Текст книги "Деспотия и демократия. Всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею"

Sanguis martirum, semen christianorum – «кровь мучеников – это семя христианства». Такова история религиозной нетерпимости во все века, у всех наций и в отношении всего сущего. Человеку свойственно особое качество, весьма, на мой взгляд, немаловажное: способность идти на любое рискованное предприятие. За расклейку мятежных и оскорбительных для короля афиш выносят смертный приговор. На другой день расклеивают их в двадцать раз больше и притом еще более свирепых. С того момента, когда возникает угроза смерти, поступок, бывший раньше низким, становится героическим. Есть какое-то упоение в том, чтобы рисковать своей жизнью.

Нетерпимость, в особенности со стороны государя, придает важность самым незначительным по своему характеру поступкам. Нетерпимость, в особенности со стороны государя, становится источником всевозможных обвинений и всяческой клеветы. Нетерпимость, в особенности со стороны государя, приводит к отстранению от должностей и назначению на должности, тогда как это должно бы происходить лишь в силу заслуг. Нетерпимость рождает злобные доносы и сеет ненависть среди подданных. Нетерпимость ограничивает умы и увековечивает предрассудки. Нетерпимость, всегда враждебная истине, выгодна лишь для лжи. Истина любит критику, от нее она только выигрывает; ложь боится критики, ибо проигрывает от нее.

* * *

Нетерпимость была одним из страшных бичей моей родины. Она не только привела к кровопролитиям и к изгнанию огромного множества превосходных людей всякого рода, обогативших соседние королевства, она привела, кроме того, к гибели многие превосходные умы. Было время, когда разрешалось преподавать только философию Аристотеля. Имелись древние, средневековые и новые последователи Аристотеля. Пробегая из любопытства произведения этих людей, поражаешься глубине, силе ума и неимоверному труду, вложенному в них, и говоришь себе: «Чего только не создали бы эти редкостные качества, если бы они были применены к вещам более полезным?»

А как этого можно было бы достичь? Путем свободы. Человек, сказавший: «Opportet esse haereses in Ecclesia», то есть: «Следует, чтобы и церковь имела ереси», не сознавал всей глубины этих слов. Драка начинается из-за пустяков. Этим пустякам начинают придавать важность. Рождается одаренный человек. Он ищет богатства или славы. Если он ищет славы, он примыкает к преследуемой стороне; если он ищет богатства, он становится под знамена преследующей стороны, и он опять-таки потерян для общества.

Чего стоят восемьдесят тысяч тайных приказов об аресте (lettres de cachet), изданных в одно только правление кардинала Флери? За этой цифрой скрывается восемьдесят тысяч добрых граждан, либо брошенных в темницы, либо бежавших из отечества в отдаленные страны, либо сосланных в далекие хижины. Все они были рады пострадать за доброе дело, но все они погибли для государства, которому эти преследования обошлись в огромную сумму. На одни обыски, связанные с появлением книги «О новом духовенстве» («Nouvelles ecclésiastiques»), были затрачены миллионы. Пусть бы позволили свободно печатать этот скучный памфлет, на который так набросились вначале, и никто бы не стал его читать.

Среди всех этих бедствий возникли гонимое картезианство ц внушавший ужас гассендизм, или эпикурейство. То благо, которое могли бы дать эти два направления, было уничтожено силой. Декарт, этот защитник бытия бога, был вынужден спасаться от преследований как безбожник; а бедному Гассенди пришлось нацепить на Эпикура маску христианства, дабы избегнуть венца мученика. И вот от Гассенди не сохранилось ничего, а от Декарта остались: применение алгебры к геометрии и три бессмертных произведения – Логика, Диоптрика и Рассуждение о методе.

Но вот были основаны три академии, – язык, эрудиция и все науки развиваются с невероятной быстротой. Вдруг в голове одного министра рождается нелепая идея, будто просвещение вредит благоденствию нации; в переводе с придворного языка на язык обычный это значит, что когда нация будет просвещенной, министр не посмеет делать любые глупости, которые взбредут ему на ум.

В одно мгновение издается запрет печатать что-либо о правах, о религии, о правительстве, о налогах, их объектах, их распределении и взимании, о торговле, – словом, обо всем, что достойно занять хороший ум.

К чему это привело? Люди пришли в негодование и раздражение, стали писать только на упомянутые выше темы. Иначе и быть не могло. Случилось то же, что в Риме, когда запретили произведения Кремуция, – в мгновение ока их было распространено десять тысяч копий.

Власти, по крайней мере, в первое время, не сразу удается овладеть умами. Со временем дело меняется, и власть подавляет нацию. Люди перестают мыслить, когда перестают читать. Перестают же читать, когда утрачивают всякий интерес к чтению. Наступает период огрубения. Язык начинает вырождаться. Всегда язык казался мне показателем состояния умов в народе. Если бы я воскрес через сто лет, то для того чтобы узнать, что сталось с нацией, я попросил бы дать мне последнее вышедшее из печати произведение литературы.

* * *

Государю следует иметь всегда под боком священника и литератора – предпочтительнее, драматического поэта. Эти два проповедника будут постоянно в его распоряжении: первый не должен говорить ничего, что не было бы угодно монарху, а второй – говорить то, что монарх хочет, чтобы было сказано. Укажите поэту-трагику на те национальные добродетели, которые он должен проповедывать. Укажите комическому поэту на те национальные недостатки, которые он должен осмеивать. Люди воспитываются не там, где на подмостках царят принужденность, чопорность, скука, торжественность, мрачность: одни туда не пойдут, других там одолеет сон.

Воспитывается народ там, где царят свобода, развлечения, удовольствия. У людей пробуждается интерес к зрелищам, они смеются, плачут, слушают и запоминают и, выйдя из театра, повторяют в обществе все слышанное. Кто знает хотя бы одно крылатое слово из философских сочинений Вольтера? Никто. Между тем как тирады из Заиры, Альзира, Магомета и прочие – на устах людей всех состояний, начиная от самых высокопоставленных и кончая самыми простыми. Проповедников не читают, хорошую же комедию или прекрасную трагедию перечитывают десятки раз. Ее можно найти даже в предместьях.

Нет такого закона, который не мог бы дать темы для трагедии исторической либо вымышленной. Ваше величество хорошо знаете пороки и смешные стороны нации: я сделал бы из них добычу для парнасских псов. Перед тем как первый рой девиц и юношей выйдет из воспитательных учреждений, я показал бы их со сцены, противопоставив всем глупцам, дурам и наглым людям, всем тем, с кем придется этой молодежи встретиться и столкнуться в свете и кто попытается смутить молодежь и лишить ее тех преимуществ, которые дает хорошее воспитание. Одна хорошая пьеса могла бы составить счастье этих детей.

Где, в каком уголке земли задумывались над тем, чтобы направить развитие искусств к полезной и справедливой цели? Оттого мы видим в собраниях поэм некоторых авторов похвалу пороку наряду с похвалой добродетели; в картинных галереях – проституцию наряду с благородной Виргинией; в общественных садах – похищение Оритеи наряду с Энеем, несущим на себе своего отца; повсюду – изображения властителей и нигде нет изображений великих людей; нигде не показана национальная добродетель, между тем как, воплощая в искусстве образы великих людей, мы воспитываем в молодежи добродетель на всю жизнь.

При всем том мне было бы очень досадно, если бы Лафонтен не написал своих «Басен» и «Рассказов», но более всего я люблю те басни, в написании которых ему не приходилось никогда раскаиваться.

* * *

Я ничего не скажу о боге из уважения к вашему величеству. Вы любите убеждать себя, будто есть на небе какой-то образец, существо, глаза которого открыты на ваши поступки и которое при виде вашей доброты, благородства, величия и гуманности улыбается вам и радуется зрелищу, столь редко встречающемуся на земле.

Я с уважением отношусь к этой прекрасной химере, которой, наряду с вами, были подвластны Сократ, Фокион, Тит, Траян и Марк Аврелий. Но все же я осмеливаюсь, несмотря на испытания, которым я уже подверг вашу снисходительность, рассмотреть опасности религиозной морали.

Признавая существование бога, тем самым признают, что есть некто, способный гневаться и умиротворять. Такие идеи крепко засели в умах самых просвещенных деистов, не говоря уже о простом народе. Отослать богов, как это сделал Эпикур, в дальние миры и погрузить их там в состояние глубокого безразличия – вполне честный способ разделаться с ними.

Богу, который гневается, а затем успокаивается, нужен культ. Но культ требует жертвоприношений, а жертвоприношения невозможны без жрецов. А что такое культ? Совокупность обязанностей по отношению к существу, никогда не показывающемуся, но принимающему столько разнообразных форм, сколько имеется голов. Не бог создал людей по своему образу, а люди ежедневно создают его по-своему. Бог магометанина не таков, как бог христианина. Бог протестанта не таков, как бог католика. Бог взрослого человека отличается от бога ребенка и от бога стариков. Имеется столько же представлений о божестве, сколько различных темпераментов среди его почитателей, в зависимости от их душевного состояния, Я лично не верю в бога; быть может, я уверую перед лицом смерти: предсмертная судорога сворачивает самые крепкие головы.

Что касается народа, он строит свои религиозные верования в соответствии с имеющимися у него представлениями о божестве – священные же книги странным образом видоизменяют эти представления. Смутные сами по себе, эти верования становятся еще более туманными вследствие чтения таких книг. Самый светлый ум заходит в тупик и теряется.

В самом деле, в чем смысл священной книги? Она стремится показать, что человек ничтожен пред лицом бога, что он – атом в руке того, кто располагает им по своей воле. Какова мораль священных книг? Ее нет, да; и не должно быть. Достаточно показать в них высшее существо, верховного владыку всего – справедливого и несправедливого. Что из этого следует? То, что такая книга неизбежно заполняется описанием жестоких поступков, оправданных велением бога, рассказами о карах, постигающих самых невинных людей только за то, что они шли против воли бога.

Эта книга – бессвязный свод честных и бесчестных принципов. Нет ничего такого, чего не могла бы доказать священная книга либо с помощью правил, либо с помощью примеров. В этой книге соединены мудрость с безумием, истина с ложью, порок с добродетелью; она учит убивать хороших и дурных королей, щадить или истреблять нации.

Не знаю, сумел бы я или нет составить священную книгу, но я знаю, какова должна быть ее поэтика; это – сочетание туманного и возвышенного, мудрого и бессмысленного, способного вызвать у одних веру, у других – ужас; это – нагромождение противоречий.

Произведение же логичное, продиктованное добродетелью и разумом, но свободное от восторженности, есть дело рук человека, а не творение бога.

* * *

Рассмотрим теперь, к чему может привести система обязанностей, которые поставлены над природными и человеческими обязанностями, основанными на важнейших отношениях существ, одинаково организованных. К чему сводится естественные законы для человека, который просит прощения у бога за зло, содеянное ближнему; который считает первой своей обязанностью послушание высшему существу; который ставит правила веры выше указаний совести и велений закона; который воображает, что ожидание счастья в будущем требует, чтобы он приносил, в жертву реальные блага?

Что сталось с государственными законами или правами? Повсюду я вижу ненависть: ненависть магометанина; к христианину, ненависть католика к протестанту; я знаю, что нет такого уголка в мире, где бы различие в религиозных воззрениях не орошало землю кровью; люди не станут мудрее в этом отношении и не достигнут согласия, ибо дорожат этими заблуждениями больше, нежели своей жизнью.

Что сталось ныне с законами гражданскими? Они обратились в ничто. Укажите мне, в каком нерушимом гражданском законе признается существо более могущественное, чем государь. Где то право, тот принцип собственности, то понятие справедливости, та идея порока или добродетели, которые предусматривали бы существо, могущее повелевать всем, могущее даже повелеть отцу зарезать своего первенца и признающее всякое сопротивление себе преступным. Перелистайте историю всех народов земли: везде религия превращает невинность в преступление, а преступление объявляет невинным.

Что сталось с законами, правами и обязанностями семейными? Никто не знает этого лучше, чем я. Различие во мнениях ослабляет самые священные узы. В семье водворяется равнодушие, взаимная ненависть. Нет больше ни отцов, ни матерей, ни братьев, ни сестер, ни друзей. Христос сказал: «Я пришел принести на землю меч; я пришел разлучить жену с мужем, отца с ребенком, брата с братом». Не говорил ли того же и Моисей? Но что породили эти слова как в тех, так и в других нациях? Вооружившись мечом Магомета, это мировоззрение опустошило Азию. Пусть только разрешат во Франции приходским священникам напасть на философов, и вы увидите, что останется от последних через какие-нибудь двадцать четыре часа.

Людовик Святой, добрый, справедливый святой Людовик, говорил Жуанвилю: «Первому же человеку, который будет перед тобою дурно говорить о боге (то есть о боге святого Людовика и Жуанвиля), проткни брюхо шпагой». И если подумать, что святой Людовик основывал всю мораль, всю общественную и частную безопасность, все узы между людьми, все добродетели на понятии божества, то его слова не покажутся жестокими. В его глазах неверующий был хуже и ненавистнее всякого злодея. Если назначается смертная казнь тому, кто совершает нападение на частное лицо, то почему щадить жизнь того, кто посягает на общество в самых его основаниях? Карают ведь смертной казнью того, кто отнимает у своего ближнего бренное существование, почему же щадить того, кто обрекает его на вечное проклятие? Мы считаем трусом того, кто допустил, чтобы в его присутствии оскорбительно отзывались об его друге; почему же мы должны полагать, что верующий станет терпеливо слушать, как будут дурно отзываться или думать о том, кого он должен возлюбить превыше всех? Это нелепость. Людовик Святой был фанатиком, но фанатиком весьма последовательным.

У нас священники заявляют почти открыто, что проповедь терпимости – это проповедь равнодушия в делах религии. Терпимость всегда есть система преследуемого: он тотчас же отказывается от этой системы, как только становится достаточно сильным, чтобы самому стать преследователем. Христиане, когда были слабее, нежели язычники, требовали терпимости для себя: став сильнее язычников, они потребовали искоренения язычества.

Если идеальная терпимость это как бы голос разума – у государя, судьи и священника, у главы семьи, – то судите, каким источником несправедливостей и раздоров служит нетерпимость.

* * *

Мне скажут, что источником всех зол служит суеверие, а не религия. Но ведь понятие божества неизбежно вырождается в суеверие. Если бы бог спустился с небесных высей в атмосферу и обратил свои взоры к земле, то, совершая круговращение вместе с нашей планетой, он увидел бы, как люди, толкуя его волю, убивают друг друга. Ничто не сохраняется чистым в руках людей, и это одно из неопровержимых возражений против всякого откровения. Откровение остается таким, как оно есть, лишь в момент своего возникновения. Уже отец передает его сыну в измененном виде. История, будучи недостоверной с самого начала, неизбежно превращается в волшебную сказку. Чем больше свидетелей, тем больше разных версий, а священные рассказы не допускают никаких вариантов.

Всякое понятие, в особенности же понятие сложное, о явлении, не имеющем себе образца, не может быть единообразным. Об этом свидетельствуют различные системы деистов. Одни из них признают, другие отрицают божественный промысел. Эти верят в свободу, а те не верят. Бессмертие души и будущие кары и награды служат предметом спора между ними, и они разделяются на мелкие секты, которые только потому терпимы в отношении друг друга, что их общий враг– суеверие заставляет их объединяться.

Фанатизм и нетерпимость не являются несовместимыми даже с атеизмом. Люди склонны относиться с презрением к тому, кто думает иначе, чем они, по столь важному вопросу; от этого недостатка нас могут спасти лишь известная душевная мягкость и величайшая снисходительность; еще лучше – не придавать большого значения всей этой туманной метафизике; к несчастью, сильные души встречаются редко.

Итак, понятие о боге, – верю я в него или нет, – должно быть изгнано из кодекса законов. Я свел бы всё к мотивам простым и естественным, столь же неизменным, как и род человеческий.

Вообще я ограничился бы изданием постановлений лишь по таким предметам, идея которых ясна и обща. Все то, что может породить различные истолкования, при всем желании быть точным (как то: понятие вольнодумия, злословия, клеветы и прочее), не должно вообще войти в состав законодательства.

Дени Дидро родился 5 октября 1713 года в городе Лангре.

Отец Дени Дидро был ножевых дел мастером, эта профессия передавалась в семье из поколения в поколение в течение двух столетий, однако по совету своего брата, каноника, отец решил, что Дени должен стать священником.

Дидро окончил школу иезуитов, но отказался от карьеры в духовенстве и поступил в колледж д’Аркур в Парижском университете. Отец отрекся от него, и в течение нескольких лет Дидро вел богемную жизнь.

Существует лишь одна-единственная добродетель – справедливость, лишь одна обязанность – стремиться к счастью, лишь одно правило – уметь порою презирать жизнь. Справедливость включает в себя все наши обязанности по отношению к самому себе, по отношению к другим, к нашему отечеству, к нашему городу, к нашей семье, к нашим родителям, к нашей возлюбленной, к нашим друзьям, к человеку вообще и, может быть, к животным.

Арабская сказка, которая одну ногу: калифа оставляет в раю, а остальную часть его тела ввергает в ад, не так уж плоха. Спасение предопределено как раз той ноге, которой калиф пододвинул ведро с водой верблюду, – верблюд изнемогал от жажды и не мог дотянуться до воды.

Я сомневаюсь в том, что справедливость королей, а следовательно, и их мораль может быть такою же, как и мораль частных людей, ибо мораль частного человека зависит от него самого, а мораль государя зависит нередко от другого. Какое мне дело, как частному человеку, до того, что мой сосед приобретает направо и налево целую улицу домов, прилегающих к моему дому? Пускай он становится сильным; ни он, ни его дети, ни его внуки не нарушат границ моего владения. Имеется высший суд, стоящий и над слабым, и над сильным человеком; этот суд вмешивается; в спор между притеснителем и притесняемым.

Так ли обстоит дело с государями? Никоим образом. Может ли государь рассуждать подобно мне? Конечно, нет. Пусть сегодня он не имеет оснований опасаться растущей силы другого государя, но кто поручится, что потомки последнего не используют эту силу во зло? Вправе ли он не думать о том, что его сын может очутиться на улице? Нет и нет. Но что же тогда ему делать? Подражать собаке, которая носила обед своему хозяину. Частное лицо, вмешивающееся в дела другого частного лица, считается сутягой. Государь, вмешивающийся в дела другого государя, является часто человеком мудрым.

* * *

Мораль (наша мораль) основывается на законе. Существует два закона и два генеральных прокурора: природа и общественной человек. Природа карает обычно все те провинности, которые ускользают от людских законов. Никакие излишества не проходят безнаказанно. Вы неумеренно предаетесь вину и разгулу? У вас будет подагра и чахотка. Ваша жизнь будет печальной и короткой. Если вы совершите кражу или убийство, – вас ждет заключение в темницу.

Попробуйте упразднить гражданский закон в столице, хотя бы на один год. Бедняки бросятся на богачей. Эти последние вооружатся для защиты своей собственности. Кровь зальет улицы. Город представит страшную картину того, что происходит и должно происходить в мире. Он распадется на небольшие враждующие между собой лагери, и у каждого будет вожак. Будут войны, перемирие, мир; всем будет править страх, честолюбие, корысть. Такое состояние ужасно, если люди не имеют суда, правомочного их судить. Такие люди подобны тигру и волку, они не вышли из естественного состояния.

– Но человек, живущий в обществе, человек просвещенный, цивилизованный, религиозный, твердящий о порядке и о добродетели с утра и до вечера, неужели и он похож на тигра и на волка?

– Да. Это печально, но это так. Впрочем, говорите это не о человеке вообще, а о государях. Я не стану порицать в государе то, что я делал бы сам, будучи государем. Не считайте меня злым, – я не таков. Я лишь вижу, что справедливость, а следовательно, и мораль человека официального и человека частного не могут быть одинаковы. Я вижу только, что право, о котором много говорят, всегда было и будет лишь химерой. Крик слабого и крик, который слабый исторг бы из уст своего соседа, если бы был сильнее его, – вот один из неувядаемых, трюизмов философии, пока божеству будет угодно творить свой суд на небесах и учреждать трибуналы, стоящие над государями, подобно тому, как сами государи стоят над своими подданными; впрочем, об этом последнем божество еще не догадалось, хотя это не самый сложный акт провидения.

– Значит, вы порицаете божественный порядок?

– Да, и очень, потому что вы, ваше величество, в отличие от этого божества, не стали бы так пренебрегать благополучием своих подданных.

– Но кто вам сказал, что бог должен быть тем государем, каким вы его воображаете? —

– Здравый смысл. Ибо существуют два понятия верховной власти и блага: одно – для него, другое – для меня; отсюда получается и два понятия порока и добродетели, два понятия справедливости, две морали: одна – небесная, другая – земная. Его мораль – не моя, и я не знаю, что мне делать, чтобы сообразовать свои поступки с его принципами и чтобы угодить ему. Юпитер кажется мне порою весьма забавным; он слышит шум на земле, просыпается, открывает окошко и говорит: «Мороз на Скифию, чума на Азию, война на Германию, голод на Польшу, извержение на Португалию, мятеж на Испанию, нищета на Францию». Сказав это, он захлопывает окошко, снова укладывается и засыпает. И это он называет «божественным промыслом». Ваше величество вряд ли согласились бы управлять таким образом своей империей, и если бы вы: и согласились, то вся Европа вряд ли почитала бы вас так, как ныне.

– Но, стало быть, вы одобряете королей безнравственных и бесчеловечных? королей, которые натравливают народы друг на друга, которые устраивают резню между людьми?

– Нет, но изучение человеческого сердца и опыт всех веков доказывают лишь, что короли таковы, какими они должны быть, ибо достаточно одного злого короля, чтобы заставить обратиться к насилию и всех добрых. Все дело в том, что и справедливый король не делает ничего из того, что ему хочется.

– Следовательно, вы мало цените те уроки, которые философия дает королям?

– В данный момент, быть может, даже менее, чем молитвы набожных людей. Философ говорит королю: «Будьте справедливы», – и король отвечает: «Этого не хочет мой сосед». Набожный человек обращает к богу молитву: «Господи, возымей силу над сердцем короля!» Совет очень хорош, но, к сожалению, ему не следуют. Если бы мне пришлось призывать небо на помощь против государя, угнетающего народы, я сказал бы: «Пусть твой любезнейший король не только угнетает нас, но и издевается над нами. Человек может перенести всякое зло, но он не перенесет в соединении с презрением. Рано или поздно ответ на злую иронию будет удар кинжала, и притом удар смертельный, ибо известно, что удары, наносящие лишь рану, исходят от руки глупца и бессмысленны».

Философ знает: сменятся пятьдесят королей, прежде чем он дождется такого, который воспользуется его трудами. В ожидании он, однако, просвещает людей относительно их неотчуждаемых прав. Он умеряет религиозный фанатизм. Он говорит народам, что сила – в них самих и что если их ведут на бойню, то только потому, что они сами это позволяют. Он подготовляет народы к революциям, которые всегда наступают, когда бедствия народа достигают предела. А плоды этих революций вознаграждают за пролитую кровь…

У человека, имеется лишь одна обязанность – быть счастливым. Так как присущая мне природная, непобедимая, неотчуждаемая склонность сводится к стремлению быть счастливым, она служит источником, и притом единственным источником, моих подлинных обязанностей и единственным основанием всякого хорошего законодательства. Закон, предписывающий человеку что-либо противное его счастью, есть ложный закон, и невозможно, чтобы такой закон сохранялся долго. Но все же, пока он будет сохранять срою силу, приходится сообразоваться с ним.

Для законодателя добродетель определяется так: привычное соответствие поступков с понятием об общественной пользе; быть может, это же определение подойдет и для философа, который считается достаточно просвещенным, чтобы ясно понимать, в чем именно состоит общественная польза.

Для всей же массы подданных добродетель определяется как привычка сообразовать свои поступки с законом, независимо от того, хорош или плох закон. Сократ сказал: «Я не стану соблюдать этого закона, потому что он плох». На это Аристипп ответил Сократу: «Я так же хорошо, как и ты, знаю, что этот закон плох, но я ему подчинюсь, потому что если бы мудрые люди стали попирать ногами плохие законы, то своим примером они позволили бы всем глупцам попирать ногами хорошие законы».

Один говорил как государь, другой – как гражданин. Но из этого можно усмотреть, что нет такого кодекса, мудрость которого была бы вечной, и что время от времени следует пересматривать законы. Законы следует подвергать пересмотру, потому что существует два вида благ. Одни из них – постоянные – должны обеспечить свободу, безопасность собственности, они касаются характера налогов, их распределения и способов взимания; к этому виду относятся вечные законы.

С другой стороны, имеются блага изменчивые и временные, требующие существования преходящих законов. Это благо, это состояние вещей меняется и исчезает; когда сохранение такого закона становится вредным, его следует отменить.

А затем у нас имеются три разновидности законов: закон природы, закон гражданский и закон религии. Первый из них должен быть основой для двух других, иначе они будут находиться в противоречии между собою и тогда нравственность исчезнет. Ныне же их постоянно приносят в жертву друг другу и этим путем приучают презирать их. И тогда не остается ни настоящих людей, ни настоящих граждан, ни людей верующих…