Текст книги "Тень среди лета"

14

Плот был большой – выдерживал восьмерых. Четверка волов медленно, но верно тянула его против течения по веками проторенной колее. Ота спал на спине, завернувшись в дорожный плащ и несколько грубых шерстяных одеял, одолженных владельцем плота и его девятилетней дочерью. По утрам дочка зажигала жаровню и готовила сладкий рис на миндальном молоке с корицей. По ночам, когда они приставали к берегу, ее отец кормил всех ужином, обычно из курятины и ячменного супа.

Так тянулся день за днем. Оте почти нечем было себя занять – оставалось только смотреть на ползущие мимо деревья, слушать воду да волов, развлекать хозяйскую дочку шутками и песнями, а самого хозяина расспрашивать о речной жизни. К концу последнего дня на воде оба – и хозяин, и дочка – были с ним накоротке. Хозяин угостил его сливовым вином, когда прочие пассажиры отправились спать. О матери девочки никто так и не обмолвился. Впрочем, Ота не спрашивал.

Путешествие подошло к концу в городке-предместье – самом крупном из всех, что Ота видел после Ялакета. Его широкие улицы были вымощены булыжником, а в домах, смотревших на реку или близлежащий сосновый лес, насчитывалось до трех этажей. Благосостояние городка отражалось во всем: в постройках, в пище, на лицах людей. Словно какой-нибудь безымянный квартал хайемского города отделили и перевезли сюда, в лесную глушь.

Ширина и чистота дороги к селению дая-кво Оту не удивила, а поразило другое: можно было нанять паланкин и доехать за день до самых ворот дворца дая-кво, вот только плата оказалась чересчур высока. Ота прошел мимо людей в дорогих шерстяных одеяниях, отороченных мехом – посланников от хайских дворов и торговых представителей, – и направился дальше. На лотках с едой лежали дорогие изысканные яства для заезжей знати и перловая похлебка с курятиной для простолюдинов вроде него.

Ота уже успел привыкнуть к роскошествам и удобствам дороги, но от зрелища селения дая-кво у него по-настоящему захватило дух. Целиком высеченная в скале, деревня, казалось, принадлежала наполовину миру людей, наполовину – солнцу, океану и великим силам неба.

Ота засмотрелся на сверкающие окна и улицы, лестницы, башни и купола. Золотая ленточка водопада врезалась в череду построек, а в теплом предзакатном свете скала отливала бронзой. Колокольчики, звонкие, как птичий щебет, и гулкие, как их большие собратья, звенели на ветру. Если вид деревни был призван пробудить в посетителе благоговейный страх, зодчий мог спать спокойно: ему это удалось. «А ведь Маати жил здесь, учился, – подумал Ота. – А я отказался».

Он представил себе, каково было прибыть сюда мальчишкой, увидеть все это великолепие и знать, что заслужил его, что оно по праву твое.

Тропинку к приемным покоям оказалось легко найти по людскому потоку. Огнедержцы – здесь они подчинялись непосредственно даю-кво – топили печи на всех перекрестках и у каждой чайной, предлагая тепло и уют перед наступлением ночи. Ота у них не задержался.

Он дошел до приемных покоев: высокого сводчатого здания, выходящего окнами на запад. Его белый фасад на закате пылал. Люди – только мужчины, отметил Ота – заходили в зал, сновали из коридора в коридор, открывали и закрывали двери розового дерева и дуба. Оте пришлось остановить слугу, который зажигал фонари, и спросить дорогу к распорядителю дая-кво.

Распорядитель оказался пожилым человеком с добрым лицом в буром одеянии поэта. Когда Ота подошел к столу, старик принял позу радушия с вопросительным оттенком, отмеченную той же текучей грацией, что у хая Сарайкетского и андата.

Ота ответил позой приветствия и на миг снова ощутил себя учеником в холодных гулких коридорах школы.

– У меня послание для дая-кво, – сказал он, отгоняя воспоминания. – От Маати Ваупатая из Сарайкета.

– А-а! – воскликнул распорядитель. – Прекрасно. Я прослежу, чтобы он тотчас получил его.

Старик протянул тонкую руку, чтобы принять письмо, которое посланец еще даже не вынул из рукава. Пока Ота разглядывал сухопарую длань, будто вырезанную из дерева, его вдруг разобрала тревога.

– Я надеялся на личную встречу.

Лицо распорядителя приобрело сочувственное выражение.

– Дай-кво очень занят, мой друг. Он едва находит время выслушать меня, а ведь я слежу за его распорядком. Отдайте письмо мне, и, обещаю, он его получит.

Ота вытащил конверт и отдал старику, уже глубоко сожалея. Конечно, было бы странно, если бы дай-кво встречался с простыми письмоносцами самолично. Этого следовало ожидать.

– Намерены ли вы дождаться ответа?

– Да, – сказал Ота. – Если он последует.

– Завтра я дам вам знать о желании высочайшего на сей счет. Где вас найти?

Ота извинился и объяснил, что еще не снимал комнаты и деревни не знает. Распорядитель так терпеливо все ему растолковал, что Оте представился дедушка, поучающий любимого, но несколько бестолкового внука.

Когда Ота вышел на улицу, покончив с делом, уже смеркалось. На горизонте мерцала лиловая с золотом полоска от едва зашедшего солнца. Теперь можно было осмотреться, как бы стремительно ни темнело вокруг. До него впервые дошло, что от самой дороги он не встретил ни одной женщины. Печами огнедержцев, прилавками с едой, постоялым двором, куда его направили – всем заправляли мужчины. На всем темном спуске аллеи он не встретил ни одного женского лица.

Приглядевшись пристальнее, Ота нашел и другие приметы того, что жизнь в деревне дая-кво не походила на ту, что он знал. На улицах, в отличие от сарайкетских, не было грязи, между дорожных камней не росло ни травинки, в углах стен – ни пятнышка мха. Неестественная чистота еще скорее, нежели однополость жителей, наделяла это место чуждой и тревожной стерильностью.

Ота поужинал в одиночестве дичью с вином и черным хлебом, сидя за низким столиком спиной к огню. На него нашло уныние. Мечты о них с Лиат, маленьком домике, каком-нибудь простом ремесле, собственном хлебе в печи и мясе на вертеле манили и в то же время вызывали усмешку. Он сделал то, за чем его посылали. Письмо попало к даю-кво – или скоро попадет.

Однако у Оты были и свои причины для приезда сюда. Он, шестой сын хая Мати, отвернулся от величайшей власти мира. Ему выпал шанс повелевать андатом, а он его упустил. Здесь, в бутафорской деревне, Ота впервые представил, как посмотрели бы на это его братья, учителя или ученики, которые в свое время приняли такое предложение с радостью. В том числе и Маати.

Тогда кто же такой Итани Нойгу, простой грузчик с нехитрыми запросами? Он вдруг понял, что проехал половину земель Хайема ради ответа на этот единственный вопрос, а в итоге только и сделал, что передал старику какие-то бумажки. Он вспомнил, как много значило это путешествие, когда он только пускался в дорогу, не только для Хешая и Бессемянного, Мати и Сарайкета, а лично для него. А теперь он сам почти забыл, чего ждал, на что надеялся, помимо передачи письма.

Ему выделили крохотную комнатку, где едва помещались раскладушка и столик со свечой. Одеяла были теплыми и мягкими, матрац – чистым, без намека на блох или вшей. В комнате пахло кедровой древесиной, а не крысиной мочой или немытым телом. В общем, скромные размеры не умаляли ее достоинств.

Ота потушил свечу и уже почти спал, когда дверь открылась и на пороге возник маленький, лысый как яйцо человечек с фонарем в руке. На круглом лице выделялись кустистые брови, черные с проседью. Ота спросонья уставился на него и тут же вскочил, как по тревоге. Он принял позу приветствия и, как учили в школе, расплылся в приторной улыбке.

– Ваш приход – великая честь, высочайший дай-кво!

Тахи-кво покосился на него и подошел ближе, поднес фонарь к лицу Оты и светил до тех пор, пока у того от яркого огня не потемнело перед глазами. Впрочем, Ота не отвернулся.

– Это и впрямь ты.

– Да.

– Покажи руки, – велел старый учитель.

Ота послушно выставил ладони, и фонарь сдвинулся в сторону: Тахи-кво разглядывал его мозоли. Он так низко наклонился, что Ота чувствовал пальцами его дыхание, видел, как бегают глаза.

– Значит, это правда, – произнес Тахи-кво. – Ты стал грузчиком.

Ота спрятал ладони. Слова эти он уже слышал, но тон уязвил его. Он считал, что мнение Тахи-кво давно для него ничего не значит. Ота улыбнулся своей особенной, обезоруживающей улыбкой и спрятался за нее, как за маску, а голосу придал спокойствие и легкую иронию.

– Я выбрал свой путь.

– Не лучший выбор.

– Зато мой.

Старик – Тахи-кво, дай-кво, самый могущественный человек в мире – затряс головой от отвращения. Шелковые одежды зашелестели. Он склонил голову набок, словно гриф.

– Я посоветуюсь кое с кем по твоему вопросу. На составление ответа может уйти несколько дней.

Ота решил было, что услышит какую-нибудь колкость или свист розги, но Тахи-кво только стоял и смотрел на него. Наконец Ота принял позу согласия.

– Я подожду.

В глазах Тахи-кво сверкнуло что-то похожее на грусть или нетерпение, а потом он, не прощаясь, ушел. Дверь закрылась, Ота снова лег в постель. В ночи было тихо, если не считать звука медленно удаляющихся шагов, который растаял куда раньше, чем Ота смог унять стук в груди.

Следующие дни жизни Амат Кяан оказались чуть ли не самыми тяжкими. Заведение и так переживало не лучшие времена, а ее приход лишь добавил беспорядка. Все его обитатели, включая женщин, стражу, виноторговцев, игроков, взялись проверять новую хозяйку на прочность. Три раза возникали драки. Почти каждый день ей приходилось пресекать очередную вольность и всякий раз слышать обиженное: «Ови Ниит это разрешал!». «Можно подумать, – ворчала она про себя, – он был безотказнейшим и щедрейшим из людей». Смерть сделала его добряком. Что ж, этого следовало ожидать.

Если бы этим все ограничилось, ее бы вряд ли мучила бессонница. Сложности усугубило появление Мадж. Никто, кроме Амат, не говорил на ниппуанском, а женщина еще толком не могла изъясняться по-хайятски. С тех пор, как она переселилась сюда, Амат дергали по каждой ее нужде – независимо от времени суток или важности повода.

К счастью, Ториш Вайт оказался способен ко многому помимо охраны. В частности, он согласился пустить в порту слух о том, что Амат Кяан ищет сведения о поставках гальтского жемчуга. Затевать тяжбу с Гальтским Домом было все равно что начинать жизнь заново. Дом утех покроет расходы, если привести его в порядок, но даже безденежье – пустяк по сравнению с нехваткой времени, а она – Амат – уже не девочка, чтобы всюду успевать.

На ранних этапах можно было положиться и на наемников. Правда, иногда ей припоминались жалобы западных торговцев на то, каково иметь дело с продажными воинами. До тех пор, пока она будет обеспечивать их деньгами и женщинами, они останутся при ней. Но если почувствуют себя незаменимыми – жди беды.

Ее просторный кабинет – бывший Ниитов – был весь завален документами, записями, планами. Утреннее солнце заглянуло в узкую щель поверх подогнанных ставень – их задвигали, чтобы можно было спать днем. Амат отпила чая из чашки, пока Митат, ее ближайшая советчица по делам заведения, шагала взад-вперед, шелестя бумагами.

– Это уже слишком, – сказала она. – Никогда не подумала бы, что скажу это, но вы даете им чересчур много свободы. Выбирать, с кем из мужчин ложиться? Амат-тя, при всем уважении, вы хозяйка публичного дома. Когда приходит мужчина с деньгами, ваша задача – предоставить ему женщину. Или мальчика. Или трех девчонок и курицу – смотря что попросит. Если дать им право отказывать клиентам…

– Они будут получать меньше денег, – закончила Амат спокойным и рассудительным тоном, хотя знала, что Митат права. – Те, кто хорошо работает, хорошо получают. А при такой свободе и возможности заработать больше мы будем привлекать женщин, которые подыскивают приличное заведение.

Митат остановилась. Она ничего не сказала – ее напряженный взгляд говорил сам за себя. Амат закрыла глаза и откинулась в кресле.

– Не секите их без причины, – произнесла Митат. – Не позволяйте никому резать там, где останется шрам. Платите вовремя. Это все, что можно сейчас сделать. Через год-два, пожалуй, можно будет попробовать что-нибудь этакое, но сейчас оно будет воспринято как проявление слабости.

– Да. Наверное, ты права. Спасибо, Митат-тя.

Когда она снова открыла глаза, Митат стояла перед ней в позе беспокойства. Амат отмахнулась.

– У вас усталый вид, бабушка.

– Пустяки.

Митат замялась, как будто хотела что-то добавить, и вернула ей документы. Не успела Амат спросить, что случилось, как на лестнице раздались шаги, и в дверь вежливо постучали. Вслед за тем в комнату вошел Ториш Вайт. Вид у него был настороженный.

– Тут вас кое-кто спрашивает, – сказал он Амат.

– Кто?

– Марчат Вилсин.

У Амат свело нутро. Она глубоко вздохнула.

– С ним кто-нибудь есть?

– Нет. От него немного несет вином, но он безоружен.

– А где Мадж?

– Спит. Мы отвели ей вашу старую комнату.

– Поставьте охрану у той двери. Никого не впускать, ее не выпускать. Марчату незачем знать, что мы ее здесь держим.

– Так вы его примете? – изумилась Митат.

– Я больше тридцати лет проработала под его началом, – ответила Амат, как будто это проясняло суть дела. – Ториш-тя, мне понадобится дежурный за дверью. Чтобы по первому зову быть здесь. Если все будет тихо – не мешать нам и не беспокоить. Договорим позже, Митат.

Оба удалились, закрыв за собой дверь. Амат встала, взяла трость и прошла к выходу на собственную веранду. Ночью шел дождь, в воздухе до сих пор стояла влага. «Вот почему, – сказала себе Амат, – так тяжело дышится». Дверь за спиной открылась и снова закрылась. Амат обернулась не сразу. По ту сторону веранды лежал веселый квартал – улица за улицей. Флаги трепетали, нищие пели. Чудный город, даже этот район. Поэтому-то она и затеяла то, что затеяла. Ради него, ради Мадж и ребенка, которого та потеряла. Амат мысленно собралась с духом.

На пороге в темно-зеленом, почти черном халате стоял Марчат Вилсин. Его лицо посерело, глаза воспалились. Он выглядел испуганно и растерянно – ни дать ни взять мышь, окруженная котами. У Амат сжалось сердце.

– Здравствуй, старый друг, – сказала она. – Кто бы подумал, что мы встретимся здесь?

– Зачем ты так, Амат?

Боль в его голосе почти сразила ее. Ей захотелось подойти к нему, утешить. Взять за руку и уверять, что все будет хорошо, несмотря на то, что все будет плохо. Задним числом она поняла, что если бы позволила ему объясниться тогда, признаться в любви, то могла и не найти в себе сил уйти из Дома Вилсинов.

– Это называется нападением. То, что случилось с поэтом и с девушкой, – ответила она. – И мы оба это знаем. Ты напал на Сарайкет.

Он шагнул вперед, протягивая открытые ладони.

– Амат, как ты не поймешь? Я тут ни при чем!

– Чаю не желаешь? – спросила она.

Марчат озадаченно сел на скамейку и схватился за голову в немом отчаянии. Амат вспомнила, как впервые его встретила: темные волосы, заморские манеры. Тогда он любил смеяться, но смотрел властно. Амат налила ему чая. Когда он не взял чашку, она поставила ее на столик у его колена и вернулась к своему столу.

– Ничего не вышло, Амат. План не удался. Поэт жив, андат по-прежнему в плену. Они поняли, что ничего не добьются, так что больше этого не повторится. Только бы ты бросила свою затею…

– Не могу.

– Почему?

– Потому, что ты поступил подло с Мадж. Она хотела этого ребенка. И потому, что Сарайкет – мой дом. А еще потому, что ты предал меня.

Марчат вспыхнул и так неловко сложил позу, что она могла означать что угодно.

– Тебя? Как я тебя предал? Я делал все, чтобы тебя это не коснулось: предупредил насчет Ошая, а когда ты вернулась, замолвил слово в твою защиту. Я рисковал собой ради тебя!

– Ты втянул меня в это, – процедила Амат, дивясь злости в своем голосе и тому, как запылали щеки. – Ты заварил кашу и сделал так, что мне пришлось пожертвовать всем – всем! – чтобы себя оправдать. Узнай я вовремя, ничего бы не случилось. Я бы тебя удержала. Ты понимал это, когда просил найти тебе охрану. Надеялся, что я тебя вытащу.

– Тогда я плохо соображал. Теперь – дело другое.

– Неужели? Как я могу поступить иначе, Марчат-кя? Промолчать – все равно что одобрить ваше злодейство. А я этого не хочу.

Его взгляд стал тверже. Он не спеша поднес к губам чашку и выпил одним долгим глотком. Когда он поставил ее обратно – только фарфор стукнул о дерево столика, – в нем снова проснулся тот Вилсин, которого она знала. Он отмел чувства в сторону и приготовился к переговорам, которые могли бы спасти его жизнь, его дело. Могли бы – сумей он убедить ее или даже совратить с выбранного пути. Она улыбнулась краем губ. Ей отчасти хотелось, чтобы у него это вышло.

– Предположим, случилось что-то плохое, – сказал Марчат. – И я был в этом замешан – не по своей воле. Забудем даже, что меня заставили. Забудем, что не я это придумал. Позволь спросить тебя вот о чем: какого возмездия ты хочешь?

– Не знаю, – ответила Амат. – Решать хаю и его людям.

Он сложил позу досады.

– Ты отлично понимаешь, какова будет его воля относительно меня и Дома Вилсинов. И всего Гальта заодно со мной. О Мадж он даже не вспомнит. Его будут заботить лишь собственные интересы.

– И интересы города.

– И сколько же стоит город, Амат? Пусть во имя справедливости. Если хай решит вырвать тысячу гальтских младенцев из материнских утроб, этого хватит? Если гальты начнут вымирать, потому что посевы не родят семян, этого хватит? Ты хочешь возмездия, Амат, я знаю. Но так мы придем только к мести.

Пахнущий морем ветерок всколыхнул занавеси. Двери веранды со стуком захлопнулись, и в комнате стало темно.

– Ты думаешь сердцем, – продолжал Вилсин. – То, что случилось, ужасно. Я этого не отрицаю. Нас затянуло в нечто огромное, нелепое и зловещее. Однако не забывай о том, чего это стоило. Одна жизнь. Сколько выкидышей случается за год? Сколько женщин не донашивают детей из-за того, что их бьют мужья, от падений или от болезней? Мне припоминаются шесть случаев за последние пять месяцев. Случилось дурное, Амат, и, клянусь, я сделаю все, чтобы это исправить. Но только не такой ценой.

Он подался вперед. Амат искала, что возразить, но быстро не выходило.

– Теперь они поняли: эта тактика не подошла, – продолжил Вилсин. – Они не смогли избавиться от Бессемянного, пока он был с ними заодно. Теперь они будут знать, что никогда не сумеют освободить их всех разом. Опыт провалился. Конечно, однажды они попытаются сделать это еще раз, но нескоро. Пока же они направят свои усилия на Западные земли, как прежде, или, может, на юг, или к островам. Война сюда не придет. Пока они не будут уверены в собственной безопасности.

У Амат кровь застыла в жилах. Она опустила глаза, чтобы не выдать потрясения. Ей-то казалось, что дело в торговле. Не будет Бессемянного, и торговля захиреет. Ее город пострадает, тогда как прочие рынки хлопка начнут процветать. Как она могла быть такой недалекой! Восемь поколений минуло без войны. Сотни лет сытой и мирной жизни под защитой андатов. Дело было уже не в торговле. Это первый шаг на пути к вторжению, и гальт не знает, что она его проглядела.

Амат заставила себя улыбнуться и поднять голову. Без андатов города падут. Богатство Хайема пойдет на покупку наемников. Однако немногие захотят встать на заведомо слабую сторону в войне с гальтской военной машиной, немногие сохранят договоры с Хайемом.

Мир, каким она его знала, грозил рухнуть.

– Вернись, Амат, – увещевал Вилсин. – Скоро начнутся переговоры конца сезона, и мне без тебя не обойтись. Ты мне нужна, как раньше.

Амат резко выкрикнула «Ко мне!», и в комнату ворвалась охрана. Марчат – ее старый друг, делец, умеющий быть забавным, тот, кто подобрал ее на улице и вывел в люди, кто полюбил ее, хотя не осмелился в этом признаться – растерялся. Амат приняла позу прощания перед долгой разлукой. Она была почти уверена, что он не уловил оттенка «навсегда», хотя вложила этот смысл скорее для себя.

– Прошлое – прекрасное время, Марчат-кя, – ответила Амат. – Я уже по нему скучаю.

И следом охранникам:

– Выведите его прочь.

* * *

Исцеление Хешая произошло внезапно, как перемена погоды. Лиат была в гостиной – чистила апельсин. Маати зачем-то поднялся к себе, попросив ее подождать внизу. Потом послышались шаги на лестнице – медленные и грузные, словно Маати нес что-то большое и неухватистое. Лиат обернулась и увидела вместо него Хешая – чистого, выбритого и одетого в строгое платье. Она вскочила на ноги и приняла позу приветствия высокопоставленной особы. На сиденье осталась тонкая золотая полоска кожуры, свисающая с сочного шара. Поэт изобразил краткое «добро пожаловать» и подошел к ней, не сводя глаз с апельсина. Наконец он улыбнулся – неуверенно, словно не привык так складывать губы. Лиат стала вспоминать, смеялся ли он когда-нибудь при ней.

– Тут, конечно, не хватит на то, чтобы поделиться со стариком, а? – спросил он почти робко.

– Конечно, хватит, – ответила Лиат, взяла апельсин и отломила большую дольку. Хешай принял ее с благодарственным жестом и тут же сунул в рот. Его лицо было бледным, как рыбье брюхо, под глазами виднелись темные мешки. После злополучной церемонии поэт сильно исхудал, и все же, когда он опять улыбнулся – уже увереннее, – Лиат не смогла сдержать ответной улыбки. На мгновение она совершенно ясно увидела, каким он был в детстве.

– Вы выглядите гораздо лучше.

– Сколько ж можно шататься по дому и грустить, – ответил Хешай. – Пора бы и пройтись. Давненько я уже не был в хорошей чайной.

С лестницы донеслись знакомые легкие шаги – и вдруг стихли. Маати забыл о книге в руке и смотрел вниз, разинув рот.

– Спускайся, – окликнул его Хешай. – Мы не секретничаем, просто устроили перекус. Тебе тоже хватит, я думаю.

– Хешай-кво…

– Я тут рассказывал Лиат-кя, что решил размять ноги на ночь глядя. Нельзя все-таки слишком надолго уходить в себя. А завтра у нас есть кое-какие дела. Давно пора всерьез заняться твоим обучением, верно?

Маати изобразил позу согласия, неуклюже из-за книги в руке. Впрочем, Лиат видела, что он этого почти не заметил. Она перехватила его взгляд и попыталась подсказать, чтобы Маати хотя бы для приличия изобразил радость.

– Буду ждать, Хешай-кво, – ответил он.

Если его голос и дрогнул, поэт этого не заметил. Он лишь попрощался с Лиат более церемонно, чем требовал ее статус, изобразил позу поздравления Маати – конечно, тайком от Лиат – и отбыл. Маати с Лиат сели на ступени у двери и стали смотреть, как Хешай переходит мост и скрывается за поворотом дороги. Маати трясло от ярости.

– Я думала, мы этого и хотели, – мягко сказала Лиат.

Он мотнул головой: ее слова вернули его к реальности.

– Да, но чтобы так…

– Он ведь встал с постели. Пошел в город.

– Да, как ни в чем не бывало, – отозвался Маати. – Словно и не лежал неделями. Встал и пошел.

Лиат погладила его по шее. Маати напрягся было, потом расслабился и повернулся к ней.

– Ты ждал извинений, – сказала она. – Или благодарности за то, что ты для него сделал.

Маати положил рядом с собой книгу и плотнее закутался в накидку. Долгое время они сидели молча. Деревья облетали, палые листья устилали землю. Зима еще не пришла, но осень была в самом разгаре.

– Я был неправ, – произнес Маати голосом, полным стыда и злости. – Мне бы радоваться, что он поправился…

– Возможно, он сейчас по-другому не может, – сказала Лиат. – Дай ему время.

Маати кивнул и взял ее за руку, переплел пальцы. Она протянула свободную руку и подобрала его книгу – старую, тяжелую, в кожаном переплете с медными накладками.

– Почитай мне поэму, о которой ты рассказывал.

Много позже, когда наступила темнота, Лиат лежала рядом с Маати на его кровати и прислушивалась к его дыханию. От сквозняка, всколыхнувшего сетку, ее кожа покрылась мурашками, а Маати лежал все такой же теплый и мягкий, как кот. Она погладила его по волосам. Было спокойно, уютно и… совестно до тошноты. Она никогда еще никому не изменяла. Думала, что это будет трудно, что люди будут глазеть на улицах и сплетничать за спиной. А вышло так, что никто даже не обратил внимания. После случая с андатом все от нее отдалились – Амат, Вилсин-тя, сослуживцы, и, что хуже всего, Итани. Рядом с Маати было легче переживать одиночество. Он всегда слушал, когда она говорила о себе, своих ошибках, о том, как позволила Мадж потерять дитя.

Пламя ночной свечи задрожало. Три мотылька бились у стеклянных стенок колпака. Лиат пошевелилась. Маати пробормотал что-то во сне и отвернулся. Она развела сетку и встала, подставляя тело ночной прохладе. После близости тело было липким. Она подумала было сходить в бани, однако гулять по городу в темноте и без Маати не хотелось. «Уж лучше, – решила она, – останусь здесь, даже если придется мерзнуть. Поделом мне за все грехи». Лиат накинула халат, но завязывать пояс не стала.

В темном небе сияли звездные россыпи. Далекие дворцовые и городские огни почти терялись среди них. Лиат залюбовалась луной – сияющим серпом света, обнимающим ноздреватую тьму. Сверчки и лягушки распевали вовсю, подстриженная трава у пруда с карпами щекотала ноги. Лиат внимательно огляделась и только потом вылезла из халата. Прудовая вода была ничуть не хуже банной. Рыбы метнулись от нее врассыпную. Камыши у берега при каждом колебании воды шуршали листьями – словно сухие ладони по коже.

Лиат лежала на спине, медленно перебирая ногами, и думала об Итани. Она не чувствовала себя изменницей, хотя знала, что это так. Маати и Итани – Ота – как будто заняли совершенно разные части ее сердца. Итани был ее возлюбленным, тем, с кем она делила постель многие месяцы; а Маати – ее другом, поверенным всех тайн, единственным утешителем в мире, где сейчас нет даже Оты. За эту поддержку она готова была поступиться и чистой совестью и спокойствием. Лиат сама не понимала, как жизнь может быть так легка и одновременно трудна.

Холод пробрал ее до костей. Лиат перевернулась и свободно подплыла к берегу. Пальцы ног увязли в речном иле. После воды воздух казался во много крат холоднее. Когда она нашла халат, ее била дрожь. Ночь обезмолвела, птицы и насекомые утихли.

– Должно быть какое-то правило поведения в подобных случаях, – произнес Бессемянный из темноты, – но мне оно неизвестно.

Лицо андата как будто висело в воздухе; бледные губы кривились в ироничной и одновременно мрачной усмешке. Он шагнул вперед. Лиат рывком запахнула халат. Его одежды – черные с синим отливом – то растворялись в темноте, то снова появлялись. Андат что-то вынул из рукава и протянул ей. Косынку.

– Когда я увидел, где ты, то решил тебе принести.

Лиат взяла ее и машинально изобразила благодарность. Андат небрежно ответил, сел на корточки у пруда и стал смотреть на воду.

– Ты выбрался из ящика.

– Из одного – да. Хешай-кво меня выпустил. Он уже несколько дней позволяет мне выходить при условии, что я буду оставаться в пределах видимости. Я принес священную клятву, хотя, наверное, все равно ее как-нибудь нарушу. Из-за меня он пошел на поправку. Запереть свою половину – особенно постыдную – значит дать ей возобладать над другой. Этим-то и опасно делить себя надвое, не находишь?

– Не понимаю, о чем ты, – ответила Лиат.

Бессемянный усмехнулся. Похоже, его забавлял этот разговор.

– Высуши волосы, – сказал он. – Я не сужу тебя, дорогуша. Я ведь детоубийца. А ты – семнадцатилетняя девочка, которая завела второго любовника. Куда мне с тобой тягаться.

Лиат обмотала голову и повернулась, чтобы уйти. Под ногами прошуршали сухие листья. Вдогонку прозвучали три слова – так тихо, что она почти приписала их воображению.

– Я знаю про Оту.

Лиат остановилась. В тот же миг, как по сигналу, снова грянул хор сверчков.

– Что ты знаешь?

– Достаточно.

– Откуда?

– Догадался. Что ты будешь делать, когда он вернется?

Лиат не ответила. Бессемянный повернулся и окинул ее взглядом, потом принял позу снятия вопроса. В груди Лиат вспыхнул гнев.

– Я люблю его. Он мой друг сердца.

– А Маати?

– Его я тоже люблю.

– Но он не друг сердца.

Лиат снова умолкла. В тусклом свете луны и звезд было видно, как андат печально улыбнулся и принял позу, выражавшую понимание, сочувствие и приятие.

– Я и Маати… мы просто нужны друг другу. Врозь нам плохо. Мы с ним оба совсем одиноки.

– Что ж, это хотя бы ненадолго. Он скоро вернется, – произнес андат. – Завтра, может быть. Или через день.

– Кто?

– Ота.

Лиат почувствовала, что задыхается. Чувство было очень похоже на страх.

– Нет, еще рано. Он не успеет!

– А по-моему, успеет, – возразил андат.

– Ему только до Ялакета плыть три недели. Даже если он найдет быструю переправу вверх по реке, то только сейчас прибудет туда.

– Уверена?

– Еще бы.

– Тогда признаю свою ошибку, – сказал андат так уступчиво, что у Лиат не нашлось ответа. Вдруг андат рассмеялся и охватил голову руками.

– Что? – удивилась Лиат.

– Ну и дурак же я. Ота – это тот самый Ота-кво, о котором рассказывал Маати. Он не поэт и у него нет клейма, вот я и не сопоставил одного с другим. Но если Маати отправил его к даю-кво… Да, несомненно. Это он.

– Я думала, ты все знал насчет Оты, – сказала Лиат упавшим голосом.

– Возможно, я преувеличил. Ота-кво… Ученик из «черных одежд», который не принял клейма и не стал поэтом. Кажется… кажется, я слышал подобную историю. Что ж, задам пару вопросов Хешаю и все раскопаю.

Лиат охватил ужас при мысли о содеянном. Она не столько осела, сколько рухнула на траву. Под ее весом хрустнули листья. Андат встревоженно глянул на нее.

– Ты меня провел! – прошептала она.

Бессемянный склонил голову набок и странно улыбнулся – чувственно, жалостливо и вместе с тем удивленно. Его руки приняли позу утешения.

– Ты не виновата, Лиат-кя. Маати рассказал мне все давным-давно, еще когда не знал, кто я. Если ты и предала сегодня своего друга сердца – а тому есть серьезные подтверждения, – то не со мной. Хочешь – верь, хочешь – нет, но эта тайна останется тайной.

– Останется, как же. Не верю!

Андат улыбнулся. На миг он напомнил ей Хешая-кво: лицо того было так же искренно.

– Обладать тайной – все равно, что сидеть на крыше с камнем в руках. Пока ты его держишь, жизни тех, кто ходит внизу, в твоей власти. Уронишь – останется только наслаждаться видом. Я не выдам твоей тайны без выгоды, а при нынешнем положении дел выгоды не наблюдается. Так что пока твои секреты останутся при мне.

Лиат встала в позу вызова.

– Поклянись!

– Ты забыла, с кем ты разговариваешь? Как, интересно, меня обяжет эта клятва?

Лиат уронила руки.

– Я тебя не выдам, – сказал Бессемянный. – Во-первых, незачем, а во-вторых, это расстроит Маати.

– Маати?

Андат пожал плечами.

– Я его полюбил. Он… он еще молод и недолго живет на этом свете. Однако у него хватит таланта и обаяния, чтобы избежать нашей участи. А вот достанет ли ума…