Текст книги "Тень среди лета"

5

Утро дня высочайшей аудиенции выдалось сырым и пасмурным. После храмовых обрядов Лиат и Марчат Вилсин дожидались очереди уходить, поскольку первое право предоставлялось семьям утхайема. Даже огнедержцы, низшие среди знати, превосходили рангом торговцев – и здесь, и на приеме у хая. Пока они ждали, Эпани-тя принес свежего хлеба и фруктов, а потом отвел Лиат в уборную, где она и еще несколько женщин улучили возможность облегчиться.

Утренний дождь не перестал, но чуть утих. Солнце так и не вышло, хотя облака поменяли цвет на белый, что обещало к вечеру ясную погоду. И жару.

Когда подошла их очередь, появились носильщики полога, и Дом Вилсинов занял место в процессии к дворцу.

Строго говоря, стен там не было. Носильщики остановились, и Лиат ступила в редкий лес мраморных колонн. Потолок терялся далеко вверху и был таким облачно-светлым, что в его существование едва верилось. Зал церемоний был похож на поляну среди мраморного леса.

Хай со спокойным и строгим лицом восседал на большом диване резного эбена. Советники и слуги не должны были приближаться к нему до начала аудиенции. Сановники утхайема выстроились в круг, словно зрители перед спектаклем, и еле слышно шушукались. Вилсин-тя знал отведенное им место и мягко направил Лиат на скамью к другим торговцам.

– Послушай, – начал он, как только они сели. – В нашем ремесле есть свои трудности. Я про то, что нам приходится делать. Иногда все не так, как хотелось бы.

– Я понимаю, Вилсин-тя, – ответила Лиат, напуская на себя уверенность. – С этим я справлюсь.

На миг он заколебался, словно хотел что-то добавить, но тут флейта разразилась трелью, зазвучали фанфары и началась церемония вручения даров. Каждый род утхайема, как требовал обычай, явился со своим символическим даром, а следом за ними шли торговые представительства разных стран. Слуги, одетые в цвета дома или семейства, грациозно выступали вперед, неся ларцы и ковры, золоченые фрукты и рулоны тонкого шелка, всевозможные чудеса и диковинки. Хай Сарайкета по очереди осматривал приношения, удостаивая дарителей церемонной позой. Вилсин шевельнулся: носильщики его Дома вышли на середину круга. Четверо юношей несли, растянув за углы, узорчатое полотно с картой городов Хайема, вышитой серебряной нитью. Юноши шли в ногу, мрачные, точно на похоронах.

Точнее, мрачными были трое. Четвертый, хотя и не отставал, еле заметно крутил головой, кого-то или что-то выискивая. Лиат уловила шепот: зрелище позабавило зрителей. У нее упало сердце.

Четвертым носильщиком был Итани.

Марчат Вилсин, должно быть, заметил ее волнение и недоуменно покосился на помощницу. Лиат стояла с отсутствующим видом, боясь выдать себя. Она уже чувствовала, как у нее запылали щеки, и изо всех сил желала, чтобы румянец был не очень заметен. Четверка носильщиков подошла к хаю, и двое передних опустились на колено, чтобы полотно было лучше видно. Итани, кажется, наконец понял, куда попал, и встал навытяжку. Хай не выразил ни изумления, ни недовольства – просто принял подарок и отослал к остальным. Итани сотоварищи отправился восвояси; на их место вышли носильщики Дома Киитанов. Лиат наклонилась к управляющему.

– Вилсин-тя, нет ли здесь женской комнаты?

– Когда я волнуюсь, со мной творится то же самое, – ответил он. – Эпани тебя проводит. Главное, вернись до того, как хай вызовет своих мудрецов. Если так пойдет дальше, в твоем распоряжении еще пол-ладони, но лучше поторопись.

Лиат ответила жестом благодарности, встала и начала пробиваться за спины собравшихся. Эпани она, конечно же, не искала. Там ее ждал Итани. Она глазами показала ему на колонну, и он отправился туда вслед за ней.

– Что ты творишь? – накинулась на него Лиат, как только они скрылись от чужих глаз. – Сначала избегаешь, а теперь… теперь такое выкидываешь?

– Мой знакомый должен был нести полотно, – оправдывался Итани. – Он уступил мне свое место. И ничего я не избегал. Просто… ну, злился немного, милая. И не хотел тебе мешать. Особенно когда предстоит такое.

– Это называется «не хотел мешать»?

Он улыбнулся. Все его улыбки почему-то обезоруживали.

– Я пришел, чтобы тебя поддержать. Ты справишься. Это обычные переговоры, и раз Амат Кяан и Вилсин-тя тебя выбрали, раз они в тебя верят, то мое мнение не так уж важно. И все-таки я в тебя верю. Я не хотел отпускать тебя, не сказав этого. У тебя все получится.

Она не заметила, как взяла его за руку, и поняла это лишь тогда, когда он поднес ее к губам.

– И почему только ты выбираешь худшее время для самых прекрасных слов…

Мелодия флейты изменила ритм. Лиат вырвала руку и обернулась. Собственно аудиенция должна была вот-вот начаться: советники и слуги готовились вернуться к хаю. Итани отступил назад и изобразил жест поддержки. Его взгляд был устремлен на нее, губы улыбались, а руки… о боги, под ногтями все так же синела краска.

– Я буду ждать! – напутствовал он, и Лиат метнулась обратно, чуть не бегом пробираясь меж сидящих мужчин и женщин. Она упала на скамейку рядом с Вилсином-тя как раз тогда, когда два поэта и андат преклонили перед хаем колена и заняли свои места.

– Успела, – заметил Вилсин. – Тебе нехорошо?

«Нехорошо? Да лучше и быть не может», – подумала Лиат. Она представила выражение лица Амат – уверенное, почтительное – и постаралась принять такое же.

Маати сидел на бархатной подушке, то и дело шевеля ногами, чтобы их не отсидеть. Помогало не очень-то. Слева от него восседал хай Сарайкета. Хешай-кво и Бессемянный расположились ближе, и если хай не замечал его тягот, то они видели наверняка. В широком круге возникали проситель за просителем и озвучивали свои мольбы.

Худшим из них был западник, привезший с собой тележку в рост собаки, на которой горел очаг и кипятилась в котле вода. Водяной пар привел колеса тележки в движение, и та унеслась в толпу, обгоняя владельца. На его заявление о том, что гальты строят подобные механизмы для военных целей, утхайем только рассмеялся. «Армия чайников!» – так отозвался об увиденном хай. Один Хешай-кво, как заметил Маати, не веселился. Не потому, решил он, что принял чудака всерьез; просто старому поэту было больно смотреть, как тот унижается. Даже высшие достижения гальтского военного мастерства Хайему не угрожали. Пока города защищали андаты, хайемцы смотрели на войны других народов как на диковину, на кости доисторических чудищ.

Наибольший интерес вызвал второй сын хая Удуна. Весь двор, затаив дыхание, слушал рассказ о том, как младший сын хая пытался отравить двух старших, включая его. Ужасающие подробности смерти первого брата едва не вызвали у Маати слезы, а хай Сарайкета разразился в ответ проникновенной речью, вчетверо длиннее всех прежних заявлений: что-де яд – не хайемское орудие и что власти Сарайкета стоят на стороне оскорбленных и намерены преследовать убийцу до справедливого суда.

– Что ж, – произнес Бессемянный, как только присутствующие поднялись на ноги, чествуя правителя, – теперь ясно, который из сыновей старого хая будет просиживать его трон. Можно подумать, никто из предков досточтимых владык Сарайкета не подносил брату приправленного винца.

Маати оглянулся на Хешая-кво, ожидая, что тот встанет на защиту хая, но поэт лишь смотрел, как второй сын Удуна простирается ниц перед черным диваном.

– Паяц на паяце, – тихо продолжал андат, чтобы никто кругом не слышал, кроме поэта с Маати. – Не забывай об этом. Все, что ты видишь – одна долгая, затянутая пьеса, которую никто не сочинял, никто не ставил и не продумывал. Поэтому они то и дело скатываются к братоубийству. Случай не новый, все более-менее знают, чего ожидать. Только делают вид, будто один хайский сын лучше другого.

– Тихо, – шикнул поэт, и андат изобразил извинение, но, едва Хешай-кво отвернулся, подмигнул Маати. Поэт говорил мало. Он был угрюм с самого утра, когда они вышли в дождь из его дома. По ходу аудиенции его физиономия мрачнела все больше и больше.

Два огнедержца предстали перед хаем, дабы тот рассудил их спор об одном пункте городского закона, и правитель призвал древнюю старуху по имени Ниания Тосогу, придворного летописца. Та что-то долго и еле слышно бубнила, пересказывая полузабытые хроники летних городов, восходящие к первым дням Хайема, когда Империя еще не угасла. Потом, без видимой связи с происходящим, она огласила решение, которое, похоже, не устроило никого. Когда огнедержцы сели, встал пожилой гальт в одеждах цвета зелени с бронзой. Вместе с ним вперед вышла девушка одних лет с Маати или чуть старше. Ее платье было тех же тонов, что и у гальта, но если старик держался с глубоким почтением, выражение лица и рук девушки граничили с высокомерием. Даже поклон вышел у нее заносчиво – подбородок вздернут, бровь выгнута.

– А вот она паршиво играет! – прошептал Бессемянный.

Хешай-кво пропустил его слова мимо ушей и наклонился вперед, не сводя глаз с просителей. Андат, наоборот, подался назад и следил за хозяином не менее внимательно, чем за странной парой.

– Марчат Вилсин, – на весь зал, как актер со сцены, проговорил хай Сарайкета. – Я прочел твое прошение. Не припомню, чтобы Дом Вилсинов прежде участвовал в скорбном торге.

– Суровые времена настали в Гальте, повелитель, – ответил Вилсин и принял позу, хотя и официальную, но с некой толикой попрошайничества. – Столько чайников еще нужно наклепать…

По толпе пробежала волна смеха; хай дал понять, что шутка услышана. Хешай-кво насупился больше прежнего.

– Кто будет представлять ваш Дом на переговорах? – спросил хай.

– Я, высочайший, – ответила девушка, делая шаг вперед. – Лиат Чокави, помощница Амат Кяан. Она просила меня заменить ее на время отъезда и провести эту сделку.

– Женщина, которую вы представляете, здесь присутствует?

Старый гальт скривился, но без колебаний ответил:

– Так точно, повелитель. Правда, она очень плохо владеет хайятским языком, но у нас есть переводчик на случай, если вы пожелаете с ней поговорить.

– Пожелаю, – сказал хай. Взгляд Маати переметнулся в толпу, на молодую женщину в шелковом одеянии, которая вышла вперед, опираясь на локоть приятного круглолицего человека в простой темной одежде слуги. Глаза женщины были неестественно бледными, кожа – отталкивающе белой. Ее одежда была скроена так, чтобы прятать выступающий живот. Хешай напрягся и подался вперед со смешанным чувством на лице.

Островитянка поравнялась с гальтом и его юной помощницей, улыбнулась и кивнула им по указке толмача.

– Ты явилась сюда с просьбой о помощи, – произнес хай нараспев. Женщина впилась в него взглядом, как дитя при виде огня. Маати показалось, будто ее околдовали. Переводчик что-то прошептал ей на ухо, и она на миг отвлеклась, чтобы ответить, но сразу продолжила разглядывать хая.

– Повелитель, – произнес переводчик. – Моя госпожа, Мадж Тониаби из Ниппу, благодарит за великую честь быть представленной вам и за помощь в сей нелегкий час.

– Признаешь ли ты Дом Вилсинов в качестве своих посредников передо мной? – спросил хай, словно женщина говорила сама за себя.

Последовало другое неслышное совещание, еще один беглый взгляд на переводчика и долгий – на хая. Говорила она тихо, так что Маати едва различал ее голос, но речь была быстрой и певучей.

– Признает, повелитель, – передал круглолицый.

– Отлично, – сказал хай. – Я принимаю предложенную цену и дарую Лиат Чокави право на собеседование с поэтом Хешаем для уточнения условий.

Переводчик и девушка согнулись в позе благодарности, после чего вся четверка просителей слилась с толпой. Хешай испустил долгий свистящий выдох. Бессемянный сложил пальцы домиком и прижал к губам, пряча улыбку.

– Что ж, – проронил поэт. – Теперь этого не избежать. А я-то надеялся…

Он умолк и всплеснул руками, словно отмахиваясь от мечты или прощаясь с возможностью все исправить. Маати снова заерзал на подушке, чтобы размять затекшую ногу. Слушания длились еще полторы ладони – прошение за прошением, – пока хай наконец не встал. Он принял позу официального закрытия церемонии и под традиционную флейту с барабаном удалился. За владыкой и лицом города потянулись советники, а за Хешаем – Маати. Впрочем, старший поэт следил за процессией лишь вполглаза. Поэты и андат прошли сквозь лес колонн к большой дубовой двери, а, миновав ее, очутились в зале поменьше, похожем на огромный узел из коридоров и лестниц. На верхней галерее четверка рабов выводила нежную печальную мелодию. Хешай сел на низкую скамью, глядя перед собой. Бессемянный встал в нескольких шагах, сложил на груди руки и замер словно статуя. В воздухе повисло отчаяние.

Маати медленно подошел к учителю. Поэт на миг поднял глаза и снова уставился в пространство. Маати, еще не начав говорить, изобразил просьбу о прощении.

– Я не понимаю, учитель! Ведь должен быть способ отказаться от торга. Если дай-кво…

– Если дай-кво возьмется приглядывать за каждой мелочью, можно будет смело назвать его императором, – оборвал его Хешай-кво. – И через поколение-другое мы посмотрим, как он справляется с обучением новых поэтов. У нас и без того пусто в головах, не хватало еще плохой науки. Нет, избави нас боги от вмешательства дая-кво.

Маати присел. Через зал потекли утхайемцы, переговариваясь поверх бумажных кип и свитков.

– Вы могли бы отказаться.

– И выставить себя кем? – Хешай вяло усмехнулся. – Не обращай внимания, Маати-кя. Разнылся старый пень, вот и все. Дело предстоит дрянное, но ничего не попишешь. Работа, как-никак.

– Убивать лишних младенцев заморских богачек, – поддакнул Бессемянный тем же дерзким тоном, но с примесью чего-то нового. – Действительно, для нас это пара пустяков.

Хешай вскинул голову, сжал кулаки, сморщил лоб от натуги и ярости. Маати услышал звук падающего тела. Андат распростерся на полу, вытянув руки в таком глубоком раскаянии, что Маати понял: по своей воле он никогда бы так не лег. Губы Хешая дрожали.

– В общем… мне ведь не впервой, – глухо произнес он. – Хотя этого никому не пожелаешь. Ни женщине, никому. Скорбный торг недаром таким зовется.

– Хешай-тя! – окликнул женский голос.

Она стояла рядом с распластавшимся андатом. Увиденное до того потрясло ее, что от высокомерия не осталось следа. Маати встал и принял позу приветствия. Хешай ослабил власть над Бессемянным, позволяя тому подняться. Андат стряхнул с платья невидимые пылинки и взглянул на поэта с горчайшим укором, после чего обратился к девушке.

– Лиат Чокави, – произнес он, тепло пожимая ей запястье, словно старый друг. – Рады вас видеть. Верно, Хешай?

– Безумно, – буркнул поэт. – Быть вверенными недоучке-помощнице – куда уж лучше.

На ее лице отразилась оторопь: маска самоуверенности соскользнула, глаза расширились, губы сжались в нитку. Тут же она стала прежней, однако Маати понял – или решил, что понял – удар Хешая попал в цель, а жертва провинилась лишь в том, что угодила под горячую руку.

Хешай встал и изобразил готовность к переговорам, но церемонность его позы лишь усугубляла оскорбление. Маати вдруг стало за него стыдно.

– Зал для встреч там, – махнул Хешай, отвернулся и зашагал в указанную сторону. Бессемянный поплыл рядом с ним, оставив Лиат и Маати догонять.

– Извини его, – тихо сказал Маати. – Это из-за скорбного торга он сам не свой. Ты ни в чем не виновата.

Лиат бросила на него недоверчивый взгляд, но смягчилась, когда поняла, что он опечален не меньше ее. Она ответила едва заметной позой благодарности, какими обмениваются друзья.

В зале для встреч было пусто и жарко. Единственное окошко оказалось заперто; Хешай толчком его распахнул. Поэт сел за низкий каменный стол и показал Лиат место напротив. Она скованно села и достала из рукава связку бумаг. Бессемянный встал у окна и, хищно осклабившись, стал следить за поэтом, пока тот просматривал документы.

– Я могу чем-то помочь, Хешай-кво?

– Принеси чаю, – буркнул тот, не отрываясь от бумаг. Маати оглянулся на девушку, потом на Хешая. Андат, видя его замешательство, нахмурился. Затем черные глаза озарились догадкой, совершенные руки создали позу просителя, хотя Маати не понял, что именно он просит, и опустились, не дождавшись разрешения.

– Хешай, друг мой, тебе достался слишком воспитанный ученик. Сдается мне, он не хочет оставлять тебя одного. – Бессемянный усмехнулся. – Он думает, ты снова станешь нападать на эту юную девицу. Я бы на его месте даже порадовался, глядя, как ты выставляешь себя ослом, но…

Хешай повел плечом, и андата передернуло от боли или чего-то похожего на боль. Его руки сложились в позу извинения. Однако от Маати не укрылось, как нахмурился поэт. Бессемянный все-таки пристыдил своего хозяина. За девушку можно было не волноваться. По крайней мере, некоторое время.

– Чаю, Маати. И для гостьи тоже, – произнес Хешай, указывая на Лиат.

Маати склонился в знак послушания. Потом поймал взгляд Бессемянного и молча кивнул, благодаря за помощь. Андат ответил легчайшей из всех улыбок.

В коридорах было полно народа. Рядом толпились торговцы, знать, слуги, рабы, охранники. Маати пробирался между ними известным путем в сторону главного зала, разыскивая кого-нибудь из дворцовой челяди. Ему не терпелось вернуться назад, послушать переговоры.

Главный зал был набит битком еще хуже коридоров. В воздухе дымом стоял людской гомон. Но вот в толпе мелькнули желтые одежды дворцового слуги, и Маати, отчаянно пробираясь сквозь толчею, рванул к выходу.

На полпути к двери он задел молодого человека, одетого в те же цвета, что Лиат с Марчатом Вилсином – зелень с бронзой. Мозолистые руки со следами краски и широкие плечи выдавали в нем грузчика. Решив переложить задание на незнакомца, Маати остановился и схватил его за локоть. Продолговатое лицо парня показалось Маати смутно знакомым, но стоило тому заговорить, как у поэта кровь отхлынула от лица.

– Прошу прощения, – сказал грузчик, сопроводив слова позой извинения. – Знаю, я должен был дождаться снаружи, но понадеялся, что Лиат Чокави…

Он затих, увидев, какими глазами смотрит на него Маати.

– Ота-кво… – выдохнул тот.

Миг обоюдного потрясения – и грузчик закрыл Маати ладонью рот и увлек его в боковой коридор.

– Молчи, – прошептал Ота. – Молчи!

6

Будто и не было последних лет. То, что пережил Ота, вдруг отступило в тень, развеялось от одного звука его имени. Жаркие, влажные дни поденщины на Сарайкетской пристани, вечный поиск еды и жилья, голодные ночи в придорожной пыли. Жизнь, какой видел ее Итани Нойгу. Все это осыпалось с него, как скорлупа, и он вспомнил себя мальчишкой – уверенным и своевольным мальчишкой, что брел по заснеженному полю к большому тракту. Он словно заново очутился там, и ясность этого воспоминания его напугала.

Молодой поэт послушно шел за ним, ни слова не говоря. Видимо, встреча ошеломила его не меньше.

Они разыскали пустую комнату. Ота запер дверь на засов. Оконце тесной комнаты выглядывало во внутренний сад, где росли бамбук и подстриженные деревья. Даже в дождь, который до сих пор шуршал каплями по листве, внутри было очень светло. Ота сел за стол, закрыв рот руками, и посмотрел на юного поэта. Тот был моложе года на четыре, но старше того Оты, который придумал себе новое имя, новое прошлое и заключил договор с Домом Вилсинов. У поэта было открытое круглое лицо, твердый подбородок и руки, годами не знавшие тяжелой работы. Но больше всего Оту смущали его глаза – они светились восторгом, точно юноша только что нашел клад.

Ота не знал, откуда начать.

– Ты… мы, верно, вместе учились?

– Маати Ваупатай, – назвался поэт. – Я был в одном из младших классов, когда вы… покинули школу. Вы еще водили нас перекапывать огород, а мы плохо копали. У меня тогда все руки были в водянках…

Его лицо вдруг стало знакомым.

– Боги! – выронил Ота. – Так это ты?

Маати Ваупатай, которого Ота заставлял есть землю, ответил утвердительной позой, сияя радостью оттого, что его узнали.

Ота откинулся назад.

– Прошу тебя, не говори никому обо мне. Я так и не принял клеймо. Если братья найдут меня…

– То захотят убить, – подхватил Маати. – Знаю. Я никому не скажу. Только… Ота-кво…

– Итани, – поправил Ота. – Теперь меня зовут Итани.

Маати выразил послушание, больше уместное для преданного ученика, как будто Ота до сих пор ходил в черном одеянии.

– Значит, Итани. Не ожидал. В смысле, встретить вас здесь. Какими судьбами?

– Я служу Дому Вилсинов. В качестве грузчика.

– Грузчика?

Ота ответил утверждением. Поэт заморгал, словно пытаясь угадать смысл заморского слова. Когда он заговорил, тон у него был обеспокоенный. Или разочарованный.

– Говорили, дай-кво вас принял. А вы отказались.

«Как просто звучит», – подумал Ота. Горстка слов смогла вместить то, чем стала его жизнь. Когда он принимал это решение, все казалось предельно ясным и в то же время сложным. Впрочем, как и сейчас.

– Верно.

– Что… простите, Ота-кво, но что произошло?

– Я ушел. Подался на юг, нашел работу. Я знал, что старое имя придется забыть, вот и взял другое. И… вот и все, наверное. Заключил договор с Домом Вилсинов. Срок уже истекает, а что делать дальше – не знаю.

Маати принял позу понимания, но по складке между бровями было видно, что сделал он так машинально. Ота вздохнул и облокотился на стол, думая, что бы еще сказать, как объяснить свой жизненный выбор. В довершение всех пережитых за день тревог он почувствовал, что не может подобрать слов. Со дня ухода он ни разу не пытался объяснить, почему так решил. Да и некому было.

– А ты? – спросил Ота. – Тебя, вижу, он обучил.

– Старый дай-кво умер. После вашего ухода. Я даже не успел получить черную одежду. Пост занял Тахи-кво, а в школу пришел новый учитель. Наани-кво. Он был еще строже Тахи-кво. По-моему, ему это было в радость.

– Дрянная работа, – сказал Ота.

– Нет, – не согласился Маати. – Просто тяжелая. И жестокая. Но так нужно для дела. Ставки слишком высоки.

Была в его голосе какая-то твердость, подумал Ота, которая не происходила из уверенности. Он ответил согласием, но понял, что Маати угадал неискренность позы, и опустил руки.

– Что же ты сделал, чтобы попасть в «черные одежды»?

Маати покраснел и отвернулся. В коридоре кто-то хохотал, и это раздражало. Поговорил всего ничего с едва знакомым человеком, а уже забыл, где находится и что вокруг люди.

– Я спросил Наани-кво о вас, – ответил Маати. – Ему это не понравилось. Мне пришлось неделю драить полы в большом зале. А потом я спросил его снова. И опять заработал наказание. В конце концов… в общем, как-то ночью я пошел мыть полы уже без указки. Мила-кво спросил, что я делаю, а я ответил: «завтра пойду задавать тот же вопрос, вот и решил выполнить работу заранее». Он спросил, не полюбил ли я драить камни, а потом предложил повышение.

– И ты его принял.

– Еще бы! – ответил Маати.

Оба надолго замолчали. Ота увидел жизнь, которую отверг. А еще ему показалось, что на лице Маати отразилась жалость. Самое меньшее – сомнение.

– Обо мне никто не должен знать, – сказал Ота.

– Я никому не скажу. Клянусь.

Ота принял позу свидетеля клятвы, и Маати ответил тем же. Оба подскочили на месте: кто-то забарабанил в дверь.

– Кто там? – окликнул мужской голос. – Нам здесь назначено!

– Мне пора, – сказал Маати. – Я пропущу переговоры с… Лиат. Вы сказали, что ждете ее, верно?

– Немедленно отоприте! – бушевали за дверью. – Это наша комната!

– Она моя девушка, – ответил Ота, поднимаясь. – Идем. Пока эти не пожаловались хаю.

Люди за дверью, одетые в легкие шелка и дорогие сандалии утхайема, уставились на Оту с гневом и отвращением – подумать только, простой грузчик, да еще из гальтского дома! Однако, увидев за его спиной Маати в одежде поэта, они умерили злость до нетерпения. Юноши вместе вышли в большой зал, где было все так же людно.

– Ота-кво, – начал Маати, едва они очутились в толпе.

– Итани.

Маати сокрушенно попросил извинения.

– Итани. Я… мне так много нужно обсудить… и мы…

– Я тебя разыщу, – пообещал Ота. – Только не говори никому. Особенно поэту.

– Ни единой душе.

– Мы еще встретимся. А теперь ступай.

Маати попрощался с ним – такого учтивого поклона, верно, не видел от поэта ни один грузчик – и нехотя побрел прочь, каждым шагом выражая желание остаться. Ота поймал на себе озадаченный взгляд пожилой утхайемки из толпы, сотворил жест почтения и вышел.

Дождь почти прекратился, на плечо горячей ладонью упал солнечный луч. Остальные носильщики, которые несли сюда дары или держали полог, дожидались хозяев в боковом садике для прислуги. Эпани-тя, домоправитель Марчата Вилсина, сидел там же с улыбкой на лице. Теперь, когда не нужно было сохранять официоз, все повеселели. Старый Тууй Анагат, который знал Оту почти с тех пор, как он стал Итани, чуть ли не всю его поддельную жизнь, принял позу приветствия.

– Ты уже слышал? – спросил он, когда Ота к нему подошел.

– О чем? Видимо, нет.

– Хай набирает отряд – выследить сына Удунского хая, отравителя. Пол-утхайема рвется туда вступить. Того и гляди, насядут на гаденыша, как вши на деревенскую шлюху.

Ота выразил удовольствие, зная, что от него этого ждут, потом уселся под деревом, усеянным крошечными душистыми грушами из тех, что растят для красоты, и прислушался. Все до одного обсасывали новость – люди, с которыми он работал, которых знал, кому доверял, хотя и не настолько, чтобы сказать правду. Все обсуждали казнь хайского сына, как собачьи бои. Никого не волновало, что у мальчишки не было выбора. Никто даже не вспомнил о справедливости. У низкорожденных, что гнут спину ради куска меди, чтобы хватило на чай и суп с квасным хлебом, хайем вызывает только зависть – никакого сострадания или любви. Теперь они вернутся в свои тесные бараки, унося в памяти роскошь дворцов, отраду садов, невольничьи песни. В них не останется места для жалости к семьям богатых и власть предержащих. «К таким, – подумал уныло Ота, – как я».

– Эй, – окликнул его Эпани, потыкав носком сапога. – Чего приуныл, Итани? Что-то ты невесел.

Ота деланно засмеялся. У него это хорошо выходило – смеяться и улыбаться по заказу. Очаровывать. Он небрежно изобразил просьбу о прощении.

– Порчу праздник, да? Просто меня только что вышвырнули из дворца, вот и все.

– Вышвырнули? – переспросил Тууй Анагат, и все, оживившись, повернули головы к ним.

– Да. Стоял себе, никого не трогал…

– Вынюхивал Лиат, – продолжил кто-то со смехом.

– …И, похоже, кое-кому приглянулся. Одна женщина из Дома Тиянов подошла ко мне и спросила, не я ли представляю Дом Вилсинов. Я сказал «нет», а она почему-то осталась со мной поболтать. Приятная оказалась бабенка. А ее дружок принял наш разговор близко к сердцу и столковался с дворцовыми слугами…

Ота принял позу невинной растерянности, чем повеселил всех еще больше.

– Бедный, бедный Итани! – воскликнул Тууй Анагат. – Бабы так и липнут. Давай-ка мы тебе поможем. Скажем им всем, что у тебя на одном месте выскочили болячки и ты три дня проходил в подгузнике с припарками.

Ота теперь смеялся вместе со всеми. Опять он победил. Теперь он был как все, свой в доску. Еще пол-ладони они перешучивались и травили байки, а потом Ота встал, потянулся и заговорил с Эпани.

– Я вам сегодня еще нужен, Эпани-тя?

Старик как будто удивился, но изобразил отрицание. Отношения Оты и Лиат ни для кого не были тайной, но Эпани, живший в господском доме, больше других понимал всю их сложность. Когда Ота попрощался с ним, он ответил тем же.

– Я думаю, Лиат быстро управится с поэтами, – заметил он. – Разве ты ее не подождешь?

– Нет, – ответил Ота и улыбнулся.

Амат училась. Сначала она узнала, как работает механизм заведения, как распределяются прибыли и доли охранников, шулеров, борцов и женщин – ритм, налаженный, как течение реки или сердцебиение, где деньги играли роль крови. Она начала лучше понимать, что именно ищет среди невнятных записей и подозрительных расписок. А еще она научилась бояться Ови Ниита.

Амат узнала, что бывает с теми, кто ему не угодил. Проститутки принадлежали заведению, поэтому их отсутствие никем не расследовалось и не проверялось. Их в отличие от нее было легко заменить. Она не захотела бы быть на их месте за все серебро в городе.

Прошли две недели из четырех. Или пяти. Оставались еще две или три до обещанного Марчатом помилования. Амат сидела в душной комнате, изнемогая от жары. На столе громоздились кипы бумаг. Теперь ее будни наполнял скрип пера по бумаге, звуки веселого квартала, запах дешевой еды и собственного пота, тусклый желтоватый свет из узкого высокого оконца.

Раздался стук в дверь – тихий, робкий. Амат подняла голову. Ови Ниит или его охрана не потрудились бы стучать. Амат воткнула перо в брусок туши и потянулась. Захрустели суставы.

– Войдите, – сказала она.

Вошла девушка. Лицо было знакомым, а имени Амат ни разу не слышала. Невеличка, с родинкой под глазом, похожей на слезинку, нарисованную детской рукой. Когда она приняла позу извинения, Амат заметила у нее на запястьях следы полузаживших ран. Интересно, каким записям в конторской книге они соответствовали?

– Бабушка… – Так ее называли все здешние обитатели.

– Чего тебе? – спросила Амат и сразу же пожалела, что взяла такой резкий тон. Она размяла ладони.

– Я знаю, вас нельзя беспокоить, – начала посетительница. Голос звучал напряженно, но вряд ли от страха перед старухой, запертой в клетушке с бумагами, подумала Амат. Видимо, Ови Ниит дал приказ сюда не заходить. – Но там человек пришел. Спрашивает вас.

– Меня?

Девушка изобразила позу подтверждения. Амат откинулась назад. Кират. Вероятно, он. Или кто-нибудь из подручных Ошая явился сюда разыскать ее и убить. А Ови Ниит уже тратит золото, вырученное за ее смерть. Амат кивнула – скорее самой себе, нежели собеседнице.

– Как он выглядит?

– Молодой. Красивый, – добавила она и улыбнулась, словно делясь секретом. Красивый – может быть, но молодым Кирату уже точно не стать. Значит, не он. Амат взвесила в руке трость. Оружие никудышное. Убежать – прыти не хватит, даже если бы нога не болела. Надо пробовать обороняться. Она подавила в себе панику, чтобы заговорить без дрожи в голосе.

– Как тебя зовут, деточка?

– Ибрис, – ответила та.

– Прекрасно. Слушай меня внимательно. Ступай к дверям – не черным, а парадным. Разыщи охранника. Скажи ему об этом человеке. И пожалуйся, что он хочет убить посетителя.

– Но…

– Не спорь, – отрезала Амат. – Ступай. Живо!

Многолетний опыт раздачи приказов сделал свое дело. Девушка убежала, а когда дверь закрылась, Амат подперла ее письменным столом. Хлипкая вышла преграда, подумала она с горечью и села сверху, надеясь, что ее вес на миг-другой отсрочит вторжение. Если стража подоспеет вовремя, убийцу схватят.

Или нет. Скорее всего, нет. Кто она здесь? Товар. С этим никто не поспорит. Амат стиснула трость в кулаках. К черту достоинство! Если Вилсин и Ошай хотят ее уничтожить, она будет драться до последнего.