Текст книги "Колокол по Хэму"

– Вполне, – сказал я. – Кохлер должен был иметь их под рукой для расшифровки. Скорее всего, это обычная, общедоступная книга. Из тех, которые часто встретишь в каюте моряка.

Если в этом деле замешан весь экипаж, Кохлер мог хранить ее даже в радиорубке. – Я посмотрел на тело. Глаза мертвеца начали стекленеть. – А может быть, лейтенант Мальдонадо забрал книгу после того, как совершил убийство.

Хемингуэй повернулся к двери.

– Давай увезем отсюда девку, пока не заявился Мальдонадо с дружками и не прикончил ее.

Мы возвращались на ферму в темноте. Всю дорогу Мария без умолку трещала по-испански. Урчание мощного двигателя „Линкольна“ убаюкивало меня, но я заставил себя размышлять, пытаясь осознать случившееся, и вполуха прислушивался к нервной болтовне девицы и вопросам, которые время от времени задавал Хемингуэй.

Все это казалось мне чем-то вроде мелодрамы. Радист той самой роскошной яхты, которую мы видели рядом с немецкой подлодкой, убит лейтенантом Национальной кубинской полиции с нелепой кличкой. Бешеный жеребец – надо же было такое придумать!

Однако шифровальный блокнот был настоящим. Я уже видел такие в шпионских логовах, которые мы вычищали в Мексике и Колумбии. Непременный атрибут абверовского агента. Или, как говорят пунктуальные немцы, „Geheimas ruestungen fuer Vertowenslaute“, „секретное оснащение тайного агента“. Если этот бедолага Мартин Кохлер – как бы его ни звали на самом деле – был настоящим разведчиком, особенно „Grossagenten“, „суперагентом“, его „секретное оснащение“ должно было включать руководство по сборке рации, шифр, снятый на микропленку; Библию либо другую массовую немецкую книгу, на которой базируется шифр; набор позывных, химикаты для изготовления и проявления невидимых чернил, а также солидную денежную сумму в дорожных чеках, золотых монетах, почтовых марках, а может быть, и то, и другое, и третье.

Мелодрама. Однако мне уже доводилось видеть эти набившие оскомину предметы у погибших немецких шпионов.

Но, вероятно, Мартин Кохлер был всего лишь радистом, согласившимся работать на немцев. Такое вполне могло быть.

Но, в чем бы ни заключалась истина, шифровальный блокнот выглядел подлинным. В нем сохранилось сообщение – от Абвера к своему агенту, либо наоборот. Узнать это можно было, лишь отыскав книгу, которой Кохлер пользовался в качестве ключа.

Тем временем Мария втолковывала Хемингуэю, что она приехала из маленькой деревушки Пальмарито неподалеку от Ла Пруэбо, на противоположном конце острова, в нескольких часах ходьбы от Сантьяго де Куба, что ее старший брат Иисус пытался предпринять по отношению к ней развратные действия, однако отец поверил не ее правдивому рассказу, а лжи брата и выгнал ее, пригрозив отрезать нос или уши, если она осмелится вернуться – и обязательно сделал бы это, поскольку считается самым буйным жителем Пальмарито, – так что она взяла все свои деньги и добралась до Гаваны, где ее приютила сеньорита Леопольдина, пообещав, что она будет встречаться лишь с несколькими клиентами в неделю – теми, кто согласен платить за ее невинность, но теперь, вздумай она вернуться домой, ее убьет отец, а если останется в Гаване, ее прикончит Бешеный жеребец, и даже если она спрячется, национальная полиция Кубы либо отец или брат выследят ее и отрежут нос и уши, а потом убьют…

Я испытал громадное облегчение, когда в свете фар „Линкольна“ промелькнули ворота финки. Хемингуэй заглушил двигатель и проехал остаток пути по инерции, чтобы не разбудить жену.

– Забирай Дикарку к себе во флигель, Лукас, – велел он. – Ложись спать. На рассвете мы отправимся в порт осмотреть яхту.

„Дикарку?“ – подумал я и спросил:

– Вы хотите, чтобы мы жили во флигеле вдвоем?

– Лишь на несколько часов, – ответил Хемингуэй, обходя вокруг машины и распахивая дверцу перед Марией, словно это была кинозвезда, приехавшая в финку с визитом. – Утром мы подыщем для вас более спокойное место.

Мне совсем не хотелось нарушать свои планы из-за перепуганной шлюхи, но я кивнул, провел девицу по двору, под кронами пальм, с которых капала роса, и впустил ее во флигель.

Когда я включил свет, она осмотрелась вокруг вытаращенными глазами.

– Я заберу свои пожитки из спальни, – сказал я. – Располагайся там и спи. Я лягу здесь, на кушетке.

– Я больше никогда не смогу уснуть, – отозвалась Мария.

Она застенчиво посмотрела на кровать, потом повернулась ко мне. В ее темных глазах мелькнуло понимание. Она словно оценивала меня. – В этом доме есть ванная?

– Ванна и душ, – ответил я и показал ей ванную комнату и полотенца. Потом я взял подушку, прикрывая ею пистолет, и, как мог, поправил постель, а пистолет сунул под куртку, пока Мария смотрела в другую сторону. – Я буду здесь, в соседней комнате. Не стесняйся, спи сколько хочешь. Как только рассветет, я уеду с сеньором Хемингуэем.

Улегшись на кушетку и вглядываясь в предрассветные лучи солнца, я услышал, как зашумела вода в ванной, захлопали полотенца. До меня донеслись приглушенные восклицания – должно быть, девица впервые в жизни принимала душ.

Я уже почти заснул, когда распахнулась дверь. Мария стояла в проеме, ее силуэт был очерчен тусклым светом из ванной, черные волосы влажно блестели. На ней не было ничего, кроме полотенца. Она уронила его на пол и с нарочитой стыдливостью опустила лицо.

Мария Маркес была хороша собой. На ее худощавом крепком теле не осталось и следа того жирка, который бывает у детей. Ее кожа была такой же светлой, как у белых североамериканцев, груди – полнее, чем мне показалось вначале, хотя я видел ее в пропитанном кровью неглиже, и их коричневые соски действительно задирались кверху, именно так, как рисует воображение мальчишки-подростка. Волосы на ее лобке были такими же темными и густыми, как на голове, и на них блестели капли воды. Мария продолжала смотреть вниз, но ее ресницы трепетали, откровенно зазывая.

– Сеньор Лукас, – чуть хриплым голосом заговорила она.

– Меня зовут Джо, – сказал я.

Она попыталась повторить, но это ей не удалось.

– Тогда Хосе, – предложил я.

– Хосе, я все еще боюсь. Я до сих пор слышу крики того человека. Нельзя ли… может быть, ты позволишь…

Как-то раз, еще совсем маленьким, плавая на рыбацкой лодке моего дяди, я подслушал его разговор с сыном, который был лишь на год старше меня.

„Луис, ты знаешь, почему на нашем языке проститутка называется „puta“?“

„Нет, папа, – ответил Луис. – Почему?“

„Оно произошло от древнего слова, из языка, которым пользовались матери наших матерей, старого языка, к которому восходят испанский, итальянский и многие другие, и это слово – „ри““.

„„Ри“?“ – переспросил мой двоюродный брат Луис, не раз похвалявшийся передо мной своими походами в бордели.

„„Ри“, – ответил дядя, – это древнее слово, означающее „гниение“. Запах гниения. Итальянцы называют шлюх „putta“.

Португальцы, как и мы – „puta“. Французы – „putain“. Но все эти слова означают одно и то же – запах гнили и разложения. Запах проституток. Хорошие женщины пахнут морем и чистым утренним воздухом. Шлюхи воняют дохлой рыбой.

Это пахнет мертвое семя в безжизненной утробе шлюхи“.

За пятнадцать последних лет я по долгу службы имел дело со многими проститутками. Некоторые из них даже нравились мне. Но я не спал ни с одной. И вот теперь Мария Маркес стоит обнаженная в тусклом свете, ее глаза опущены долу, а соски вызывающе торчат.

– Я хотела сказать, – говорила тем временем она, – что боюсь спать одна, Хосе. Если бы ты лег со мной, обнял меня, пока я не усну…

Я встал с постели и подошел к ней. Когда я оказался на расстоянии вытянутой руки, она подняла лицо. Ее темные глаза сверкали.

Я поднял полотенце и прикрыл им ее живот и грудь.

– Вытирайся, – велел я, – и попробуй уснуть, если сможешь. Я уже ухожу.

* * *

Мы с Хемингуэем стояли на склоне холма, упираясь локтями о крышу „Линкольна“, чтобы держать бинокли неподвижно, и рассматривали „Южный крест“, которого коснулись первые солнечные лучи. Яхта была не правдоподобно длинной, размером с футбольное поле, но узкой в поперечнике; ее мостик с мягким изгибом наклонялся назад, тиковые палубы сверкали, в стеклах множества прямоугольных иллюминаторов отраженным светом пылала тропическая заря.

Судно не было пришвартовано ни к причалам гаванского яхт-клуба, ни к частным пирсам, а бросило якорь в заливе у самого выхода в открытое море. Чтобы ставить там корабли, требовалось особое разрешение портовой администрации.

Писатель опустил бинокль.

– Огромная сукина дочь, правда?

Я продолжал рассматривать яхту. Судя по скоплению радиоантенн позади мостика, она располагала великолепной связной аппаратурой. Где-то там находилась и радиорубка. На яхте явно поддерживался военно-морской порядок. Два офицера в синих мундирах вышли на палубу подышать свежим воздухом, который принес утренний бриз. Вахту несли шесть наблюдателей – по два на каждом борту и по одному на носу и корме. Словно этого было недостаточно, вокруг яхты, мягко урча двигателем, медленно описывал круги катер. Помимо рулевого, в нем находились два здоровенных парня в холщовых робах, сидевшие у кормы, следя за каждым движением в порту. У них, как и у шестерых наблюдателей на яхте, имелись мощные морские бинокли. Хемингуэй остановил машину под деревьями, росшими на холме, позади невысокой каменной стены, заняв позицию, где линзы наших биноклей не отражали солнечные лучи, а сами мы выглядели тенями рядом с едва заметным автомобилем.

– Когда мы вернулись домой, Марта не спала, – сказал Хемингуэй, вновь поднося к глазам полевой бинокль.

Я посмотрел на него. Быть может, хозяйка поместья сделала ему выговор за то, что мы ее разбудили, и Хемингуэй решил, что я тоже заслуживаю упрека? Я вдруг понял, что Марта Геллхорн не нравится мне.

Хемингуэй опустил бинокль и улыбнулся мне.

– Я помог Марте окончательно проснуться, употребил ее пару раз, чтобы хорошо начать день. Наверное, меня воодушевила поездка в бордель.

Я кивнул и вновь повернулся в сторону яхты. „Употребил“. Господи, как же я ненавидел эти „мужские“ откровения.

Словно в ответ на мои мысли, из каюты в средней части яхты появились высокий лысый мужчина в темно-синем халате и такая же высокая светловолосая женщина в белом. Они остановились на освещенной стороне надстройки, глядя на оранжевый диск солнца. Мужчина сказал что-то одному из наблюдателей, стоявших по этому борту, и тот, прикоснувшись к козырьку фуражки, подозвал своего напарника, и они спустили с правого борта веревочный трап с деревянными перекладинами. Затем оба вновь отдали честь и пропали из виду.

Мужчина в синем халате внимательно оглядел мостик и надстройку, словно желая убедиться, что оттуда никто не смотрит, после чего заговорил с женщиной, которая, не глядя на него, сбросила белый халат на палубу. Под ним ничего не было. Солнце вызолотило кожу женщины – части тела, которые обычно прикрыты бельем, у нее оказались такими же загорелыми, как все остальное, – и даже на расстоянии сотен метров я видел, что у нее розовые соски. Она была крашеной блондинкой.

Женщина шагнула в проем бортового ограждения, но вместо того, чтобы спуститься по трапу, она замерла на мгновение и мастерски, изящно прыгнула и вошла в воду, почти не подняв брызг над спокойной блестящей гладью залива.

Я решил, что мужчина последует ее примеру, но он подошел к ограждению, вынул из кармана серебряный портсигар, щелкнул им, как делают только актеры в кинофильмах, и раскурил сигарету при помощи зажигалки, которую достал из того же кармана. Он стоял и курил, а женщина вынырнула в десяти метрах от яхты и поплыла размеренными гребками. Над водой то и дело мелькали ее длинные загорелые ноги и чуть более светлые ягодицы. При каждом движении рук мы отчетливо видели ее впалый белый живот, пупок и волосы на лобке.

За один день я увидел больше голых женщин, чем за предыдущие шесть месяцев. А ведь солнце только-только поднялось над горизонтом.

Прошло ровно десять минут, женщина подплыла к трапу и, ничуть не стесняясь, поднялась на палубу. Мужчина набросил ей на плечи белый халат, и они скрылись в ближайшем люке. Мгновение спустя наблюдатели правого борта вернулись на свой пост и вновь принялись осматривать море сквозь бинокли. Они не обмолвились ни словом; я не заметил на их лицах усмешек.

Хемингуэй положил бинокль на капот „Линкольна“.

– Очень любопытно.

Я осмотрел палубу. Впереди и позади главной надстройки под брезентами стояли ящики и контейнеры. На некоторых ящиках виднелись карандашные надписи, но все они были повернуты под таким углом, что я не мог их прочесть. Куда больше меня заинтересовали металлические кронштейны с замысловатыми скобами, установленные в нескольких местах вдоль обоих бортов. Я обратил на них внимание Хемингуэя.

– Орудийные крепления? – спросил он.

– Кажется, пулеметные, – сказал я, хотя ничуть не сомневался в этом. Однажды я плавал на мексиканском катере береговой охраны с такими же кронштейнами. – Для пулеметов пятидесятого калибра.

– Шесть штук, – заметил Хемингуэй. – Разве на частной яхте может быть шесть крупнокалиберных пулеметов?

– Либо один пулемет и шесть позиций для его установки, – ответил я.

Хемингуэй вновь опустил бинокль. Его лицо приняло то же серьезное выражение с плотно сжатыми губами, как при виде трупа в публичном доме. Я разделял его тревогу. Пулемет пятидесятого калибра – страшная штука. Даже на такой дистанции ничто не смогло бы уберечь нас от массивной сверхскоростной пули – даже огромный „Линкольн“. Я ожидал, что Хемингуэй заведет разговор о своих пулеметных ранениях, полученных на Великой войне, но он негромко сказал:

– Ты мой консультант, Лукас. Нельзя ли выяснить, какую книгу Кохлер использовал в качестве ключа для шифра?

– Для этого кому-нибудь придется пробраться на яхту и посмотреть, что там и как. Но это нужно сделать до того, как полиция обыщет каюту Кохлера или кто-нибудь из обитателей судна унесет книгу.

– Судя по всему, полицейские еще не были на яхте, – заметил Хемингуэй. – И, возможно, они не станут заниматься этим делом.

– Это еще почему?

– Если убийство совершили Бешеный жеребец и его дружки, вряд ли им захочется его расследовать.

– Но они не нашли блокнот, – сказал я, похлопав по карману с блокнотом, который Хемингуэй передал мне по пути в город.

– Ты думаешь, Мальдонадо искал именно его? – спросил Хемингуэй.

– Понятия не имею. – Я вновь перевел взгляд на яхту.

Матросы начали драить палубу. Было поздновато для приборки; на большинстве военных судов она завершается еще до того, как солнце полностью выйдет из-за горизонта. Но это был не военный корабль. А утреннее купание блондинки, вероятно, было самым обычным делом, когда яхта стояла на якоре.

– Пожалуй, нам следует осмотреть рубку и каюту Кохлера, прежде чем там появится полиция. Я сегодня же все подготовлю. Посмотрим, на что способна наша организация. Что делать с книгой, если мы ее найдем? Выкрасть?

– В этом нет нужды, – ответил я. – Прочтите название и фамилию автора. Это наверняка общедоступная книга.

Хемингуэй улыбнулся.

– Если мне удастся забросить своего агента на яхту, не хочешь ли ты оказаться этим агентом? Ты ведь должен владеть таким ремеслом.

Я колебался. Было бы глупо подвергнуть себя опасности ареста, а то и чего-нибудь похуже, ведь сейчас речь шла не о пиротехнической атаке на соседскую ферму. Каковы бы ни были цели плавания „Южного креста“, экипаж яхты выглядел весьма внушительно, в действиях его членов чувствовалась военная жилка. Я очень хорошо представлял себе, какое выражение появится на лице Гувера, если кубинское отделение ФБР сообщит ему о том, что одного из агентов ОРС требуется выручить из гаванской тюрьмы… либо бедолагу выловили в порту после того, как крабы полакомились его глазами и мягкими частями тела.

Тем не менее Хемингуэй предлагал типичное следственное мероприятие с применением противозаконных средств, и, кроме меня, в разношерстной контрразведывательной группе Хемингуэя наверняка не было ни одного человека, годного для такой работы.

– Хорошо, – сказал я. – Я согласен, но только если вы предложите разумный план проникновения на борт яхты и ухода оттуда целым и невредимым.

Хемингуэй положил бинокль на заднее сиденье „Линкольна“ и сел за руль. Я обошел автомобиль и занял пассажирское кресло. После восхода прошло уже почти полчаса, и в салоне огромной машины было жарко.

– Я посвящу тебя в свой план за завтраком в „Перла де Сан-Франциско“, кафе Кайзера Гиллермо, – пообещал Хемингуэй. – Когда мы вернемся в финку, я раздам своим людям задания. Потом мы подыщем для Дикарки безопасное жилье, где за ней можно будет присматривать. А вечером, когда стемнеет, мы отправимся взглянуть, какие книги любил читать герр Кохлер.

Как только мы въехали в Старую Гавану, залитую ярким утренним солнцем и источавшую вонь вчерашнего мусора, Хемингуэй затянул песню, которой его обучил старый друг, священник по имени дон Андрее. Он сказал, что посвящает эту песню „Южному кресту“ и всем, кто находится на его борту:

„Мне не нравится место, где ты живешь,

И мне не нравишься ты,

И мне не нравится

Твоя мать-шлюха“.

Второй куплет в точности повторял первый, только по-английски:

„No me gusta tu barrio

No me gusta tu,

No me gusta

Tu puta madre“.

Глава 11

Я думал, что не успею встретиться с Дельгадо, однако, выполняя поручения Хемингуэя, оказался тем вечером в Гаване и смог выкроить двадцать минут. За эти минуты я узнал чертовски много.

Когда мы после плотного завтрака в кафе Кайзера Гиллермо вернулись в поместье, Мария сидела у бассейна в шортах и короткой майке, которые, судя по всему, ей одолжила Геллхорн, и читала „Лайф“, жуя резинку.

Марта перехватила нас у задней двери главного дома и негромко спросила:

– Сеньора Ночная бабочка надолго останется у нас, Эрнесто?

Хемингуэй заулыбался.

– Пожалуй, мы поселим ее во втором флигеле, – сказал он, махая Марии рукой поверх плеча жены.

– В каком втором флигеле? – спросила Марта.

– „Ла Вихия – Первый сорт“, – ответил Хемингуэй и, посмотрев на меня, добавил:

– Может быть, герр Лукас и сам станет наведываться туда от случая к случаю.

Это был маленький молокозавод, стоявший напротив финки Хемингуэя по ту сторону дороги. Прежде чем привести туда Марию, писатель показал его мне. Он сказал, что, когда переезжал сюда, этот завод еще работал и выпускал молоко в высоких бутылках с этикеткой „Ла Вихия – Первый сорт“.

Год назад прежний владелец по имени Джулиан Родригес закрыл завод и продал его Хемингуэю. Хемингуэй и не думал использовать его по назначению – просто ему понравилась мысль завладеть всем, что находится на холме, кроме усадьбы Франка Стейнхарта, которую он твердо намеревался спалить в одном из своих ночных ракетных рейдов.

– К тому же, – негромко добавил Хемингуэй по-испански, – у нас с Герардо Дуэнасом по ту сторону поля „gallera“, и лишние соседи нам ни к чему.

Я понял его. „Gallera“ – это „петушья яма“, площадка для петушиных боев. Я отлично представлял себе, с каким удовольствием Хемингуэй овладевал наукой и искусством разведения бойцовых птиц, и еще легче мне было представить, как он, улыбаясь, следит за кровавым поединком и прислушивается к воплям зрителей.

„Первый сорт“ оказался маленьким домиком рядом с опустевшим коровником завода, в двухстах метрах от усадьбы писателя. Предприятие было заброшено, но здесь по-прежнему пахло навозом. Коттедж, о котором говорил Хемингуэй, раньше служил жильем для сторожа – крохотная лачуга с двумя пустыми комнатами и камином. В пристройке на задах дома размещалась дровяная печь для приготовления пищи и водяной насос. Электричества здесь не было. Стены и полы оказались сравнительно чистыми, но углы были затянуты паутиной, а в камине, похоже, поселились крысы. Одна из оконных рам треснула, и дождь оставил пятна на потолке и западной стене большой комнаты.

– Сегодня утром я пришлю сюда Рене, Хуана и еще пару ребят, пусть наведут порядок в помещениях, – сказал Хемингуэй, почесывая щеку и со скрипом поворачивая из стороны в сторону дверь на провисших петлях. – Мы привезем сюда кое-какую мебель и маленький ящик для льда из старой кухни, пару кресел и две койки.

– Зачем две койки? – спросил я.

Хемингуэй скрестил на груди волосатые руки.

– Дикарка не преувеличивает, утверждая, будто бы ее хотят убить. Если Мальдонадо отыщет ее, то, прежде чем убить, не только отрежет ей нос и уши. Ты знаешь, почему его зовут Бешеным жеребцом?

– Наверное, это прозвище как-то отражает его психическое состояние? – устало отозвался я.

Хемингуэй вновь почесал щеку.

– Он здоровенный парень, и между ногами у него висит этакая штука, словно у коня. И он обожает пускать ее в ход, особенно с молодыми девицами. Мы не должны позволить ему найти Марию Маркес.

Я подошел к камину и посмотрел на кучу мусора внутри.

Я обдумывал планы на вечер.

– А шлюхи из борделя не проболтаются? – спросил я.

Мне еще не попадались проститутки, способные хранить тайну.

Хемингуэй покачал головой.

– Леопольдина ла Онеста вполне оправдывает свою фамилию. Она умеет держать слово. Она поклялась, что ее девчонки и она сама заявят, будто бы Мария сбежала, и никто не знает, куда. Леопольдина запугает их так, что они будут страшиться ее больше, чем Кубинской национальной полиции; я гарантирую, что ни одна из них даже словом не обмолвится о вчерашнем происшествии.

Я презрительно фыркнул.

– Судя по тому, что вы рассказали о лейтенанте Мальдонадо, он за считанные секунды развяжет язык любой шлюхе.

– Возможно, – согласился писатель, – но уже час спустя после нашего визита Леоподьдина закрыла бордель и отослала всех девиц, которые что-либо знали, по их родным деревням и городам. Видишь ли, они работали нелегально. Полиции будет трудно их разыскать, да и вряд ли кто-нибудь станет этим заниматься. Убийство представляется совершенно заурядным… если не считать побега Марии. И если Бешеный жеребец или его босс, Свидетель Иеговы, заявятся сюда и спросят, известно ли нам что-нибудь… что ж, Марии в финке нет.

– В финке ее нет, – сказал я. – Она в сотне шагов от усадьбы, в старом вонючем коровнике…

– И ее день и ночь охраняет специалист по контрразведке и боевым искусствам, – закончил Хемингуэй.

– Идите ко всем чертям, – отозвался я.

– И тебе того же, – миролюбиво произнес писатель.

* * *

Остаток утра и всю вторую половину дня приходили и уходили агенты „Хитрого дела“. Мария отправилась в „Первый сорт“ вместе с Хуаном и еще несколькими слугами, а мы с Хемингуэем освободили большой стол в гостиной флигеля, и к нему стекался сплошной поток разномастной публики. Люди. докладывали, получали приказы, спорили, выпивали, выдвигали предложения и исчезали, только чтобы появиться опять.

Уинстон Гест провел там весь день, уходя только для того, чтобы разослать сообщения; также присутствовали Хуан Динабетия по прозвищу Синдбад-мореход, старший помощник Фуэнтес, Пэтчи Ибарлусия, отец дон Андрее Унтзайн, автор утренней песни Хемингуэя, Феликс Эрмула по кличке Кенгуру, друг Ибарлусии и еще один игрок хай-алай; носатый коротышка по имени Хосе Регидор, который изображал из себя крутого парня, но, на мой взгляд, свалился бы в кусты от первого же серьезного удара. Были здесь и доктор Сотолонго с братом Роберто, садовник Хемингуэя, который, по всей видимости, желал переговорить с хозяином об испанском петухе, которого он вырастил и обучил, а не о разведывательных операциях, а также с десяток других людей, в том числе портовые бродяги и официанты, с которыми я познакомился во время первой инспекции „Хитрого дела“, и несколько незнакомых мне лиц.

Машины приезжали и уезжали с десяти утра, и к половине пятого во флигеле было по колено пустых пивных банок и полных пепельниц, но мне казалось, что полуоформившийея план Хемингуэя так же далек от завершения, как и в восемь часов утра.

– Нам нужна схема яхты, – сказал я. – Без точных сведений о том, где находятся радиорубка и каюта Кохлера, вся наша затея – не более чем умственный онанизм.

– Прошу тебя, Лукас, следи за своим языком, – отозвался Хемингуэй, обводя взглядом десяток всклокоченных пьяниц, докеров, моряков и священников, которые топтались вокруг стола, споря и хлебая пиво. – Среди нас дети.

– Согласен целиком и полностью, – со вздохом произнес я. У меня разболелась голова.

– Лукас, хочешь совершить доброе и нужное дело?

Я посмотрел на писателя сквозь голубую пелену сигарного дыма. Хемингуэй не курил, но, по всей видимости, ничуть не возражал против того, что окружающие дымят напропалую.

– Какое дело?

– Мария хочет на несколько часов выехать в город. „Линкольн“ должен вернуться сюда к шести, чтобы мы могли отправить свои последние сообщения. Ты не можешь отвезти Марию и пригнать машину обратно? Хуан все еще выгребает грязь из „Первого сорта“.

– Разумеется, – ответил я. – Я отвезу мисс Хемингуэй.

* * *

Дельгадо ждал меня в явочном доме. На нем были тот же льняной костюм и рубашка, что прежде. Как только я вошел в полутемную комнату, он иронически улыбнулся.

– Ты занятой человек, Лукас.

– Да, – ответил я, – и у меня мало времени. Досье у вас с собой? – Я не ожидал, что Дельгадо принесет документы. За минувшие сутки мои сомнения в возможности столь быстрой доставки секретной информации переросли в твердое неверие. Дельгадо попросту пускал мне пыль в глаза и зазря тратил мое время.

Дельгадо сунул руку в потрепанный портфель, который держал под столом, и вынул оттуда досье в розовой папке со штампом „О/К“. Папка была толщиной с телефонную книгу Чикаго.

– Святой боже, – пробормотал я, тяжело опускаясь в кресло. Один взгляд на перечень документов подсказал мне, что на их чтение потребуется куда больше, чем двадцать минут: „Южный крест“/Говард Хьюджес/фонд „Викинг/Поль Фейос/Инга Арвад/Арвад: контакты с Германом Герингом/Адольфом Гитлером/Алексом Веннер-Греном (он же „Шведский сфинкс“)/ анализ контактов: Донован, Мерфи, Данн/Арвад/: записи прослушивания и их расшифровка, сексуальные связи с Джоном Ф. Кеннеди (Военно-морской флот США – Дивизион морской разведки, зарубежное отделение). – Святой боже, – повторил я.

– Будь осторожен со своими запросами, Лукас, – сказал Дельгадо.

– Придется взять папку с собой, – произнес я. – Прочту позже.

Дельгадо фыркнул.

– Ты ведь знаешь, что это невозможно, – сказал он. – Папку нужно вернуть в Вашингтон к полуночи.

Я потер подбородок и посмотрел на часы. Через двадцать минут я должен был пригнать „Линкольн“ в поместье. Будь все трижды и четырежды проклято. Я открыл папку и начал просматривать страницы.

„Южный крест“. Длина девяносто шесть метров. Крупнейшее частное судно в мире. Зарегистрировано в США.

Переоборудовано по особому заказу бывшего владельца Говарда Хьюджеса (тут же ссылка на полное досье Хьюджеса).

Я читал его досье – это был поистине энциклопедический труд. Миллионер, авиатор и изобретатель, Говард Хьюджес пользовался широкой известностью. Он был для директора Гувера костью поперек горла – состоятельный человек, участник полудюжины сверхсекретных армейских проектов США, чудак и оригинал, всегда готовый пойти на риск. Правительство сохраняло за ним допуск к государственным тайнам, привлекало ко все более важным военным программам и в то же время удваивало и утраивало усилия по слежке и наблюдению за ним. Я бы не удивился, узнав, что Гувер видит его в ночных кошмарах по меньшей мере раз в неделю.

То, что Хьюджес владел „Южным крестом“ и переоборудовал его, вызывало подозрения, однако еще более подозрительной казалась продажа яхты Алексу Веннер-Грену. Этот человек также был мне знаком.

Алекс Веннер-Грен являлся одним из богатейших людей планеты и, как полагали ФБР, BMP, OPC и все прочие спецслужбы Западного полушария, нацистским шпионом. В контрразведывательных кругах Веннер-Грена именовали „Шведским сфинксом“. Этот миллионер основал фирму „Электролюкс“ и был крупнейшим держателем акций оружейной корпорации „Бофорс“. Насколько я знал, информация о контактах Веннер-Грена с советниками Гитлера и немецкой разведкой занимала отдельное досье, превышавшее размерами личное дело Говарда Хьюджеса. Последние несколько лет шведский промышленник находился в сфере моих интересов, связанных с деятельностью OPC в Мексике и Латинской Америке.

В начале войны между Германией и Англией Веннер-Грен открыл на Багамах собственный банк и стал близким другом виндзорского герцога, который доверял ему до такой степени, что сделал его своим личным банкиром. Согласно моим данным, Стефенсон и его ближайший помощник Ян Флеминг считали герцога предателем и установили за Веннер-Греном непрерывную слежку, подозревая его в том, что он служит главным связующим звеном между английским аристократом и нацистской Германией.

Полгода назад, в ту неделю, когда произошла трагедия Пирл-Харбора, правительство США занесло Веннер-Грена в черный список, отказав ему в выдаче визы для въезда на территорию Штатов. Мультимиллионер переместил центр своих операций в Мексику, и моя группа ОРС вскрыла его связи с абверовскими агентами, действовавшими в этой стране.

В частности, мы установили, что он финансировал попытку свержения нынешнего президента Мексики.

Приобретя прошлой осенью у Говарда Хьюджеса „Южный крест“, Алекс Веннер-Грен продолжил модификацию яхты – оборудовал ее сложной коротковолновой радиостанцией, увеличил объем топливных баков для сверхдальних рейсов, вооружил крупнокалиберными пулеметами и противотанковыми ракетами и погрузил на борт полторы сотни винтовок, после чего подарил ее доктору Полю Фейосу и фонду „Викинг“.

Это имя ничего мне не говорило. Фейос родился в 1896 году в Венгрии, во время Первой мировой войны служил в кавалерии, летал на аэропланах и получил медицинскую степень.

Прежде чем принять в 1929 году американское гражданство, он снимался в венгерских фильмах, участвовал в театральных постановках и пел в опере. Разочаровавшись в голливудской кинематографии, Фейос вернулся в Европу, чтобы снимать там фильмы для компании „Метро-Голдвин-Мейер“. В 1941 году он вновь оказался в Штатах и год спустя учредил в Нью-Йорке фонд „Викинг“, некоммерческую организацию, целью которой провозглашалось финансирование поисков инкских поселений, затерянных в перуанских джунглях. Фейос планировал снимать фильмы об этих экспедициях и продавать их на рынке, вопреки бесприбыльному статусу фонда. ФБР считало, что именно он финансирует немецкие разведывательные операции. Первым его вкладом в фонд была перестроенная 96-метровая яхта „Южный крест“, подаренная „Викингу“

Алексом Веннер-Греном прошлой зимой.

Все это представляло определенный интерес, однако самым важным было то, что нынешнюю супругу доктора Фейоса звали Инга Арвад.