Текст книги "Деспотия и демократия. Всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею"

Подобно тому как между различными степенями мрака мы можем распознать мрак наименее густой и между различными безднами – бездны наименее глубокие, мы можем и между ложными религиями искать такие, которые наиболее соответствуют целям общественного блага, такие, которые хотя и не ведут человека к загробному блаженству, но тем не менее могут немало способствовать его земному счастью.

Человеческие законы, обращающиеся к уму, должны давать предписания, а не советы. Религия, обращающаяся к сердцу, должна давать много советов и мало предписаний.

Когда, например, она дает правила не для хорошего, а для наилучшего, не для блага, а для совершенства, надо, чтобы это были советы, а не законы, потому что совершенство не касается всех людей или всех вещей. Кроме того, если это законы, то для того, чтобы заставить людей соблюдать их, потребуется бесконечное множество других законов. Безбрачие было советом христианства, когда его сделали законом для известной категории людей, возникла необходимость в постепенном издании новых законов, чтобы принудить людей к соблюдению этого закона. Законодатель утомил и самого себя, и общество, понуждая к исполнению таких предписаний, которые людьми, любящими совершенство, были бы исполнены как совет.

Так как религия и гражданские законы должны главным образом стремиться к тому, чтобы делать людей добрыми гражданами, то, следовательно, если первая уклоняется от этой цели, вторые должны сильнее к ней стремиться, и наоборот, другими словами, чем менее обуздывающей силы в религии, тем более должны обуздывать законы.

Когда религия устанавливает догмат неизбежности человеческих поступков, законы должны быть строже и общественное управление бдительнее обыкновенного, так как они должны определять поведение людей, которые без того легко поддаются природным влечениям. Другое дело, когда религия устанавливает догмат свободы.

Душевная лень породила магометанское учение о предопределении, которое в свою очередь порождает душевную лень. Говорят: так определено богом – тут делать нечего! В таком случае людей, усыпленных религией, должен будить закон.

Когда религия осуждает то, что гражданские законы должны допускать, появляется опасность, как бы гражданские законы в свою очередь не допустили чего-нибудь такого, что религия должна осудить. Первое свидетельствует о недостатке гармонии и правильности в представлениях, проявляющемся во втором.

Так, например, татары Чингисхана, у которых считалось грехом и даже уголовным преступлением положить нож в огонь, опереться на бич, ударить лошадь уздечкой, разбить одну кость другою, не считали грехом нарушить данное слово, похитить чужое имущество, оскорбить человека или убить его. Короче, законы, побуждающие видеть необходимое в том, что само по себе безразлично, имеют то неудобство, что побуждают видеть безразличное в том, что необходимо.

Жители Формозы верят в нечто вроде ада, в котором наказываются лишь те, которые не ходили нагими в известное время года, носили полотняную одежду вместо шелковой, ловили устриц и в делах своих не советовались с пением птиц. Вместе с тем они не считают за грех пьянство и разврат, они даже верят, что распутство их детей приятно богам.

Если религия признает умершего праведником вследствие каких-либо случайных причин, она расточает без пользы сильнейшее из всех человеческих побуждений. Индусы уверены, что воды Ганга обладают освящающей силой, что люди, умершие на его берегах, избавлены от наказаний в будущей жизни и ведут существование, исполненное наслаждений. Поэтому из самых отдаленных мест посылают урны с пеплом умерших, чтобы бросить их в Ганг. Что нужды в том, будет человек жить добродетельно или нет, – был бы только прах его брошен в Ганг!

Понятие о месте посмертных наград необходимо предполагает и понятие о месте посмертных наказаний, коль скоро можно рассчитывать на первые без опасения вторых, гражданские законы теряют силу. Люди, вполне уверенные в посмертной награде, ускользают от законодателя. В них слишком велико презрение к смерти. Чем может закон обуздать человека, который уверен, что величайшее из наказаний будет для него лишь минутой наступления блаженства!

* * *

В различных религиях приверженность к ним людей, их исповедующих, вызывается не одинаковыми побуждениями, в этом отношении многое зависит от того, каким способом устанавливается согласие между религией и направлением мыслей и чувств людей.

Мы чрезвычайно склонны к идолопоклонству, хотя и мало расположены к идолопоклонническим религиям, мы мало склонны к духовным представлениям и, однако, очень привязаны к религиям, которые требуют от нас поклонения духовному существу. Это счастливое чувство происходит отчасти от того внутреннего удовлетворения, которое мы находим в сознании нашей интеллектуальной силы, побудившей нас избрать такую религию, которая выводит божество из унизительного состояния, созданного для него другими религиями. Мы смотрим на идолопоклонство как на религию грубых народов, а на религию, имеющую своим предметом духовное существо, как на религию просвещенных народов.

Когда с идеей высшего духовного существа, составляющей догмат, мы можем соединить и чувственные представления, входящие в область культа, то это вызывает у нас большую привязанность к религии, потому что побуждения, о которых мы только что говорили, сочетаются в данном случае с нашей естественной склонностью к чувственным предметам. Поэтому католики, у которых этот род культа более развит, чем у протестантов, сильнее привязаны к своей религии, чем протестанты к своей, и проявляют более рвения в ее распространении.

Когда жители Эфеса узнали, что постановлением Вселенского собора пречистую деву разрешено называть богоматерью, они пришли в неописуемый восторг, целовали у епископов руки и обнимали их колени при несущихся со всех сторон радостных криках.

Если с духовной религией соединяется еще представление об избрании ее божеством, о превосходстве исповедующих ее перед темп, кто ее не исповедует, то это. также сильно нас к ней привязывает. Магометане не были бы столь ревностными мусульманами, если бы не существовало, с одной стороны, народов-идолопоклонников, которые заставляют их смотреть на себя как на мстителей за поруганное единство божества, а с другой – христиан, чтобы внушить им уверенность в том, что бог оказывает предпочтение исламу.

Религия, соединенная со многими обрядами, больше привязывает к себе, чем та, в которой обрядов мало: человек склонен привязываться к тому, чем он наиболее занят, доказательством служит несокрушимое религиозное упорство магометан и евреев и та легкость, с какой меняют религию варварские и дикие народы, которые, будучи заняты исключительно охотой и войной, не обременяют себя религиозными обрядами.

Люди вообще очень склонны к надежде и страху, религия без рая и ада не может им нравиться. Это доказывается той легкостью, с которой иноземные религии утвердились в Японии, и той ревностью и любовью, с которой они были там приняты.

Чтобы привязать к себе, религия должна учить безупречной нравственности. Будучи плутами в частности, люди в общем – народ очень честный. Они любят то, что нравственно, и если бы дело не шло о столь важном предмете, я бы сказал, что это всего лучше обнаруживается на сцене, так как можно быть вполне уверенным, что на ней понравишься народу, если станешь выражать чувства, одобряемые нравственностью, и оскорбишь его выражением чувств, которые нравственность порицает.

Если внешний культ отличается пышностью, нам это нравится и очень привязывает нас к религии. Роскошь храмов и духовенства производит на нас сильное впечатление, так что даже самая народная нищета служит мотивом, привязывающим народ к той самой религии, которая служила предлогом для виновников этой нищеты.

* * *

Первые люди, говорит Порфирий, приносили в жертву одни лишь травы. При столь простом богослужении всякий мог быть первосвященником в своем семействе.

Естественное желание угодить богам породило увеличение числа обрядов. Следствием этого было то, что люди, занимавшиеся земледелием, оказались не в состоянии исполнять все эти обряды во всех их подробностях.

Служение богам требовало особого внимания, и потому большая часть народов нашла нужным выделить духовенство в особое сословие. Так, у египтян, евреев и персов божеству были посвящены известные семейства, в которых обязанности жреческого служения переходили из поколения в поколение. Были даже религии, которые не только удалили духовенство от всех светских дел, но и устранили от него все семейные заботы, таково обыкновение главной ветви христианской религии.

Великолепие внешнего богопочитания имеет много точек соприкосновения с государственным устройством. В хороших республиках была уничтожена не только роскошь, порождаемая тщеславием, но и роскошь, порождаемая суеверием, и в религию были внесены законы экономии. Таковы были многие законы Солона, многие законы Платона о погребении, принятые Цицероном, наконец, некоторые законы Нумы о жертвоприношениях.

«Птицы, – говорит Цицерон, – и изображения, сделанные в течение одного дня, составляют весьма угодные богам дары».

«Мы приносим самые простые жертвы, – говорит один спартанец, – чтобы иметь возможность ежедневно воздавать честь богам».

Усердие, которое человек должен влагать в служение божеству, совсем не связано с великолепием этого служения.

«Не станем предлагать ему наших богатств, – прекрасно говорит Платон, – если не хотим обнаружить перед ним нашего пристрастия к предметам, которые оно нас учит презирать.

Как должны смотреть боги на дары нечестивых, если и добродетельный человек стыдится принимать подарки от человека бесчестного?»

Религия не должна под предлогом даров брать у народа то, что у него осталось после покрытия государственных нужд. Целомудренные и благочестивые люди, говорит Платон, должны приносить жертвы, подобные им самим.

Религия также не должна поощрять излишних расходов на погребение. Что может быть естественнее уничтожения имущественных различий в таком деле и в такие минуты, когда все состояния делаются равными?

* * *

Мы говорим о религии с точки зрения политики, а не с точки зрения богословия, но и для богословов далеко не одно и то же – терпеть религию или одобрять ее.

Если законы государства находят нужным признать терпимыми многие религии, необходимо, чтобы они обязали эти последние соблюдать терпимость и по отношению друг к другу. Можно принять за общее правило, что религия, которую притесняют, в свою очередь обнаруживает склонность притеснять. Как только случай позволит ей освободиться от притеснения, она нападает на религию, которая ее притесняла, не как на религию, а как на тиранию.

Поэтому полезно, чтобы закон обязывал эти различные религии не нарушать спокойствия не только государства, но и друг друга. Если гражданин ограничивается только тем, что не производит волнения в государстве, он еще не удовлетворяет требованиям закона. Необходимо, чтобы он не нарушал спокойствия ни одного какого бы то ни было гражданина.

Вот основное правило для политических законов в деле религии: когда государство может вполне свободно принимать или не принимать у себя новую религию, не надо допускать, чтобы она водворилась в нем, но раз она уже водворилась, надо ее терпеть.

При этом следует избегать применения уголовных законов в вопросах религии. Правда, они внушают страх, но так как религия имеет свои уголовные законы, которые также внушают страх, то один страх подавляется другим, и от их противоречивого действия душа человека ожесточается.

Религия располагает столь великими угрозами и обещаниями, что, когда они овладевают нашим сознанием, какие бы средства ни употребляли гражданские власти, чтобы заставить нас от нее отказаться, нам кажется, что, отнимая ее, нам ничего не оставляют, а оставляя, ничего не отнимают.

Те, кто вызывает в душе человека эти высокие чувства, приближая его к тому моменту, когда они приобретают для него наибольшее значение, всего менее могут рассчитывать, что он откажется от своих религиозных убеждений. В борьбе с религией вернее действуют всякого рода милости, жизненные удобства, надежда на богатство – вообще не то, что возбуждает подозрительность, а то, что дает забвение, не то, что приводит в негодование, а то, что побуждает к равнодушию, когда новые страсти начинают воздействовать на нашу душу, а те, которые вызываются религией, молчат. Общее правило: в деле перемены религии можно добиться большего уговорами, чем наказаниями.

Свойства человеческого духа обнаруживались и по отношению к формам наказаний, которые в этих случаях применялись. Стоит только вспомнить о религиозных гонениях в Японии, когда жестокие казни вызывали более сильное негодование, чем медленно действующие наказания, которые более утомляют чувство, чем возмущают его, и которые, однако, труднее переносятся именно потому, что кажутся менее тяжелыми.

Словом, в истории мы находим достаточно доказательств тому, что карательные законы в данном случае достигали только одного результата – физического истребления.

Афоризмы

Всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею.

Самая жестокая тирания – та, которая выступает под сенью законности и под флагом справедливости.

Для того чтобы стать великим – нужно стоять с людьми, а не над ними.

Когда человек изо всех сил выискивает средства заставить других бояться его, он прежде всего достигает того, что его начинают ненавидеть.

Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга.

Для гражданина политическая свобода есть душевное спокойствие, основанное на убеждении в своей безопасности.

Каждый гражданин обязан умереть за отечество, но никто не обязан лгать ради него.

Несправедливость, допущенная в отношении одного человека, является угрозой всем.

Законы – это паутина: крупные мухи сквозь нее прорываются, а мелкие – застревают.

Жестокость законов препятствует их соблюдению.

Законы должны иметь для всех одинаковый смысл.

Правительство должно быть таким, чтобы люди могли не бояться друг друга.

Крупные подлости делаются из ненависти, мелкие – из страха.

Лучшее средство привить детям любовь к отечеству состоит в том, чтобы эта любовь была у отцов.

Есть средство воспрепятствовать преступлениям – это наказания; есть средства изменять нравы – это благие примеры.

Счастлив народ, история которого скучна.

Финансисты поддерживают государство, как веревка – висельника.

Коммерция заключается в том, чтобы излишнее делать полезным, а полезное – необходимым.

В деле налогов нужно принимать в соображение не то, что народ может дать, а то, что он может всегда давать.

Желание славы свойственно всем людям. Мы как бы умножаем свое существо, когда можем запечатлеть его в памяти других.

Сначала произведения дают славу автору, а потом уже автор дает славу своим произведениям.

Никогда не следует исчерпывать предмет до того, что уже ничего не остается на долю читателя; дело не в том, чтобы заставить его читать, а в том, чтобы заставить его думать.

В хорошем поступке есть всегда и доброта и сила для его совершения.

Большинство людей способно скорее на великие поступки, чем на поступки добрые.

Мне всегда сильно вредит то, что я слишком недооцениваю тех, кого не уважаю.

Мне кажется, что ненависть полна страданий для того, кто её ощущает.

То, что в одно время является правдой, то в другое время бывает заблуждением.

Праздность больше всех пороков ослабляет мужество.

Мне кажется, что головы даже самых великих людей тупеют, когда они собираются вместе, и что там, где больше всего мудрецов, меньше всего мудрости.

Надо много учиться, чтобы знать хоть немного.

Я всегда замечал, что для успеха в свете надо иметь придурковатый вид и быть умным.

Большая часть того, что делает нас счастливыми, неразумно.

Праздные люди всегда большие говоруны. Чем меньше думаешь, тем больше говоришь.

Обаяние чаще заключается в уме, чем в лице, так как красота лица обнаруживается сразу и не таит ничего неожиданного; но ум раскрывается лишь понемногу, когда сам человек этого желает, и в той мере, в какой он этого желает.

Любить чтение – это обменивать часы скуки, неизбежные в жизни, на часы большого наслаждения.

Мне всегда сильно вредит то, что я слишком недооцениваю тех, кого не уважаю.

Как легко дать предмету новое название, так трудно изменить его сущность.

Нет ничего досаднее, чем видеть, как удачно сказанное слово умирает в ухе дурака, которому ты его сказал.

Если бы треугольники создали себе бога, он бы был с тремя сторонами.

Насмешка – это речь в пользу своего ума и против своего сердца.

Несчастна судьба людей! Только что ум достиг своей зрелости, как тело начинает слабеть.

Мне приходилось встречать людей, добродетель которых столь естественна, что даже не ощущается; они исполняют свой долг, не испытывая никакой тягости, и их влечет к этому как бы инстинктивно; они никогда не хвастают своими редкостными качествами и, кажется, даже не сознают их в себе. Вот такие люди мне нравятся, а не те праведники, которые как будто сами удивляются собственной справедливости и считают доброе дело чудом, рассказ о котором должен всех изумлять.

Подавляющая часть людей более способна к великим делам, нежели к добрым.

Набожность находит такие оправдания дурным поступкам, которых простой порядочный человек не нашел бы.

Если бы желать только быть счастливым, то этого скоро можно достигнуть. Но люди желают обыкновенно быть счастливее других, а это почти невозможно, потому что мы считаем других всегда более счастливыми, чем они есть на самом деле.

Следует оплакивать людей, когда они родятся, а не тогда, когда они умирают.

Я не прочь посмеяться над встречающимися мне людьми, полагая, что ведь и они, если хотят, могут посмеяться надо мной.

Существует только два вида справедливых войн: когда люди сражаются, чтобы отразить нападение врага, или когда идут на помощь союзнику, находящемуся в опасности.

Задачи государства – насильно заставлять отдельных граждан выполнять законы, служащие общему благу, устранять социальные противоречия, войны, вражду между людьми.

Ошибаются те, кто думает, что народ, переживающий революцию, легко победить; напротив, он в состоянии побеждать других.

Дени Дидро
Государство и мы (из писем Екатерине II)

Наши взгляды

Я работал около тридцати лет над этим произведением. Нет такого преследования, которому бы я не подвергся. Я уже не говорю о всех клеветнических нападках. Посягали на мою честь, на мое состояние и свободу. Мои рукописи переходили из одного хранилища в другое, мы укрывали их то в одном, то в другом месте. Несколько раз пытались выкрасть их у меня. Я провел несколько ночей у окна моей комнаты в ожидании исполнения приказа о выемке их. Я собирался даже эмигрировать, как мне советовали друзья, считавшие небезопасным мое пребывание в Париже. Произведение мое было запрещено, а мне лично угрожали различными эдиктами короля и постановлениями парламента.

Нашими открытыми врагами были: двор, знать и военные, всегда придерживающиеся того же мнения, что и двор; священники, полиция, судьи; писатели, не привлеченные к сотрудничеству в этом предприятии, великосветские круги и, наконец, те из граждан, которые позволили увлечь себя общему течению. И все же среди всей этой вакханалии очень многие подписывались на «Энциклопедию». Они хотели владеть произведением и погубить его творцов.

Тщетно употребив все средства к тому, чтобы помешать ее выходу, они стали думать, как бы замедлить ее составление и повредить ее совершенству. Нам пришлось испытать всё: прекращение издания на несколько лет, уход ряда сотрудников. В довершение всех зол, бесчестный издатель скрытно, по ночам уродовал текст моего произведения, загубив таким образом десять томов его, и, кроме того, сжег те рукописи, которые счел неудобным использовать.

Слово «энциклопедист» превратили в какой-то одиозный ярлык: его стали наклеивать на всех, кого желали изобразить перед королем как людей опасных, выставить перед духовенством как врагов религии, предать в руки судей как преступников и представить перед народом как дурных граждан. До сих пор считают, что энциклопедист – это человек, достойный виселицы.

Такими нас изображали и в светском кругу, и с церковных кафедр. И так продолжается до сих пор.

Оставалось еще одно, последнее средство – представить нас в смешном виде. Г-н де Шуазель, неизвестно почему возненавидевший нас, извлек на свет какого-то озлобленного человечка без знаний, без таланта, без принципов, без нравственных правил и натравил на нас этого нового Аристофана, столь же извращенного, как и древний, но лишенного остроумия, свойственного греку. Нас вывели на сцене, представив Руссо ползающим на четвереньках, Гельвеция – дающим своему слуге уроки воровства, а меня – уж не знаю как. За этой комедией последовали сатиры на всех нас. Но все рухнуло и повержено в прах. Автор остался ни при чем со своими жалкими произведениями и забавной игрой слов, представлявшей анаграмму его фамилии: Palis– sot.

* * *

Было бы достойно вашего величества поступить в отношении «Энциклопедии» прямо противоположно тому, как поступили во Франции, и довести нашу «Энциклопедию», ныне представляющую собой лишь драгоценную рукопись, до состояния прекрасной книги. Признаюсь, что я с большим удовольствием написал бы на заглавном листе: «Французы желали видеть ее плохой; русская императрица сделала ее хорошей». Эта попытка была бы отмечена в истории в ряду дел, совершенных вами в дни войны и в дни мира.

Произведение несомненно было бы посвящено вам, и этот памятник, позорный для Франции и славный для вас, оказался бы одинаково полезным и для вашей нации, и для всех наций Европы.

Даже в существующем виде «Энциклопедия» не лишена достоинств и ценности. Насколько же возросли бы ее репутация и польза, приносимая ею, если бы она была усовершенствована! В моем распоряжении находятся все мои сотрудники, все мои друзья, не исключая и Даламбера, хотя он трусливо покинул меня на седьмом томе, взвалив на мои руки десять последующих томов, которые я выпустил один на протяжении семи лет с риском потерять здоровье и лишиться рассудка от чрезмерного утомления.

Работая вне опасности, имея достаточно помощников и дюжину сотрудников, при наличии многих статей, составленных вполне хорошо и требующих лишь некоторой доделки, я (могу в течение довольно короткого времени довести это громадное предприятие до такой степени совершенства, что его не придется существенно) дополнять еще в течение целого века.