Текст книги "Течения"

Всего у Веры было восемьдесят две аватарки. В альбомах лежало больше трех тысяч фотографий. В фотографиях профиля была сама Вера, а еще ночная дорога, снятая из машины, белая сова, фотоаппарат на подоконнике, книжная стопка с кружкой на ней, сигарета между пальцами (не ее), секвойя в туманном лесу, фонарь в сумерках, силуэт девушки, снимающей себя на зеркалку в витрине (возможно, ее). Много всего, через что она пыталась намекнуть на свое внутреннее. Что-то выглядело наивным, над чем-то я раньше смеялась, когда встречала в чужих профилях.

Так много намеков. Верины уязвимости, распахнутые настолько искренне, меня печалили и умиляли. Мне хотелось узнать ее лучше.

На всех снимках Вера была очень красивая. Я долистала до фотографии, сделанной на море. Вера бежала по береговой линии в белой рубашке, и ее поливало закатным солнцем. Вода волновалась и хлестала Верины загорелые ноги.

Я стала медленно приближать этот снимок – в том месте, где по коричневой лодыжке лупило серое море. Остановилась, когда нашла рядок смазанных пикселей, разделяющих кожу и морскую воду.

4

Вставай, сова-сплюшка, – сказала Вера в приоткрытую дверь и тут же ушла.

Мое тело томилось в тепле от нежного одеяла, постельное белье гладило кожу и пахло лавандой. Комната была такой большой, что я громко цыкнула, проверяя, нет ли эха. Звук застрял где-то в изумрудных шторах или, может, в пуфике для ног у бархатного кресла.

Я снова забыла, где здесь туалет. Ночью, когда Вера вела меня в гостевую комнату, я специально запоминала. Но было темно, Вера не любила потолочный свет, а теперь в большое окно пролезло безразличное серое утро, и все стало выглядеть совсем по-другому.

А где туалет, я забыла, – крикнула я через всю квартиру, но Вера не услышала.

Я приподнялась и проверила, не осталось ли на подушке пятен от слюны или плохо смытой косметики. Потом перекатилась к краю кровати и сползла вниз – босые ступни обнял пушистый коврик. Каждый предмет в квартире Веры приносил удовольствие.

Я прошлась по теплому полу к выходу из комнаты и еще раз выкрикнула свой вопрос. Мой голос понесся над красивой плиткой и натертым паркетом, отскочил от старинных часов в углу, задел несколько картинных багетов и догнал Веру в кухне. Там что-то жужжало.

Слева от арки, – крикнула Вера.

Я вошла в нужную дверь. Полотенца в санузле были свернуты трубочками и уложены в плетеную корзину с низким бортиком. На ободке глубокой ванны стояли ровно три одинаковые бутылки. Шампунь, гель для душа и бальзам подбирались по цвету, в тон плитке. Я надеялась найти там что-нибудь Верино, погрузить палец в ее крем для лица или мазнуть под мышкой ее дезодорантом. Но, видимо, эта ванная тоже предназначалась для гостей. Или предназначалась гостям? Как правильно?

Родители Веры владели сетью аптек. В Оренбурге они считались людьми серьезными, солидными и абсолютно нормальными, вкладывали деньги разумно и накупили разной недвижимости. Как только сеть выползла за границы области, они уехали из родного города в Москву. Здесь родители Веры начали чудить: тратить деньги как попало и заниматься беспорядочным саморазвитием. На всякий случай купили американских акций. С тех пор аптечный бизнес особо не рос, но и не уменьшался.

Квартира с тремя спальнями, двумя санузлами, гардеробной, гостиной, кабинетом и огромной кухней оказалась съемной. Я даже представить не могла, сколько стоит аренда, мне вообще казалось странным, что такие апартаменты сдаются, – наверняка у тех, кто может себе их позволить, есть деньги и на свое жилье. Вчера, когда мы пили вино, я спросила Веру, почему ее мама и папа не купят квартиру. Она точно не знала, но предположила, что на такое жилье родителям просто не хватит, а опускаться на уровень ниже они не хотят, да и в Москве им как будто уже разонравилось – в отличие от Веры, у нее как раз были большие планы на столицу.

Я помочилась в гостевой унитаз, вымыла руки и лицо, прополоскала рот. Потом оторвала длинную ленту туалетной бумаги, смяла ее и вытерла белым комком всю раковину, чтобы не оставить после себя ни капли. Пошла к Вере на утренние звуки через сияющий холл. Кухня была размером с зал – так в моей семье называли комнату с телевизором и раскладным диваном. Крупные шкафы из дерева висели углом по двум стенам, мраморная столешница была вся уставлена мелкой техникой. Вера стояла, чуть согнувшись над плитой, и что-то мешала.

Я увидела ее и вспомнила, как перед отъездом в Москву поехала на электричке в соседний город, пошла там по делам и случайно вышла к Куме – реке, которая катится с карачаево-черкесских гор, взбивая донный песок, а потом расползается по равнине. Покидая нашу местность, река течет размеренно и монотонно. Тогда я оказалась на границе, в месте, где Кума успокаивается, уже не бурлит и не плюется в глиняные берега, – кажется, что река здесь застыла коричневым желе.

Я сидела на берегу, смотрела в бурую воду и думала, что сама нахожусь в месте успокоения, перехожу от гор к равнине, от истеричных попыток пробиться – к учебе в лучшем вузе страны. Это раньше я скакала по конкурсам и экзаменам, боялась не то чтобы проиграть, а даже быть второй по счету, а теперь все сделано, завершено, я перечисляла в уме достижения последнего года и улыбалась.

Вдруг я увидела красивое изогнутое перо. Оно едва касалось воды и скользило так стремительно, что напоминало санки, которые несутся по подмерзшей декабрьской грязи. Перо открыло мне секрет реки, что она только притворяется тихой, а сама несется, торопится и все еще бежит прочь от гор. Я достала телефон и попыталась сфотографировать перо, но оно было уже далековато, к тому же плыло слишком быстро, и моя камера ничего не схватила.

В то утро я стояла на пороге кухни тихо, чтобы Вера меня не заметила. Она скользила по тяжелой дубовой кухне в своем легком домашнем сарафане, ее косточки под матовой кожей показывались и прятались обратно.

Верины идеи, мечты, размышления, увлечения постоянно сменяли друг друга. Я никак не могла угнаться за Вериным полетом, не могла уцепиться даже за ее хвост. В начале сентября Вера пошла на йогу и к концу месяца стала буддисткой. Параллельно увлеклась французской новой волной – но уже, кажется, забросила. Каждый день она узнавала что-нибудь новое, а я даже не могла придумать, что бы такое узнать.

Над льняным швом гуляла острая лопатка с маленькой родинкой. Вера порхала вдоль нуворишской столешницы, совсем не идущей ей, бросала в блендер авокадо, нажимала кнопки на вафельнице и подпрыгивала к турке, чтобы проверить, появилась ли у кофе шапка.

Венские вафли, гуакамоле и кофе в турке – это все, что она умела готовить. Но каждое из этих названий, когда их произносила Вера, вылетало песенкой, искрилось экзотикой. Когда я говорила то же самое, слова комкались во рту и выпадали пожеванной бумажкой.

Я подошла сзади и обняла ее. Вера вздрогнула и положила свои руки на мои. Она была прохладной и хрупкой, как стебель сельдерея, а я почувствовала себя большой и теплой. Я посмотрела в ее родинку на спине, и моя надгубная родинка запульсировала. Вера взяла мою ладонь в свою и поцеловала.

Впервые я заночевала здесь на прошлых выходных. Вера написала, что сильно заболела, и через два часа я уже была у нее. Могла бы приехать быстрее, но перепутала выходы из метро. По пути я купила сырую куриную тушку с худыми ногами и голубой кожей, она была по акции. Вера встретила меня в одеяле, бледная и мокрая – сама как размороженная курица. Я попросила ее показать, где кухня, и тогда Вера махнула рукой в сторону одной из дверей, а сама вошла в соседнюю. В тот раз я не заметила, сколько там комнат, было не до того.

Когда я оказалась на кухне со своим тощим пакетом, в животе закрутилось волнение. Как будто кишечник ожил и начал душить другие органы. Такое было в начальной школе, когда меня, как самую умную, водили на городские конкурсы чтецов, хотя надо было взять кого-нибудь артистичного. Я такой не была, чувствовала себя неуверенно и глупо, поэтому сильно волновалась перед выходом на сцену. Читала как попало и толком не видела зал из-за пятен в глазах. В пятом классе я научилась отказывать учителям и больше на такие конкурсы не ходила.

Кухня Веры выглядела как большое испытание, даже хуже сцены в Доме культуры. Столько шкафов и прибамбасов. Только бы не поцарапать дерево, только бы не сломать все эти штуки с проводами, я даже не знала, для чего они, только бы не облажаться.

Вера закашлялась в соседней комнате, и я выпрыгнула из ступора. Стала аккуратно, тихо-тихо приоткрывать нижние шкафы, все по очереди, и в итоге нашла большую кастрюлю. Поставила курицу под кран, ее худосочные крылья задергались от водяной струи, потом перенесла емкость на плиту. В холодильнике отыскала яйца и сварила три штуки. Как только над куриной тушкой сбилась пена, я сняла ее, уменьшила огонь и наконец пошла в туалет.

Вышагнув из кухни, я впервые посмотрела в квартирную бездну. Снова заволновалась, вдруг зайду не туда. Я помнила, за какой дверью спала Вера, и приоткрыла соседнюю – мне повезло, за ней находилась большая ванная. Все зеркало было забрызгано белыми каплями, но унитаз выглядел чистым. Прямо на полу валялась горка пушистой ткани, наверное халат, а зубная паста и щетка лежали прямо на раковине, хотя тут же стоял пустой стаканчик. Я поставила их на место, протерла зеркало туалетной бумагой, повесила на крючок халат. Потом только сделала то, за чем пришла.

Я рассматривала Верины баночки, пока мыла руки, одна из них – маленькая – была подписана как «скраб для губ». Я пошлепала губами и почувствовала, что они колючие. Тогда я открыла баночку, подцепила ногтем совсем чуть-чуть массы – она была похожа на крупный розовый сахар, – положила ее на мясистую нижнюю губу и растерла о верхнюю. Скраб пах арбузом и мятой, тонкая кожа под ним потеплела и стала нежной. Я смыла сахарную массу, поставила баночку точно так же, как она стояла раньше, и решила, что с первой зарплаты куплю себе такую же.

Бульон получился сероватым, но пах нормально, курицей. Я налила его в глубокую тарелку, туда же положила половинку яйца – она закачалась и не утонула. Зелени в холодильнике не оказалось. Когда я зашла к Вере с бульоном, ложкой и полотенцем, она ворочалась. Спишь, спросила я. Не знаю, сказала Вера. Она приподнялась, включила ночник с рыжим светом, посмотрела на тарелку и замерла. Через несколько секунд Вера спросила, что это, и я сказала: бульон. Вера выпила горячую, мутную жидкость через край тарелки, потом пальцами взяла половинку яйца, положила ее в рот и сжевала. После этого она упала обратно в подушки, накрылась одеялом и уснула.

Я смотрела на нее, тонкую и почти невидимую в этих перинах, а потом подумала: вот бы Вера предложила денег за курицу. Я просунула губы между зубами и сжала челюсть – боль проткнула кожу и достала до родинки. Как не стыдно, Настя, как не стыдно тебе. Все лицо стало жечь, будто я расцарапала его о ежевичный куст, я встала с Вериной мягкой, белой кровати, посмотрела на нее, такую слабую и хорошую, и вышла за дверь. Переоделась в пижаму, которую взяла с собой, и легла спать на кухонном диване. Накрыться пришлось халатом из ванной.

Утром я проснулась от Вериного легкого касания. Она сидела на диване рядом со мной и плакала. Кожа под ее глазами распухла и порозовела, на кончике носа висела капля. Тебе плохо, спросила я и села, упершись руками в диван. Мне очень, очень, очень хорошо, ответила Вера, повисла на мне и зарыдала.

Никто и никогда не варил мне бульон, – плакала Вера.

Ты чего, – сказала я зачем-то.

Я так тебя люблю… ох.

Вера всхлипывала, я обняла ее крепко и зашептала что-то успокаивающее. А сама только и думала, как хорошо, что она сегодня холодная и еще ни разу не покашляла. Я почувствовала легкость в теле. Я тоже повисла на Вере. После обеда я ушла, потому что к Вере должна была прийти домработница, присматривающая за ней. Насколько я поняла, родители были против гостей. В другие части квартиры я тогда не попала.

Когда мы пришли к Вере после первого коллоквиума, она порезала манго и открыла бутылку белого вина. Предложила сесть на теплый пол, привалившись спинами к дивану. Наверное, вино было хорошим, но я точно не знаю: никогда раньше не пила белое. К концу бутылки разговорчивая Вера все чаще умолкала и начинала улыбаться так, будто знает что-то очень важное, чего не знаю я. Ты чего такая загадочная, спросила я Веру в шутку, а она глупенько захихикала – как в девичьей стае.

Я встала и пошла в санузел, там умылась и спустила воду в унитазе, как будто воспользовалась им. Когда я вернулась, Вера сидела с закрытыми глазами и мычала что-то типа мантры. Я опустилась рядом. Мне стало неловко, но снова уйти я не могла, это было бы обидно для Веры. Вдруг она замолчала и посмотрела на меня засиявшими глазами.

А скажи, почему ты пошла на журфак, – спросила Вера. – То есть какова твоя цель, твой путь.

Ну, я всегда очень хорошо знала литературу, ну и русский, понятное дело, – сказала я. – И мне надо было уехать в Москву.

Кстати, все время забываю, как твой город называется?

Железноводск.

Я не стала усложнять и говорить, что живу в поселке, вытекающем из города, и что название его – Железноводский, то есть это как город, но с двумя дополнительными буквами, но его никто так не называет, для всех наш поселок – это просто «совхоз». Такое Вера точно не стала бы запоминать.

Вера молчала, я тоже. Вера провела ладонью над увесистой свечкой с запахом корицы, потом над свечкой с запахом ванили, потом над еще какой-то свечкой, у нее их было много. В одиннадцатом классе я думала и про филфак, но решила, что там будет скучно и бедно. А больше вариантов уехать в Москву не было. Вера все еще водила ладонью над свечками и молчала. Вдруг я поняла, что не спросила ее.

А ты почему пошла на журфак?

Ох, милая, у меня все сложно, точнее, просто, в общем, у тебя бывает такое, что ты видишь себя в конкретном месте, даже представляешь, какая на тебе одежда, бывает?

Ну, наверное.

В общем, я очень хорошо, детально вижу момент, когда я сообщаю что-то важное и это меняет абсолютно все.

Не поняла, что, например?

Ну, что-то полезное, важное, я же уже вхожу в поток, в сотапанну, я должна нести свет и добро…

Куда?

…и чтобы это добро услышали все, увидели, узнали, и я хочу быть проводником мира и света, и чтобы даже Абаев с Максимовым услышали и все поняли, раскаялись…

Это кто?

Да… так, одноклассники.

Вера сделала паузу, продышалась, вылила в рот последнюю желтую каплю из бокала, встала и пошла к «домашнему бару», как она его называла. Достала оттуда еще бутылку вина, посветлее, вынула пробку с помощью электрического штопора и вернулась. Все это время я ничего не говорила, потому что чувствовала: не надо ничего говорить. И Вера молчала. Когда она села, я поняла, что она немного успокоилась.

А еще знаешь что, Настя? Я мечтаю писать.

В журналы?

Литературу. Настоящую, большую. Мне кажется, это мой путь.

Ого. Тогда надо, может, на филфак?

Нет-нет-нет… что ты, милая. Надо начинать вот с этого, чем мы занимаемся, с самого низа. Только я пойду дальше. Но не говори никому, понятно? Это секрет.

Хорошо.

Вера разлила вино, сделала крупный глоток, протянула бокал, мы чокнулись стеклом, потом Вера так же легонько коснулась своим лбом моей головы, улыбнулась и закинула на меня руку.

Мне кажется, мы с тобой как сестры, – сказала она.

Нет, Вера, мы лучше.

Утром Вера сварила нам кофе. Мне было горько, и я попросила долить молока. Вера нахмурилась и сказала, что не знает точно, есть ли у нее молоко. Тогда я сама подошла к холодильнику и взяла из него полупустой тетрапак. Понюхала: молоко свежее. Я долила немного в кофе и собиралась глотнуть, но Вера тут же забрала у меня кружку. Подсыплю хоть муската или корицы, а то совсем бессмысленно, сказала она. Я попробовала, со специями получилось прикольно. Сказала об этом Вере, и она чмокнула меня в макушку.

Серый утренний свет обнаружил неуютность квартиры, а вместе с тем – и Верину одинокость. Я поняла, почему подоконники закапаны воском и почему Верина одежда, баночки с косметикой, мелкий мусор вроде чипсовых пакетов, пахучие палки из Индии и статуэтки в восточном стиле разбросаны по кухне, спальне, хозяйскому санузлу и немного вокруг. Вера сама была похожа на подожженный фитилек в большом холодном стакане с застывшим воском, тепло и уют наплывали вокруг нее, но как же, наверное, страшно и грустно здесь одной. Давай зажжем свечи, как вчера, сказала я.

Вера улыбнулась, бросила плед на то место, где мы пили вино, и выставила в ряд несколько свечей. Я вспомнила о неприязни, которую на несколько минут испытала к Вере вчера, скомкала это чувство в бордовый липкий шар и навсегда вытолкала из головы. Это было от вина, мне просто померещилось. Мы сидели на полу, Вера положила голову мне на плечо, и ее мягкие волосы разбрызгались молочной карамелью по моей груди. А пойдем покурим, сказала Вера.

Из красивого общего холла с лифтами мы вышли в маленькую дверь к лестничному пролету. В Верином доме никто не ходил на свой этаж пешком, поэтому вся ступенчатая конструкция была запасной и выглядела просто, по-деловому. Там можно было спокойно курить и не бояться, что соседи вызовут ментов.

Мы укутались в куртки и сели на подоконник с ногами. Он хоть и был широким, все равно с трудом вмещал два тела, поэтому нам с Верой пришлось сплестись ногами, втереться кожами, а ступни сунуть друг другу под ягодицы. Верины ноги побледнели, но еще оставались загорелыми и блестящими. Я погладила ее коленку и подумала, что кто-то наверняка эту коленку целовал.

У тебя есть парень, – спросила я.

Нет, да и не было, если честно, – ответила Вера и опустила голову.

Ее макушку лизнул тусклый умирающий луч. Он пробил тучу всего на минуту, а потом исчез насовсем. Вера повернулась ко мне профилем и стала смотреть в улицу.

Шутишь?

Не шучу, не знаю, как так получилось, за мной в музыкалке ухаживал скрипач, но что-то у нас не вышло, а в школе был маленький класс, всего два парня, и те придурки.

А во дворе?

Вера ничего не ответила, и я подумала, что сглупила, потому что ну какие дворы могут быть в Москве в элитном доме – это у нас были компании, пиво в складчину, сидения на лавках, катания по холмам на разбитых жигулях. Такого не могло быть у Веры, к тому же это все ей совершенно не подходило, эта жизнь была моей. Я всегда считала, что парней не бывает только у страшненьких, хотя у красивых тоже иногда не бывает, но это если они задротки, неуверенные в себе, вырастающие сразу в бухгалтерию, а Вера была очень красивая, еще смешная и умная, и вот поэтому я удивилась, потом разозлилась сразу на всех парней, потом хотела пожалеть Веру, но сказала то, чего совсем не хотела говорить.

Слушай, а секс-то у тебя был?

Мне для этого нужно полюбить человека, а я пока никого не любила. А у тебя был?

Мой первый секс был с Сережей, после уроков, в четверг, у него дома. Сережа уже имел какой-то опыт, и меня никогда не интересовало, какой именно. Я тогда уже все понимала про секс и поэтому совершенно его не хотела, но чувствовала, что пора, Сережа, как сказала одна девчонка из дворовой компании, вечно ждать не будет. Как я и предполагала, все случилось быстро, больно, Сережа даже не целовался, пока дергался у меня между ног.

Второй, третий, четвертый и почти все другие сексы были не лучше. Хотя я помнила и один приятный раз, когда мы не подгадывали время, чтобы точно без родителей, а оказались на Сережиной даче, выпили вина, просто болтали, просто целовались, ничего такого не планировали, а потом я заметила, что у меня в животе стало горячо, и чем ниже, тем тяжелее, я тогда подумала, что это как цистит, только наоборот, зеркально, не в минус, а в плюс, то есть приятно, и у нас случился тот самый хороший, неторопливый, нежный раз. Больше ничего такого не было.

И теперь, пожив в Москве месяц с небольшим, я понимала, что по Сереже не скучаю и совсем его не люблю, просто он был симпатичным, рослым и дерзким, а я была отличницей-медалисткой с милым лицом, но не ботанкой, а той, что пьет пиво за гаражами, так что из нас получилась, как все говорили, красивая пара.

Ну, типа того, что-то такое, кажется, было, – так я ответила Вере на вопрос, был ли у меня секс.

Вера ничего уточнять не стала. Мы курили, Вера выдыхала дым почти сразу после втягивания, я задерживала его в легких. Раньше я посмеивалась над тем, как по-детски курит Вера, но теперь чувствовала стыд перед ее чистотой – за свое не пойми какое детство, беспорядочную юность, за то, что у меня уже все было. Я тогда подумала: как жаль, что я поторопилась. Потому что у Веры впереди, может быть, что-то волшебное, как показывают в фильмах, по большой любви и с нежностью. Первый секс бывает однажды, а у меня и на сто первый раз не случилось ничего особенного.

Слушай, а пофоткаешь меня на зеркалку, – спросила Вера.

Я не знала, как пользоваться зеркалкой, но согласилась. Думала, может быть, у меня получится схватить Верину одинокость, ее трепещущее тепло: мне бы хотелось, чтобы она увидела себя такой, какой я узнала ее тем утром. Мы зашли в квартиру, она подкрасила брови и веки, а вместо льняного сарафана надела черный шелковый халат.

Мы вернулись в подъезд, Вера подожгла сигарету и села на подоконник. Фоткай так, будто я не знаю, что ты здесь, сказала Вера. Она курила, а я снимала ее слева и справа, даже с корточек, потом показала, что получилось. Вера приближала и отдаляла картинки, рассматривала, хмурилась, потом принялась крутить фотоаппаратные колесики. А вот так теперь попробуй, сказала Вера, и не обрезай ноги. Я пощелкала ее сверху, снизу, с разных боков, поближе и подальше, я задерживала дыхание, чтобы руки не дрожали, очень старалась и закончила, только когда Вера докурила вторую сигарету.

Ничего так, прикольно, – сказала Вера.

Потом я собралась и уехала. Не успела даже привести себя в порядок, потому что к Вере снова спешила домработница. Я ехала в метро, беспородная и бездомная, и чувствовала себя несчастной. Когда Вера рассматривала фотографии второй раз, я поняла, что они никуда не годятся. Но почему она не сказала мне об этом? Почему назвала их ничего так, прикольными?

Выходные я просидела в общежитии, читала тексты к следующему коллоквиуму и постоянно обновляла страницу Веры. Вдруг мне показалось и мои фотографии не так уж плохи? Но Вера не спешила их выкладывать, ее соцсеточный слепок не менялся. Мы переписывались каждый час и иногда звали друг друга курить. Во время перекуров мы не брали с собой телефоны, просто знали, что делаем одно и то же. Это придумала Вера.

Мы долго обнимались, встретившись на факультете в понедельник. Я хотела спросить ее про те фотографии, но почему-то не решалась. На всех лекциях мы садились рядом и дремали на столах или, когда оказывались на виду у преподавателя, переписывались в тетради и рисовали друг другу картинки. Иногда мне хотелось обновить Верину страницу, хотя сама Вера была под боком. У нее и москвичек из группы все получалось легко и красиво – фотографировать, одеваться, вести соцсети, говорить, есть и ходить. А я снова не справилась и страдала из-за этого. Но еще больше меня мучило то, что я не могла спросить Веру про те снимки.

В четверг появилась новая фотография. Свежее Верино изображение заплаткой перекрыло пиксели, которые я знала наизусть. В глазах запрыгали пятна, кишечник поежился. Нажимая на кнопку снова и снова, я будто наколдовала Вере новую аватарку и теперь не могла поверить, что все сбылось. Вера курила, не смотрела в камеру и, кажется, не знала, что ее фотографируют. Но это был не мой снимок. Она вообще стояла где-то на улице.

Под фотографией она оставила подпись.

There's a part in me you'll never know,

The only thing I'll never show.

Я скопировала текст в переводчик. Он не был для меня слишком сложным, просто я так привыкла.

Во мне есть часть, которую ты никогда не узнаешь,

Единственное, что я никогда не покажу.

Это что, послание для меня?