Текст книги "Колокол по Хэму"

– Пэтчи, Волфер и доктор, вы знаете, что нужно делать, – сказал Хемингуэй, усаживаясь на корточки у края террасы и пальцем рисуя схему на влажной почве. Он уже снял пиджак и галстук и, по-видимому, чувствовал себя гораздо лучше с расстегнутым воротом. Его палец чертил линии и петли, как будто он рисовал планы футбольных комбинаций. – Мы проникаем сюда сквозь деревья. Куп, – прошептал писатель. Все сгрудились вокруг него. Актер улыбался. – Это финка… Это усадьба Стейнхарта… вот здесь. Мы проникаем сюда сквозь деревья… колонной по одному… и пересекаем границу противника вот здесь, у ограды. До тех пор, пока не окажемся по ту сторону вот этой стены, сохраняем полную тишину. Открываем стрельбу только по моему приказу. И уж тогда мы зададим им перцу!

Купер приподнял бровь.

– Если я правильно понял, вы не хотите, чтобы ваш сосед устраивал вечеринки?

– Я предупреждал его, – проворчал Хемингуэй. – А теперь набивайте карманы.

Мы запаслись ракетами, дымовыми шашками и большими шутихами. Ибарлусия и Гест накинули на плечи связки фейерверков, словно патронташи. Вслед за писателем мы прошагали по саду и полю, перелезли через невысокую каменную стену, спустились по холму и пробрались сквозь частокол деревьев, которые отделяли нас от огней и шума вечеринки Стейнхарта.

Я понимал, что наша затея – чистое ребячество, но мои гормональные центры, по-видимому, об этом даже не догадывались. Сердце учащенно билось, и я был переполнен ощущением растянутого времени и обостренных чувств, всегда сопровождавшим меня при определенных обстоятельствах.

Хемингуэй приоткрыл калитку сетчатого забора, пропуская нас внутрь, и прошептал:

– Будьте осторожны, когда начнется стрельба. Говорят, при появлении непрошеных гостей Стейнхарт спускает собак и принимается палить из пистолета двенадцатого калибра.

– Матерь божья, – по-испански пробормотал доктор Сотолонго.

Мы сидели на корточках, пока Хемингуэй вновь не занял место во главе отряда – я мысленно отметил единодушие, с которым мы признали за ним лидерство, и ту легкость, с которой он взял на себя эту роль, – после чего следом за ним преодолели еще один небольшой подъем, пробираясь сквозь редеющую полосу манговых деревьев и пересекая пустырь. Наконец мы остановились у каменной стены высотой по пояс – вероятно, ей было не меньше сотни лет.

– Еще двадцать метров, – прошептал Хемингуэй. – Мы обойдем усадьбу слева и займем позицию для стрельбы прямой наводкой по столовой и террасе. Куп, ты пойдешь за мной.

Потом доктор, потом Пэтчи, а Лукас прикроет тылы. Домой возвращаемся самостоятельно, поодиночке. Я прикрою ваш отход у забора.

Гарри Купер улыбался. Щеки Уинстона Геста раскраснелись. Я увидел, как в темноте сверкнули белоснежные зубы Ибарлусии. Доктор вздыхал, качая головой.

– Это может плохо отразиться на твоем артериальном давлении, Эрнестино, – сказал он по-испански.

– Ш-шш! – прошипел Хемингуэй. Он с ловкостью кота перепрыгнул через каменную стену и начал беззвучно подниматься по холму.

Как только мы засели в кустах, менее чем в пятнадцати метрах от ярко освещенной террасы Стейнхарта и широких стеклянных дверей столовой, Хемингуэй подал нам сигнал заряжать. Все принялись возиться с ракетами и шашками.

Я пожал плечами и повернулся спиной к цели. Никакая сила на свете не заставила бы меня швырять огнеопасные предметы в дом одного из самых влиятельных жителей Гаваны.

Поворачиваясь, я уловил движение слева от нас, за каменной стеной, которую Хемингуэй во время сегодняшней экскурсии по финке назвал „свиным забором“.

На курсах военной подготовки и в канадском „Лагере X“ инструкторы особо подчеркивали, что лучший способ увидеть противника в темноте – это смотреть чуть в сторону от его предполагаемого местонахождения, поскольку в условиях слабой освещенности периферийное зрение чувствительнее прямого взгляда. Еще нам рекомендовали следить за любыми движениями.

И я увидел его – человеческая фигура на мгновение заслонила огни Гаваны, проникавшие сквозь деревья. Потом еще раз. Кто-то в черной одежде обходил нас слева. Отблеск отраженного света на стекле подсказал мне, что у него винтовка с оптическим прицелом, наведенная в нашу сторону… в сторону Хемингуэя.

– Давай! – крикнул писатель и вскочил на ноги. Вложив ракету в полый шест, он поджег фитиль своей золотой зажигалкой и выстрелил в окно столовой Стейнхарта. Ибарлусия выпалил секундой позже. Гест швырнул длинную гирлянду фейерверков. Купер бросил на террасу бутылочную бомбу.

Доктор покачал головой и запустил ракету, которая взмыла вверх, влетела в открытое окно на третьем этаже и взорвалась где-то в глубине дома. Хемингуэй перезарядил свое оружие и выстрелил опять. Сигнальные ракеты, которым положено вспыхивать облаком искр на высоте десятков метров над землей, взрывались вновь и вновь, осыпая стены и террасу раскаленными частицами серы и окиси магния. Из дома донеслись крики и треск фейерверков. Фортепиано умолкло.

Я продолжал краешком глаза ловить движения темной фигуры, притаившейся за „свиным забором“. Силуэт приподнялся, и в его прицеле мелькнул отраженный свет взрывов.

Выругав себя за то, что при мне нет пистолета или хорошего клинка, я зажег короткий фитиль своей ракеты, сунул ее в бамбуковый шест и выстрелил в сторону каменной стены и шоссе. Ракета пролетела слишком высоко и взорвалась среди нижних ветвей мангового дерева. Я зарядил новую ракету и побежал к стене, стараясь держаться между человеком с винтовкой и Хемингуэем.

– Лукас! – послышался сзади крик писателя. – Какого черта ты…

Я продолжал мчаться вперед, продираясь сквозь кукурузные стебли и топча ногами помидоры. Мне почудилось движение за стеной, и что-то прожужжало рядом с моим левым ухом. Я подбросил вверх осветительную ракету и стиснул в левом кулаке нож с коротким лезвием, держа его как можно ниже. Мгновение спустя я перепрыгнул через стену, отшвырнул бамбуковый шест и затаился в темноте, присев на корточки и выставив вперед нож.

По ту сторону стены никого не оказалось. В десяти метрах от меня шуршали высокие кусты, отделявшие усадьбу от дороги. Я встал и двинулся в ту сторону, но тут же упал плашмя, услышав, как за моей спиной началась пальба.

Хлопок выстрела. Два взрыва. Крики. Раздался истеричный лай крупных собак – судя по звуку, доберманов. Потом псы умолкли – должно быть, их спустили с цепи. Затрещала связка фейерверков, и испуганные собаки вновь залились истошным лаем.

Поколебавшись секунду, я вновь перепрыгнул через „свиной забор“ и быстро побежал к каменной стене Стейнхарта, пересекая пространство, разделявшее две усадьбы. В тот самый миг, когда я переваливал через стену, из усадьбы Стейнхарта послышался еще один выстрел. Пуля прошла высоко – стрелявший либо опасался попасть в нас, либо целил в сторону финки Хемингуэя.

У сетчатого забора виднелись пригнувшиеся человеческие силуэты. На террасе Стейнхарта вопили люди. Дымную пелену пронизывали острые лучи по крайней мере двух поисковых прожекторов. Взорвался еще один рассыпной фейерверк.

– Будь ты проклят, Хемингуэй! – рявкнул мужчина, стоявший на террасе. – Будь ты проклят! Это не смешно!

Вновь послышался выстрел – пуля сбила листья с мангового дерева над нашими головами.

– Уходим! Уходим! – повторял Хемингуэй, похлопывая по спинам остальных. Гест дышал с трудом, но довольно резво припустил по склону. Я заметил на лице Купера улыбку. Его брюки были разорваны на колене, рубашка покрыта грязью или кровью, но он двигался достаточно проворно. Ибарлусия помог доктору подняться по холму и протиснуться сквозь заросли деревьев.

Хемингуэй схватил меня за воротник.

– Какого дьявола ты там делал, Лукас? Зачем стрелял в сторону дороги?

Я отнял его руку от своей рубашки. Позади раздавались крики, трещали кусты – это доберманы мчались вниз по склону к ограде.

– Уходим! – сказал Хемингуэй и толкнул меня в спину, Я побежал, задержавшись лишь на секунду, чтобы оглянуться.

Я увидел, как писатель достал из брючного кармана кусок сырого мяса и перебросил его через ограду на звук приближающихся собак. Потом он хладнокровно поджег последний фейерверк, швырнул его и неторопливой трусцой начал подниматься на холм.

* * *

Добравшись до забора, Стейнхарт и его гости прекратили погоню и подозвали собак. Некоторое время с полей слышались крики, потом вновь заиграло фортепиано.

Купер, доктор, Пэтчи, Гест и Хемингуэй рухнули в кресла, смеясь и переговариваясь громкими голосами. Актер поранил руку о забор, и Хемингуэй принес марлю и виски – прежде чем забинтовать рану, он плеснул на нее дорогим напитком, потом наполнил бокал Купера.

Несколько минут я стоял на границе света, льющегося с террасы, но не уловил на шоссе ни малейшего движения.

Я вернулся к дому, надел пиджак и пожелал всем спокойной ночи. Купер пожал мне руку, извинившись за то, что подает ладонь в бинтах.

– Был рад познакомиться с вами, новым членом нашей команды, – сказал он.

– Взаимно.

– Спокойной ночи, господин Лукас, – произнес Уинстон Гест. – Полагаю, мы еще увидимся на борту „Пилар“.

Доктор никак не мог отдышаться. Он лишь кивнул мне.

Пэтчи Ибарлусия улыбнулся и стиснул мое плечо.

– Стаканчик виски на сон грядущий, Лукас? – предложил Хемингуэй. Его лицо было серьезным.

– Нет, – ответил я. – Спасибо за ужин.

Я вернулся во флигель, надел темные слаксы и свитер, вынул из рюкзака маленький фонарик и пробрался к „свиному забору“ и шоссе. Совсем недавно на влажной траве у обочины стоял автомобиль. Несколько ветвей кустарника были сломаны. В грязи у подножия забора я нашел латунную гильзу, сверкнувшую в свете моего фонарика. Судя по запаху, считанные минуты назад из нее была выпущена пуля.

Я вернулся к усадьбе и остановился в темноте у террасы, на которой Хемингуэй и его гости продолжали негромко смеяться и беседовать, пока наконец Купер не отправился спать.

Ибарлусия увез доктора на красном „Родстере“. Чуть позже Гест уехал на „Кадиллаке“. Свет в финке продолжал гореть еще минут двадцать, потом лампы погасли.

Я затаился во мраке под манговыми ветвями у темных стен флигеля, прислушиваясь к звукам тропической ночи, жужжанию насекомых и голосам птиц. Некоторое время я размышлял о писателях, актерах, мальчишках и их играх, потом выбросил все мысли из головы и стал ждать, превратившись в слух.

Я лег спать вскоре после рассвета.

Глава 8

В понедельник утром Хемингуэй отвез нас в портовый город Кохимар, где стояла на якоре его яхта „Пилар“. Уинстон Гест, Пэтчи Ибарлусия и кубинец Грегорио Фуэнтес, первый помощник и кок Хемингуэя, уже ждали нас там, готовые к отплытию. Судя по взглядам, которые искоса бросали на меня спутники, и по ноткам в голосе Хемингуэя, они собирались устроить мне испытание.

Хемингуэй велел мне одеться к морскому походу, и я натянул матросские веревочные туфли, шорты и синюю рабочую блузу. На Хемингуэе были мешковатые короткие брюки, испанские сандалии, в которых он явился в посольство в прошлую пятницу, и рваная рубашка с обрезанными рукавами.

Фуэнтес, его помощник, оказался худощавым, загорелым дочерна мужчиной с прищуренным взглядом и коротким энергичным рукопожатием. В этот день он надел черные штаны, свободную длинную белую рубаху навыпуск и ходил босиком.

Гест красовался в бурых слаксах и рубашке с коротким рукавом в бело-желтую полоску, подчеркивавшей розовый оттенок его кожи. Пока мы поднимались на борт, он переминался с ноги на ногу и звенел монетками в кармане брюк. Ибарлусия оделся, как матадор в выходной день, – на нем были облегающие белые брюки и дорогой хлопчатобумажный свитер.

Пока Хемингуэй показывал мне судно и отдавал команды к отплытию, я не мог отделаться от мысли о том, насколько пестро выглядит наша компания.

Осмотр яхты продолжался недолго – писатель спешил выйти в море, пока сохраняется хорошая погода, – но все же я почувствовал, как Хемингуэй гордится своей яхтой.

На первый взгляд „Пилар“ не производила особого впечатления. Двенадцати метров длиной, с черным корпусом и зеленой палубой, она мало чем отличалась от сотен яхт для развлечений и рыбной ловли, которые можно встретить на причалах Майами, Сент-Питерсберга или Ки-Уэст. Однако, взойдя на борт и шагая вслед за писателем к мостику, я заметил, что кормовой кубрик отделан лакированным деревом, а на приборной панели, рядом с рукоятками дроссельных заслонок и рычагом переключения передач, укреплена бронзовая табличка, гласившая:

Корпус 576 Судоверфь Уилера 1934 Бруклин, Нью-Йорк На верфях Уилера строили отличные яхты. Задержавшись у штурвала, Хемингуэй перечислил органы управления, не спуская с меня глаз и пытаясь понять, говорят ли мне что-либо эти названия. На панели штурвала была еще одна табличка – „Силовая установка Норзманн“, и под ней четыре стрелочных указателя: тахометр, датчики уровня масла и температуры, а также амперметр. Слева от штурвала располагалась вертикальная панель освещения. Ее кнопки, от верхней до нижней, были обозначены следующим образом: СТОЯНОЧНЫЕ ОГНИ, ХОДОВЫЕ ОГНИ, ТРЮМНАЯ ПОМПА, СТЕКЛООЧИСТИТЕЛИ, ПРОЖЕКТОР-ИСКАТЕЛЬ. На одной из опор кабины висели хронометр и барометр.

Хемингуэй вытянул руку, как бы представляя меня яхте.

– Ты заметил, что я пристроил наверху ходовой мостик?

– Да.

– Оттуда можно направлять яхту и менять обороты двигателей, но запускать их можно только здесь. – Он указал ногой на две кнопки в палубе.

Я кивнул.

– Два двигателя?

– Ага. Разумеется, оба дизельные. Основной двигатель – „крайслер“, семьдесят пять лошадей. Вспомогательный – сорокасильный „лайкоминг“. Как только яхта набирает скорость, я отключаю „лайкоминг“, чтобы уменьшить вибрацию. „Крайслер“ установлен на резиновых опорах. – Его огромная ладонь легла на рукоятки дроссельных заслонок. – „Пилар“ способна остановиться, пройдя путь, равный собственной длине, и развернуться на месте при выключенных двигателях.

Я вновь кивнул:

– Но зачем вам второй двигатель?

– Запас карман не тянет, – проворчал Хемингуэй.

У меня на этот счет было иное мнение. Я не видел смысла в том, чтобы увеличивать вес судна и усложнять уход за машинами – разумеется, если главный двигатель поддерживается в хорошем состоянии, – но промолчал.

Хемингуэй вновь вышел на солнце. Гест и Ибарлусия отодвинулись в сторону. Фуэнтес обошел рубку и опустился на Колени у носа яхты, готовый отвязать причальный конец.

– Ширина кубрика – двенадцать футов, длина – семнадцать, – сообщил Хемингуэй.

Я посмотрел на удобные кресла и скамьи вдоль переборок длинного помещения.

Хемингуэй прошел назад и постучал по кормовому люку.

– Топливный бак вмещает триста галлонов, емкость для питьевой воды – сто пятьдесят. В случае необходимости мы можем разместить в каюте еще пару сотен галлонов в оплетенных бутылях и бочках. В носовом кубрике две двуспальные койки, вдобавок имеются еще два помещения со спальными местами – они оборудованы отдельными гальюнами. Не вздумай спускать в очко туалетную бумагу – она засоряет помпы.

Бросай ее в иллюминатор. В камбузе установлены ящик со льдом и трехконфорочная спиртовая плита. – Он указал в сторону носа. – Ты мог заметить, что я устроил ларь для хранения рыбы и срезал корму до высоты трех футов над водой.

Я щурился на ярком солнце и молча ждал продолжения.

Гест и Ибарлусия наблюдали за мной.

– Вопросы? – осведомился Хемингуэй.

Я покачал головой.

– В маленьком носовом кубрике есть две полки, которые мы называем погребком, – сказал Уинстон Гест.

Я посмотрел на него:

– Почему?

– Мы держим там спиртное, – любезным тоном объяснил миллионер и просиял.

– При спокойном море „Пилар“ может делать до шестнадцати узлов, хотя обычно я держу восемь, и имеет запас хода около пятисот миль с экипажем из семи человек, – продолжал Хемингуэй, пропустив мимо ушей замечание Геста. – Есть вопросы? – повторил он.

– Почему вы назвали яхту „Пилар“? – спросил я.

Хемингуэй поскреб щеку.

– Это имя носит один из персонажей „По ком звонит колокол“, – объяснил он. – Оно мне нравится.

Пэтчи открыл холодильник и достал пиво. Дернув колечко, он вскрыл банку, приподнял ее и, улыбаясь, посмотрел поверх ободка.

– А по-моему, ты говорил мне, Эрнестино, что это было интимное имя твоей второй сеньоры Полины.

Хемингуэй сердито посмотрел на него и, повернувшись ко мне, сказал:

– Отдай кормовые концы, Лукас. Волфер, отправляйся в рубку и запусти машины. Я поднимусь на мостик и выведу яхту из порта. Пэтчи, ты можешь хлебать свое пиво – ради всего святого, ведь сейчас только половина десятого утра! – и валяться в тени. Мы разбудим тебя, когда доберемся до места, где водятся марлины.

Ибарлусия улыбнулся и с громким чмоканьем хлебнул пива. Гест побрел в рубку, продолжая позвякивать мелочью.

Фуэнтес бесстрастно наблюдал за нами с носа. Хемингуэй с неожиданной для столь крупного человека ловкостью взобрался по веревочной лестнице. Я отправился на корму отдавать швартовы.

Они явно что-то затевали. Во время нынешней прогулки меня ждало какое-то испытание.

Мы с Фуэнтесом отвязали канаты, свернули их в бухты и доложили об этом Хемингуэю. Взревели оба двигателя „Пилар“, завертелись спаренные винты, и яхта медленно двинулась к выходу из порта, в открытое море.

* * *

Утром в субботу, вскоре после восхода, я услышал, как Хемингуэй и Купер плещутся в бассейне, потом – их голоса на террасе и, наконец, звук „Линкольна“ Хемингуэя, на котором уехал Купер. Поскольку во флигель еще не завезли продукты, я полагал, что меня накормят в главном доме вместе со слугами, но прежде чем появиться на кухне, дал Хемингуэю и Марте время позавтракать.

Хемингуэй пришел на кухню, когда я допивал вторую чашку кофе под неодобрительные взгляды Рене и повара Рамона.

– Сегодня утром я пишу, – ворчливо сказал мне Хемингуэй. – Попытаюсь закончить к обеду, чтобы познакомить тебя кое с кем из агентов „Хитрого дела“. – В руке он держал бокал, судя по виду – виски с содовой. Было без пятнадцати восемь утра.

Хемингуэй поймал мой взгляд.

– Осуждаешь меня, Лукас?

– Я не в том положении, чтобы кого-нибудь осуждать, – негромко произнес я. – Если вам хочется спозаранку глотать спиртное, это ваше дело. Вдобавок вы находитесь в своем доме, а значит – это вдвойне ваше дело.

Хемингуэй поднял бокал.

– Это не выпивка, – осипшим голосом сказал он. – Это лекарство против головной боли… – Он улыбнулся. – А здорово мы вчера потрепали Стейнхарта, а, Лукас?

– Еще бы, – ответил я.

Хемингуэй подошел к столу и взял кусок бекона с поджаренным хлебом, который я приготовил для себя. С минуту он молча жевал.

– Вы ведь считаете „Хитрое дело“ чем-то вроде игры, забавы, ведь правда, специальный советник Джозеф Лукас?

Я ничего не сказал, но вряд ли мой взгляд опроверг его утверждение.

Хемингуэй проглотил бекон и вздохнул.

– Видишь ли, я сейчас работаю не над собственной книгой. Я редактирую антологию. Сборник под общим названием „Люди на войне“. За пару последних лет я перечитал целую гору дерьма, которое этот парень Уортелс из Крауна считает Военной литературой. Они уже опубликовали массу подобного хлама. Вроде глупого, насквозь фальшивого рассказа Ральфа Бейтса о женщинах-пулеметчицах. Ничего подобного не было. Полная ерунда. И в то же время они отказались напечатать великолепный роман Фрэнка Тинкера о трагедии в Брихуэде.

Хемингуэй на секунду умолк, но я не имел ни малейшего понятия о названных им произведениях и ничего не сказал.

Он пригубил скотч с содовой и жестко посмотрел на меня.

– Что ты думаешь о войне, Лукас?

– Я никогда не носил форму, не сражался на фронте и не имею права судить об этом.

Хемингуэй кивнул, не спуская с меня глаз.

– А я носил форму, – сказал он. – В двадцатилетнем возрасте меня тяжело ранили. Пожалуй, я видел больше войн, чем ты – голых баб. И хочешь знать, что я думаю о войне?

Я молча ждал.

– Я считаю, что война – это мерзкая ловушка, в которую старики заманивают молодежь! – выпалил Хемингуэй, наконец отведя взгляд. – Это чудовищная мясорубка, через которую бессильные старые пердуны пропускают крепких молодых парней, чтобы избавиться от соперников. Война – настоящий кошмар, полный храбрости, величия и красоты. – Он допил виски. – Думаю, мой старший сын окажется достаточно взрослым, чтобы пойти на эту мерзкую, бессмысленную войну, – пробормотал Хемингуэй, словно обращаясь к самому себе. – Патрика и Джиджи постигнет та же участь, если война затянется надолго. А я полагаю, что так оно и будет. – Хемингуэй подошел к двери и вновь посмотрел на меня. – Я буду работать над введением до полудня. Потом мы вместе встретимся кое с кем из полевых агентов „Хитрого дела“.

* * *

„Полевой агентурой“ Хемингуэя оказалась разношерстная компания бродяг, собутыльников и старых приятелей, о которых Боб Джойс узнал из уст писателя, а я – из досье Гувера под грифом „О/К“, в их числе – Пэтчи Ибарлусия и его брат, которые должны были действовать в качестве разведчиков в промежутках между матчами хай-алай; младший брат доктора Герреры Сотолонго, Роберт, которого Хемингуэй называл Синдбадом-мореходом; эмигрант из Каталонии по имени Фернандо Меса, работавший официантом и время от времени помогавший Хемингуэю управляться с яхтой; католический священник Андрее Унцзайн, плевавшийся при всяком упоминании о фашистах; несколько рыбаков из гаванских доков; два богатых испанских дворянина, проживавших в больших усадьбах на холмах, расположенных ближе к городу, чем финка Хемингуэя; целый выводок шлюх не менее чем из трех гаванских борделей; несколько портовых пропойц, провонявших ромом, и слепой старик, который днями напролет просиживал на Парк-Сентрал.

Оказавшись в центре города, мы продолжали встречаться с „оперативниками“ в различных гостиницах, барах и церквах; мне представили швейцара отеля „Плаза“, что рядом с парком; Константе Рибайлагуа, бармена „Флоридиты“; официанта „Ла Зарагозаны“; привратника оперного театра „Сентро Галлего“; детектива отеля „Инглатерра“; еще одного, совсем молодого священника, обитавшего в подземельях монастыря Иглесиа дель Санто Анджел Кастодио; дряхлого официанта-китайца из ресторана „Пасифик“; девушку-кубинку, работавшую в салоне красоты „Гордость Гаваны“; старика, который полировал и обжаривал кофейные зерна в маленькой лавочке „Грейт Генерозо“ напротив бара „Канарейка“. Хемингуэй познакомил меня с Анджелом Мартинесом, хозяином „Ла Бодегита дель Медио“ – того самого заведения, где я отведал мерзкий коктейль, но это, по всей видимости, был визит вежливости, поскольку писатель не назвал Мартинеса „одним из лучших полевых агентов“, как называл всех прочих.

Время близилось к семи вечера, и мы уже выпили в полудюжине баров, когда Хемингуэй привел меня в „Кафе де ла Перла де Сан-Франциско“ – маленький ресторан у городского сквера с фонтаном, из которого тонкой струйкой сочилась вода. Бар был довольно приличный, со стенами из полированного гранита, но Хемингуэй протащил меня в обеденный зал.

– Мы здесь ужинаем? – осведомился я.

– Нет, черт побери. Самое дорогое блюдо здесь стоит двадцать пять центов. Ужинать мы отправимся в Баскский центр… сегодня вечером в финке соберутся друзья Марты, и, чем позже мы вернемся домой, тем лучше. Я привел тебя сюда, чтобы показать вот того парня. – Хемингуэй кивнул в сторону мужчины, стоявшего в дверях кухни. На вид это был кубинец или испанец, но он носил напомаженные по австрийской моде усы и коротко подстриженные волосы. Он свирепо взирал на нас, словно требуя сесть за стол и заказать что-нибудь, либо убираться ко всем чертям.

– Сеньор Антонио Родригес, – сказал Хемингуэй. – Но все зовут его Кайзером Гиллермо.

Я кивнул:

– Еще один полевой агент?

– Нет, черт побери, – ответил писатель. – Это хозяин ресторана. Нельзя сказать, что мы знакомы с незапамятных времен, хотя я довольно часто обедал здесь. Если мы не поймаем настоящих немецких шпионов, то, пожалуй, вернемся сюда и арестуем Кайзера.

Знакомство с персоналом „Хитрого дела“ было практически завершено, если не считать юного помощника официанта из Баскского клуба, которого Хемингуэй назвал „нашим лучшим… и единственным курьером“. Он вот-вот должен был появиться и навести порядок на нашем столе.

* * *

В воскресенье мы не занимались „Хитрым делом“. Во всяком случае, для меня поручений не нашлось.

Всю вторую половину дня в финке продолжалась массовая вечеринка – в бассейне и рядом с ним купались и загорали люди, из-за жалюзи доносился звон бокалов, витал запах жареной свинины, приезжали и уезжали автомобили. Среди гостей я заметил братьев Ибарлусия и еще с полдюжины игроков хай-алай, нескольких эмигрантов-басков, Уинстона Геста и других состоятельных спортсменов, в их числе Тома Шелвина, а также множество незнакомых лиц. Американское посольство представляли Эллис Бриггз с женой и двумя детьми, Боб и Джейн Джойс, посол Браден и его супруга. Я знал, что она чилийская аристократка, и ее внешность полностью соответствовала положению, которое она занимала, а красота и элегантность миссис Браден бросались в глаза даже на расстоянии пятидесяти шагов.

Утром я спросил у Хемингуэя, можно ли добраться до Гаваны каким-либо транспортом, кроме автобуса.

– Зачем? – спросил он, вероятно, имея в виду, что в воскресенье утром городские бары закрыты.

– Хочу сходить в церковь, – ответил я.

Хемингуэй фыркнул.

– Можешь брать „Линкольн“, когда он не нужен мне, Хуану и Марте. Еще есть старый „Форд-Купе“, но сейчас он в ремонте. Либо езжай на велосипеде, который мы купили для Джиджи.

– Так будет лучше всего, – сказал я.

– Не забывай, до окраин города десять миль, – предостерег меня писатель. – А до Старой Гаваны – все двадцать.

– Велосипед устроит меня как нельзя лучше, – повторил я.

Я отправился в путь ближе к вечеру, когда вечеринка была в самом разгаре, и позвонил Дельгадо из телефона-автомата на Сан-Франциско де Паула. Мы встретились в явочном доме.

– Вчера вы вдвоем совершили знатное путешествие, – сказал мне коллега по ОРС, как только мы вошли в темную жаркую комнату. На Дельгадо был белый костюм; под льняным пиджаком – только нательная майка. Из-за пояса высовывалась рукоять пистолета.

– Вы то и дело попадались мне на глаза, – упрекнул я.

Дельгадо потер подбородок:

– Хемингуэй меня не заметил.

– Хемингуэй не заметил бы ничего, даже если бы за ним шел трехногий осел, – сказал я, подавая ему рапорт в запечатанном конверте.

Дельгадо сломал печать и углубился в чтение.

– Господин Гувер предпочитает, чтобы рапорты были напечатаны на машинке, – заметил он.

– Этот документ предназначен лично для директора, – сказал я.

Дельгадо поднял глаза и оскалил длинные зубы.

– Я обязан просматривать все, что ему направляют. Тебя это беспокоит, Лукас?

Я сел в кресло напротив Дельгадо. Было очень жарко, меня мучила жажда.

– Кто те двое, что следили за мной до финки в пятницу и вчера ехали за нами в „Бьюике“?

Дельгадо пожал плечами.

– Сотрудники местного отделения ФБР? – допытывался я.

– Нет, – ответил Дельгадо. – Но тот высокий человек, который шел за вами пешком, служит в Кубинской национальной полиции.

Я нахмурился.

– Какой еще высокий человек?

Дельгадо заулыбался еще шире.

– Я так и знал, что ты его не заметишь. Именно потому мне поручили прикрывать твою задницу, Лукас. Ты слишком увлекся выпивкой на пару с этим писателем-алкоголиком. – Он вновь взялся за мой рапорт. Его улыбка увяла. – Ты это серьезно? В тебя действительно стреляли из снайперской винтовки?

– В меня или в Хемингуэя. Или в любого другого участника нашей дурацкой затеи.

Дельгадо посмотрел на меня:

– Как ты думаешь, кто это был?

– Где вы находились ночью в пятницу?

Он вновь заулыбался.

– В лучшем борделе Гаваны. И, Лукас… если бы я стрелял в тебя, ты уже был бы мертв.

Я вздохнул и смахнул пот с ресниц. Я слышал голоса детей, возившихся в кустах неподалеку от дома. В небе прогудел самолет. Воздух был наполнен вонью бензинового выхлопа, запахом моря и нечистот.

– Завтра Хемингуэй даст мне машинку, – сказал я, – оформлять документы „Хитрого дела“. Мой следующий рапорт Гуверу будет напечатан на машинке.

– Вот и славно, – отозвался Дельгадо, вкладывая рапорт в конверт. – Мы ведь не хотим, чтобы тебя уволили из ОРС и Бюро из-за того, что ты не сумел раздобыть машинку?

– У нас есть еще дела? – спросил я.

Дельгадо покачал головой.

– Уходите первым, – сказал я.

Убедившись в том, что он покинул дом, свернул за угол и исчез из виду, я вернулся в дальнюю комнату, снял половицу и вынул из образовавшейся ниши сверток, который спрятал там при предыдущем посещении дома. Я осмотрел пистолеты, ища следы влаги – оба были сухими, если не считать фабричной смазки, – потом уложил „магнум“ обратно, а „смит-и-вессон“ очистил от масла, зарядил, оставив пустым одно гнездо барабана, сунул в карман пиджака две пачки патронов и поглубже заткнул револьвер за пояс, чтобы он не мешал мне крутить педали.

После этого я отправился на поиски открытого кафе.

Прежде чем вернуться в финку в густом потоке транспорта, я намеревался выпить не меньше трех бокалов лимонада со льдом…

* * *

Как только „Пилар“ вошла в Гольфстрим, мы попали в сильное волнение. Барометр падал все утро, с северо-востока надвигались темные облака. На яхте Хемингуэя не было рации, однако прогноз, написанный мелом на стене сарая для наживки у причала, извещал о приближении атмосферного фронта и сильных грозах во второй половине дня.

– Лукас! – рявкнул Хемингуэй с ходового мостика. – Поднимайся сюда!

Я взобрался по лестнице. Хемингуэй стоял за штурвалом, широко расставив босые ноги. Уинстон Гест держался за поручень, а Ибарлусия допивал очередную банку пива под навесом рубки. Первый помощник Фуэнтес по-прежнему сидел впереди, положив босые ноги на ограждение, а Хемингуэй правил навстречу высоким волнам.

– Не хочешь перекусить, Лукас? – спросил писатель. Его кепка с длинным козырьком была надвинута на глаза.

– Нет, спасибо, – ответил я. – Подожду обеда.

Хемингуэй искоса посмотрел на меня.

– Возьми-ка штурвал, – велел он.

Я подчинился. Хемингуэй задал мне курс, и я развернул нос яхты, ориентируясь по компасу, и прикрыл дроссельные заслонки, чтобы уменьшить качку маленького судна. Гест спустился в рубку, и несколько минут они с Ибарлусией и Фуэнтесом привязывали к крюкам рыболовные лини. Фуэнтес также выпустил с кормы большую роговую блесну на веревке. Блесна помчалась за яхтой в кильватере, привлекая разве что чаек.

Хемингуэй стоял, облокотившись на ограждение и без труда сохраняя равновесие, несмотря на то что его указания вынуждали меня править под самым неудачным углом к высоким волнам. Куба казалась крохотным размытым пятнышком по правому борту, а слева надвигалась полоса черной и все более плотной облачности.