Текст книги "Тень среди лета"

– Ты говоришь, как Хешай.

– Разумеется.

– А тебе… ты ведь не всерьез печешься о Маати?

Бессемянный встал. В его движениях ощущались легкость и свобода катящегося камня. На нем было просторное одеяние темнее ночи, а лицо казалось совершенной маской – фарфорово-белой, гладкой, как яичная скорлупа, и такой же бесстрастной. Сверчки до того разошлись, что Лиат едва уловила следующие слова андата:

– Через десять лет, Лиат-кя, оглянись назад, вспомни этот разговор и спроси себя, кто из нас был добрее к Маати.

15

Жизнь в селении дая-кво тянулась какой-то изысканной мукой. Чистый воздух, холодный камень улиц, всеобщее совершенство, однополость, одухотворенность и красота делали ее похожей на сон. Ота бродил по переулкам, останавливался у печей огнедержцев, слушал сплетни и перезвон ветряных колокольчиков. Посланники всех городов, облаченные в пышные наряды, прибывали и исчезали каждый день. Даже вода отдавала могуществом, даже воздух пах властью.

Когда-то, пока Ота целыми днями таскал на спине тюки и выбирал у себя клещей, Маати жил здесь, в этих хоромах. Каждый вечер Ота возвращался к себе на постоялый двор, измученный ожиданием, и гадал, кем бы он был, если бы принял предложение старого дая-кво. А потом вспоминал школу – жестокость, злобу, уроки, битье и глумление сильных над слабыми – и удивлялся, как смог продолжать учебу Маати.

Пятого дня пополудни его разыскал человек в белых одеждах высокопоставленного слуги. Ота сидел на широкой террасе чайной.

– Вы принесли письмо от Маати Ваупатая? – спросил слуга, принимая уважительно-вопросительную позу. Ота ответил утвердительно. – Дай-кво желает с вами говорить. Прошу за мной.

Библиотека была из мрамора; вдоль стен стояли высокие шкафы для свитков и переплетенных томов, сквозь череду окон с прозрачным, как воздух, стеклом, лился солнечный свет. Тахи-кво – дай-кво – сидел за длинным столом резного эбена. Железная жаровня согревала комнату, распространяя запах дыма, нагретого металла и благовоний. Когда дай-кво поднял глаза, слуга принял позу готовности и глубочайшего, почти смехотворного смирения. Ота стоял прямо.

– Ступай, – сказал дай-кво слуге, и тот удалился, затворив за собой широкие двери.

Учитель некоторое время разглядывал Оту из-под хмурых бровей, а потом толкнул ему через стол запечатанное письмо. Ота подошел, взял его и спрятал в рукав. Какой-то миг они стояли молча.

– Глупо было являться сюда, – произнес Тахи-кво как бы между прочим. – Если твои братья узнают, что ты жив, то прекратят следить друг за другом и сплотятся против тебя.

– Вполне может быть. Вы им скажете?

– Нет. – Тахи-кво встал и пошел вдоль шкафов, повернувшись к нему спиной. – Мой учитель умер, знаешь ли. На следующий год после твоего ухода.

– Мне жаль, – ответил Ота.

– Зачем ты приехал? Почему именно ты?

– Мы с Маати друзья. А больше довериться было некому.

Другие причины он не хотел открывать. Они касались только его.

Тахи-кво провел пальцами по корешкам книг и горько усмехнулся – это было видно даже из-за плеча.

– А тебе, выходит, он доверяет? Тебе, Оте Мати? Наверное, по молодости. А может, он просто не знает тебя так, как я. Хочешь услышать, что я ему написал?

– Если он решит со мной поделиться, – сказал Ота.

Тахи-кво снял с полки древний фолиант в деревянной обложке с железным окладом, толщиной в раскрытую ладонь, взвесил его в руках и положил на стол.

– В письме говорится, что он должен предотвратить освобождение андата. Что ему в обозримом будущем нет замены. Если Бессемянный исчезнет, мне некого будет послать, и Сарайкет станет обычным предместьем, только побольше. Вот что я написал.

Брови Тахи-кво вызывающе поползли вверх. Ота принял старую позу ученика, выслушавшего урок.

– С каждым поколением становится все труднее, – продолжил Тахи-кво, словно злясь на сами слова. – Учеников все меньше, андатов все тяжелее удержать. Даже таких, как Бессемянный или Нетронутый. Придут времена – не при мне, но при моем преемнике или после него, – когда андаты покинут нас навсегда. Хайем будет завоеван гальтами или западниками. Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?

– Да, – ответил Ота, – только не понимаю зачем.

– Потому, что из тебя мог выйти толк, – с горечью отозвался учитель. – И потому, что ты мне не нравишься. Но я все-таки должен задать этот вопрос. Ота Мати, не потому ли ты приехал сюда, что жалеешь о своем отказе? Может, письмо было поводом поговорить со мной, а на самом деле ты хочешь стать поэтом?

Ота не засмеялся, хотя вопросы прозвучали нелепо. Нелепо и – если вспомнить все зрелища и запахи селения – почти печально. А самое главное, он не был уверен в ответе. Может, он и впрямь прибыл увидеть, что потерял, и убедиться, верит ли в выбор, который сделал когда-то давно, ребенком.

– Нет, – сказал Ота.

Тахи-кво кивнул и разъял застежки древнего тома. Подобных букв Ота раньше не видел. Поэт вперил в него неприязненный взгляд.

– Так я и думал, – произнес он. – Ступай же. И не возвращайся, пока не поймешь, что созрел для этой работы. Мне некогда возиться с детьми.

Ота принял прощальную позу, а потом замялся.

– Мне правда жаль, Тахи-кво, – сказал он, – что ваш учитель умер. Что вам пришлось прожить этот путь. С самого начала. Жаль, что мир так устроен.

– Вини солнце за то, что садится, – отозвался дай-кво, не глядя на него.

Ота повернулся и ушел. Дворец поражал великолепием. Даже хай Сарайкета не мог себе такого позволить. На широких аллеях за стенами толпились важные люди в шелках и тончайшей коже, прибывшие сюда со столь же важными поручениями. Ота проникся всем этим роскошеством и впервые почувствовал пустоту, которая за ним крылась. Точно такую пустоту он видел в глазах Хешая. Одно, без сомнения, порождало другое.

Дойдя до границы селения, он удивился тому, насколько это все его опечалило. Он сам не знал, по ком плачет – по Маати или по Хешаю, по Тахи-кво или мальчикам его класса, которых раскидало по свету, по тщеславию власти или по себе самому. Вопрос, с каким он приехал – кто он такой: хайский сын Ота Мати или грузчик Итани Нойгу, – остался нерешенным, но ответ он все же получил.

Кто угодно, только не поэт.

– Когда? – кричала Мадж, сложив руки на груди. Ее щеки раскраснелись, изо рта разило вином. – Я уже третью неделю живу среди шлюх. Ты говорила, что убийцы моего ребенка ответят за все! Так когда, я тебя спрашиваю?

Островитянка метнулась к столу Амат, схватила вазу и запустила в стену. Раздался звон, цветы и осколки посыпались на пол. На стене появился мокрый потек. Не успела Амат шевельнуться, как в комнату влетел охранник с кинжалом наголо. Амат встала и вытолкала его обратно, несмотря на возражения, после чего закрыла дверь. Ее нога жутко болела. За последние недели боль донимала ее все сильнее и сильнее, пополняя и без того немалый список напастей. Однако она держалась стойко. Мадж – то ее союзница, то подопечная – вздернула подбородок и выпятила грудь, словно маленький задира. Амат приторно улыбнулась, медленно шагнула вперед и шлепнула ее по губам.

– Ради тебя я корплю с утра до полуночи, – произнесла Амат. – Я содержу этот мерзкий притон, чтобы было на что обратиться в суд. Ради тебя я поступилась всем, что у меня было. Разве я просила меня благодарить? Только помочь, вот и все.

В светлых глазах Мадж появились слезы и потекли по заалевшим щекам. Накал ярости в груди Амат спал. Она тихонько прошла к куче бумаг у дальней стены и тяжело, щадя ногу, опустилась на колени.

– Мое дело непростое, – проговорила Амат и принялась не глядя собирать черепки и поломанные цветы. – Вилсин-тя не сохранил записей, упоминающих его имя в непосредственной связи с торгом, а из тех, что остались, не явствует, знал он об обмане или нет. Мне придется это доказать. Или можешь хоть сейчас отправляться домой.

Пол заскрипел под шагами, но Амат не подняла головы. Она подогнула подол платья, сложила туда остатки вазы, а в них – лепестки. Даже загубленные цветы пахли чудесно. Амат стало жалко их выбрасывать. Мадж села рядом на корточки и стала помогать прибираться.

– Все-таки мы кое-чего добились, – сказала Амат уже тише, слыша усталость в собственных словах. – У меня есть все записи о сделках. Жемчуг, преподнесенный хаю, прибыл на гальтском корабле, но на каком именно, мне еще предстоит узнать.

– А этого будет достаточно?

– Для начала – да, – ответила Амат. – Дальше – больше. Ториш-тя послал своих людей на пристань с предложением награды за сведения. Пока никто не откликнулся, но это не страшно. Такие дела всегда требуют времени.

Мадж наклонилась ближе и высыпала горсть мусора Амат в подол. Конечно, хотела помочь, однако все равно похоронила цветы. Амат встретилась с ней взглядом. Мадж робко улыбнулась.

– Ты пьяна, – тихо сказала Амат. – Тебе нужно пойти и поспать. Утром все будет казаться лучше.

– А вечером – снова хуже. – Мадж покачала головой, потом порывисто наклонилась к Амат и поцеловала в губы.

Когда она ушла, сказав охраннику у двери несколько неуклюжих фраз на хайятском, Амат ссыпала останки вазы в небольшую урну. Ее руки и голова потяжелели, но рядом еще ждали неизученные книги, неотданные распоряжения и непроизведенные расчеты.

Она знала, что работает за троих. Будь ей на сорок лет меньше, это еще представлялось возможным, но сейчас каждый день приближал срыв. Утро Амат начинала с составления списка неотложных дел по дому утех и по расследованию против Дома Вилсинов, которое она продвигала пядь за пядью, а засыпая, сокрушалась из-за двух-трех невыполненных пунктов и мучилась мыслью, что забыла какую-то важную мелочь.

Заведение покрывало расходы на следствие, взятки и вознаграждения, но оказалось сущим гадючьим гнездом – о чем ее и предупреждали. Здесь на выручку приходила Митат – она хорошо знала местные нравы и каким-то образом завоевала доверие Ториша Вайта. Несмотря на это, все решения приходилось принимать самой Амат: с кем разорвать договор, а с кем продлить; как наказывать за провинность женщин, чьим телом она торговала, шулеров, продавцов вин и дурмана. Когда навязывать свою волю уважением, а когда страхом. Да и Митат, если вспомнить, раньше приворовывала из выручки…

Когда Амат отложила перо, осенняя ночная свеча – более длинная, из твердого воска – прогорела до последней отметины. Три раза Амат складывала колонку чисел, и все три итога оказались разными. Она высвободилась из платья, задернула полог и мгновенно заснула тревожным сном, в котором вспоминала о чем-то жизненно важном с опозданием в ладонь.

Проснулась Амат оттого, что кто-то робко скребся в дверь. После ее слов «войдите!» на пороге появилась Митат с подносом в руках. Два щедрых ломтя хлеба и пиала горького чая. Амат села, откинула сетку и приняла позу благодарности. Помощница поставила поднос на постель рядом с ней.

– Ты сегодня хорошо выглядишь, – сказала Амат.

И не преувеличила. На Митат было строгое платье бледно-желтого цвета, которое очень шло к ее глазам. Вдобавок она выглядела отдохнувшей, что само по себе украшало.

– Нужно сделать очередное отчисление страже, – сказала Митат. – Я надеялась, вы позволите мне вас сопровождать.

Амат зажмурилась. Серебро для стражи. Ну, конечно же! Как она могла забыть? Так уютно было за закрытыми веками, что ей захотелось продлить этот момент. Еще бы немного поспать…

– Бабушка?

– Конечно, – ответила Амат, открыв глаза и потянувшись за пиалой. – Я не против общества. Но, надеюсь, ты поймешь, если деньги будут у меня.

Митат ухмыльнулась.

– А вы никогда не упустите случая мне напомнить, да?

– Вряд ли. Будь добра, подай мне хорошее платье. Вон то, синее с серой каймой, пожалуй, будет в самый раз.

На улицах веселого квартала было тихо. Амат, чей рукав оттягивали коробочки с серебром, опиралась на трость. После ночного дождя воздух посвежел, и солнце, светлое, точно свежее сливочное масло, сияло на мостовой и искрилось на вывесках крупных заведений. Печи булочников источали запахи хлеба и дыма. Митат шла рядом, будто сама взяла такой неторопливый шаг, огибая лужи и стоки нечистот из переулков. В разгар лета сочетание жары и влажности было бы невыносимо, а сейчас, в ласковой осенней прохладе, утро выдалось вполне приятным.

Митат ввела хозяйку в курс последних событий. Тиян думает, что беременна. Люди Ториша недовольны, что надо платить за услуги девочек – в других-де домах охрану обслуживают задаром. Два ткача шулерничали за игорным столом, но не попались.

– Когда попадутся, доставьте их ко мне, – сказала Амат. – Если не пожелают расплачиваться, позовем стражу, но, по-моему, лучше не выносить это на люди.

– Хорошо, бабушка.

– И пошли за Уррат на Бусинную улицу. Она определит, понесла Тиян или нет, а если понесла, даст нужный настой.

Митат приняла позу согласия, но что-то в ее лице – какое-то приятное удивление – побудило Амат спросить, что случилось.

– Ови Ниит оттащил бы ее на задний двор и пинал бы, пока сама не выкинет, – ответила Митат. – А потом сказал бы «так дешевле». Вы, наверное, сами не знаете, как вас уважают. Мужчинам, кроме Ториша-тя и иже с ним, все равно, но все девушки хвалят богов за то, что вы вернулись.

– Со мной этот притон лучше не стал.

– Нет, стал, – сказала Митат тоном, не принимающим возражений. – Стал. Вы просто не видите…

Не успела Амат отскочить, как из подворотни на нее вывалился какой-то пьянчуга. Трость не удержала ее, и она оступилась. Всю ногу от бедра до колена пронзила боль, но единственное, о чем она в тот миг подумал, а – схватиться за рукав с серебром. Однако воровать незнакомец как будто не собирался. Шкатулки остались на месте, а пьяница принял позу глубокого сожаления.

– Ты соображаешь, что делаешь? – вскричала Митат. Ее глаза пылали, подбородок смотрел вперед. – Еще и полудня нет. Как можно напиваться с утра?

Толстяк в заляпанной бурой одежде тряхнул головой и поклонился со смиренным изяществом.

– Виноват, – пробубнил он. – Я один во всем виноват. Я вел себя, как полный осел.

Амат схватила спутницу за руку, чтобы та молчала, и шагнула вперед, несмотря на лютую боль в ноге. Пьяный нагнулся ниже, тряся головой. Амат почти протянула руку – потрогать его и убедиться, что это не сон, что она не лежит в постели, дожидаясь завтрака.

– Хешай-тя?

Поэт поднял глаза. Они были красные и уставшие, с пожелтевшими белками. От одежды несло вином и чем-то похуже. Он долго не мог сосредоточить на ней взгляд, а потом, буквально через миг, узнал ее. Его лицо посерело.

– Я цела, Хешай-тя. Вы меня не задели. Что…

– Я вас знаю. Вы служите Дому Вилсинов. Вы… вы видели ту девушку?

– Мадж, – ответила Амат. – Ее зовут Мадж. О ней хорошо заботятся, не волнуйтесь. Нам с вами нужно поговорить. Вы не знаете всей правды. В случившемся были замешаны и другие…

– Нет! Нет, я один во всем виноват! Это моя ошибка!

На той стороне улицы хлопнули ставни и высунулось удивленное лицо. Хешай принял покаянную позу, смазанную лишь легким пошатыванием. Его губы сжались, а глаза, когда он открыл их, стали совсем черными. Он смотрел на нее так, словно она его оскорбила, и в это мгновение Амат поняла, что андат Бессемянный, несмотря на красоту и прекрасный голос, воистину произошел от этого человека.

– Я осрамился, – сказал он. Потом скупо кивнул ей с Митат и нетвердой походкой побрел прочь.

– Боги! – воскликнула Митат, провожая взглядом его широкую спину. – Кто это был?

– Поэт Сарайкета, – отозвалась Амат. Она тем временем осматривала закоулок, из которого он появился. Там было совсем тесно – не шире щели между домами, – к тому же невыметено и гадко от запаха отбросов.

– А что там? – спросила Амат.

– Не знаю.

Она замерла в нерешительности, заранее ужасаясь тому, что предстояло сделать. «Учитывая, как эта жижа пахнет, – думала она, – платье придется подрубать заново».

– Идем, – сказала она.

Найти нужную дверь оказалось нетрудно. Поэт оставил свежие неровные следы. В двери виднелся железный замок, а ставни на узких окошках были заперты изнутри. Амат, чье подогретое любопытство не давало ей хода назад, постучала в дверь и окликнула хозяев, но никто не открыл.

– Иногда мужчины снимают себе номер, чтобы не показываться в заведениях, – сказала Митат.

– Вроде этого?

– Обычно лучше, – поправилась Митат. – Ни одна из моих знакомых не пошла бы в такую дыру. Хотя, если хорошо заплатили бы…

Амат хлопнула по двери ладонью. Дерево было твердым, звонким. «Замок, – подумала она, – можно и взломать, при правильном подборе инструментов. Если есть в этом тоскливом тайнике что-то стоящее таких мер». Ее горло на миг свело нечто вроде ужаса.

– Бабушка, нам пора.

Амат приняла позу согласия, поворачиваясь к улице. К любопытству добавилось облегчение: убежище поэта осталось позади. Шагая в караульное здание, она размышляла о том, что находится за той дверью, как это может пригодиться в ее тихой войне и хочет ли она сделать тайное явным.

В летние города пришла зима. Опали последние листья, голые деревья подготовились к долгим ночам сна. По улицам молочной дымкой разлились холодные туманы. Маати стал надевать плотные одежды из шелка и чесаной шерсти, хотя и не самые теплые: даже самая злая сарайкетская стужа была мягче северной весны. Иными ночами они с Лиат бродили по улицам, обнявшись для тепла, но и тогда в воздухе редко виднелся парок от дыхания. В Патае, в школе, а потом у дая-кво – большую часть жизни Маати провел в холодном климате, но постоянная жара Сарайкета его изнежила, и теперь он ощущал холод острее, чем раньше.

Выздоровление Хешая как будто стерло из утхайемских умов память об убитом младенце. В течение следующих ужасающе коротких недель Хешай водил Маати на приемы и пиры, представлял знатным семействам и постоянно давал понять, что Лиат – желанная гостья в его доме. Хай и его приближенные остались недовольны, узнав о послаблении, которое он устроил андату, однако ничем это недовольство не выразили. Пока поэт казался здоровым и не вызывал всеобщего волнения, все было относительно хорошо.

Чайная, в которой укрылись Лиат и Маати, стояла у городской черты. Дома и улицы уходили и дальше на север вдоль берега реки, но лишь здесь старый город пророс кварталами новой застройки. «Она только на словах новая, – отметил Маати, – а на деле ровесница моему прапрадеду».

Они взяли отдельную комнатку едва шире кладовой, со столиком и скамьей, на которую оба уселись. Сквозь деревянное кружево перегородки проникали свет, музыка и аромат жаркого, а сверху висела круглая жаровня, излучая тепло, как маленькое чугунное солнце.

Лиат налила себе горячего чая, и тут же, не спросив – в чашку Маати. Он поблагодарил и поднес тонкий фарфор к губам. От поверхности поднимался густой терпкий парок, сбоку прислонилась теплая Лиат.

– Он скоро вернется, – проговорил Маати.

Лиат не сжалась, просто замерла. Он отпил чай и обжег губы. Потом не столько увидел, сколько почувствовал, как Лиат пожала плечами.

– Давай не будем об этом.

– Когда он приедет, я так больше не смогу. Я и сейчас половину времени чувствую себя так, будто кого-то убил. Когда он вернется…

– Когда он вернется, мы будем вместе, – тихо закончила Лиат. – Все трое. Я снова стану его девушкой, а ты – другом. И никто не будет одинок.

– Мне в это как-то не верится, – заметил Маати.

– Не все будет просто. Давай оставим этот разговор. Все и так случится достаточно скоро, чтобы приближать волнения.

Маати ответил согласием. Впрочем, через миг Лиат вздохнула и взяла его за руку.

– Я не хотела тебя обидеть.

– Ты и не обидела, – сказал Маати.

– Спасибо, что так говоришь.

Перед домом запела женщина или ребенок – голос был высоким, нежным и чистым. Разговоры утихли, оставляя простор для песни. Эту балладу Маати слышал уже много раз – историю о любви потерянной и обретенной, которую сочинили еще в эпоху Империи. Маати откинулся назад, прижавшись спиной к стене, и обнял Лиат за плечи. Его голова плыла от избытка чувств, половину которых он не мог назвать. Маати закрыл глаза и позволил языку древности омывать его, словно морю. Лиат вздрогнула. Когда Маати нагнулся к ней, ее лицо было красным, губы плотно сжаты, а в глазах стояли слезы.

– Пойдем домой, – сказал он, и Лиат кивнула.

Маати вынул из рукава шесть полос меди и выложил рядом на столе – чтобы расплатиться, этого хватит с лихвой. Потом они поднялись, толкнули дверь и вышли. Когда они ступили за порог, песня все еще лилась. Луна едва народилась, и улицы стояли в темноте, за исключением перекрестков, освещаемых факелами, и тех мест, где стояли печи огнедержцев. Маати с Лиат рука в руке отправились на север.

– А почему вас называют поэтами? – спросила Лиат. – Вы ведь на самом деле не читаете стихов. Обычные люди читают, но они не работают на хая.

– Нас по-разному называют, – ответил Маати. – Можно звать мастерами или скульпторами, ткачами мыслей. Так повелось из-за ритуала воплощения.

– Разве андаты – стихи?

– Они похожи на стихи. Переводы с языка мыслей в форму, обладающую собственной волей. Когда ты берешь письмо на хайятском и переводишь на гальтский, есть разные способы выразить нужный смысл. Так и воплощение: оно подобно идеальному переводу с одного языка на другой. Ты объясняешь то же самое, но другими словами, а если их не хватает – например, нет в гальтском такого термина, – создаешь свой, чтобы сохранить смысл. Старинные грамматики отлично подходят для таких случаев.

– И что вы делаете с этим объяснением?

– Держим в уме. Всю жизнь.

Слова иссякли. Маати с Лиат шли все дальше и дальше. Высокие стены складского района кончились, потянулись приземистые дома ткачей. Дворцовый холм над городом сиял фонарями и факелами, точно лоскут звездного неба упал и накрыл землю. Потом прекрасный вид снова скрылся за стеной, теперь уже вокруг купеческих и малых торговых домов.

– Ты бывал в летних городах на Ночь свечей? – спросила Лиат.

– Нет, – ответил Маати. – Зато ее праздновали в селении дая-кво. Было очень красиво. Все улицы были полны людей, а гора светилась изнутри, как храм.

– Здесь тебе тоже понравится, – сказала Лиат. – Вина будет точно побольше, чем у дая-кво.

Маати усмехнулся и притянул ее – маленькую и теплую – к себе.

– Это точно, – сказал он. – В школе нам не…

Удар был таким резким, что Маати даже не успел его почувствовать. Его сбило на землю. Ободранные ладони уперлись в камни мостовой, из всех мыслей осталась одна: что-то случилось и надо действовать. Лиат лежала рядом и не двигалась. Между ними, словно выброшенная подушка, валялся квадрат черепицы из красной обожженной глины в локоть шириной и три пальца толщиной. Сверху раздался какой-то шорох, словно бы крысы заскреблись между стен. Маати рассеянно оглянулся, и в этот миг упала еще одна плитка, разбившись о мостовую рядом с Лиат. Растерянность Маати испарилась, и он пополз к Лиат. Ее платье на плече пропиталось кровью, глаза были закрыты.

– Лиат! Очнись! Тут с крыши сыплется!

Она не отвечала. Маати поднял голову. Его руки тряслись, но не от страха, а от ужасной растерянности. Что делать? Куда бежать? Черепица больше не двигалась, но что-то на крыше – птица? белка? человек? – шмыгнуло за ребро ската. Маати положил руку Лиат на плечо и попытался придумать хотя бы подобие плана. Здесь им грозила опасность. Надо было убираться от стены. А Лиат не могла.

Маати осторожно подхватил ее под мышки и поволок. При каждом шаге его бок нещадно ломило, но он все же оттащил Лиат на середину улицы. Там его и скрутило. Согнувшись над ее телом, он по-настоящему запаниковал: ему показалось, что она не дышит. Однако в этот миг под влажным от крови платьем наметилось движение. Помощь. Им нужна помощь.

Маати встал и пошатнулся. Улица словно вымерла, зато рядом стояли большие кованые ворота, за которыми виднелись мраморные ступеньки и двойные деревянные двери. Маати рванулся туда, чувствуя, что мышцы не слушаются, будто он не владеет собственным телом. Он стоял на лестнице и барабанил в тяжелую дверь, уже не надеясь кого-нибудь увидеть. Утер со лба пот и только тут заметил, что это кровь.

Маати пытался сообразить, хватит ли у него сил дойти до другой двери, огнедержца или более людной улицы, когда ему вдруг открыли. На него смотрел худой, как палка, старик. Маати принял позу мольбы.

– Вы должны спасти ее, – произнес он. – Она ранена.

– Боги! – воскликнул старик, подхватывая Маати, который сполз на ступеньки. – Не шевелись, мальчик. Лежи смирно. Тиян! Сюда, скорее! Тут дети ранены!

«Скажите Оте-кво, – подумал Маати, но от слабости не смог произнести. – Разыщите Оту-кво и передайте ему. Он разберется».

Маати очнулся в незнакомом ярко освещенном покое. Какой-то молодой мужчина больно тыкал чем-то ему в голову. Он попытался оттолкнуть его руку, но не смог. Незнакомец что-то спросил, Маати ответил утвердительно и тут же забыл, о чем спрашивали. Кто-то помог ему выпить некрепкого горького чая, а потом все вокруг померкло.