Текст книги "Течения"

Пару часов было хорошо и тихо, я закрывала глаза, падая в дремоту, потом открывала их и смотрела на хрустальную вазочку с конфетами, переворачивалась на другой бок и трогала корешки домашних книг, вставленных в стеллаж-стену. Мое лежание было радостным и дерзким, я наслаждалась им и своим одиночеством, взрослым и заслуженным.

Все испортила Карина. Она ввинтилась в комнату толстой дрелью, прогремела чемоданом через порог, притащила за собой южных родственников и все то, от чего я сбежала в Москву.

Настя! Тебя что, тоже сюда поселили?

Мы с Кариной были из одной агломерации городов-курортов, я жила в пригороде самого маленького, а она – в местной как бы столице. Мы виделись на олимпиадах по русскому и литературе, где я занимала призовые места, а она всегда была после, еще я дважды обошла ее на конкурсе рассказа. Для меня это было важно, тем более что Карина училась в платной школе, но саму Карину это ничуть не волновало. Каждый раз, когда мы встречались на соревнованиях, она подбегала ко мне и чмокала в обе щеки по-девчачьи, а прощаясь, предлагала сходить куда-нибудь вместе. Я с первого раза поняла, что у Карины богатые родители, это было видно.

Блин, офигеть просто!

Карина подбежала и обняла меня так крепко, что я почувствовала себя зубчиком чеснока под прессом. Когда закончила Карина, обниматься принялась ее мама, она была большая и мягкая, давила на кости уже меньше. Подошел Каринин папа и пожал мне руку так, будто я была ребенком, как бы в шутку. Так много вещей, сказала я, вы на машине, что ли, приехали? Конечно, как иначе, а твои что, уехали уже? Уехали, ага. Как жаль, с мамой-то мы знакомы, а вот папу хотелось бы увидеть. Ну, в другой раз, может быть, познакомитесь.

Такие семьи, как Каринина, у нас называют благополучными или хорошими. Девочка из хорошей семьи – вот что говорили про Карину. Ее родители были необразованными и даже глуповатыми: Карина сама рассказывала, как ее семья заработала деньги на рынке, а потом наоткрывала магазинов. Первым делом папа Карины развернул ковер перед ее кроватью, а мама поставила на тумбочку икону и перекрестилась. Я сказала, что лучше не буду мешать, отбилась от возражений, взяла «Тихий Дон» и вышла в коридор.

Дверь втянуло в комнату сквозняком. Я оглянулась: точка света слева и такая же справа, две коридорные ноздри, между которыми гуляет воздух. Я решила, что дойду до одного из балконов в другой раз, когда с собой будет куртка, и спустилась в столовую, накануне открывшуюся после лета. Гречка стоила всего двадцать рублей, а чай и кусочек хлеба можно было взять бесплатно. Я не хотела есть, но мне было неловко сидеть там просто так. С подносом я прошла за дальний стол и принялась играть в «шарики» на телефоне.

Я вернулась в комнату только после десяти вечера, когда все посетители должны были уйти. Я надеялась, что родители Карины сняли себе гостиницу поприличнее, чем общежитские номера, дававшие родителям право остаться в здании на ночь. Или что им не хватило места.

Комната стала совсем другой: стены сдвинулись, потолок ввалился, воздух висел только над моей кроватью. Все углы, кроме моего, заставили сумками и пакетами. Из-за стеллажа я не видела, на месте ли Карина, но около других кроватей шелестели пластиком новые девочки. Как хорошо, что мы с мамой приехали заранее. Им, поселившимся в большой части комнаты, теперь придется все время друг на друга смотреть.

Привет, я Настя.

Я тоже Настя, привет, – сказала лохматая блондинка, такую сухость и неопрятность можно было начесать только специально.

Я Маша, приехала из Самары. Ты как, будешь поступать в аспу?

Куда?

Ну, в аспирантуру.

Это после пятого курса?

Да, после пятого.

Серьезно? Мы ведь еще учиться не начали.

Я ставлю долгосрочные цели.

Маша, тут же все умные, не как в твоей школе. Не боишься, что отчислят за пять лет?

Ой.

Никогда не видела, чтобы на мою прямоту так реагировали: Маша-мышка пискнула и продолжила шебуршить в своих тканях. Карины за стеллажом точно не было, иначе она бы уже вклинилась между нами.

К началу учебы комната скрыла в себе сумки и чемоданы, но бардак остался. Настя-два не разобрала свою кучу, запинала чемодан под кровать, а сама залезла в текстильное гнездо. Так продолжалось несколько ночей, и, когда первого сентября я спросила ее, скоро ли она уберет свои шмотки, Настя-два удивилась. Тебе меня даже не видно, только и сказала она.

В тот день я специально вышла пораньше, чтобы быть сама по себе. Я знала, что соседки собьются в кучу и поедут вместе на факультет, будут вместе ходить по аудиториям и в туалет, вместе пообедают в столовой. А я презирала девчачьи стаи – даже в ту первую неделю, когда преодолевать Москву в одиночку было страшновато. Мне не хотелось становиться всего лишь парой глаз в коллективном теле – точно не в первый день новой жизни.

Когда я прикрикнула на Настю-два, то сразу почувствовала себя Настей-один. Никто не заступился за гнездящуюся соседку, и она даже сложила в шкаф пару вещей. Накануне я выспалась и решила надеть джинсы, большой свитер и кроссовки – антинарядно. В последний момент мне пришло в голову вдеть в уши огромные серьги-кольца – неуместные, непонятно как оказавшиеся в шкатулке с украшениями. Серьги-манифесты, провозглашающие мое право быть на факультете – и везде, где захочется, – такой, как мне нравится.

В этот раз метро не проглотило меня. Я сама спустилась внутрь по лестнице и не доставала флаер со схемой. Подъезжая к самому-центру-Москвы, я почувствовала, как разбросанные по полюсам куски меня соединяются, превращаясь в мое крепкое южное тело.

Не ходить в куче, не стараться быть приветливой, ни в коем случае не закурить. Быть где-то между, в спокойной середине: там можно отыскать себя.

Самая первая лекция мне не понравилась – так я поняла, что вернулась к себе окончательно. Когда я могу сказать про деканшу, что она обычная рыжая стерва, значит, со мной все ок. Настя-один. Вы – будущее этой страны, вы – ее сила, правда – ваш главный союзник, говорила она с кафедры. А когда выйдут первоклассники со стишками, спросила я незнакомую соседку по лавке. Да, реально линейка какая-то, хохотнула она.

Я чувствовала себя так хорошо, что решила поделиться этим с мамой. Услышав меня, мама рассмеялась – вроде как от радости, что я позвонила. Потом в телефон пробился злой и требовательный Бэллин голос.

Ты что, у Бэллы?

Да, доченька, она передает тебе привет.

Сегодня же не выходной. Тебе снова дали отпуск?

А я за свой счет.

Ого.

Ой, да я уже не переживаю насчет работы. Как малыш родится, мне вообще придется уволиться.

И что, переедешь к ней?

Ну, на годик, может быть, а там посмотрим.

Понятно.

Настенька, ты хочешь с Бэллой поговорить?

Я соврала, что у меня сейчас будет пара, и маме очень понравилось, что я теперь говорю «пара», а не «урок». Мы попрощались, сказали друг другу, что любим-целуем, ну и так далее.

Новость, что мама переедет к Бэлле, провалилась в меня и начала разъедать от горла до кишок. Я ни за что не поехала бы к Бэлле, чтобы увидеть родителей. Я уже скучала по маме, по бабушке с дедушкой тоже, но они же никуда не переедут, только мама, ну и папа, конечно, но папу я могу видеть, а могу и не видеть.

Неужели мама не боится разлучаться со мной так надолго? Она же знает про нас с Бэллой, знает, что мы обе ждали окончания нашего тесного детства, чтобы наконец разъединиться навсегда. Мы не добавляли друг друга в соцсетях и, конечно, никогда не гуляли вместе.

Ладно, я все понимала.

Мама всегда старалась раздавать любви поровну. Подарочек Бэлле, подарочек мне, поцелуй в макушку – обеим по очереди, всем по новому платью и по «киндеру», а если время наедине, то одинаковое. Однажды мама два дня подряд ездила в соседний город на новый фильм о Гарри Поттере, чтобы посмотреть его с каждой из нас по отдельности.

Но разница в мамином отношении к дочерям все-таки была. На меня она всегда смотрела трезво, когда надо, критически, а все, что касалось Бэллы, накрывала мутным колпаком с блестяшками.

Бэлла родилась в счастливом браке. Маминого первого мужа звали Давидом, и их связала настоящая, почти мистическая, слепая любовь. Они были друг другу по судьбе, говорила бабушка иногда. Мама мало рассказывала про Давида, но я знала, что они начали встречаться в пятнадцать лет, вместе занимались конным спортом, а еще танцевали каждый вечер – иногда просто во дворе дома. Потом Давид уехал в Ставропольский край, и мама последовала за ним, пусть бы и прочь от моря. Они поженились и родили Бэллу. Чересчур он с ней нянчился, как мамка, говорила бабушка.

Есть такая байка. Мама впервые оставила Бэллу одну с Давидом, когда ей был всего месяц. Бэлла расплакалась, и ни сцеженное молоко, ни укачивания не помогали. Тогда Давид побрил свой сосок и сунул его Бэлле в рот. Та взяла сосок и сразу же успокоилась – мама сама это увидела, когда вернулась.

Бэлле не было и года, когда Давид умер, разбился на мотороллере по пути из магазина – обычная, незатейливая смерть. Вот тогда к маме перебрались и бабушка с дедушкой: она отказалась уезжать из места, где была так счастлива.

Мама разбросала свою боль по миру, утопила в ней карьеру, влила в бабушку и дедушку, иногда брызгала ею во второго мужа. А всю любовь сохранила для себя и спрятала в Бэлле. Поэтому маме было не важно, что ее дочь-шкатулка гниловата, скрипит и роняет тяжелую крышку на пальцы, – главное, что лежит внутри нее.

Давид растил свою дочь меньше года, а его любовь, сплетенная с маминой любовью, все тянулась и тянулась за Бэллой, крепла с каждым годом, одаривала Бэллу уверенностью в себе, красотой и обаянием. Из-за этой любви никто не видел, какая Бэлла гадкая, все обожали ее и не могли наглядеться.

Через полтора года после Давидовой смерти мама забеременела мной. Не знаю, как так вышло. Может, искала защиту или просто соскучилась по ласке. Может, впервые пошла на вечеринку и выпила там слишком много. У них с моим папой взаимно не было любви. Они расписались за четыре месяца до моего рождения. Я подсчитала это, когда мне было десять.

3

В первую же неделю все пошло не так, как я думала. Размеренное шагание по новой жизни сбилось и превратилось в уличный танец, какие отплясывают на Арбате в теплую погоду. На третий день учебы я нашла свою лучшую подругу, вообще-то, первую настоящую подругу в жизни – потому что это как с любовью, ты встречаешь ее и понимаешь, что до этого ничего не было.

Ее имя Вера. Это ее волосы, хлебные и ромашковые, брызнули, как шампанское. И ноги ее, которые я впервые увидела в белых кедах, и правда отдыхали в Египте. Ее голос был как минеральная вода из бутылки, как подтаявший фруктовый лед, самый красивый голос на свете, услышав его, я вздрогнула.

От нее пахло волшебным, совсем не пищевым, не среднерусским. Никаких ландышей, жвачек или конфет. От нее пахло чем-то восточным и дорогим, тяжелым, цветочно-древесным.

Я никогда не мечтала о подруге. Подруга не могла быть целью жизни. Ее нельзя выиграть на олимпиаде. Заимев подругу, ты не пробьешься в люди, не купишь красивую машину и не обустроишься. И поэтому наша дружба меня оглушила.

По кафедрам нас раскидали третьего сентября, тогда же провели тестирование по английскому. Первокурсников было больше трехсот, а языковых групп – чуть меньше двадцати. Нас всех рассадили в три большие аудитории и дали тест на нескольких страницах. Чтобы занятия проходили эффективно, необходимо определить ваш уровень, сказала завкафедрой.

Я порадовалась, что не будет устной части: английскую речь я слышала только на школьных кассетах для аудирования, а говорить толком не могла. Через одну пару мы всем курсом пошли смотреть списки. Меня записали в группу среднего уровня, то есть в B1. Таких было больше всего, при этом групп с низким уровнем не было вообще – мы же все сдавали ЕГЭ. Я ожидала, что не напишу тест идеально, но все равно загрустила. Надеялась попасть хотя бы в B2.

Последней парой поставили семинар по стилистике русского языка – наше первое занятие в группе. Я пришла за тринадцать минут до начала, все остальные – еще через пять. Весь первый семестр мы приходили чуть раньше и сдавали задания вовремя: все жили в страхе быть отчисленными из лучшего-вуза-страны. В группе оказалось двенадцать человек, все девушки, все, кроме меня и Любы, москвички. Хотя Вера не совсем москвичка, скорее, наполовину. С Верой вообще все не так просто.

Я сразу увидела ее и встала напротив. Назвала свое имя, и все тоже стали называть свои имена. Вера. Ее голос. Одногруппницы вовсю обсуждали, кто в какую группу по английскому попал. Меня тоже об этом спросили, и когда я ответила, то услышала рядом с собой «фух-слава-богу-я-не-одна-такая». Слова слиплись в чурчхелу и вылетели изо рта одногруппницы разом, а интонация покатилась вниз и в конце закруглилась обидкой. Я спросила одногруппницу, не южанка ли она.

Ой, да, а как ты поняла?

По говору.

Одногруппница, выплюнувшая словесную чурчхелу, нахмурилась и поникла. Мне стало ее жалко, к тому же она была болезненно худой. Мои бабушка и дедушка до тридцати с чем-то лет жили на севере, там же родили маму, а уже потом переехали к морю, поэтому и у нас с Бэллой был не такой уж сильный говор. Я заметила, что москвичка, стоящая напротив южанки, смотрит на нее так, будто южанка – это экзотическая ящерица.

Забей, я сама из Ставропольского края. Так как тебя зовут?

Люба, я из Краснодара.

Я уже назвала свое имя, поэтому не стала повторяться. И хотя мне было жалко Любу, а ее стыд за свое происхождение отзывался во мне, дружить с ней я не планировала. Я была настроена на полезные знакомства, собиралась стать той, про которую скажут, мол, не поверите, но эта умная, блистательная девушка, карьеристка и богачка, живущая в центре Москвы, приехала из настоящей глубинки.

И что, вы обе живете в общежитии? – спросила рыжая Аня.

Теперь и она тоже смотрела на Любу, как на ящерицу, и на меня смотрела, как на ящерицу. Люба выпрямилась, улыбнулась и ответила, что да, живем в общежитии, а я промолчала.

Кстати об этом, – произнесла Марго.

Она пришла последней и представилась Марго. Именно Марго, никакая не Рита, ни в коем случае меня так не называйте, может быть, Маргарита, но правильнее будет Марго, спасибо, не путайте, пожалуйста, это важно.

Преподша по стилистике пару раз вела у нас на подготовительных, – продолжила Марго. – И у нее в голове тараканов больше, чем в вашем общежитии.

Почти все москвички, кроме Веры, засмеялись – неестественно и невесело. Я подождала, пока они перестанут издавать звуки и бросать в нас с Любой взгляды-пики, а потом сказала:

Шутка твоя, Рита, несмешная и пошлая, а сама ты иди, пожалуйста, на хуй.

Я ничего не услышала в ответ, точнее, услышала тишину, а потом увидела, как Рита-шутница открыла и закрыла рот, побродив глазами по лицам других москвичек. Настя-один. Думаю, на меня все-таки должны были наброситься, сделать замечание, я и сама бы сделала замечание, но вдруг услышала хохот, густой и нескромный.

Это была Вера, я улыбнулась ей, это была моя первая улыбка, направленная в кого-то из группы. Ай. Я айкнула вслух и коснулась верхней губы. Родинка вдруг укололась и тут же утихла.

После пары Вера позвала меня курить к памятнику Ломоносову, где курили все. И я пошла. Встали чуть поодаль. Мы с Верой оказались одного роста, только она – длинноногая и худая. На Вере красиво висел бежевый плащ, купленный в Москве, а не для Москвы, а на ступнях были аккуратные черные кроссовки. Мои физкультурные промокали, а в тот день с неба все время что-нибудь брызгало, так что пришлось идти в полусапожках из кожзама.

Настя, милая, не расстраивайся из-за B1, – сказала Вера.

Да пофиг.

Я вот тоже расстроена, меня определили в C1, типа, продвинутая группа, но это ужасно, я буду там хуже всех.

Почему ты так решила?

Я всегда хуже всех в английском, потому что до седьмого класса жила в Оренбурге и училась в обычной школе.

А потом?

Потом мы с родителями приехали сюда, и меня отдали в частную школу, ну, просто здесь были частные школы, а в Оренбурге не было. Ты будешь?

Вера достала из кармана плаща сигареты, увесистую красную пачку, из которой торчали толстенные рыжие фильтры. Мои папа и дедушка курили сигареты с рыжими фильтрами, женщины такие не покупали. Бэлла, например, прятала от всех белые и тонкие, да и вообще, все девушки если и курили, то «зубочистки».

Я не курю.

Так и я не курю.

Вера улыбнулась и вставила в зубы сигарету-фломастер. Тогда я тоже вытащила из ее пачки сигарету. Я умела курить: раньше, до встречи со своим парнем Сережей, покуривала, так что Вера, кажется, удивилась, что я не закашлялась.

И что не так с частной школой?

А там все были та-а-аки-и-ие умные! Я плакала, переживала сильно и просила маму меня забрать оттуда, но ничего не вышло, она сказала, что надо потерпеть и что это все должно простимулировать меня стать лучшей.

Да уж.

В общем, я думаю, это хорошо, что ты попала в B1, по крайней мере, не будешь чувствовать там себя чужой, одинокой.

Вера предложила сходить в кафе за факультетом, сказала, что все «наши» туда ходят, это «очень атмосферное место». По пути она рассказывала про свою семью, и я не удивилась, что такой разговор начался, хотя сама ее об этом не спрашивала, он как будто оформился сразу же, как только мы узнали имена друг друга.

Верины родители были богатые, по меркам Оренбурга – неприлично, по московским – ну, так-сяк, умеренно. Они, как сказала Вера, были созданы друг для друга, одно целое, ниточка с иголочкой, но только сама Вера как будто все время топталась где-то с краю. Родители бросали Веру то на уже покойную бабушку, то на гувернантку, потом просили присматривать за ней домработницу, которая приходила через день, а сами утанцовывали куда-то – в Лас-Вегас, Рим или Сидней, а когда увлеклись буддизмом – в индийскую глухомань.

Вчера вот улетели на Бали до апреля, – сказала Вера. – Мама заявила, что я теперь взрослая и меня наконец можно оставить надолго.

Скучаешь?

Вера пожала плечами, мы как раз заходили в кафе. Я никогда не бывала в таких местах. Мне казалось, что московское кафе должно быть аккуратным, светлым и с большими окнами. Еще я ожидала столкнуться в дверях с модной девушкой, она выходила бы наружу с картонным стаканчиком в руке, обсуждая что-то по телефону. Вместо этого мы с Верой оказались в захламленном полуподвале с башнями из сломанных стульев, печатными и швейными машинками по углам, явно не работающими, и с полками, которые были беспорядочно заставлены потрепанными книгами. Такие только в толчок годятся, сказал бы дедушка.

Когда мы сели за один из столиков – они все были разные по размеру, форме, цвету и даже высоте, – Вера сказала, что только в десятом классе почувствовала себя нормально, как-то адаптировалась, ну, и родители стали давить меньше, хотя золотую медаль все равно получила – жаль, не помогло поступить на бюджет.

А твои родители как, нормальные?

Да как все. Ну, попроще твоих, наверное.

Это как? Ну, если не секрет, конечно, потому что если секрет – ты тогда скажи, я не обижусь.

Они не были нигде особо. Живут в поселке, у них работа и огород.

А есть брат или сестра? У меня просто нет, это, наверное, потому, что до родителей дошло, что родительство не для них, а жаль, на самом деле я бы очень хотела, чтобы было с кем обсудить весь этот семейный бред.

Старшая сестра.

Вы дружите?

Нет, совсем нет.

А что, сильно старше?

Нет, просто сучка она, если честно.

Вера опять густо и нескромно засмеялась. Нам дали меню, и я стала выбирать напиток по цене: самым недорогим оказалось пиво «Жигулевское». Я собиралась взять его, но Вера попросила барбарисовый сидр, и тогда я взяла то же самое. Мама затарила гречкой и рисом, да и потом разница в сто рублей не такая уж и огромная, вообще-то.

В первые же выходные я попала на настоящую общажную пьянку. В дверь постучалась Люба и сказала, что второкурсники с нашей кафедры отмечают начало года. Карины в этот момент не было, и хорошо, потому что она бы точно напросилась, а Настя-два исчезла еще вчера. Я предложила Маше пойти с нами, но она отказалась: на конец месяца назначили коллоквиум по Гомеру, к которому Маша уже вовсю готовилась. Мы с Любой пошли по коридору вдвоем.

Настюш, а она что, задротка?

Да, Люба. Именно поэтому я стараюсь с ней дружить.

Люба посмотрела на меня и нахмурилась – осудила. Она была странновата. Не понимала подтекстов и шуток, но сама все время пыталась шутить. Еще иногда замирала на несколько минут – даже во время разговора – так, будто у нее вдруг закончились силы. Но мне приходилось общаться с ней постоянно, потому что она была единственной одногруппницей, живущей в общаге.

Настюш, нельзя ведь дружить ради выгоды.

К концу первой недели я даже стала испытывать к ней нежность: Люба настолько не вписывалась в обычный земной мир, что как бы и не бесила. Я даже разрешала ей называть меня Настюшей.

Ну, вот такой я человек.

Люба походила на больную селедку с мутными глазами, ее кожа липла к костям и напоминала холст, по которому прошлись голубой акварелью. Я наблюдала за Любой всю неделю и ни разу не видела, чтобы она ела. Москвички все время бегали в буфет за багетами с начинкой, общежитские ходили в столовую или готовили на кухнях, которых было по одной штуке на этаж. Люба не попадалась мне ни в одном из этих мест.

Комната второкурсниц с нашей кафедры была в конце коридора. Прежде чем войти, Люба схватила меня за предплечье – ее ладонь оказалась такой холодной и костлявой, что я вздрогнула. Я открыла дверь и зашла, втащив за собой Любу. О, наши первачки, заходите, услышали мы. В комнате пока было не очень людно, человек пять, так что я успела со всеми познакомиться.

Больше всего мне понравилась Саша, она, как и Люба, была из Краснодарского края. Когда мы пришли, Саша скручивала южный ролл, и я вызвалась помочь: в нашей семье тоже делали такую закуску, лучше всего она елась на природе и с шашлыками. По тонкому армянскому лавашу размазать майонез, сверху густо набросать сладкой корейской морковки, а на нее – чуть реже – уложить белый сыр чечил. Все это туго скрутить и нарезать на кусочки. Лучше всего дать рулету постоять пару часов в холодильнике, но можно съесть сразу – так тоже очень вкусно.

Девочки, сколько же тут калорий! – Люба весело взвизгнула, типа, пошутила.

Мне как раз для набора массы, – сказала я, слизнув с пальца майонез, и Люба отвернулась.

Потом в комнату стали прибывать новые люди, по двое или трое, толпой, в одиночку, парни и девушки, приходили и совсем взрослые ребята, комната будто задышала и начала шевелиться. Сидели на кроватях, полу и стульях – кто-то сразу приносил свой. Из-под столов, поставленных рядком в центр, выползали водка и соки, еще какой-то алкоголь ядовитого цвета и вроде бы портвейн. Сколько денег скинуть, спросила я Сашу. Первый раз угощаем, Саша чмокнула меня в щеку. На самом деле мы обе уже были пьяные, так что я рассмеялась. Обычно я не терпела таких девчачьих нежностей.

Кто-то принес гитару, начали петь Нойза МС[1]1
  Внесен в реестр иностранных агентов. – Прим. ред.


[Закрыть], особенно хорошо шла «Из окна», ее играли раза четыре. Меня удивило, с каким чувством старшекурсники орали первую строчку, ту, где про Первый канал. Разве не это мечта – работать на федеральном телевидении? Рядом с моим красным мини-купером и квартирой в центре лежала трудовая книжка с записью, типа, редактор Первого, ну или продюсер, что-то важное и денежное. На третий раз я уже запомнила несколько строчек, особенно припев, к тому же выпила еще, так что тоже орала, вместе со всеми.

Когда в очередной раз из комнаты вышла кучка парней и девушек, я увязалась за ними. Мы все вывалились на балкон и закурили. Я стрельнула у кого-то толстую сигарету, это было нормально, все стреляли, мне было совсем не холодно, хотя кто-то даже вышел в куртке. Я тогда решила, что это точно последний раз, когда я курю. А потом выходила еще и еще, потому что мне нравилась эта компания, все там были старше, кто-то даже с пятого, и разговаривали о чем-то сложном.

Когда я в последний раз вернулась в комнату после курения, стены пошли волнами, а потолок прогнулся. Я заметила, что людей стало вдвое меньше, а оставшиеся расселись по углам и говорили о чем-то с чувством. В центре, над столами, нависала только Люба. Она запихивала в рот южный ролл, подбирая пальцами выпадающую морковь, и смотрела только на свои кисти. Закончив с одним рулетом, Люба взяла второй и сжала его так крепко, что из слоев армянского лаваша полез майонез.

Меня начало тошнить, я сказала «пока» Саше, Любе и всем остальным, затем вышла в коридор. Вспомнила, что положила телефон на полку, и вернулась за ним. Час с небольшим ночи, восемь пропущенных от Сережи, последняя эсэмэска – одиннадцать минут назад. «Позвони срочно».

Что случилось? Я сплю.

Блин, зай, ты где там шляешься?

Говорю же, сплю.

Ты че, бухая? Ты пьешь там, что ли?

Не бухая, а сонная, все, давай.

Настя, ты офигела совсем? О чем мы с тобой говорили?

А почему тебе можно, а мне нельзя, интересно…

Ясно. Иди трезвей, завтра с тобой поговорю.

Я проснулась от того, что соседки говорили в полный голос. Таким же способом меня будила бабушка, когда считала, что я заспалась. От Сережи сообщений не было. Я встала, и меня снова затошнило. О, бодрое утро, хохотнула Карина. А можно в следующий раз потише возвращаться, сказала Маша. Настя-два храпела из-под одеяльно-шмоточной кучи.

Умылась, оделась, съела йогурт. Холодильник пованивал, и это то, что меня больше всего раздражало в общежитии: твой порядок всегда уничтожается чужим беспорядком. Соседки не замолкали, Карина даже включила музыку, какую-то противоположную вчерашней гитарной, и я вышла в коридор. Почувствовала, как меня что-то легонько толкнуло в бок. Рядом никого не было. Посмотрела налево, потом посмотрела направо – две дыры в мир. Из одной я вчера, кстати, курила.

Я пошла к балкону, который справа, он был чуть ближе. Мне показалось, будто ступни скользят по подсолнечному маслу, – я все шла и шла, а балкон не приближался. Остановилась и прислонилась к бледно-зеленой стене.

Меня затошнило еще сильнее. К алкогольному яду добавился коридорный холод, жутковатый сквозняк, набирающий силу в середине своего пути, там, где я была. Я чувствовала, как из меня выпаривается телесное тепло. Зазнобило. Я не собиралась сразу звонить Сереже, думала отложить разговор на вечер. Но тут набрала. Села прямо на пол.

Ничего особенного Сережа не сказал. Ты мне обещала вести себя прилично. Я же теперь не могу за тобой проследить. Надеюсь, ты хотя бы не закурила. Я сегодня даже на тренировку не пошел, потому что проспал. Я же ждал звонка полночи. Зай, со мной так нельзя, зай. Поскольку я не спорила, в конце Сережа сказал, что любит меня. И что в его институте уже пошел слух, будто сессию без денег не закрыть. Так что, наверное, он будет подрабатывать. Я ответила Сереже, что он молодец и что тоже его люблю. Потом положила трубку, с трудом поднялась и пошла обратно в комнату. Тепло уже перестало выпариваться, хотя невидимый коридорный дух все еще толкал в бок.

Я пролезла к себе под одеяло, согнула ноги в коленях и пислонила к ним тяжелый ноутбук, его ребро вдавилось в мягкий живот. Соседки болтали еще громче. Я заметила, что Карина, которая со всеми говорит засахаренными, словно сушеный инжир, словами, почему-то очень холодно общается с Машей, будто прижимает ее пяткой. Например, Маша спрашивает, как Карина собирается стирать вещи, и та ей говорит: а ты, я смотрю, не очень-то любишь чистоту, за неделю ни разу не постиралась. И так далее.

Я вставила наушники и поискала в интернете вчерашнюю песню. Строчка про Первый канал застряла в голове между ушами, так что я быстро ее нашла. Песня показалась веселой и дерзкой, она мне понравилась, хотя я все-таки не понимала, почему она так всех заводит. Я никак не могла разобраться с этой песней, придумать аргументы за и против, составить в голове план эссе, мысли толкались в мутной черепной жиже и никуда не выводили.

Дело было не в похмелье. Мне все время казалось, что я глуповата и единственное, что умею по-настоящему хорошо, – это побеждать во всяких конкурсах. Экзамены тоже были соревнованием. Сначала я сдала ЕГЭ и получила высокие баллы – пропуск на второй этап. Потом поехала в университет и там прошла несколько внутренних испытаний. Через все этапы я перепрыгивала с легкостью, будто играла в дворовую «резиночку». Я вела себя уверенно и чувствовала в основном так же.

Но иногда, даже, вообще-то, часто, вспоминала про интеллектуальные дыры, полотно своих знаний, расстрелянное дробью, побитое молью, и боялась, что меня рассекретят. Бывало, я даже не знала, как правильно составить фразы.

«По приходу» или «по приходе»?

«Извините, что задержала ответ» или «извините, что задержалась с ответом»?

С «одеть» и «надеть» я разобралась давно, хотя в семье всегда говорили «одеть». Но иногда, хотя очень редко – например, вчера, когда выпила, – я могла сказать, что приехала «с универа», а не «из». Это стыдно. Иногда я думала, что лучше говорить поменьше, особенно среди умных и москвичей.

Ты так веришь, что получишь повышенную стипендию? Маш, ты такая интересная. Откуда тебе знать, что ты на одном уровне с другими? Нам же еще ни одной оценки не ставили. Ну, удачи, вера умирает последней.

Карина делала много ошибок в речи и, кажется, не стеснялась этого. Не вера, а надежда. Вера. О ней мне все время что-нибудь напоминало, однажды я просто посмотрела в коридорную стену и подумала, что у Веры тоже зеленые глаза. Я никогда не была такой глупой.

Я винила себя за то, что тогда в кафе была немногословна. Она казалась такой одинокой, брошенной. Мне надо было сказать ей больше, сказать, как мне больно за нее и что я ее понимаю, хоть мы и разные. Я хотела с ней заговорить вот так, близко, еще раз, сесть где-нибудь вдвоем, пригласить в другое атмосферное место, но споткнулась о выходные.

Я испытывала вину и мечтала немедленно все исправить, я была черной дырой, всасывающей саму себя. Потому я так легко напилась в субботу вечером. И сейчас радовалась, что проспала половину воскресенья. Значит, еще полдня – и будет понедельник.

Я разблокировала компьютер и кликнула на вкладку в браузере. Там была страница Веры в соцсети, которой мы все тогда пользовались. Черно-белый портрет с дымящейся кружкой на аватарке, наверное, в кружке кофе. Я не пила кофе, но была уверена, что Вера его любит. Вера постила много фотографий, и благодаря этому я знала, что у нее было как минимум шесть фотосессий. Дважды в студии, еще в поле, в городе, на проселочной дороге и почему-то в трамвае. Может быть, модель? Или хотела ею стать?