Текст книги "Деспотия и демократия. Всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею"

Русская императрица Екатерина II, желавшая прослыть «просвещенной монархиней», пригласила в 1773 году Дидро в Россию для консультаций по вопросам прогрессивного государственного строительства и устройства общества. Однако через пять месяцев Екатерина рассталась с Дидро, объяснив это так: «Если бы я ему поверила, то пришлось бы преобразовать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными мечтами».

Размышления о государстве

Речь идет не о юридических положениях, а о фактах.

Французская нация свергает иго римлян. Одновременно утверждают и князя, и закон. Чтобы обеспечить исполнение, французы передали королю все общественные полномочия. В этом была их первая ошибка, их первородный грех. Вручить королю всю власть – значит вручить ему не только власть осуществлять законы и сохранять их в чистоте и силе, но нечто значительно большее. Вся последующая история тому свидетельство.

Вначале короли, будучи убеждены в том, что они лишь хранители общественной власти, соответственно вели себя, – они чувствовали, что не во власти государя изменять законы. Так возникают многочисленные советы, созываемые начиная с первых веков монархии. Но что же произошло затем? Произошло то, что к концу второй династии законы эти погибли. Ваше величество поймет, насколько шатко и непрочно законодательство, поставленное под охрану одного человека! Лишь сама нация может быть хранительницей законов из века в век.

При первой и второй королевских династиях наши законы подвергались изменениям в зависимости от местности и лиц. Законы для разночинцев не те, что для знати. Жизнь и быт духовенства регулируется на основе особых правил для этого сословия. Так же обстоит дело и с военным, и с церковным, и с судейским сословиями. А между тем, разве все эти люди отличны от прочих подданных и граждан? Пусть нация вознаграждает их за их заслуги, – это будет справедливо, – но пусть они не пользуются никогда исключительными правами, изъятиями или какими-либо иными несправедливыми привилегиями, которые лишь нарушают общий для всех закон и обременяют людей полезных и трудящихся, не преющих званий и титулов. Для чего передавать выродившимся потомкам награду, которой были отмечены их славные предки? Разве остановятся они перед низостью и бесчестьем, ежели знают, что прерогативы добродетели переходят к ним вместе с наследственной кровью? Пусть слава и отличия восходят от живых к мертвым, как то наблюдается в Китае, – я не вижу в том никакого неудобства, – но не наоборот, от мертвых к живым…

Случалось, далее, что государь уступал какому-либо влиятельному учреждению часть своей власти, которую он никогда не вознамеривался вернуть в будущем. Такая уступка с течением времени становится существеннейшим и важнейшим законом государства, и пока на нее не происходит посягательств, государство благоденствует. Народ почитает себя свободным. Посягательство на эту уступку рассматривается как первый шаг к деспотизму, уничтожение же ее есть последний шаг по этому пути, свидетельствующий о близкой гибели империи, в особенности, если это нововведение происходит без кровопролития: значит, люди утратили дух, всё распалось, всё в упадке.

Как мудро вы поступили, ваше величество, предоставив каждой провинции вашего государства избрать своего представителя. Но найдете ли вы в себе силу, чтобы предоставить каждой из ваших провинций право утверждать или отзывать своего представителя? Отказались ли вы от дальнейшего вмешательства в дело формирования комиссии? Внушил ли вам ваш великий и плодотворный гений такое средство, которое воспрепятствовало бы вашим преемникам вмешательство в подобных случаях?

Если вы намереваетесь дать долгую жизнь своим законам и воздвигнуть непреодолимую преграду против деспотизма в будущем, то вам не остается ничего лучшего, чем поступить так. И, очевидно, вы поступите так, ежели, поручив вашим подданным задачу составления кодекса, вы превратите созванную комиссию в постоянное учреждение и предоставите провинциям право продлевать или отменять полномочия их представителей, отняв вместе с тем у своих преемников возможность обходить комиссию или упразднить ее.

Остается лишь принять меры к тому, чтобы функция магистрата, представителя или члена комиссии, став весьма важной, не превратилась в объект честолюбия, и чтобы человек, ее домогающийся, не начал развращать своих подчиненных, покупая их голоса, и не попадал бы; в комиссию теми путями, какими попадают в Англии в число депутатов. В Англии действовали путем подкупа; здесь же, возможно, стали бы применять методы устрашения. Пусть поэтому человек, прибегнувший при выборах к каким бы то ни было интригам и проискам, утратит навсегда право голоса в этом трибунале.

Мелкие тайные интриги можно игнорировать; затруднение создают крупные интриги, влияющие на голосование всей, провинции. А им можно и должно воспрепятствовать.

* * *

Во Франции чиновники, бальи и сенешалы, представляли отчет о своем управлении самому королю, которому помогали те, кого он считал уместным призвать в свой совет. Вы, без сомнения, подумаете, что тут все начинает уже принимать известную форму, но это не так. Такая юрисдикция, будучи чисто фискальной по своему характеру пригодной лишь для управления отдельными доменами, породила в дальнейшем вмешательство короля в гак называемые «королевские дела», когда стали принимать к рассмотрению апелляции на приговоры позднее созданных судов.

С умножением числа округов судебный строй стал еще более запутанным, так как границы судебных округов не были никогда точно определены; между отдельными судами стали возникать такие же пререкания, какие происходят между королями, священниками, магистратами и частными лицами относительно их прав и сферы влияния. При многочисленности судов следует по возможности избегать различий между ними.

Сколько всякого рода превратностей нам еще предстоит испытать, прежде чем мы придем к чему-либо хорошему, если только мы будем по-прежнему слепо вверяться тому стихийному течению, которое нас тащит и кружит, бросает из стороны в сторону, – до тех пор, пока мы не найдем более удобное положение! Эта стихия будет потрясать плохо управляемую империю, как лихорадка трясет больного.

Но мы уже не способны даже к пассивному беспокойству. Мы перестали быть чувствительными к чему бы то ни было. Вначале у нас был король, были господа и крепостные. Ныне же у нас только один господин и множество рабов всяческих наименований…

При третьей династии возникла система поверки королевских указов судами, т. е. формальная регистрация королевских указов происходила после поверок. Сама по себе она могла бы быть законом великим, прекрасным и священным, законом, который, в руках истинных патриотов был бы достаточным средством для того, чтобы приостановить все решения развращенных министров. Но он возник по ничтожному поводу и не привел почти ни к каким благим результатам, послужив только основанием или предлогом к недавно состоявшемуся упразднению всей нашей магистратуры, а стало быть, и всего нашего управления. Он был формальностью, рожденной случаем, формальностью, ничтожной при своем появлении, но вместе с тем такою формальностью, которая становится с течением времени основой государства.

Регистрация предполагает следующее. Во-первых, воля государя доводится до сведения коллегии граждан, обязанных проверить, не содержится ли в ней чего-либо противного основным постановлениям королевства, благу государства и законным интересам его подданных; во-вторых, определенную корпорацию граждан, одобряющую или не одобряющую волю государя. Если эта корпорация составлена удачно, если членами ее являются добрые, честные и мужественные граждане, ревностные патриоты, люди справедливые и просвещенные, это учреждение великолепно. Нация скорее позволила бы казнить себя, чем допустить упразднение такого органа.

Но разве эта корпорация может быть обязана своими особыми правами и своей прочностью лишь воле государя? Прекратит ли она свое существование в момент, когда государь скажет ей: «Вы существовали, ибо это мне было угодно; вас больше не существует, ибо я этого не хочу»? Неужели корпорация эта бессильна сама по себе? Неужели роль ее исчерпывается лишь пустыми ремонстрациями даже тогда, когда она желает наилучшим образом выполнить свой долг? Неужели обязана она по особому письму короля (lettre de jussion) давать законную и публичную санкцию единоличной воле государя? Такая корпорация лишена всякого значения или мало что значит для нации. Она – только соблазнительный призрак, глас мудрого, вопиющий в пустыне.

Подобная корпорация могла бы быть устойчивой и сильной лишь при уважении к ней со стороны общества, при неподкупности ее членов; она могла бы быть сильной лишь при неприкосновенности ее функций, при заинтересованности всех в сохранении этой корпорации.

* * *

Рассмотрим же нашу корпорацию ремонстрантов с этих различных сторон. Пользовалась ли она общественным уважением? Нет. Она не пользовалась им, потому что не заслуживала его, а не заслуживала потому, что любые ее возражения против воли государя были лишь притворством; она всегда приносила в жертву интересы нации и храбро боролась лишь за свои собственные.

Нужно признаться, что ремонстранты уплачивали за свои звания очень крупные суммы, и доходы, получаемые от этих должностей, нисколько не соответствовали ни их трудам, ни их богатству, ни их достоинству; в этом причина их продажности и их рабской зависимости. Двор вознаграждал их, устраивая их детей на военные и церковные должности. Сами они не были ни достаточно мужественны, ни достаточно богаты, чтобы отказаться от такого соблазна, который издавна их прельстил и которому поддались в конце концов даже самые пылкие энтузиасты, ибо энтузиазм может являться лишь временным стимулом и притом стимулом для личности, а не для государства.

Это учреждение мешало всем, запутывало всё, доставляло всем массу хлопот, вмешивалось в политические, военные и финансовые дела, ничего в них не понимая и постоянно выходя из пределов своей компетенции; во всём оно усматривало беспорядок, кроме своих собственных законов, никогда, впрочем, не пытаясь изгнать из них хаос; оно было мстительным, чванливым, неблагодарным и т. п. В конце концов, оно позволило удалять из своего состава одних вслед за другими, подобно стаду баранов.

Стало быть, уничтожение этой корпорации можно считать благим делом? Нет. Это – большое бедствие: оно открыто показало всей нации, что нет такой собственности, которая была бы священной; оно поставило на места, ранее занимавшиеся людьми видными по своему положению, рождению, связям, богатству, значению или знакомству с производством дел, если не по просвещенности и давности их службы, одним словом, людьми, сохранявшими в своем старинном облике что-то священное, – кучку людей жалких, преступных, пронырливых, плутоватых, невежественных негодяев, держащих в своих руках ту роковую урну, в которой хранятся наши жизни, наша свобода, наше благосостояние и наша честь.

Эти жалкие проходимцы, не имея гроша за душой, кроме жалования, назначенного двором, должны идти на всякого рода подлости, чтобы сохранить за собою свои места, с которых их можно согнать так же легко, как прогоняют лакеев; они должны зарабатывать себе средства к жизни всякими неблаговидными способами.

Эта корпорация, состоящая из людей недостойных и темных, способна в дальнейшем лишь ухудшаться, а не улучшаться, так как лучшие люди, по крайней мере в течение весьма долгого времени, не согласятся входить в нее. Некоторых уже выгнали без всяких формальных проволочек.

Если это учреждение когда-либо и исправится, то вряд ли ранее чем лет через четыреста, а тем временем оно погубит Францию.

Итак, радовалась ли нация прекращению существования этой корпорации? Нет. Еще не осознав того, в какие гнусные руки ей суждено попасть, она отчаялась и была права. Ведь между деспотом-королем и нашими взорами была протянута как бы тонкая паутина, на коей воображению каждого рисовался великий образ свободы. Люди более проницательные уже давно глядели сквозь паутину и хорошо знали, что за ней скрывалось. Когда же завеса была сорвана, глазам всех предстала тирания.

Когда народ не свободен, ценно уже и то, что он считает себя свободным. Раньше он так считал, – и следовало оставить его при этом убеждении; в настоящее же время он – раб, сознает и видит себя рабом, и потому не ждите от него ничего великого ни на войне, ни в науках, ни в литературе, ни в искусствах.

* * *

Раньше мы жили при истинно монархическом правительстве или, по крайней мере, мы полагали так. У нас был король, облеченный полной властью над своим народом; между этим всемогущим королем и его народом существовал промежуточный орган, наделенный властью останавливать исполнение воли короля; у нас был король, желания которого могли оставаться безрезультатными и не приводиться в исполнение, если его воля не была «поверена», то есть признана соответствующей общему благу этим промежуточным органом

И вот появляется ничего не стоящий человек, не обладающий ни большим богатством, ни знатностью происхождения, ни талантами, но, вместо всех этих качеств, наделенный низостью, лицемерием, духом мстительности, честолюбием и дерзостью. Человек этот задумал в отместку за полученные им оскорбления, действительные или мнимые, нанести смертельный удар учреждению, главой которого он был, и он уподобился тому неосторожному негру, который, попав рукой между колесами водяной мельницы и видя, что ему придется либо сломать машину, либо потерять руку, не обдумывает положения и ради своего спасения ломает машину; и он действительно сломал машину, притом не столько благодаря своей силе, сколько благодаря слабости и глупости своих противников.

В результате наш государственный строй оказался разрушенным. Всякое доверие к власти ныне утрачено: судьи и должностные лица понимают, что они – ничто. Вот от чего зависит судьба великой империи, когда бьет ее час…

Картина, изображенная мною, показывает, по крайней мере, те огромные преимущества, которыми обладает нация, направляющая свою политику согласно определенному плану, по сравнению с нацией, которая не может никогда прийти к чему-либо окончательно, ибо она из века в век уступает лишь толчкам случая и обстоятельств, что порождает абсурдные, нелепые и противоречащие друг другу учреждения; со временем учреждения эти пускают столь глубокие корни, что их нельзя уже уничтожить. Вот почему какой-либо народ кажется нам цивилизованным, тогда как на самом деле он пребывает в варварстве и бессилии.

Законы имеются, но они противоречат друг другу. Несмотря на эту непоследовательность, вначале неприметную, их стараются соблюдать. Лишь со временем выступают все несообразности и нелепости. Начинают отступать от законов. Сначала немного, потом больше. Их то исполняют, то не исполняют. Один; и тот же суд выносит по одному и тому же делу противоречивые решения. Суды перестают руководствоваться законом в своих решениях. Решают лицеприятно. Сие означает, что законов уже не существует, хотя на них ссылаются чаще, чем когда-либо.

Наша монархия одряхлела. Последние годы долгих царствований великих королей нередко портят то, что было сделано в начале царствования, зато никогда последние годы долгого царствования королей посредственных, чтобы не сказать хуже, не исправляли бедствий предшествующих лет.

Что ж, быть может, нам придется еще идти и далее по пути к упадку. Кто знает участь, ожидающую нас при следующем царствований? Я жду худого. О, если бы я ошибался!..

…В Афинах и в Риме всякий человек, одаренный от рождения гением или талантом, мог достигнуть и действительно достигал важнейших государственных должностей. Цицерон стал консулом; Демосфен, происходя из незнатной семьи, стал в силу своих заслуг послом и главой республики. Люди переходили от положения раба к положению вольноотпущенника, а от положения вольноотпущенника к самым высоким званиям.

Из-за чего боролись между собою граждане? Из-за должностей эдила, претора, префекта и консула; все должности, даже самые важные в государстве, замещались по конкурсу. Сегодня я не сделал бы исключения даже для должности канцлера. Пусть тот из ваших подданных, кто почувствует себя в силах охватить умом план законодательства для целой империи, кто усвоит себе дух и совокупность законов, пусть он запрется лет на десять на своем чердаке, пусть довольствуется ломтем черствого хлеба и кружкой воды, и рано или поздно он скажет себе: «Кем собираешься ты стать? Великим канцлером? – А почему бы и нет?»

Однако для конкурса требуются судьи. Эти судьи у вашего величества под руками. Это – члены вашей Комиссии, когда она станет постоянной. Пусть при открытии какой-либо вакансии соискатели ее сначала запишутся; пусть затем они предстанут пред Комиссией; пусть между ними разгорится борьба; пусть она длится несколько дней подряд, и пусть всем вашим подданным будет дозволено присутствовать при этом столь важном состязании. Пусть предварительно все члены Комиссии принесут торжественную присягу в том, что они будут беспристрастны.

Пусть по окончании диспута председатель провозгласит имя победителя, представит его вашему величеству, и вы украсите его собственноручно почетными знаками его звания, а затем назначите на соответствующую должность.

Пусть ваше величество удостоит такие конкурсы своим присутствием, но не участвуйте в голосовании: ваш голос сейчас же потянет за собою голоса придворных – эти животные водятся повсюду. Ваше присутствие будет ценным, поскольку оно придаст большую торжественность подобному избранию.

Особенно важно, чтобы присяга членов Комиссии была священной, торжественной, строгой, даже устрашающей; и пусть изменивший присяге будет объявлен предателем своего народа. Такая присяга редко нарушается.

* * *

Если то, что я излагаю здесь перед вашим величеством, – химера, то, по крайней мере, это прекрасная химера. Однако, что достигнуто где-либо в одном месте, может со временем совершиться повсюду. Такой конкурс практикуется в моей стране, и наиболее совершенный из наших институтов обновляет свой состав именно таким путем. Я имею в виду наш юридический факультет. В случае смерти профессора на вакантное место подают заявления два, три, четыре, пять конкурентов, редко больше. Посредственности отпадают сами собой. Начинается диспут, страстный и сокрушительный; никаких закулисных сделок, даже между друзьями.

Судьей является факультетская корпорация. Любой желающий имеет право присутствовать на диспуте. Темы для диспута даются каждому путем баллотировки, и обычно это самые глубокие и самые сложные вопросы римского, французского и обычного права.

Каждый должен пройти через три диспута. Заседание начинается в восемь часов утра и длится до шести часов вечера; в течение такого диспута каждому соревнующемуся приходится коснуться значительнейших глав всей правовой науки.

Правда, место не всегда предоставляется наиболее достойному. Если кандидатуры более или менее равноценны, то решает дело принадлежность к той или другой группировке, превосходство характера и нравов, что, конечно, несправедливо; но решение всегда выносится в пользу человека заслуженного.

Неудачника утешает мысль, что первое же вакантное место будет предоставлено ему; невозможно, чтобы несправедливость повторилась: немного погодя высокие качества будут непременно оценены по достоинству.

Иногда прибегают к коварным методам: в каждой стране найдется грязь, которою можно запятнать своего врага. Наиболее сильный из соперников известен заранее и задолго до диспута намечен на данное место. Влиятельные покровители невежественного или слабого конкурента нашептывают королю, что сильный кандидат – человек знающий, но, к сожалению, он недостаточно скромного нрава, что он деист, янсенист или атеист. Тогда отдается королевский приказ об его аресте, вследствие чего он выбывает из конкурса.

Впрочем, такие случаи редки. К такому способу прибегают лишь тогда, когда протеже достаточно силен, и весь вопрос сводится к тому, чтобы удалить еще более сильного конкурента. Но если такой протеже существо ничтожное, которому не поможет устранение одного конкурента, то вообще конкурс отменяют, и протеже назначается тайным указом короля.

Эти случаи происходят еще реже, чем первые, так как факультетские судьи, лишенные своей законной привилегии, окружают самовольного пришельца презрением и чинят ему всякого рода помехи. Общество горячо разделяет их негодование, и такого непрошеного победителя ждет на факультете плачевная и жалкая роль.

К сожалению, просвещенность не всегда предполагает честность; весьма образованный человек может быть человеком и весьма злым, поэтому каждый конкурент должен еще до конкурса представить свидетельство о своей честной жизни и нравственности.

Если это принято во Французской Академии – обществе чисто литературном, то такое правило будет особенно важно в тех случаях, когда дело идет о том, допускать ли человека к отправлению государственных должностей. Это равно поощрило бы и добродетель. Каждый говорил бы себе: «Недостаточно быть человеком знающим, нужно, кроме того, быть человеком честным».

* * *

Кардинал Ришелье рекомендовал Людовику XIII удалять с высоких должностей людей незнатного рода – вреднейшее правило! Это значит обречь на бездеятельность значительнейшую часть достойных и талантливых людей. Гений слетает с небес, и лишь один раз из ста тысяч он опустится у дверей дворца. Всем обществам, управляемым монархами, присущ один недостаток: гений там либо задыхается, либо сбивается с пути; рожденный для того, чтобы прославить свое имя, он умирает в неизвестности.

Надежда выдвинуться при помощи таланта дает некоторый выход из этого положения. Если нет цели, не делаешь ничего, и не делаешь ничего великого, если цель ничтожна. Цель движет людьми и движет мощно, цель сулит поощрение добродетели и знанию, и это единственное, на что они могут рассчитывать.

Человек низкого происхождения, но наделенный недюжинными достоинствами, получает место, на которое был открыт конкурс. Что скажет тогда отец своему сыну? – Сын мой, знаешь ли ты, кто у нас первый президент? – Нет, не знаю. – Такой-то. – Как! Сын портнихи, которая с картонкой приходила к мамаше? – Он самый!.. И ты будешь как он, если только приложишь к этому усилия. Иначе ты останешься ничем…

Пусть ваше величество представит себе, какое впечатление произведет такой разговор на ребенка, и какое волнение вызовет в народе это событие. Таково самое надежное средство сделать нацию цивилизованной и сохранить ее энергию. Между людьми останется лишь одно неравенство, обусловленное природой, лишь одно различие: неспособный и талантливый, трудолюбивый и ленивый, порочный и добродетельный. Это – сокровенное средство к освобождению нации: ведь в сущности не тело, а душа бывает закрепощена.

Если человек знает, что с помощью собственных заслуг он может достичь какой-либо великой цели, в душе его рождается некая уверенность, которую вашему величеству легче почувствовать, нежели мне выразить словами. Это делается не сразу, но неизбежно приходит со временем. Вспомните, ваше величество, как держат себя англичанин и француз и как держит себя азиат, который шагает, низко опустив голову, и вы сразу почувствуете дух этих трех наций.

Конкурс закроет доступ несправедливостям, известным под именем протекции и милости. Все государственные должности в империи мало-помалу займут известные и образованные люди. Но важнее всего, на мой взгляд, то, что, пока конкурсы будут сохранять силу, золото не может стать главной движущей силой нации. Отец скажет сыну: «Сын мой, ты хочешь быть только богатым? Ну, что ж, у тебя будет особняк в городе, прекрасная дача в окрестностях, охотничьи собаки, лошади, любовницы, роскошный стол, вина любых марок, все услады жизни; но при всем том я не могу сделать тебя даже судебным приставом».

Невозможность преуспеть с помощью одного лишь золота заставит каждого человека придерживаться того состояния, которое раз обеспечило ему богатство и лучше всего соответствует его данным. У каждого народа – свои нравы, свой, присущий только ему, дух и свои представления о чести. Но как сильно будет соперничество в специальных школах для детей, воспитанием коих вы, ваше величество, так интересуетесь, как они все будут бояться позора, если будут знать, что места, на которые они рассчитывали, могут быть отобраны у них детьми малоизвестных и незаметных людей!..

* * *

Первые законодатели рода человеческого, которым воздвигли алтари, и память о которых навеки сохранилась и сохранится среди людей, поступили, однако, в одном отношении весьма странно. В так называемом естественном состоянии люди жили разбросанно и разобщенно по всей земле. Они были, как множество маленьких и не связанных общей нитью пружин. Время от времени некоторые пружинки сталкивались, слишком сильно напирали друг на друга и ломались.

Наблюдая такие происшествия, законодатели решили найти против этого подходящее средство. Что же они придумали? Сблизить между собою эти пружины и составить из них прекрасную машину, которую они назвали обществом. В этом прекрасном общественном механизме отдельные пружинки, движимые множеством противоречивых и разнообразных интересов, действовали и воздействовали друг на друга. Но, вместо случайных и кратковременных столкновений, между ними возникла настоящая и притом беспрерывная война, в которой все эти уже ослабленные и утомленные пружинки скрипят, и каждый год их ломается в десять раз больше, нежели прежде, когда они находились в первобытном и изолированном состоянии, при котором единственным законом был закон действия и противодействия.

Произошло еще нечто худшее. Эти прекрасные механизмы, называемые обществами, умножились и уплотнились, так что столкновения стали происходить не только между отдельными пружинками, но между одним, двумя, тремя механизмами, и в этих гибельных столкновениях стало ежедневно ломаться уже столько пружинок, сколько их не ломалось за тысячу лет дикого и изолированного состояния.

Прошу извинения у древних и первых законодателей. Если это они устроили общество именно таким, то благодарить их не за что; но, быть может, они в этом неповинны. Было изобретено немало теорий происхождения общества. Вопрос этот был излюбленной темой для некой породы птиц, которые жиреют в тумане и которых зовут метафизиками.

Одни говорят, что человек, подобно всем слабым животным, подобно барану, оленю, рожден для того, чтобы жить в стаде. Но притом человек легок в беге, нервен, проворен, он всегда сумеет защититься от нападающего на него животного, а разум и дубинка в его руке заменят ему самые разнообразные инстинкты.

Другие рассматривают семью как первоначальное общество, ссылаясь на связь мужа с женой, связь матери с ребенком, естественную в момент его рождения, и, наконец, связь ребенка с матерью, обусловленную неразумностью и беспомощностью младенца. Некоторые высказывали по этому поводу весьма тонкую идею. Они говорили: имеются люди слабые и люди сильные. Слабые объединились между собою, чтобы оказать сопротивление сильным, так что общество обязано своим возникновением слабости и притеснению.

Так как каждый здесь фантазирует на свой манер, то да будет это позволено и мне. Если человеку уже при самом рождении приходится иметь дело с враждебными силами, и притом, с врагом страшным; если этот враг неутомим и беспрестанно преследует его, если получить превосходство над этим врагом он может не иначе, как объединив свои силы с силами других людей, – то, естественно, он должен уже очень рано прибегнуть к такому объединению. Таким врагом является природа, и борьба человека с природой есть первый принцип общества. Природа угрожает человеку в той мере, в какой она его наделяет определенными потребностями и подвергает определенным опасностям; ему приходится бороться со стихиями, с неурожаем, с болезнями, с дикими зверями.

Быть может, он подавляет природу в большей мере, чем это нужно для человеческого счастья, ибо расстояние от заостренного копья до китайской статуэтки достаточно велико; но после того как с первым устремлением человеческого духа силы человека оказались развязанными, невозможно предвидеть, где он остановится.

* * *

Как бы то ни было, ясно, что всё, изолирующее одного человека от другого, вместе с тем ослабляет его в его борьбе против природы и приближает к первобытному состоянию дикаря; следовательно, он и должен нами рассматриваться как животное, в особенности при современном порядке вещей, когда вместо борьбы с природой создалась взаимная вражда обществ.

Будучи изолированным, человек имел только одного врага – природу; объединившись с другими людьми, он имеет уже двух врагов – человека и природу. Человек, объединившийся с другими, имеет поэтому еще больше оснований к сплочению!

Сказанное мною о больших обществах доказывается и состоянием обществ небольших, когда в них возникает рознь; общая связь нарушается, каждый работает для себя, и состояние дикости возрождается.

Доказывается это и главным руководящим правилом тирании: «разделять, чтобы властвовать». Тирании нужны изолированные индивиды, а не организации; отдельные подданные, а не нация; словом, тирания приводит к самому нелепому результату: к существованию общества и наряду с ним – изолированных людей. Враги тирании образуют те или иные корпорации; тиран их разгоняет.

Монархия представляет собою высокую пирамиду, отдельные плоскости которой состоят из сословий. Простой народ распластан у основания этой пирамиды и придавлен тяжестью всех других плоскостей. Монарх же есть ядро, венчающее пирамиду, давящее на три или четыре других ядра, называемых министрами. В деспотическом государстве все ядра расположены на одной плоскости и изолированы друг от друга; горе деспоту, когда они сблизятся и войдут в соприкосновение между собою!

В государстве демократическом все ядра также расположены на одной плоскости, но они соприкасаются друг с другом; горе для республики, если они станут изолироваться друг от друга. В государстве монархическом горе монархии, когда ядра, лежащие в основании, придут в движение: пирамида рухнет, и от нее останется лишь груда обломков.

В любом человеческом обществе, чем более разбросаны части, тем менее они сближаются между собою; чем дальше такое общество отстоит от правильного понятия об обществе, тем меньше они поддерживают друг друга; чем меньше они помогают друг другу, тем они слабее; чем менее успешно борются они и против природы, этого постоянного врага человека, и против преходящих врагов, какими являются соседние общества, тем ближе общество в целом к состоянию дикости.