Текст книги "Тень среди лета"

– Может быть, – ответил Маати. – Он не хотел того, что случилось.

– А, значит, раз я действовал преднамеренно, то он виноват меньше?

– Да.

– Выходит, ты забыл, что мы друг для друга – я и он. Но довольно об этом. Если бы твой любезный грузчик – кстати, ты назвал его Ота-кво, надо быть осторожнее – так вот, если бы твой Ота-кво сделал бы что-нибудь дурное, совершил или помог совершить преступление, ты спустил бы это ему с рук?

– Ты знаешь… откуда?

– Я знаю об этом уже много недель. Пусть это тебя не тревожит. Я никому не рассказывал. Отвечай на вопрос: ты бы упрекнул его в грехах так же, как упрекаешь меня?

– Нет, вряд ли. Кто тебе сказал, что Ота…

Бессемянный откинулся в кресле и принял позу победоносности.

– А какая между нами – грузчиком и андатом – разница, если ты отметаешь его грехи и не прощаешь моих?

Маати улыбнулся.

– Ты – не он.

– И его ты любишь, – добавил андат.

Маати ответил жестом утверждения.

– А любовь важнее справедливости, – закончил Бессемянный.

– Иногда – так.

Андат улыбнулся и кивнул.

– Какая жуткая мысль, – проговорил он. – Что любовь идет рука об руку с несправедливостью.

Маати пожал плечами. Андат в ответ снова взял коричневую книгу и принялся шуршать рукописными страницами, словно что-то искал. Маати зажмурился и вдохнул пары вина. Ему стало так спокойно, словно сон – настоящий сон – был уже недалеко. Он медленно покачивался в кресле, невольно попадая в ритм с сердцебиением. Но смутное ощущение тревоги разбудило его, и он, не открывая глаз, произнес:

– Не говори никому об Оте-кво. Если его семья узнает…

– Не узнает, – сказал андат. – По крайней мере, не от меня.

– Я тебе не верю.

– На этот раз можешь поверить. Хешай ведь старался быть хорошим учителем. Ты это знаешь? Несмотря на все те гадости, которые мы позволяли себе в своей междоусобице, ты был принят в наш дом, и…

Андат вдруг осекся. Маати открыл глаза. Бессемянный не смотрел ни на него, ни в книгу. Его взгляд был устремлен на юг, как будто что-то по ту сторону стен, деревьев и расстояний приковало его и не отпускало. Маати невольно проследил за ним, но, кроме стен, ничего не увидел. Когда андат обернулся, его лицо светилось восторгом.

– Что случилось? – спросил Маати, леденея от дурного предчувствия.

– Ота-кво, – сказал Бессемянный. – Он тебя простил.

Горела единственная свеча, отмеряя ночные часы. На кушетке, где Ота его и оставил, спал поэт. Его лицо в тусклом свете казалось выцветшим. Он спал с разинутым ртом, дыша глубоко и ровно. Мадж опустилась рядом с ним на колени, всмотрелась. Ота закрыл дверь.

– Он это, – глухо сказала Мадж. – Тот, что поступай так со мной. С моим ребенком.

Ота вышел вперед, стараясь не греметь бутылками на полу и двигаться бесшумно, чтобы не разбудить спящего.

– Да, это он.

Мадж молча вытащила из рукава нож – кинжал с длинным, с ладонь, лезвием, но уже пальца. Ота тронул ее за руку и покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Надо тихо.

– А как тогда?

Ота пошарил в рукаве и достал шнур. Он был совсем тонкий, сплетенный из бамбукового волокна, зато такой крепкий, что выдержал бы вес Оты и не лопнул. Концы шнура заканчивались деревянными ручками, чтобы он не врезался в пальцы, если его затянуть. Оружие подлеца. Ота смотрел на свои руки, как на чужие. Тяжесть в животе разлилась, заполнила его изнутри, выплеснулась в мир и оторвала от всего сущего. Он был словно кукла, которую дергали за невидимые нити.

– Я держать его, – сказала Мадж. – Ты делай.

Ота посмотрел на спящего, не чувствуя ни ярости себе в помощь, ни ненависти в оправдание. На миг ему захотелось все бросить, разбудить поэта или позвать стражу. Было бы так просто, даже сейчас, повернуть назад. Мадж как будто прочла его мысли. Ее неестественно-светлые глаза смотрели на него.

– Ты делай, – повторила она.

«Он готов сам напороться на нож…»

– Ноги, – сказал Ота. – Я разберусь с руками, а ты держи ноги, чтобы не брыкался.

Мадж подобралась так близко к кушетке, что, казалось, была готова забраться на нее рядом с Хешаем, и занесла руки над бугром его коленей. Ота свернул из шнура петлю, чтобы набросить поэту на голову, нащупал выемки на рукоятках. Шагнул вперед. Звон опрокинутой бутылки громом разорвал тишину. Поэт покачнулся и сонно приподнялся на локте.

Руки Оты точно ждали этой команды. Он молниеносно набросил петлю и затянул. Тихая возня Мадж, налегшей поэту на ноги и давящей, тянущей его вниз, осталась где-то далеко. Поэт тянулся руками к горлу, пытаясь ухватить шнур, который почти исчез, врезавшись в кожу. У Оты плечи горели от напряжения, пальцы свело, но он изо всех сил продолжал тянуть. Лицо поэта побагровело, губы стали почти черными. Ота закрыл глаза, но хватки не умерил. Сопротивление поэта слабело, движения рук, тянущихся к удавке, превратились в мягкие шлепки младенца, а потом и вовсе утихли. В темноте сомкнутых век Ота продолжал тянуть, боясь, что если он остановится слишком рано, придется начинать все заново. Где-то зажурчало и запахло испражнениями. Спина Оты напряглась, как тетива. Он сосчитал дюжину вздохов, потом еще полдюжины и открыл глаза.

Мадж стояла в изножье кровати. Ее платье было измято, на щеке расцветал кровоподтек, но в остальном она была безмятежна, как статуя. Ота отпустил шнур, еле расцепив пальцы. Он старался держать голову прямо, чтобы не видеть тела. Что угодно, только не это.

– Все кончено, – произнес он дрогнувшим голосом. – Нам пора.

Мадж что-то ответила, но не ему, а мертвецу, лежащему между ними. Ее речь была текучей, прекрасной и совершенно непонятной. Потом она повернулась и торжественно, почти царственно вышла из комнаты, оставляя Оту позади. Он замешкался в дверях: желание оглянуться боролось со страхом. Он не знал, ужасаться ли содеянному или вздыхать от облегчения. Ему не хотелось уходить, не простившись с Хешаем – это было бы грубостью.

– Спасибо, Хешай-кво, – произнес он наконец и принял позу ученика, который обращается к уважаемому учителю. Через несколько вздохов он опустил руки, вышел и закрыл за собой дверь.

Воздух в проулке был колким от холода и влажным в преддверии дождя. На какой-то краткий миг Оте почудилось, что он один, что Мадж его бросила, но, не успев испугаться, он нашел ее по звуку. Мадж рвало. Она стояла, перегнувшись пополам над сточной канавой, плакала и сплевывала. Ота положил ей руку на плечо и гладил, мягко и ободряюще, пока ей не полегчало. Когда она встала, он кое-как оттер ее платье и вывел на улицу, а затем к западу, до самой пристани, и прочь из Сарайкета.

– О чем это ты? – спросил Маати. – Как Ота-кво…

И осекся, потому, что в этот миг Бессемянный издал нечто похожее на вздох и исчез, оставив после себя лишь пустую одежду и запах дождя.

20

Утро началось как любое другое, пока не подоспела новость.

Едва Лиат ее услышала в гудении общей комнаты – Мадж исчезла, поэт убит, – она бросилась к дворцу, забыв о собственной безопасности, если в этот миг где-то могло быть безопасно. Когда она перебежала через мост над водой, бурой от опавшей листвы, бока у нее болели, а в раненой руке с каждым ударом сердца отдавалась боль.

Лиат не знала, что сказать, как передать Маати услышанное. Когда она открыла дверь, нужда отпала сама собой.

Удобная изысканная мебель была отодвинута к стенам, ковры – скатаны, так что середина комнаты осталась голой, словно поляна в лесу. В воздухе пахло дождем и дымом. Маати, одетый в кое-как подвязанное церемониальное платье, стоял на коленях посреди круга. Его лицо было бледным, волосы – всклокоченными. Перед ним лежала раскрытая книга в кожаном переплете, исписанная красивым почерком. Маати читал ее вслух. Его тихий, гулкий речитатив отражался от стен, дробился и несся обратно к нему, сложный, как музыка. Лиат зачарованно смотрела, как Маати шевелит губами и раскачивается взад-вперед, творя странные жесты. Внезапно что-то похожее на ветер коснулось ее, не задев платья. В комнате чувствовалось чье-то присутствие, словно в хайском дворце, только тысячекратно усиленное и бесконечно далекое от человеческого.

– Прекрати это! – выкрикнула она, едва поняв, что происходит. – Прекрати!

Лиат бросилась вперед, преодолевая сопротивление невидимой силы. На нее дохнуло как из горнила, только не жаром, а чем-то другим. Маати как будто услышал ее краем уха. Он повернул голову, открыл глаза, и нить заклинания прервалась. Отголоски зазвучали вразнобой и начали гаснуть, словно аплодисменты, редеющие до жидких хлопков. И вот уже в комнате стало тихо и пусто, не считая их двоих.

– Это невозможно! – сказала Лиат. – Ты же сам говорил, это почти то же самое, что Хешай делал прежде. Сам говорил, что ничего не получится. Твои слова, Маати!

– Я должен попробовать, – ответил он. Это звучало так просто, что Лиат не нашлась, что возразить. Она просто осела перед ним, поджав ноги. Маати моргал, как в полусне.

– Должен попробовать. Если не медлить, то может быть… если попытаться сейчас, вдруг Бессемянного еще можно вернуть… Я смогу перехватить его, пока Хешаев труд не совсем…

Прозвучавшее имя поэта вывело Лиат из оцепенения. Оно подсказало ей, о чем говорить. Лиат взяла Маати за руки. Он слегка скривился, словно от боли, и она немного разжала пальцы, но не отпустила его.

– Хешай умер, Маати. Его больше нет. И сколько бы ни прошло – час, день или год, – живее не станет. А Бессемянный… его уже нет. Их обоих нет.

Маати закачал головой.

– Не верю, – сказал он. – Я понимаю Хешая лучше, чем кто-либо. Я знаю Бессемянного. Еще недавно они были здесь. Времени у меня мало, но если мне удастся…

– Уже поздно, Маати. Уже слишком поздно, и сделать это – все равно что кинуться в реку. Ты умрешь. Ты сам мне так сказал. Сам. Если поэту не удается воплотить андата, он погибает. А это… – она кивнула на открытую книгу, написанную умершим, – …это тебе не поможет. Ты сам так сказал.

– Теперь все изменилось, – сказал он.

– Каким образом?

– Таким, что я должен попробовать. Я поэт, любимая. Вот кто я такой. И ты не хуже меня знаешь, что замены Бессемянному нет.

– Нет так нет.

– Значит, Сарайкет…

– Сарайкет – просто город, Маати. Дороги, дома, люди, склады, статуи. Он тебя не знает. Он тебя не любит. А я люблю. Прошу, не делай этого!

Маати мягко, осторожно высвободил руки. Когда он улыбнулся, в его лице было столько же нежности, сколько печали.

– Тебе пора, – сказал он. – А мне нужно закончить начатое. Если выйдет, как я хочу, мы скоро встретимся.

Лиат встала. Комната расплывалась сквозь пелену слез. Лиат бросило в жар, но не от грусти, а от негодования, подогреваемого болью.

– Можешь губить себя, если хочешь! – выпалила она. – Давай, погибни сейчас, и может, тебя даже назовут героем. Но мне будет виднее!

Она развернулась и скрепя сердце вышла. На ступеньках Лиат остановилась. Солнце холодно сияло в голых ветвях. Она зажмурилась, готовясь вот-вот услышать мрачный, неестественный речитатив. Вороны прыгали с ветки на ветку и вдруг, как по сигналу, снялись и полетели на юг. Лиат простояла почти пол-ладони, чувствуя, как холод давит на нее со всех сторон.

Она гадала, сколько еще сможет ждать. Спрашивала себя, где сейчас Итани и знает ли он, что случилось. Простит ли когда-нибудь ее за любовь к другому. Лиат стала жевать щеку, пока та не заболела.

Сзади скрипнула дверь. Вышел Маати, запихивая книгу в рукав. Выглядел он подавленно.

– Что ж, – произнес он, подходя к Лиат, – придется мне вернуться к даю-кво и сказать, что я не оправдал надежд.

Она шагнула вплотную к нему, прильнула к плечу головой – теплое. А может, она слишком долго простояла на холоде. На мгновение Лиат вспомнила объятия Итани и запах его кожи.

– Спасибо, – сказала она.

* * *

Со дня смерти поэта минуло три недели. Дольше город не мог затаивать дыхание. Напряжение еще оставалось, как и страх, и неуверенность. Амат видела их на лицах и в позах прохожих, слышала в громком деланном смехе, в ругани пьяниц на улицах веселого квартала. Однако первое потрясение сходило на нет. Время, застывшее от внезапной утраты андата, снова двинулось вперед, и это выманило Амат из убежища – дома утех – в город. Ее город.

В седине зимнего тумана улицы походили на воспоминания – вот из мглы выплывал знакомый фонтан, обретал форму и вес. Резные фигуры корабля и рыбы, орла и лучника отливали каменным глянцем, а стоило удалиться – блекли, серели и наконец смешивались с темнотой и обращались в ничто. Амат задержалась у прилавка на набережной, купила кулек жареного миндаля, покрытого бурым сахаром. Женщина, которой она отдала полосу меди, приняла позу благодарности. Амат пошла к кромке воды, разглядывая прячущиеся под парапетом волны, вдыхая привычную смесь запахов соли и пряностей, курений и отбросов. Она резко подула на сладости, чтобы остудить их, как когда-то в детстве, и приготовилась к последней встрече. Опустошив кулек, Амат смяла его и уронила в море.

Дом Вилсинов одним из первых показал своей бурной деятельностью, что сулит новое будущее. Еще не дойдя до имения, Амат встретила несколько повозок, мчащих в противоположную сторону. Склады стремительно опустошались, товары отправляли в Гальт или Западные земли. Людские очереди, стекающиеся к знакомому подворью, напомнили Амат дорожки муравьев вокруг куска сахара. Она задержалась перед Древом гальтов, презрительно оглядела его и… нашла забавным, чем удивила саму себя. Видимо, ей тоже оказалось не под силу задерживать дыхание целых три недели.

– Амат-тя?

Она обернулась. Во дворе стоял Эпани, тщедушный домоправитель Вилсина, который стал распорядителем после нее. Он сложил руки в позе приветствия, хотя на его лице застыла неловкость. Амат ответила сообразно, только более изящно и вежливо.

– Передай, что я хочу с ним поговорить, хорошо?

– Он не… то есть…

– Эпани-тя. Ступай, скажи ему, что я здесь и хочу с ним поговорить. Я не спалю дом в твое отсутствие.

Видимо, укол подействовал, и Эпани ушел в темные недра дома. Амат подошла к фонтану и стала слушать журчание воды, точно голос старого друга. Кто-то, вдруг заметила она, выловил из него все медные полоски, брошенные на счастье. Дом Вилсинов ничего не оставлял позади.

Эпани вернулся и молча провел ее знакомыми коридорами в комнаты для личных встреч. Там было все так же темно, если не считать света от крошечного окошка и теплого, оранжевого пламени лампы. За столом сидел Марчат Вилсин. Его лицо, подсвеченное с разных сторон, как будто принадлежало двум людям. Амат сложила позу приветствия и благодарности. Марчат неловко, почти неуверенно, ответил простой позой радушия.

– Не ждал, что увижу тебя снова, – промолвил он осторожно.

– Однако я здесь. Вижу, слухи верны: Дом Вилсинов и впрямь подался в бега. А как же репутация? Могут подумать, что ты струхнул, Марчат-тя.

– Так и есть, – спокойно ответил Вилсин, точно они обсуждали цены на краску. – В Сарайкете стало слишком опасно вести дела. Дядя вызывает меня домой. Должно быть, на него снизошло прозрение, и он испугался. То, что к весне мы вывезти не сможем, распродаем себе в убыток. Дому нужны будут годы, чтобы оправиться. И, конечно, я отплываю на последнем корабле. Ты пришла сказать, что готова выступить перед хаем?

Амат приняла позу, требующую пояснения, более небрежную, чем надо бы. Она подразумевала иронию, и Марчат, судя по робкой усмешке, догадался об этом.

– Мое положение несколько пошатнулось с тех пор, как жертва, которой предстояло тронуть сердца утхайема, убила поэта и уничтожила город. Во мне начали сомневаться.

– Так это все-таки она?

– Наверняка не знаю. Похоже на то.

– Я бы посочувствовал, но…

Амат не считала лет, потраченных с Вилсином за разговорами, будь то утренние встречи в бане или беседы во время прогулок. Она их ощущала всем телом, как старую привычку. Амат села, тяжело вздохнула и покачала головой.

– Я сделала, что могла, – произнесла она. – А теперь… кто мне поверит? И что это изменит?

– Кто-нибудь, может, и поверит. Из других хаев.

– Если бы ты так думал, твои молодцы меня бы уже удавили.

Вилсин помрачнел. В уголках его глаз спряталась не то боль, не то печаль.

– Мне это было бы неприятно.

Прозвучало очень правдиво, но Амат рассмеялась. А может, как раз поэтому рассмеялась.

– Лиат Чокави еще у тебя? – спросил Марчат и тут же изобразил позу благих намерений. – Просто у меня ее старые вещи – целый ларь. Ну, и еще пара мелочей там завалялась. Извинением это не назовешь, и все же…

– К сожалению, нет, – ответила Амат. – Хотя я предлагала ей место. Боги свидетели, мне бы пригодилась помощь знающего человека. Она ушла с учеником поэта. Похоже, они – друзья сердца.

Марчат хмыкнул.

– Тоже мне парочка! – промолвил он с удивительно мягкой иронией.

– Вели Эпани подать нам чая, – предложила Амат. – Хоть будет польза. А потом поговорим о делах.

Марчат сделал, как она просила, и вскоре Амат уже держала в руках прелестную чашечку и дула на горячий чай. Марчат налил и себе, но пить не стал. Он сложил руки и оперся на них бородой. Амат чувствовала, что он замолчал не нарочно – просто не знал, что сказать. Значит, первый ход был за ней.

– Мне кое-что от тебя нужно, – сказала она.

– Сделаю что смогу, – отозвался он.

– Нантаньские склады. Я хочу снять их у Дома Вилсинов.

Марчат откинулся назад и склонил голову набок, словно пес, услышавший новый звук. Потом принял позу вопроса. Амат отпила чай, но тот был еще слишком горяч, и она поставила чашку на стол.

– Поскольку андат нас покинул, я собираюсь вложить средства в Дом чесальщиков. Мне удалось разыскать десятерых человек, которые прочесывали хлопок при прошлом андате. Они хотят быть десятниками. Первые договора всегда идут сложно. Есть люди, которые желают вложить свои средства, при условии, что я найду помещение. Кроме того, их беспокоит, что я плохо рассталась с предыдущим работодателем. Если ты сдашь мне склады, я разом решу оба вопроса.

– Но Амат…

– Я проиграла, – сказала она. – И ты это знаешь. Я делала все, что могла, но события повернулись против меня. Теперь мне остается либо упорствовать с обвинением, убеждать тех, кого могу убедить ценой последнего доверия к себе, либо затеять новое дело. Основать законное предприятие, сплотить город, помочь ему залатать раны, насколько это возможно. Помирить тех, кто считает себя соперниками. Однако на два фронта меня не хватит. Нельзя, чтобы обо мне отзывались, как о старухе, которая шарахается от теней, пока я буду уговаривать ткачей и канатчиков, извечных врагов, пожать друг другу руки.

Марчат Вилсин поднял брови. Амат видела, как он на нее смотрит: словно вина и ужас, угрозы и предательство на миг забылись, и они снова вступили в игру под названием «купи-продай», где им не было равных. У Амат сжалось сердце, но она это утаила, как Вилсин таил от нее свои чувства. В лампе затрещало пламя, так, что вздрогнул абажур, и снова загорелось ровным светом.

– Ничего не выйдет, – произнес наконец Вилсин. – Им дороже предрассудки и старинные союзники. Они найдут способ куснуть друг друга исподтишка, даже пожимая руки. Хочешь, чтобы они мирно трудились на благо города? В Западных землях или в Гальте это еще прошло бы, но здесь… Твоя затея обречена.

– Я не из тех, кто сдается заранее, – ответила Амат.

– Просто помни, что я тебя предупредил. А сколько ты предлагаешь за склады?

– Шестьдесят полос серебра в год и пять сотых прибыли.

– Ты ведь понимаешь, что это мало до неприличия.

– Не забывай: мне еще придется утаивать планы Гальтского Совета касательно устранения андата. Поэтому цена уже справедливая, но надо же соблюсти видимость сделки, ты так не считаешь?

Марчат задумался. Едва заметный изгиб губ, намек на улыбку, подсказал ей то, что она хотела знать.

– И ты впрямь решила сделать на этом прибыль? Вычесывать семена из хлопка – работа не из приятных.

– У меня всегда найдутся женщины, желающие уйти с еще более мерзкой работы, – сказала Амат. – Думаю, мы сможем помочь друг другу.

– А если я соглашусь, – продолжил Марчат, неожиданно смягчившись и сворачивая с проторенной колеи, – будет ли это значить, что ты меня простила?

– По-моему, прощения изжили себя, – ответила она. – Мы заложники собственного долга. Вот и все.

– Ладно, бывают ответы и хуже. Что ж, по рукам. Эпани составит договоры. Отнести их в твое гнездо разврата?

– Да, – ответила Амат. – Было бы замечательно. Спасибо, Марчат-тя.

– Это меньшее, что я мог сделать, – отозвался он и допил остывающий чай. – И скорее всего, наибольшее. Мой дядя едва ли оценит этот жест. В Гальте дела ведут отнюдь не так тонко, как в городах Хайема.

– Потому, что ваша культура только-только вылупилась, – заявила Амат. – Когда у вас за плечами будет тысяча лет Империи, вы будете глядеть на мир иначе.

Марчат кисло посмотрел на нее и налил себе еще чая. Амат подвинула к нему свою чашку, и он наклонился, чтобы ее наполнить. Носик чайника звякнул о тонкий фарфор.

– Будет война, – проговорила Амат после долгого молчания. – Между моим народом и твоим. Рано или поздно будет.

– Гальт – странное место. Я так долго там не был, что не знаю, впишусь ли теперь. Мы неплохо преуспели в войнах. За последнее поколение почти вдвое расширили пахотные земли. Веришь ли, у нас есть места, не уступающие городам Хайема. Только мы добиваемся этого самыми безжалостными и бесчеловечными методами. Тому, кто не бывал в Гальте, не понять. Там совсем иначе, чем здесь.

Амат приняла позу настойчивости, дожидаясь ответа на свои слова. Марчат испустил долгий свистящий вздох.

– Да. Когда-нибудь будет война. Но не при нашей жизни.

Амат жестом поблагодарила его за слова. Марчат повертел в пальцах чашку.

– Амат, перед уходом… возьми письмо. Я написал его, когда думал, что ты вот-вот огласишь обвинение, что Гальт и меня ожидает расплата. Хочу, чтобы оно было у тебя.

У него, как у мальчишки, все отпечаталось на лице. Амат недоумевала, как он мог быть таким осторожным и хитрым в делах и таким неуклюжим в любви. «Если он сейчас продолжит, – подумала она, – то потом предложит мне работу в Гальте». И ей, несмотря ни на что, будет жаль отказаться.

– Пусть пока полежит у тебя, – сказала она. – Я заберу его в свое время.

– И когда же?

Амат мягко ответила, стараясь его не обидеть и в то же время выразить печаль. Уж очень много оба потеряли…

– Потом. Когда закончится война. Тогда и отдашь.

Ота спал и видел себя в людном месте – не то на углу улицы, не то в бане, не то на складе. Вокруг царило оживление, разговоры прохожих сливались в приятный гул. Вдруг он оторопел: в толпе ходил Хешай-кво и говорил, как живой, но все же был мертвым. Во сне это не на шутку пугало.

Ота вскочил, хватая ртом воздух. Кругом было темно, как в погребе. Только когда сердце немного успокоилось и прошла одышка, скрип корабельных досок и стук волн в борта напомнил ему, где он находится. Ота прижал ладони к глазам, пока в них не замелькали круги. Снизу Мадж что-то пробормотала сквозь сон.

Трюмная кабинка была крошечной – высоты едва хватало для двух гамаков, не говоря о том, чтобы встать в полный рост, – и такой тесной, что, разведя руки, можно было коснуться противоположных стен. Жаровни в ней не было, поэтому спать приходилось одетыми.

Ота осторожно спустился, чтобы не потревожить Мадж, и оставил этот гроб, вместилище кошмаров, ради палубы, луны и свежего ветра. Его встретили трое палубных караульных. Ота улыбнулся и, как его ни тянуло уединиться, побрел навстречу. Пара фраз, пущенная по кругу бутылка, сальная шуточка – такой малостью покупалось расположение людей, которым он доверил судьбу. Много времени это не отняло, и скоро он мог удалиться в тихое место у борта и смотреть на невидимый горизонт, где туман над водой стирал черту между морем и небом. Ота сел, облокотившись на вытертый борт, и стал ждать, пока сон не выветрится из головы. Как каждую ночь. В полсвечи караул сменился, и снова надо было изображать дружелюбие. Пора любопытных или тревожных взглядов, которые Ота ловил на себе в первые ночи на палубе, миновала. Люди к нему привыкли.

Мадж вышла на палубу где-то в три четверти свечи, хотя ночью море зачастую творило со временем странности. Иногда Оте казалось, что он смотрит на темные волны и дробящийся лунный свет уже недели.

Бледная кожа Мадж почти сияла в холодных лучах. Она озирала бескрайние просторы вод с видом хозяйки. Ота смотрел, как она отыскивает его взглядом, подходит ближе. Никто из моряков с ней не разговаривал, хотя по меньшей мере один владел ниппуанским. Мадж села на палубу, скрестив ноги. Ее глаза выглядели почти бесцветными.

– Сны? – спросила она.

Ота ответил утвердительной позой.

– Если бы был ручной станок, ты бы ткать, – сказала она. – Занял ум настоящим. Тебя ест прошлое.

– Справлюсь, – отозвался он.

– Ты грустный по дому. Я знаю. Я вижу.

– Наверное, – согласился Ота. – Я все думаю, правильно ли мы поступили.

– Думай нет?

Ота опустил взгляд на воду. Что-то вырвалось на поверхность и снова исчезло в глубине. Он не успел разглядеть, что.

– Вряд ли. Я думаю, мы сделали, что смогли. Но вот это дело… Правильно ли мы поступили?

– Убийство, – поправила Мадж. – Называй своим именем. Не «это дело». Когда прячешь имена, даешь им власть.

– Меня беспокоит, правильно ли мы сделали, что… убили его. По ночам я об этом думаю.

– А если вернуться назад, сделай по-другому, ты бы сделал?

– Нет, я поступил бы так же. Это тоже меня волнует.

– Ты слишком долго жить в городах, – заметила Мадж. – Тебе было лучше уехать.

Ота промолчал, хотя мог бы поспорить. Ночь тянулась к рассвету. Еще неделя, и они достигнут Квиана, самого южного из Восточных островов. Груз – тонкие ткани и канаты Сарайкета, пряности и кованые изделия прочих городов Хайема – поменяют на жемчуг и перламутр, шкуры необычных островных животных и красочные птичьи перья. Спустя недели корабль начнет принимать на борт рыбу и сушеные фрукты, лес, соленую дранку и рабов. И лишь с первыми днями весны, спустя несколько недель, через десять портов, они достигнут Ниппу.

Заработок от долгих лет на пристани, подарки и деньги от Маати на поездку к даю-кво – все, что у него было – Ота вложил в это плавание. Он гадал, что будет делать дальше, когда попадет на Ниппу, когда доставит Мадж в целости и сохранности родным. Когда она вернется домой ни с чем, кроме воспоминаний о кошмаре. Без ребенка.

«Можно было бы поработать на кораблях», – подумал Ота. Он уже был готов к простому грубому труду вроде сворачивания канатов или мытья палубы. Вернуться бы только в летние города, хотя… В мире множество открытых путей для того, у кого ничего не осталось. Его, как и сказала Мадж, обступило прошлое, потому что он отбросил настоящее.

– Ты думать о ней, – произнесла Мадж.

– Что? А, о Лиат? Нет, не очень. Сейчас – нет.

– Ты оставить ее – свою любимую. Ты сердиться из-за нее и того мальчика.

Оту кольнула досада, но ответил он вполне спокойно.

– Они причинили мне боль, и все же я по ним скучаю. Хотя…

– Это освободить тебя, – закончила Мадж. – Для меня тоже так. С ребенком. Я боялась, когда первый раз поехала в города. Думать, никогда не подойду, никогда не приживусь. Никогда не стану хорошая мать без моей итиру, которая рассказать, как растить меня маленькую. Боялась много. И что? Ничего. Потерять все – не самое плохое, что есть.

– Это значит начать все заново, с чистого листа, – понял Ота.

– Точно так, – согласилась Мадж и добавила чуть погодя: – Начать заново и сделать лучше.

Они сидели и молча смотрели, как невидимое солнце осветляет край моря и неба. Едва над водой взошел рассветный пламень, молочно-белая кружевная дымка сгорела, и вот уже вся команда корабля высыпала на палубу поднимать паруса. Зазвучали песни, окрики, топот босых ног.

Ота поднялся, разминая затекшую спину, Мадж отряхнулась и тоже встала. Пока снаружи закипала работа, Ота спустился вслед за Мадж в трюм, где надеялся усыпить совесть и отдохнуть еще ладонь-другую. Его думы, однако, были по-прежнему обращены к неизвестности, что ждала впереди, и покинутому Сарайкету – городу, еще не осознавшему своего падения.