Текст книги "Эрелинги"

Артори чуть приподнял брови, что означало крайнюю степень удивления.

– Я вынужден согласиться с вами, Рэссимонд, – сказал он. – И так будут считать многие. Повторюсь, необходимо созывать Малый королевский совет. Хэрдок ожидает сейчас ответа, дабы иметь время подготовиться к войне. Неплохо бы и нам озаботиться тем же. Так как, вне зависимости от Сьера, война может быть очень и очень близка.

Эрвик кивнул в знак согласия.

– Пятнадцатого августа! – выпалил Рэссимонд и почему-то покраснел.

Герцог Милертский снова приподнял брови.

– Почему не раньше? – спросил он.

Младший принц покраснел еще больше и принялся что-то внимательно рассматривать на полу.

– Мы ждем, Рэссимонд, – голос короля прозвучал очень неприятно.

Герцог Артехейский упрямо сжал губы и неожиданно спокойно произнес:

– Меня устраивает именно пятнадцатое августа, ни днем раньше.

– Вы думаете, у вас будет время уговорить кого-нибудь принять вашу сторону на Совете?

Рэссимонд по-детски улыбнулся, отчего у Эрвика сжалось сердце – ему не хотелось видеть брата таким, ведь он уже решил, что принцы – враги, в той или иной степени, но враги. А детская улыбка Рэссимонда заставляла вспомнить время, когда он еще мог жить и чувствовать родство крови, святость собственной власти, безграничную преданность и любовь народа… и королевы. Настроение короля еще больше испортилось. Он жестом дал понять братьям, чтобы они вышли.

Артори и Рэссимонд удивленно переглянулись, но все же поспешно встали и, как показалось Эрвику, с облегчением направились к двери. Герцог Артехейский, пропуская вперед брата, взглянул на него и вдруг с мальчишеской радостью подумал: «Лягушка холодная… как есть – лягушка… Принц-лягушка! Принц-лягушка!»

* * *

Кортеж Анны Бенна остановился в предместьях Армалона. Для невесты герцога Артехейского были подготовлены комнаты в охотничьем домике короля, где тот в прежние времена останавливался. С болезнью Эрвика здание пришло в запустение, принцы и придворные теперь предпочитали более роскошную резиденцию Мавирлина Лавура Сантара, дяди короля. Она хотя и располагалась дальше от Армалона, но была гораздо комфортнее (это слово недавно распространилось при дворе). Охотничий домик Эрвика, сплошь увитый плюющем, по традиции приводили в порядок на Рождество и Пасху, после чего о нем, казалось, забывали. Если же по каким-то причинам его готовили для гостей, то он встречал посетителей запахом старой мебели и сырости.

Анна стояла посреди комнаты в одной рубашке, нескрывающей ступни, и терпеливо ждала, когда придворные дамы закончат ее переодевать. Их бесконечные разговоры слились в многоголосное щебетание, от которого, вкупе с удушающей жарой, начинала кружиться голова. Яркий свет лился из распахнутых окон, затопляя всю комнату, наспех задрапированную светлой тканью. Принцесса смотрела на полуоткрытую дверь, за которой ее ожидали герцог Гвернский и граф Вользуанский, и с волнением размышляла, может ли Лертэно ее сейчас видеть. От одной мысли об этом по телу разливалась неведомая доселе нега, стыдливость молчала, розовели щеки, и нежная улыбка трепетно касалась ее губ.

Щеки герцога Гвернского тоже розовели, но уже в полумраке, даровавшем относительную прохладу. Столь нежный цвет лица появился по вполне понятным самому Лертэно причинам, несмотря на то, что полуоткрытая дверь позволяла видеть лишь столб света, в котором иногда мелькали цветные пятна платьев. А слышал он все то же бессмысленное щебетание, сопровождавшееся звонким смехом. Какое-то время Лертэно с удовольствием представлял себе раздетую Анну, неуловимо похожую на Эльсейду. Потом вспомнил восхитительную ночь, проведенную в игрушечном замке маркизы, что помогло утвердиться во мнении, будто он точно влюблен, причем страстно и, как всегда, по-настоящему. Впрочем, эти мысли занимали его недолго, и дурное настроение, овладевшее им, как только он увидел охотничий домик, вернулось.

В столбе света, вырывающегося из покоев будущей герцогини Артехейской, кружились, поднимаясь к потолку, пылинки. Свет этот казался Лертэно удивительно ярким, из-за чего полумрак помещения, в котором он сидел с Ноарионом, становился гуще и очертания комнаты немного расплывались. Возможно, дело было в удушающей жаре, от которой не спасали каменные стены, и каждая складка парадного одеяния чувствовалась телом. А возможно, пришло ненужное воспоминание, одно из тех, что необходимо забыть. Цепкие крысиные коготки начинали разрывать сердце, а перед глазами разворачивались картины, ранее силой запиханные куда-то далеко на чердак памяти. Но оказалось, что нельзя забыть, стереть, как будто и не было того кошмара. Одно воспоминание, всплывающее от знакомого запаха иль звука, тут же притягивало к себе другие, те самые, тщательно запрятанные и вычеркнутые.

Однажды герцог Гвернский уже останавливался в охотничьем домике. Тогда за окном царила зимняя ночь и тени скакали в дикой пляске по стенам, красным от пламени камина. Дверь в комнату, где сейчас одевали принцессу из рода Бенна, была распахнута. И там, не стыдясь беломраморной наготы, стояла прекрасная рыжеволосая женщина с улыбающимися земляничными губами. Еще никого до нее и никого после он не желал с такой страстью, с таким самозабвением. Той ночью она была к нему благосклонна не в первый раз, но, как оказалось, – в последний. Через два дня он смотрел на обезображенное, превращенное в кровавое месиво лицо, на котором уже не было земляничных губ. И через три года в знойный летний день это изуродованное лицо встало перед глазами и никак не хотело исчезать.

От наваждения нужно было избавиться. Герцог порывисто вскочил и направился к полуоткрытой двери, распахнув ее прежде, чем граф Вользуанский успел его остановить. Бессмысленное щебетание на мгновение смолкло, но тут же продолжилось с беспокойными нотками, цветные пятна платьев сомкнулись в шеренге, защищая полуодетую принцессу от его взглядов. Наваждение ушло. Вместо мертвого лица он увидел прозрачные изумрудные глаза, обрамленные длинными, дрожащими от испуга ресницами. Анна робко выглядывала из-за плеч придворных дам. Лертэно улыбнулся и беззаботно произнес:

– Не мог удержаться…

После он плотно закрыл дверь и вернулся к Ноариону. Герцог опустился в кресло, и улыбка сошла с его губ.

– Что случилось? – спросил граф.

– Эрна… – прошептал Лертэно.

Ноарион ничего не ответил, лишь понимающе кивнул – слова здесь были не нужны.

Эрна Мезеркильская – единственная сестра короля и истинная причина лютой ненависти Рэссимонда Артехейского к своему двоюродному брату Крестоланду Лавуру.

Слухи о любвеобильности и распущенности принцессы начали ходить по Армалону, едва той исполнилось пятнадцать. Невообразимо красивая, огненного нрава, она стала притчей во языцех не только двора, но и площадей. Совладать с ней не могли ни отец, ни старшие братья. Младший, Рэссимонд, ее боготворил и, казалось, не замечал всех разговоров, марающих честь сестры. Какие соображения руководили Эрвиком IV, отцом нынешнего короля, и Мавирлином Сантаром, когда они решили соединить в браке своих детей, неизвестно. Также неизвестно, к каким убеждениям им пришлось прибегнуть, чтобы Первосвященник дал согласие на брак между двоюродными братом и сестрой. Как бы то ни было, Крестоланд и Эрна стали мужем и женой. В первую брачную ночь молодой супруг, хотя и наслышанный о похождениях суженой, но все же с неприятным удивлением не обнаружил доказательств девства на простыне. Крестоланд был взбешен, не менее была взбешена и Эрна, когда муж попытался ее поколотить. Сдачи она дать не побоялась. К утру супруги все-таки примирились и даже приняли очень дельное решение: разъехаться по разным угодьям и нижайше просить Первосвященника расторгнуть их брак. К сожалению, этого им сделать не дали. Крестоланд и Эрна осознали, что жить им придется вместе… до смерти одного из них. Нелюбовь постепенно переросла в обоюдную ненависть, что, правда, не помешало появиться на свет первенцу Крестоланда. Однако и на этот раз злые языки уверяли, что к ребенку законный муж едва ли имеет отношение.

В ту роковую ночь Лертэно проснулся от животного крика. Выскочив из комнаты, он остановился в оцепенении. Лежавшую на пороге Эрну он узнал лишь по цвету волос, слипшихся от крови. Инстинктивно герцог ушел от удара кованой перчатки и так же инстинктивно нанес ответный удар, который достиг цели. Крестоланд, захлебываясь слезами и рвотой, упал на пол. Через мгновение коридор заполнился людьми. Когда принцессу перевернули на спину, Лертэно увидел лицо, лишенное губ, носа, вообще всего человеческого. Лицо, которое раньше ему так нравилось. Рядом выл и орал Рэссимонд, пытаясь вырваться из рук Гьюрта. В ответ принцу что-то кричал оправившийся Крестоланд, сдерживаемый отцом. Все происходило словно в дурном сне, и, кроме Эрны, герцог помнил лишь какие-то обрывки случившегося.

Когда через несколько дней он пришел в себя, то почему-то обнаружил в своих покоях герцога Милертского. Рэссимонда, впавшего в самое настоящее безумие, пришлось сначала привязать простынями к кровати, а затем граф Вользуанский отвез младшего принца, одурманенного опиумной настойкой, в охотничий домик короля. Мавирлин Сантар в тот же день приказал сыну покинуть столицу, что Крестоланд без промедления и сделал. Самому же Эртеру король настойчиво рекомендовал посетить Гверн, куда Лертэно отправился в сопровождении герцога Милертского и Гьюрта Форльдока. И так получилось, что на похоронах прекрасной принцессы Мезеркиля не было ни мужа, ни любимого брата. Поверил ли двор в то, что Эрна погибла в результате несчастного случая, неудачно упав с лестницы? Может быть. Но более никогда ее имя не упоминалось ни в залах королевского дворца, ни на площадях столицы. Через три месяца после смерти принцессы Лертэно и Рэссимонд якобы случайно встретились с Крестоландом в Армакере. Сдержанные кивки друг другу, к облегчению короля, якобы на время заморозили распрю и положили начало противостоянию двух партий «молодых львов».

Голос Ноариона вернул Эртера к действительности:

– Успокойся…

Лертэно распахнул ворот черного парадного упелянда, расшитого золотыми леопардами.

– Мне душно… – произнес он. – Нужно приказать, чтобы открыли окна.

– Будет еще хуже… Успокойся, не нужно с таким настроением – на венчание…

– Венчание? Для Рэссимонда это все равно что панихида.

– Тсс… – граф приложил палец к губам и кивнул в сторону двери. Он попытался ласково погладить руку герцога, но тот ее отдернул.

– Ты ничего не мог изменить, – прошептал Ноарион, наклонившись к Лертэно. – Для нее все было предопределено. Есть многое, что тебе не подвластно.

– Неужели ты думаешь, будто я не мог изменить судьбы женщины, которую…

– Только не говори «любил»!

Герцог промолчал.

Вользуан вздохнул и проговорил:

– Одной твоей воли недостаточно, чтобы повернуть вспять все механизмы, запущенные так давно… так давно… И Крестоланд был всего лишь рукой… ну, назови эту силу провидением. Ничего ни ты, ни Рэссимонд изменить тогда не могли, как и Эрна не могла из… пылкой женщины превратиться в кроткое и покорное создание.

– Но он убил!

– А какой муж поступил бы иначе?

И снова Лертэно промолчал.

За дверью смолкли голоса. Граф и герцог переглянулись и нехотя поднялись из кресел. Анна робко переступила порог. К венчанию ее переодели в зеленое «королевское сюрко»[9]9
  Королевское сюрко – верхнее платье без рукавов с широкими проймами по бокам, обшитыми мехом горностая.


[Закрыть] поверх золотистого облегающего платья. Широкий вырез подчеркнул длинную хрупкую шею.

«Все-таки удивительные у нее глаза», – подумал Лертэно и заставил себя улыбнуться.

– Ваше высочество, – произнес он, – Армалон еще не видел более прекрасной принцессы! Смею вас заверить, сердца горожан будут безоговорочно брошены к вашим ногам.

Он протянул Анне руку, отчего золотые леопарды на рукаве пришли в движение. Ее маленькие белые пальчики легли в его ладонь, и Лертэно почувствовал, как дрожит ее рука.

* * *

Зал светился. Сияние исходило от алебастровых стен, залитых светом факелов. Сверкали драгоценными камнями парчовые наряды дам и кавалеров. В плотном воздухе смешивались ароматы духов, запахи яств и пота. Анна, привыкшая к изящной простоте материнского двора, снова почувствовала легкое головокружение. Все ей казалось чуждым и нелепым. Она сидела рядом с Рэссимондом, которому робко и неуверенно сказала «да» в церкви, и с надеждой думала, что когда-нибудь сможет его полюбить. Принцесса украдкой разглядывала лицо мужа, угадывая скрываемое раздражение. Она догадывалась: герцог Артехейский совсем не рад ее приезду и ей едва ли доведется занять место в его сердце. Подтверждение своим догадкам она находила во взглядах, бросаемых Рэссимондом на белокурую девушку, выделявшуюся среди придворных дам невероятной красотой.

Анна наклонилась к словоохотливому седовласому герцогу Сантарскому, сидевшему слева от нее, и тихо спросила:

– Кто это, дядюшка?

Мавирлин удивленно приподнял брови и, чуть помедлив, ответил:

– Шарлика Форльдок, баронесса Эльм.

– И кто же она?

Герцог Сантарский с жалостью посмотрел на принцессу и с улыбкой произнес:

– Дочь барона Форльдока и самая красивая женщина Мезеркиля… после вас, конечно, дражайшая племянница.

Герцогиня Артехейская прикусила нижнюю губу и обвела зал глазами. Ей отчего-то очень захотелось узнать: считает ли Лертэно Эртер эту девушку столь же прекрасной. К радости принцессы, герцог Гвернский, презревший правила двора и сидевший не с принцами крови, а в компании светловолосого великана, вовсе не смотрел на Шарлику. Он без стеснения рассматривал ее, Анну. Она быстро потупила глаза и смущенно улыбнулась. Правда, радости у нее поубавилось бы, узнай принцесса, о чем герцог думает в этот момент.

«Странно, – размышлял Лертэно, – отчего же она так не похожа на мать и сестру». Поймав взгляд Анны, он улыбнулся и чуть заметно кивнул. Рядом тяжко вздохнул Гьюрт. Старший сын маршала весь день пребывал в мрачном настроении, совсем не скрывая этого. Он вертел в руке кубок и угрюмо взирал на придворных. Эртер кивнул в сторону Шарлики со словами:

– И твоя сестра все-таки здесь?

Форльдок с усмешкой ответил:

– Конечно. Форльдоки оскорбились, но не сильно. А чтобы мы совсем забыли о чести, Армондэ сулят епископскую шапочку, а я стал богаче на соседние земли, за которые давно веду спор с Барсой. Но если бы ты знал, как мне хочется затолкать этот подарок в глотку кровного братца! – Гьюрт с ненавистью посмотрел на Рэссимонда.

– Может быть, зря? Он все-таки противился браку с Бенна…

– Мы все не властны над своим выбором, да-да. Он это знал, но продолжал позорить сестру, совался со своими подарками, разбрасывался нелепыми обещаниями. И теперь все эти придворные ублюдки насмехаются над нами!

– Да кто ж посмеет, Гьюрт? А твоя сестра настолько красива, настолько неприступна, что злые языки ее не касаются. К тому же она замужем.

– Уже нет. Месяц назад похоронила своего старика. Вот скажи, ей в насмешку подбирают таких женихов? На весь Мезеркиль всего два семидесятипятилетних старца было, и одного из них ей подсунули в мужья. А теперь за кого отдадут? За едва дышащего старика Лескуло?

Лертэно не нашелся что ответить и лишь сочувственно вздохнул. Его сейчас мало заботила Шарлика и ее покойный муж. Герцог перевел разговор на другую тему:

– Как твоя почетная ссылка? Назавтра опять в гарнизон?

Гьюрт пожал плечами:

– Да уж поеду, радости мне здесь мало. А там… На душе что-то неспокойно. Вроде бы ничего и не было такого… но вот что у меня приключилось в гарнизоне… Помнишь, отправил ты как-то моему батюшке роту гвернцев, чтобы они наших новых солдат обучили?

Герцог кивнул.

– Помню, конечно.

– Был среди них такой могучий мужик, Эрком звали.

– Это с перебитым носом?

– Он самый. За неделю до моего отъезда в Армалон удавился.

– С чего бы?

– Вот и я подумал – с чего бы? Я его со Сьера приметил, подковы руками гнул, кулаком убить мог, да и веселый мужик-то был. А тут взял и в петлю полез. Стали разбираться, что да как. Ребята молчат, вроде бы не знают. Но я же чувствую: напряженные они, будто скрывают что-то… или кого-то… А к гарнизону прибился бродячий монах, ну, из тех, что всех призывают рубище надеть, вериги нацепить да хлебные корки жрать. Он ко мне подходит как-то и говорит – в бабе дело. Я ему – какая баба?! Эрк – гвернский солдат, у них этих баб в каждом селе и не по одной! А он улыбнулся так… нехорошо улыбнулся… «А спроси, молодой господин, – говорит, – у своего оруженосца – где он бывает?» Мне, конечно, такие разговоры не понравились. Я своего парня (Артори такой был, смазливый, точно девка) за грудки взял: рассказывай, скотина, в чем дело. Он поначалу молчал, а потом разрыдался… Баба у него, действительно, объявилась. Лекарка местная. К ней Эрк все ходил, вроде что-то и выходил, но в конце концов она Артори выбрала, за рожу смазливую. А гвернец страдать начал, почернел весь. Оруженосец мой говорит, убить гвернец хотел и лекарку, и самого Артори, но как сдерживало его что-то. А потом и другие ребята подтвердили – по ночам выл. За бабой этой по пятам ходил. А она гнала. Ну и повесился Эрк… Дай, думаю, посмотрю на лекарку эту…

Гьюрт замолчал. Лертэно нетерпеливо спросил:

– Посмотрел?

– Посмотрел… Да лучше бы не видел. Невысокая, крепко сбитая, круглолицая… И рыжая. Я ее увидел, когда она у реки стирала. Юбка была за пояс заткнута, и колено такое круглое, розовое… А потом она на меня посмотрела, и понял я, почему Эрк в петлю полез. Все слова разом забыл, только смотрел в эти глаза и знал, что нужна мне эта баба, до смерти нужна. Хотел было шаг к ней сделать, а тут монах-бессребреник, мать его. Прыгает рядом, палец корявый вытянул, в лекарку тычет и визжит противным голосом: «Ведьма! Ведьма она! К суду ее божьему! На костер!» Я его за шею взял, тряхнул слегка. «Какой костер? – спрашиваю. – Баба она просто». А он не унимается. «А ты поспрашивай, молодой господин!» Лекарка посмотрела на нас и стирать продолжила. Монах прытким оказался: к следующему дню успел собрать суд. Да что за суд? Смех один! Из местной деревеньки: приходской священник да староста, и отцовского духовника заманили. На суде про лекарку многое рассказали деревенские бабы: и как скот портит, как урожай из-за нее гибнет, и как мужики к ней бегать пытаются – ну по всему ведьма! Я сижу, дурак, посмеиваюсь, вижу – у священника и монаха при взгляде на нее тонзуры краснеют, а у старосты остатки волос виться начинают… Дурак! Они ведь осудили ее в тот же день. Всей деревней на костер тащили. Я за ними. «Скоты, – кричу, – что ж творите!» А духовник отцовский руку к небу поднял и рыкнул: «Вот как ведьминские чары действуют! Тащите ее, люди, быстрее!» На меня гвернцы твои набросились, не пускают. Им отец велел за мной ходить в день суда… Батюшка-то к лекарке этой хаживал, оказывается. А как она с оруженосцем спуталась, тоже почернел, как Эрк. Ее когда сжигали, он у себя заперся. Слышал я потом от солдат, будто плакал он… не знаю, правда ли. Я-то видел все – от начала до конца… Оруженосец мой бросился к ней, его ведь никто не держал. В тот же день от ожогов помер. А приблудный монах после ходил такой важный, как индюк. Смотрел я на него, смотрел и, как индюку, шею перед отъездом свернул.

Лертэно залпом выпил содержимое кубка.

– Слишком много воспоминаний о рыжеволосых женщинах за один день, – произнес он.

Гьюрт огляделся по сторонам и, ухмыльнувшись, кивнул в сторону королевского стола:

– А невеселая свадебка-то! Вон какие рожи у всех кислые. Жених с невестой словно на похоронах… Да и ты не радостный.

Эртер раздраженно передернул плечами.

– Не знаю, Гьюрт, не знаю. Не так я думал вернуться в Армалон.

– А та девушка, из-за которой нас выслали? Как ее звали? Вальмина? Дорого же она нам обошлась.

– Отправил пажа в особняк, тот сказал – не дождалась. Думаю, к отцу вернулась.

– Так узнай

– К чему, брат мой? Я завтра уезжаю.

Лертэно улыбнулся, завидев Армондэ Форльдока, младшего сына маршала.

– А что, – весело спросил он, – пойдет твоему брату шапочка епископа?

Гьюрт хмыкнул и ответил:

– Да лучше сразу кардинальская! Сам посуди, у него же в голове одни бредни из рыцарских романов. Он из каждой придворной шлюхи прекрасную даму в своем воображении рисует. И упрямый как осел. Отец только заикнулся о епископстве, как получил бурю негодования и оскорбленный вид. Эх, Лертэно, он, конечно, мой родной брат, но ума-то у него нет совсем.

Герцог рассмеялся и согласно кивнул. Армондэ Форльдок, брат-близнец Шарлики, был красив, благороден и очень беден. О его талантах никто толком ничего не знал, так как раскрыться им было негде. Однако его глупость, такая же невероятная, как и красота его сестры, становилась понятной, едва он открывал рот и начинал разговоры о доблести, рыцарстве и добродетелях. И вроде бы вещи он говорил правильные, хорошие, но так косноязычно, что собеседники про себя вздыхали и думали: зря маршал хочет сделать сына прелатом. Ибо что же он будет произносить с кафедры, ежели и двух слов связать не может. Собственно, Армакер считал, что маршалу Форльдоку не повезло с сыновьями. Без сомнения, природа щедро наделила их внешними достоинствами, позабыв одарить умом.

А первый маршал строил честолюбивые планы насчет младшего сына. Ему непременно хотелось видеть его епископом, чтобы впоследствии Армондэ мог надеть шапочку кардинала и, может быть, тиару Первосвященника. Однако младший отпрыск совсем не разделял взглядов отца. Его несколько раз отправляли в монастыри, настоятели которых с радостью принимали белокурого ангелочка с наивными глазами, создававшими иллюзию полного смирения. Радость сходила на нет после того, как ангелочек сбегал. Непостижимым образом он в одиночку добирался до замка Штадри, где постоянно жила баронесса Форльдок. Домой Армондэ возвращался оборванным, исцарапанным и с таким голодным взглядом, что у матери не поднималась рука его наказать. Маршал старался воздействовать на сына жестко, сурово, но ничего не добивался – упрямый мальчишка отовсюду сбегал. Со временем его отказывались принимать даже в самых отдаленных монастырях.

Армондэ раздражал и злил отца, вызывал насмешку у брата и глубокое разочарование матери. Однако сестра-близнец безгранично его любила. Она искренне считала, что неумение высказать свою мысль вовсе не означает отсутствие мысли, а невозможность облечь свои чувства в слова совсем не означает, что человек не способен чувствовать.

Шарлика Форльдок, баронесса Эльм, обладала совершенной красотой, согретой теплом золотистых кудрей и светло-карих глаз. Один из придворных художников, создавая образ Богоматери для новой королевской капеллы, осмелился взять за образец прекрасную Форльдок, чем вызвал гнев Церкви. Но двор признал: если мать Христа была самой красивой женщиной на земле, то лицо Шарлики подходило для этого как нельзя лучше.

К двадцати одному году дочь маршала уже стала вдовой, однако новые женихи не спешили просить ее руки. За красавицей Форльдок неотступно следовали взгляды Армакера: восхищенные, завистливые, насмешливые. Взгляды, которые, казалось, ее совсем не трогали. Она гордо несла свой вынужденный позор, который и позором-то не был, как знал Лертэно от самого Рэссимонда. На все настойчивые ухаживания принца Шарлика отвечала не менее стойким отказом. И ее неприступность сводила с ума герцога Артехейского едва ли не больше, чем ее красота.

Свадебный пир был для Шарлики настоящим испытанием, которое она должна была вынести с достоинством. Оказавшись в ловушке иступленной страсти Рэссимонда, дочь маршала уже не знала, как из нее выбраться. Если в семнадцать лет она честолюбиво мечтала стать герцогиней Артехейской, то позже, поняв, что старшие Эрелинги противятся этому союзу, желала, чтобы влюбленный принц поскорее нашел себе другое увлечение. Увы, Рэссимонд упрямо не желал сдаваться. Даже сейчас, произнеся клятвы верности, он неотступно преследовал ее взглядом.

Баронесса Эльм постаралась незаметно для всех выскользнуть из зала, что все же заметил герцог Гвернский. Мгновение Эртер колебался, однако последовал за дочерью первого маршала.

Шарлика стояла в галерее внутреннего дворика, прислонившись плечом к витой колонне. Лертэно подошел к ней и сел на парапет. Наклонившись к розовому кусту, он сорвал белый цветок и протянул его баронессе со словами:

– Прекраснейшей даме Армалона и Мезеркиля. Совершенный цветок, но ему далеко до вашего совершенства.

Дочь маршала горько улыбнулась и произнесла:

– Ваша светлость, вы решили утешить меня этим вечером?

– А разве Форльдоки нуждаются в утешении?

– Королевская семья и двор, очевидно, считают, что нуждаются.

– Армакер всегда считает всякие глупости, но не нам ему верить, не так ли?

– А понимает ли ваша светлость, что, находясь сейчас рядом со мной, вы даете пищу для новых сплетен?

– Я думал, что вы не имеете ничего против моего общества, ведь некогда вы находили мои разговоры с вами приятными и даже полезными для ума.

– Я продолжаю считать их таковыми, ваша светлость. Однако… однако, не кажется ли вам, что сейчас не слишком подходящее время и место для таких разговоров?

Герцог взял ее за руку.

– Шарлика, прекрасная Шарлика… Я понимаю вас более, чем кто-либо в том зале. Я знаю, сколько сил вам понадобилось, чтобы быть там и улыбаться. Сносить осуждающие взгляды и шепот за спиной, еще более мерзкие от того, что ничто не запятнало вашей чести и вашего безупречного имени. Но мы… я и ваши братья… заставим замолчать каждого, кто сегодня позволил сказать хоть одно дурное слово о вас.

– А что делать с дамами, ваша светлость?

Лертэно растерялся. О дамах он как-то не подумал. Этот клубок целующихся змей был гораздо опаснее и злее любого придворного хлыща.

– Вам не отвели отдельных покоев?

Она кивнула и с едва скрываемой злостью произнесла:

– Видимо, решили, что необходимо напомнить Форльдокам их место.

– Но ваш отец…

– Отцу и напомнили! Ваша светлость, вы всегда были… дружны со мной… и всегда понимали и знали меня лучше, чем кто-либо. По крайней мере, мне всегда так казалось. Вот и пожалейте меня как друг – уходите. Потому что, если нас с вами здесь увидят…

– Я, конечно, уйду, – торопливо перебил герцог. – Но вам нельзя идти в комнату к дамам.

– Я переживу эту неприятность…

Эртер с грустной улыбкой сказал:

– Нам сегодня не повезло, Шарлика. Постарайтесь, как и я, презирать всех тех, кто злословит за вашей спиной. Они будут говорить о вас всегда – вы слишком красивы, чтобы о вас молчали.

Дочь маршала взглянула ему в глаза и спросила:

– А то, что о вас говорят, – правда?

Герцог рассмеялся и произнес:

– Полагаю, двор уже превратил меня в чудовище. Что же говорят? Мы с Гьюртом изнасиловали пятнадцать девственниц, а потом продали их в Лакрассар? Или мы пьем кровь младенцев?

– Достаточно одной девушки, не так ли?

Лертэно выпустил ее ладонь.

– Вы мой друг, Шарлика, – сказал он. – Вы одна из немногих, чьим мнением о себе я дорожу. То, что случилось, не делает ни мне, ни вашему старшему брату чести. Но мне кажется, я как мог искупил свою вину.

– Откупились?

Герцог встал с парапета и едва поклонился.

– Мои покои будут свободны этой ночью, баронесса… Нет-нет, про вас никто ничего не скажет. Все будут заняты совсем другими сплетнями. А вы ложитесь спокойно спать. Я дам распоряжение, чтобы вас никто не беспокоил. Не бойтесь насмешек. Сегодня они вам грозить не будут.

– Насмешки будут преследовать меня завтра?

Лертэно рассмеялся.

– Вряд ли кто-нибудь углядит что-то плохое в компании ваших братьев. К тому же меня там не будет. Поверьте, вашей чести ничто не угрожает, прекрасная Шарлика. И благодарности я не ожидаю.

Дочь маршала склонила голову. Эртер смотрел на безупречную линию шеи и досадовал, что все несправедливо сложилось. Ведь если бы четыре года назад Рэссимонд не начал сбивчиво рассказывать о своих чувствах, то все могло быть иначе. Но тут он вспомнил Эльсейду. И мысль о тонкой ключице и гладких волосах маркизы заставила его пожалеть, что он сейчас не в Бенна.

Герцог вернулся в пиршественный зал и встретился взглядом с Рэссимондом. В глазах кровного брата плескалось столько ненависти и отчаянья, что поначалу Лертэно опешил. Он успокаивающе покачал головой. Ноздри герцога Артехейского яростно раздулись, он сжал руку своей юной жены и резко встал.

– Пора, – громко произнес он.

Вслед за принцем встали архиепископ Армалонский, король и королева.

Анна почувствовала, как сжалось сердце. Все дальнейшие события герцогиня Артехейская старалась забыть. Лежа в широкой кровати под красным золототканым балдахином, она не поднимала глаз и заливалась краской, представляя, с каким любопытством ее сейчас разглядывают принцы и принцессы крови. В еще большее отчаянье она приходила, зная, что среди них стоит и смотрит на нее герцог Гвернский. Наконец, архиепископ Армалонский прочитал молитву над молодоженами и благословил их брак.

Все вышли, оставив молодую чету наедине. Единственная свеча, освещавшая комнату, плакала воском. Анна посмотрела на мужа, и слезы потекли по щекам. Рээсимонд намотал ее косы на руку и притянул к себе.

– Не переживайте, сударыня, я вас тоже не хочу, – сказал он. – Но брак должен считаться свершившимся, так что деваться нам некуда.

Когда все закончилось, Анна впилась зубами в простыню и беззвучно заплакала от боли и унижения. А еще больше от осознания, что эта ночь будет повторяться раз за разом, пока она не осчастливит мужа наследником. И нет никого в целом мире, кто мог бы это прекратить. Теперь Рэссимонд – ее единственная защита, ее единственный опекун, единственный судия. Проплакав всю ночь, Анна задремала лишь под утро.

Приглушенные голоса прервали дрему принцессы. Она открыла глаза и не обнаружила мужа рядом с собой. Звуки раздавались из-за маленькой двери, которую она раньше не приметила. Анна осторожно встала и, стараясь не смотреть на свои запястья с проступающими кровоподтеками, подошла к потайной комнате. Она осторожно заглянула в приоткрытую дверь и увидела герцога Артехейского в упелянде, накинутом на голое тело, а напротив него бледного герцога Гвернского, одетого будто для утренней прогулки.

– Так сколько тебе нужно времени, брат, чтобы усмирить бунт? – тихо спросил Рэссимонд.

Лертэно пожал плечами и ответил:

– Если будет штурм – три дня. Если осада…

Герцог Артехейский махнул рукой.

– Ни в коем случае! Осада не нужна. Если затянуть – Эрвик узнает, и плохи будут наши дела.

Эртер устало кивнул и начал медленно натягивать перчатки.

– Штурм так штурм… Эрка Нормара везти в Армалон?

– О нет! Я уже лишил его рыцарского достоинства… весь род лишил. Вот бумаги. И с ним нужно поступить как с изменником.