Текст книги "Никто не выйдет отсюда живым"

Джим распахнул глаза. Он снял микрофон со стойки и обвел публику горящим взглядом, твердо стал на обе ноги и прочитал двенадцать строчек, которые завершили песню в ее окончательном виде, и за несколько мгновений – дольше рассказывать об этом – Джим стал частью современной поп-мифологии.

 
Убийца поднялся засветло,
Надел сапоги,
Принял обличье человека с портрета из галереи предков
И пошел по коридору-у-у-у.
 
 
Он зашел в комнату своей сестры и-и-и-и…
Потом он нанес визит брату,
А потом он… пошел по коридору дальше-е-е-е-е.
 
 
И он подошел к двери-и-и-и-и-и,
И заглянул внутр-р-р-р-рь:
– Папа?
– Да, сынок?
– Я хочу убить тебя. Мама… я хочу
ТРАХНУТЬ ТЕБЯ!
 

Голос Джима превратился в истошный первобытный крик, словно шелковое полотно разрывали сломанными ногтями. Инструменты у него за спиной ревели и визжали. Ни Джон, ни Робби, ни Рэй не слышали этих слов раньше, но они не настолько испугались, чтобы забыть о своих инструментальных импровизациях.

Когда Фил Танзини услышал что-то насчет «трахнуть мать», вся кровь от его лица отлила к сердцу, которое начало бешено стучать.

– Все! – взревел он. – С меня довольно! «Doors» никогда больше не появятся в «Whiskey». Даже если они заплатят за вход!

А Джим все еще пел, закрыв глаза.

 
Давай, детка, попытай с нами счастья,
Давай, детка, попытай с нами счастья
И встреться со мной на заднем сиденье синего автобуса,
Давай, крош-кааааааааааа…
 

Группа начала резкий поспешный переход к вызывающей дрожь, первобытной концовке, а Джим издавал чувственные вздохи. Затем, вернувшись в тому же загадочному началу песни, Джим спел отрывок, который изначально был вторым куплетом песни.

 
Это конец, мой пре-крас-ный друг,
Это конец, мой единственный друг,
Как больно отпускать тебя, но ты никогда
не последуешь за мной.
Конец смеху и мелкой лжи,
Это конец, мой пре-крас-ный друг,
Это конец, мой единственный друг,
Как больно отпускать тебя, но ты никогда
не последуешь за мной.
Конец смеху и мелкой лжи,
Конец ночей, когда мы пытались умереть
Э-то
КО-О-О-О-О-О-не-е-е-е-е-е-е-ец.
 

Люди в зале постепенно пришли в себя и стали возвращаться к столам или к барной стойке, официантки стали принимать заказы на напитки, возобновились разговоры.

Фил Танзини поджидал «Doors» у их гримерки на втором этаже.

– Ты! – заорал он Джиму, когда тот, сгорбившись, вошел в комнату. – Ты грязный матерщинник, и ты, сукин сын, уволен! Все вы уволены! Вон отсюда! И только попробуйте сунуться сюда еще раз!

Ребята поняли, что на этот раз он сдержит слово.

«Трахни мать, убей отца, трахни мать, убей отца, трахни мать, убей отца, трахни мать, убей отца…»

Эти слова словно мантра заполнили полумрак студии. Были и другие звуки – настройки инструментов, свист и щелчки микрофонов; голос из аппаратной отдавал какие-то указания по громкой связи, но все уши улавливали этот мягкий, повторяющийся, раздражаюше-монотонный голос Джима Моррисона, лежащего на спине рядом с ударной установкой.

Трахни мать, убей отца… Его вдохновила на это книга «Рождение трагедии».

– Эдип, убивший своего отца и женившийся на своей матери, решил загадку Сфинкса! – говорил Джим. – Можно вбить себе это в голову, просто повторяя фразу снова и снова.

Трахни мать, убей отца…

У Софокла был романтический взгляд на Эдипа, об этом и писал Ницше. Он назвал Эдипа «самым несчастным персонажем на греческой сцене… типом великого человека, который, несмотря на свою мудрость, подвержен фатальным ошибкам и несчастьям, но который тем не менее, через свои невероятные страдания, в конечном счете оказывает волшебное, целительное воздействие на окружающих, продолжающееся даже после его смерти». Джиму это понравилось.

«Трахни мать, убей отца, трахни мать…»

– Думаю, мы готовы, – донесся голос Пола Ротшильда из аппаратной. Когда Джим не остановился, он позвал его снова: – Джим, мы уже готовы.

Пол был продюсером «Elektra», закрепленным за ними. Он был плотный и невысокий, примерно на три дюйма ниже Джима, и его курчавые светлые волосы еще не отросли после того, как он отсидел восемь месяцев в тюрьме за контрабанду марихуаны. Полу было тридцать лет, он был сыном оперной певицы и британского бизнесмена, он получил хорошее образование и вырос в либеральной, эксцентричной среде Гринвич-Виллиджа[25]25
  Богемный район Нью-Йорка. Известен с XIX в. как колония художников. В 1960-1970-е – один из центров контркультуры.


[Закрыть]. Джек Хольцман отправил его в Лос-Анджелес послушать «Doors» в клубе «Whiskey», а в День труда[26]26
  Первый понедельник сентября, официальный рабочий праздник.


[Закрыть] началась запись в студии.

Ротшильд вместе с группой отобрал песни, которые лучше всего шли вживую, и намеревался записать, по его собственному выражению, «звуковой документальный фильм». Для записи двух песен в студию пригласили сессионного басиста, а во время третьей песни все участники группы «Doors» встали и топали ногами, задавая ритм песне, но все остальное было записано так, словно солидная студия «Sunset Sound» был ночным клубом. Несмотря на то, что «Doors» не имели опыта работы в студии и не были знакомы с техникой записи, ребята чувствовали себя комфортно, и на первые песни уходило по два-три дубля. Затем настала очередь песни, которая занимала больше половины одной стороны альбома, эпическая драма об Эдипе, «Конец».

Трахни мать, убей отца, трахни мать…

Пол начинал терять терпение:

– Джим…

Джим был обдолбан, и, когда он неуклюже поднялся на ноги – монотонная Эдипова мантра наконец затихла, – его глаза сфокусировались на маленьком телевизоре, который он принес с собой. Он посмотрел на Джонни Карсона, чьи губы беззвучно двигались, затем схватил телевизор и запустил им в сторону аппаратной, отчего Пол и звукорежиссер пригнулись. Телевизор налетел на толстое звукоизолирующее стекло и, отскочив, свалился на пол. Джим был в замешательстве.

Пол остановил запись и велел девушке, которая пришла с Джимом, отвести его домой.

– Не-ааа, – не согласился Джим. – Пошли затусуемся, чувак.

Пол покачал головой и отвел Джима к машине девушки, после чего та повезла его по забитому машинами бульвару Сансет. Джим продолжать бормотать:

– Тра… ма… уб… от… тра… ма…

Вдруг он отчетливо произнес: «Нужно вернуться в студию», – распахнул дверцу машины и выскочил на улицу.

Он рванул назад, перемахнул через деревянный забор высотой восемь футов, непонятным образом миновал входную дверь, затем вторую дверь, ведущую в студию. Тяжела дыша, он стащил с себя штаны, джинсы и футболку.

– Тра… ма… уб… от… тра… ма…

Раздевшись, он схватил огромную пепельницу с песком и с силой швырнул ее на пол. Затем сорвал огнетушитель со стены и залил пеной микшерский пульт, стены, инструменты, испортив при этом одну из гитар Робби и арендованный клавесин.

Наконец он опустил огнетушитель на пол. Прозвучал чей-то голос:

– Джим? Джим? Ты здесь?

Это был Пол Ротшильд, вызванный Билли Уинтерс, девушкой, из машины которой Джим только что выскочил. Они высматривали его через ворота. Джим вышел наружу:

– Здарова, чувак, блин, как кла-а-а-а-асно, что ты пришел! Заходи, чувак, давай запишем… давай запишем пару песен…

– Расслабься, дружище, – ответил Пол. – Пора валить отсюда, давай-ка пойдем и где-нибудь круто затусуем. А то нас здесь заметут, дружище. Повяжут как лохов.

Джима удалось увести, но он забыл свои туфли, и на следующее утро владелец студии позвонил Полу. Он нашел эти туфли посреди полного хаоса и разрушения. Может, Пол желает, чтобы владелец выяснил, кому принадлежат эти туфли? Пол попросил отправить счет в «Elektra», и, когда «Doors» пришли после обеда в студию, она была дочиста отмыта и о разорении никто не упоминал.

– Так вот, – сказал Пол, – сегодня будем писать «Конец». Думаю, у нас получится записать его с первого дубля.

Потребовалось два.

Потом Рэй, Джон и Робби подкалывали Джима насчет того, как он тушил воображаемый пожар (Пол наутро рассказал ему подробности), но Джим все отрицал. А пепельница, напоминали ему, а огнетушитель?

– Да вы что? – удивлялся Джим. – Правда?

Рэй появился на сцене первым и зажег ароматическую палочку. Затем вышли Робби, Джон, и наконец пружинистой походкой уличного хулигана появился Джим.

Они выступали в шикарном новом диско-клубе под названием «Ундина» на Манхэттене, неподалеку от моста 59-й улицы. Это был один из «правильных» клубов для городской богемы, брехтовское кабаре, где апокалиптический угар струился так же густо, как дым марихуаны. Это было первое выступление группы в другом городе. В Нью-Йорке!

Глаза Джима были прикрыты, голова надменно закинута назад. Он поставил один сапог на основание микрофонной стойки, прижался к штативу пахом и встряхнул гривой своих темных кудрявых волос. За его спиной Робби заиграл гипнотические первые ноты «Человек черного хода».

Затем последовал вопль, крик пумы в ночи, и Джим запел: «Я человек черного хода / мужики не врубились, а девчушки понимают…»

Эти слова выпорхнули на улицу и разлетелись, как мешок доброй дешевой мексиканской травки. На следующий вечер появились все самые известные тусовщицы Нью-Йорка.

– Просто необходимо сходить на эту группу, – говорила одна из них всем своим подружкам. – У них солист – настоящий душка.

Следующие несколько недель Джим бродил по улицам нижнего Манхэттена, пил пиво на улице Бауэри[27]27
  Нью-йоркское «дно» – место расположения многочисленных ночлежек, прибежище наркоманов, алкоголиков и прочих антисоциальных элементов.


[Закрыть], заглядывал в небольшие бутики, только открывшиеся в Нижнем Ист-Сайде, изучал прилавки букинистических магазинов на Четвертой авеню. Состоялись многочисленные встречи с людьми из «Elektra» – нужно было подписать издательский договор с «Nipper Music», одной из компаний Джека Хольцмана, названной в честь его десятилетнего сына; утвердить фотографию для обложки альбома; согласиться, с большой неохотой, изменить текст «Прорвись», так, чтобы строчка «Она под кайфом, / Она под кайфом, / Она под кайфом» звучала как «Она довольна, / Она довольна, / Она довольна». Это был первый сингл «Doors», и Хольцман боялся, что слово «кайф» помешает раскручивать песню на радио. Денег у ребят было мало, и по вечерам они обычно сидели в своих номерах в отеле «Генри Гудзон», смотрели сериалы, курили дурь, а Джим, когда ему становилось скучно, мог вылезти из окна отеля и повиснуть на подоконнике.

Рекламная фотография для первого альбома. Фото «Elektra Records»

Вторая рекламная фотография группы. Фото «Elektra Records»

Группа вернулась в Лос-Анджелес в конце ноября, и Джим переехал к Памеле Курсон. Они около года изредка встречались, и теперь Памела жила в небольшой квартире в Лавровом каньоне. Памела если не полностью приняла бесшабашность Джима, то научилась смиряться с ней. Начать с того, что «переезд» означал для Джима на более того, что он стал здесь спать, поскольку вещей у него практически не было и перевозить ему было нечего. Памелу же больше беспокоило и расстраивало, что для Джима факт ночевки в ее кровати со вторника по пятницу не означал того, что он будет спать там же в субботу или в воскресенье, или в следующую среду или четверг.

Если честно, оба были хороши. Когда «Doors» были в Нью-Йорке, Памела названивала к ним в отель по три раза на дню, пытаясь застать Джима в номере, затем махнула рукой и начала встречаться с молодым актером по имени Том Бейкер. Когда вернулся Джим (и Памела вернулась к Джиму), парни подружились, обнаружив, что у них общая любовь к театру и поэзии, к тому же оба выросли в военно-кочевых семьях.

Следующие несколько недель группе нечем было заняться, и ребята зависали в крошечных кабинетах «Elektra», помогая подготовить пресс-релиз к выпуску своего диска.

Автографы «Doors». Фото «Elektra Records»

– Здорово, парни, – поприветствовал их старый приятель Билли Джеймс. – Готовы?

– Мы тут подумали, – ответил Рэй, – наверное, биография нам ни к чему. Нам кажется, что всякая информация о том, где мы родились и какие у нас любимые цвета, не имеет отношения к нашей музыке.

– В общем-то, вы правы, – согласился Билли. – Но вас все равно рано или поздно начнут об этом спрашивать. Так что проще сразу отстреляться, чтобы потом к этому не возвращаться.

Пятеро парней обсуждали содержание рекламного текста почти час. Они понимали, насколько важен успешный имидж, но все биографии артистов, даже работавших на «Elektra», казались им ужасно скучными.

Билли подошел к окну, какое-то время смотрел на смог, затем вдруг предложил:

– А что, если вы сами напишете текст прямо сейчас? Возьмете и сами скажете, что считаете нужным, а я отправлю все это дело в Нью-Йорк.

Офис-менеджер Сью Хелмс застенографировала эти рассказы, затем перепечатала записи и принесла их на утверждение. Распечатка занимала целых тридцать страниц, и среди строк, отобранных для печати, выделялись образные и яркие фразы Джима, которые определили – и ограничили – образ Джима Моррисона на долгие годы.

На сцене «Doors» ведут себя так, словно они живут в своем мире. У них древние, подобные космосу песни. Они звучат как карнавальная музыка. Когда кончается музыка, наступает минута тишины. Что-то новое появляется в зале.

Вы можете сказать, что я случайно нашел занятие, так идеально подходящее мне, но я чувствую себя тетивой лука, которую натягивали 22 года и вдруг отпустили. В первую очередь я американец; во вторую – калифорниец, в-третьих – житель Лос-Анджелеса. Меня всегда притягивала идея бунта против власти – если заключаешь мир с властью, ты сам становишься властью. Мне нравятся идеи о том, чтобы прорваться за рамки установленного порядка или низвергнуть его – мне интересны в первую очередь бунт, беспорядок, хаос, особенно активность, которая кажется бессмысленной.

Перечень фактов, который сопровождал этот вымученный рекламный текст, был более традиционным. В нем Джим упомянул, что его любимые группы – «Beach Boys», «Kinks», и «Love». Признался, что восхищается Фрэнком Синатрой и Элвисом Пресли, а его любимые актеры – Джек Паланс и Сара Майлс. Он также написал, что он сирота и что его родители умерли.

– Джим! – воскликнула Сью Хелмс. – Это некрасиво. Что подумают твои родители?

Джим стоял на своем. На все вопросы о родителях он отвечал, что они мертвы. То же самое он написал в своей биографии.

В первую неделю января 1967 года вышли одновременно альбом «The Doors» и сингл к нему «Прорвись». Огромный рекламный щит с лицами ребят и надписью «DOORS: Прорвись с электризующим альбомом» стал первой рекламой рок-группы на бульваре Сансет, а следующее выступление должно было состояться в «Fillmore Auditorium» Билла Грэхэма в Сан-Франциско, на разогреве перед «Young Rascals» и «Sopwith Camel». Гонорар – 350 долларов – был минимальным, но эта площадка была лучшей в Америке.

Рекламный щит «Doors» на Сансет-стрип. Первая реклама той эры – 1966–1967 гг. Первый альбом «Doors» (врезка). Фото Бобби Клейна и «Elektra Records»

Парни прилетели в Сан-Франциско пораньше, как раз к хэппенингу «Human Be-In», который состоялся в среду[28]28
  14 февраля.


[Закрыть], этому знаковому духовно-оргастическому событию, которое стало легендарным, не успев завершиться. Все участники группы были невероятно потрясены этим многотысячным сборищем в парке Золотые Ворота. В ту неделю в Сан-Франциско окончательно выкристаллизовалась эра Хайт-Эшбери[29]29
  Район в центральной части Сан-Франциско, ставший известным в 60-е как место сборищ хиппи и центр наркокультуры.


[Закрыть], частью которой, в определенной степени, чувствовали себя «Doors».

Они открыли выступление в «Fillmore» своим синглом «Прорвись», затем сыграли песню, которую Джим посвятил Махариши, «Принимай все как есть» – обе эти песни были программой действий для современной молодежи. Обычно группа, выступающая на разогреве, привлекает на концертах мало внимания, но к третьей песне фанаты «Young Rascals» и «Sopwith Camel» начали проталкиваться к сцене, заинтригованные происходящим на ней. Группа играла «Зажги мой огонь».

 
Ты знаешь, что это было бы неправдой
Ты знаешь, что я соврал бы,
Если б сказал:
Подруга, нам не достичь большего кайфа.
 

Вообще-то это была песня Робби. Он сочинил мелодию и почти все слова сам, с небольшой помощью Джима. Но Рэй придумал яркое вступление на органе, которое вскоре стало визитной карточкой стиля «Doors». Что более важно, песня длилась около семи-восьми минут, и большую часть времени составляла музыкальная интерлюдия, которая четко давала понять, что «Doors» состоят не из одного Джима Моррисона. По утверждению самой группы, они никогда не исполняли эту песню одинаково дважды, а подходили к ней как к музыкальной канве, которую можно было заполнить замысловатыми джазовыми импровизациями с головокружительной разрядкой в финале.

 
Время колебаний прошло
Хватит барахтаться в трясине.
Попробовав сейчас, мы только потеряем,
И наша любовь станет погребальным огнем.
 
 
Давай, детка, зажги мой огонь,
Давай, детка, зажги мой огонь,
Попробуй поджечь эту ночь,
Попробуй поджечь эту но-о-о-о-о-о-чь!
 

Весь зал «Филлмора» был загипнотизирован.

Во втором отделении «Doors» исполнили «Конец», и Джим, пытаясь схватить микрофон, повалился на барабаны, ушибив спину. Это случилось сразу же после строчки «Мама? Я хочу трахнуть тебя!», и все решили, что это падение было срежиссировано. На следующий вечер в все только и говорили: «Сходите в „Филлмор“ и послушайте группу, которая выступает первой».

«Doors» вернулись в Сан-Франциско через три недели, чтобы отыграть еще несколько выступлений, на этот раз на разогреве «Grateful Dead» и «Junior Wells Chicago Blues Band». И снова, как в клубе «Whiskey», они «смели хедлайнеров со сцены».

В течение следующих двух месяцев, до середины марта, группа оставалась в Калифорнии, продвигая свой сингл к вершинам чартов, обзванивая ведущие рок-радиостанции с просьбой поставить эту песню, пока она не заняла одиннадцатое месте в Лос-Анджелесе.

Рекламное фото для первого альбома. Фото «Elektra Records»

Группа набирала обороты. Они отыграли благотворительный концерт для радиостанции «KPFK-FM», спонсируемой слушателями тихоокеанского побережья. Потом сыграли в старом «Мулен-Руже», который теперь назывался «Гвалт», и неделю работали в заведении «Gazzarri» на бульваре Сансет, благодаря чему заслужили небольшую, но положительную рецензию в «Лос-Анджелес таймс». В ту же неделю в конце февраля еще один критик «Таймс», Джон Мендельсон, назвал Джима «слегка манерным, мрачным и тоскливым» и добавил, что «Конец» – это «пример того, как скучно он может звучать, если читает чрезвычайно незамысловатые, высосанные из пальца психоделические алогизмы и софизмы». Примерно год спустя Джим встретил этого критика в лифте, и, как только лифт поехал и пути отхода были отрезаны, Джим ухмыльнулся: «„Чрезвычайно незамысловатые, высосанные из пальца психоделические алогизмы и софизмы“, а?»

Затем «Doors» приехали в Сан-Франциско для своего первого концерта в «Avalon Ballroom», самом шикарном и модном из двух крупнейших дансингов в городе. Там уже они были хедлайнерами, выступая после «Sparrow» и «Country Joe and the Fish».

К этому времени Джим и Памела переехали на новую квартиру в Лавровом каньоне, на Ротделл-трейл. Там было мало мебели и круглосуточно стоял постоянный приглушенный шум потока машин и людей на бульваре Лаврового каньона.

Часто Джим попивал пиво на балконе, глядя на людей, входящих и выходящих из «Country Store», небольшого магазинчика в каких-то пятидесяти ярдах. В паре домов от них жил доброжелательный мелкий дилер, бывший диск-жокей по имени Тед. Именно он подсадил Памелу на героин. Она принимала этот наркотик крайне редко, но держала это в секрете от Джима.

– Пожалуйста, только не говори Джиму, – умоляла она Теда, – никогда и ни за что не говори. Он меня сразу прибьет.

Памела приходила в «Gazzarri's» каждый вечер, когда там играли «Doors», и, когда у «Doors» не было выступлений, она прогуливалась по бульвару Сансет с Джимом, сидела рядом с ним, пока он упивался в хлам и выскакивал на сцену, чтобы присоединиться к выступавшей группе, и пел столько, сколько его могли вытерпеть. Затем они шли домой пешком. Обычно они возвращались домой часа в два ночи, уставшими и измотанными, пьяными и под кайфом, а идти нужно было минут двадцать вверх по холму.

– Пожалуйста, Джим, давай хоть сегодня поймаем тачку.

Джим всегда отвечал отказом, и ночь за ночью они шли на своих двоих. Памела обнимала Джима, прижималась к нему, клала голову ему на плечо и шла, засыпая на ходу, пошатываясь и спотыкаясь. От резких движения она просыпалась и принималась за свое:

– Пожалуйста, Джим, давай поедем…

– Давай, дорогая, уже недалеко, осталось пару шагов.

Позже Джим напишет песню об этой квартире на Ротделл-Трейл, «Улица любви». Как и во всех остальных песнях, повествующих о Памеле или посвященных ей, в ней была некая нерешительность, отказ сделать окончательный выбор, с резким уколом в конце.

 
Она живет на улице Любви,
Подолгу зависает на улице Любви.
У нее есть дом и сад,
Посмотреть, что будет дальше, я был бы рад.
 
 
У нее есть платья и обезьянки,
Ленивые лакеи с бриллиантовыми запонками.
Она мудра и знает, что делать.
У нее был я, а теперь есть ты.
 
 
Я вижу, что ты живешь на улице Любви.
Там есть магазин, где встречаются существа,
Интересно, что они там делают
Летним воскресеньем и весь год.
Думаю, это хорошо… пока.
 

Но спал Джим по-прежнему везде, где его заставало беспамятство. Он слонялся по бульвару Сансет, пел в группах-однодневках, напивался в стельку со случайными знакомыми. В один вечер он в изрядном подпитии носился по кладбищу Голливуда в поисках могилы Валентино; в другой – играл в матадора с несущимися машинами; в третий – сжег несколько своих дневников и стихотворений на кухне у подружки.

– Тэнди Мартин! Что б мне провалиться!

Джим был приятно удивлен встрече со своей школьной любовью в Нью-Йорке. Это было в середине марта, когда «Doors» снова приехали с недельными гастролями в «Ундину». Тэнди рассказала Джиму, что она замужем за художником, который работает редактором раздела поэзии в популярной андеграундной газете «East Village Other». Джим пригласил ее на ужин в квартиру Джека Хольцмана и ясно дал всем понять, что это не очередная снятая на вечер девушка, представив ее как своего старого друга.

– Робби, это Тэнди Мартин, мы вместе учились в школе… Джек, это Тэнди, она была моей подружкой в старших классах…

После ужина Джим надрался.

– Ты всегда так много пьешь, Джим?

– Не всегда. Э-э-э… иногда я выпиваю больше, – и Джим расхохотался.

Тэнди выразительно посмотрела на него.

– Я тут пил, – сказал Джим наконец, – но я достиг в этом успехов. Теперь я могу сказать, что могу, э… бухать что попало, лишь бы оставаться на одном месте. Каждый глоток – это новый шанс. Еще один мимолетный шанс блаженства.

Невнятная речь Джима лилась как черная патока: одна фраза поэтическая, вторая – несуразная. Они сидели у окна в большой гостиной Джека. Джим уставился на нижний Манхэттен и говорил, не глядя на Тэнди.

– Нам сейчас нужно всем вместе накропать пару песен для второго альбома. У нас их достаточно, но я, э… хочу написать еще несколько.

– У тебя еще остались те дневники, которые ты давал мне почитать?

Джим посмотрел на Тэнди, испугавшись того, что собирался сказать.

– Парочка осталась. Но многие я растерял или спалил по глупости в Лос-Анджелесе, пока был под кислотой. Как ты думаешь, если я вколю себе пентотал натрия, я смогу вспомнить, что писал в них?

Тэнди тихо сидела, сложив руки на коленях, и пристально, с грустью смотрела на Джима. Они оба забыли обо всех остальных людях в комнате.

Джим начал рыться по карманам, извлекая из них скомканные салфетки, спичечные коробки и визитки.

– Тут кто-то дал мне адрес мозгоправа, – сказал он, найдя наконец разорванный конверт. – Вернее, мозгоправши. – Он снова перешел на свой идиотский голос, словно шел по зыбучему песку. – Че скажешь?

– Думаю, должно помочь. Если и не поможет, все равно хуже не будет. И больно не будет.

Джим некоторое время молчал, затем сказал:

– Да не нужен мне мозгоправ, не нужно мне к нему идти, я же не алкоголик. – Затем он пригласил Тэнди послушать его в «Ундине».

– Эй, Джим! – позвал его Рэй через всю комнату. – Пора идти в клуб. Ты готов?

Когда Тэнди пришла в «Ундину», то выяснилось, что Джим забыл внести ее имя в списки приглашенных, поэтому ее отказались пускать. Потом подошел Джим. Тэнди была вне себя от гнева:

– Джим! Черт бы тебя побрал, Джим! Этот парень меня разве что с дерьмом не смешал. Быстро скажи ему, что забыл вписать меня. Скажи ему, а то он меня только что выставил полной дурой.

Джим повернулся к охраннику и процедил:

– Ммм… Это самое, я типа должен был ее вписать. – Потом повернулся к Тэнди. – Теперь все в порядке? – спросил он милым голосом. Потом сказал, чтобы она шла к нему в гримерку, а он подойдет к ней позже, а сам направился в бар, где десяток первых красавиц Нью-Йорка жаждали угостить его выпивкой.

Во многом это низкопоклонство объяснялось тем, какую оценку «Doors» вообще и Джиму в частности дал Ричард Гольдштейн, который в свои двадцать пять входил в тройку самых влиятельных американских критиков в области рок-музыки. Он пропустил первое выступление «Doors» в «Ундине», но затем послушал их в «Gazzarri's» в Лос-Анджелесе и теперь был полностью на их стороне, назвав в «Вилледж войс» их возвращение в «Ундину» «оглушительным успехом», и описал их альбом как «убедительное, напряженное и мощное путешествие». Описывая «Конец», он утверждал, что «любой, кто отрицает концепцию рок-литературы, должен внимательно от начала до конца прослушать эту песню». Это было, по выражению Гольдштейна, ни больше ни меньше как «поп-музыка в стиле Джойса». Он назвал Джима «уличным хулиганом, который попал в рай и перевоплотился в мальчика-певчего».

– Парни, вы бы видели эти письма! – обратился Джим к друзьям неделей позже, когда они вернулись в Лос-Анджелес. – Дейв Даймонд пригласил меня и Робби к себе домой и показал мне вот такие стопки писем!

– Все хотят послушать «Зажги мой огонь», – добавил Робби. – Дейв сказал, что если мы не полные идиоты, нам нужно сделать эту песню своим следующим синглом.

«Алмазные копи» Дэйва Даймонда были одной из самых популярных рок-радиопередач в Лос-Анджелесе, где, как и в некоторых других, крутили эту песню. Но как выпустить ее на диске? На альбоме она длилась почти семь минут, а средний сингл звучал вдвое меньше.

Кто-то посоветовал Джиму записать песню на двух сторонах «сорокапятки», в традициях прошлого, когда песни были разбиты на «часть 1» и «часть 2». Другие говорили, что нельзя идти на компромисс и надо выпускать песню как она есть – разве шестиминутная «Перекати-поле» Дилана не стала хитом? Джек Хольцман все-таки настаивал на укороченной версии и попросил «Doors» вернуться в студию и перезаписать песню. Они попытались это сделать, но в конце концов попросили своего продюсера, Пола Ротшильда, вырезать кусок проигрыша.

Несколько дней спустя «Doors» выступали в клубе «Ciro's» на бульваре Сансет, некогда гламурном клубе для кинозвезд, ставшем в последнее время стартовой площадкой для «Byrds». Джим серьезно подготовился к этому выступлению. На сцене он исполнил шаманский танец: кружился, прыгал, размахивал микрофоном, затем споткнулся о микрофонную стойку, упал на пол, поднялся, снова схватил стойку и снова повалился. Какая-то чернокожая женщина с бритой головой присоединилась к танцу Джима. Дэвид Томпсон, старый приятель «Doors» по кинематографической школе, работал на этом шоу осветителем. Зрелище настолько увлекло его, что он просто выключил всю свою аппаратуру и как завороженный следил за выступлением. Из толпы, словно подброшенный мощной пружиной, выскочил молодой парень, обнял Джима и предложил ему глотнуть из его стакана. Джим уже был пьян. После концерта ребята из «Doors» возбужденно обсуждали свое выступление. Они здорово завелись на сцене и завели публику.

Неделю спустя «Doors» повторили свое выступление для десятитысячной публики – первый большой концерт – на школьном стадионе в долине Сан-Фернандо, где они играли на разогреве у группы «Jefferson Airplane» из Сан-Франциско. Аудитория в основном состояла из фанатов «Doors». Когда «Doors» отыграли, треть стадиона разошлась.

До сих пор финансами «Doors» и их выступлениями занимались в основном «Elektra» и отец Робби либо сами музыканты. Но когда «Зажги мой огонь» появилась в национальных чартах, стало понятно, что пора нанять на работу профессиональных менеджеров.

Это решение было продиктовано не только ожиданием предстоящего успеха. Как вспоминает Робби, «Джим постоянно что-нибудь откалывал, с ним была сплошная морока. Нам в то время приходилось немало попотеть, чтобы заполучить выступление, потом приходилось напрягаться еще больше, чтобы Джим появился на нем вовремя. Поэтому мы спросили себя, почему мы должны этим заниматься? Наймем менеджера, и пусть он будет нянькой».

Конечно же, у «Doors» были и вполне традиционные причины взять менеджера – кто-то должен был найти им агентство по распространению билетов и нанять специалиста по рекламе; организовывать их жизнь и эффективно вести дела; быть защитной стеной между ними и промоутерами, владельцами клубов и публикой; и, как выразился Рэй, «сидеть на этом чертовом телефоне».

После нескольких недель поисков и обсуждений кандидатур «Doors» наконец подписали контракт с Эшером Данном, преуспевающим агентом по недвижимости, который продавал дома звездам, но теперь хотел откусить от гламурного пирога кусок побольше, и его новым партнером Сэлом Бонафиде, ранее – директором успешной группы с восточного побережья «Dion and the Belmonts», а теперь менеджером грудастой звезды средней величины Лэйни Казан.

Как и Джим, Эшер был полон внутреннего обаяния и мог похвастаться статью калифорнийца и теннисиста. Поскольку он любил крепко выпить, он был кандидатурой номер один на роль няньки Джима. Сэл был холеным и болтливым и совсем не нравился Джиму, который считал его вылитым мафиози – только усов не хватало.

Сэл и Эш, получавшие 15 процентов от доходов «Doors», плюс расходы, стандартный контракт, быстро отвели группу в агентство по распространению билетов и рекламную фирму. Там заправлял Тодд Шиффман, элегантный двадцатипятилетний агент, носивший костюмы в клетку и широкие галстуки. Первым его шагом было повышение цены на выступление группы. В то время в Лос-Анджелесе они получали от 750 до 1000 долларов, но в Нью-Йорке, где им предстояло выступать три следующие недели, они должны были давать по три вступления за вечер за 750 долларов в неделю. Тодд посчитал, что это слишком низкие цены, поэтому отправился обрабатывать мелкого «скупщика талантов» для школ Дэнвера, который хотел заказать «Airplane» на два вечера в сентябре. Тодд так ловко запудрил этому промоутеру мозги, что тот согласился взять «Doors» за 7000 долларов. К началу сентябрьских концертов «Doors» стоили даже больше, но в апреле, до песни «Зажги мой огонь», эта сделка установила планку, на которую ориентировался агент, упрочивая финансовое положение группы.

В ботаническом саду Сан-Франциско. Фото «Elektra Records»