, – серьезно ответил Дима. – Если ты принесешь много, я скажу, что забрал все.

– Уговор. – Ринат показал ему оттопыренный мизинец, и Дима зацепил за него свой розовый и почти прозрачный.

Когда под ногами перестал хрустеть кирпич, тусклый свет, идущий из окна пожарной двери, осветил родные уже кусты сирени. За ними перед подъездом в летнем платье, без куртки, туда-сюда бегала Анька и ругала Сережу за то, что он отпустил меня одну в лес, в котором предположительно живут цыгане.

Чтобы не участвовать в их разборке, Женька стоял чуть в стороне, поэтому увидел нас первым и очень обрадовался, потому что если бы мы задержались еще на пять минут, то Анька потащила бы всех в лес на наши поиски.

– Иисусе, – устало сказал он и протянул руки к Диме, но Анька его опередила.

Подскочив к Ринату, она выхватила из его рук Диму, который все еще держался мизинцем за его палец, и сразу же понесла мальчика в подъезд. За ней бросился Сережа, крича по пути, чтобы она немедленно отдала ему ребенка, иначе она надорвется.

– Это нормально, – сказал Женька Ринату и полез в карман за сигаретами. – Они всегда так общаются. А вы там в магазин по дороге случайно не зашли?

Огонек зажигалки осветил совершенно спокойное лицо, Женька затянулся, выпустил фиолетовый дым и стал похож на гусеницу из «Алисы в Стране чудес».

– Зашли, – так же невозмутимо сказал Ринат. – Ужин врагу отдали?

В магазин он зашел по Лехиной просьбе, потому что сковороду тетя Люба потребовала вернуть, но зато на пачку чая удалось выменять кастрюлю.

Из сумки Ринат достал пакет с продуктами и, извиняясь за то, что набор скорее для физрука, чем для вожатых, вручил его мне.

– Передам Лехе, чтобы вас теперь врагами считал, – сказал он и, собираясь уходить, закинул сумку на плечо. – Думаю, не обидится.

Что-то очень холодное, почти ледяное лежало в пакете, но я так сильно хотела есть, что мне было абсолютно все равно, что там.

– Пельмени! Там пельмени! – радовалась Анька, доставая из пакета продукты и выкладывая их на стол. – Я еще никогда в жизни не варила пельмени в чайнике! Сережа, иди за гитарой!

Сидя на моей кровати с пустой тарелкой на коленях, Женька брезгливо морщился. Ему тоже хотелось есть, но только не пельмени, сваренные в чайнике.

– Это же экзотика, – продолжала радоваться Анька и бросала в кипящий чайник замороженные пельмени. – Ну где ты еще такого поешь?

Из чайника понесло жаром, и все, что лежало вокруг, начало покрываться расползающимися жирными пятнами.

– Надеюсь, что нигде, – сказал Женька и полез в пакет, в котором обнаружил батон, бутылку кетчупа и паштет «С мясом».

Я тоже никогда не варила ничего в чайнике, который к тому же все время выключался, потому что закипал, но испытывала неописуемую радость, доставая из него вилкой уже готовые пельмени.

– Эй, не капай! – Анька сдвинула в сторону блокноты и ручки. – Нам еще тут номер к завтрашнему концерту придумывать. Почитай лучше у меня, что Нонка на планерке говорила.

Кивая на свой закапанный жиром блокнот, Анька так выразительно подмигивала, что сначала мне показалось, у нее нервный тик, а потом я поняла: скорее всего, в блокноте записана какая-то важная информация, которую я немедленно должна узнать.

Так и было: наставления директрисы по поводу предстоящего концерта, плавно переходящие в Анькину с Сашкой переписку.

Н. М.: Концерт ко Дню медицинского работника – одно из самых важных общелагерных мероприятий первой смены. Отнестись ответственно! Чтобы не получилось, как в прошлом году.

А.: А что было в прошлом году?

С.: «Незнайку» ставили, а Пилюлькин потом всю ночь корвалол пил.

Н. М.: Все будет на моем личном контроле. Врачи – самые важные люди на Земле!

А.: Она что, больная?

С.: Переживает, что в нас пропал дух авантюризма. Мы перестали лазать в окна к женщинам.

К любимым женщинам, Саша. Ты пропустил слово «любимым». Я отложила блокнот, но Анька снова подтолкнула его ко мне локтем:

– Читай-читай, там еще на другой странице.

На другой странице было всего две фразы.

А.: Вы просто в них не пролезаете. Сделаешь для меня большую хорошую глупость?

С.: Я вожатый, и я должен уметь делать большие хорошие глупости.

Анька протянула мне вилку с пельменем:

– Как думаешь, полезет?

Разумеется, Сашка полез, не будь он вожатым первого отряда. Когда Женька решился наконец попробовать развалившийся пельмень, Сережа принес гитару, а мы с Анькой открыли штопором банку паштета «С мясом», в окне вожатской, как прекрасный мираж, возник молодой Делон и постучал лбом в дребезжащее стекло.

С расплющенным носом, стоя одной ногой на козырьке, а другой болтая в воздухе, он цеплялся руками за карниз, требуя немедленно его впустить, иначе он звезданется задом об асфальт. Говорил он с трудом, потому что в зубах сжимал букет ромашек, но то, что он сейчас звезданется, было понятно и без слов.

– Саша! – вскрикнула Анька. – Какие милые ромашки!

– Охота была ноги ломать, – вздохнул Сережа и дернул на себя крякнувшую створку.

Подтянувшись, Сашка схватился за подоконник, перемахнул в вожатскую и оседлал стул со сломанной спинкой. Жара от него исходило больше, чем от кипящего чайника.

– Шикуете, смотрю, – сказал он и протянул Аньке ромашки.