Текст книги "Путь слез"

Петер встал на ноги, сияя и светясь от счастья, как школьник, которого выпустили на улицу весенней порой. Дети, благословенные Невинные, кои окружили его, возвысили его душу до необычайных высот блаженства. Он широко распростер руки и ласково молвил:

– Звать меня Петер, и я друг вам. Ежели вы соблаговолите и дадите свое позволение, я с радостью сопровожу в пути вашу добрую компанию.

На мгновенье Вил глубоко задумался: растущее расположение к милому старику и его здравому смыслу было столь притягательным. Он обозрел обнадеженные лица, ответившие ему умоляющим взглядом. Насилу дождались они заверения:

– Да, Петер, на время ты можешь присоединиться к нам. Ты освободил нас из трудности, и мы – твои должники.

Петер уважительно склонил голову и подмигнул Марии. Он выпрямился, и тут поразил всех вокруг пронзительным криком: Соломон, Соломон! К всеобщему восхищению, из леса выскочила серая собака, весело резвясь среди радостной детской стайки.

* * *

Крестоносцы уходили на юг, добродушно потешаясь друг над другом и дурачась до тех пор, пока голод не превозмог радостей дружбы, Группа остановилась на привал, в изнеможении свалившись у края дороги. Петер упал на твердую почву и подпер большущий гладкокорый клен своим спинным колесом. Ничуть не тревожась о несвойственном положении, он попросту скрестил на груди руки и принялся нашептывать молитву.

Карл, Вил и даже Томас почтительно выжидали, хоть и слегка нетерпеливо, как им показалось, целую вечность. Наконец священник открыл глаза и улыбнулся. Карл начал скороговоркой:

– Так что, Петер, ты по правде священник или нет?

– Ну, – ответил Петер, – правда в том, что одни сказали бы «да», а другие – «нет». – С помощью посоха Петер помог себе встать.

Томас подозрительно посмотрел на человека.

– Что, еще одна из твоих загадок, да? Так что же, старик? Либо ты священник, либо не священник.

Петер недолго помешкал, крепче разжигая любопытство юноши.

– Некоторые полагают, что священник – только лишь порядок мыслей, разумение жизни. Я понял, что иногда вещь не так проста, как кажется. Может статься, что человек – не целость одна, а чуток одного, и чуточку иного… Я разумею так, что во мне чуток священника, и чуточку не священника. – Он улыбнулся.

Вил упрямо замотал головой.

– Томас не мудрствует с вопросом, и заслуживает немудреный ответ. Вот, что я думаю.

– О, сколь необычайно видеть человека столь решительного нрава, – отвечал Петер. – И впрямь, необычайно. И горе мне, ежели я сокрою сию истину. Видите ли, сильная вера и сильное убеждение редко поселяются в одном сердце. Ах, но прошу меня простить! – Старик склонился, довольный тем, что его слова заставили мальчиков задуматься. Он приложил указательный палец к подбородочной ямке, тщательно взвешивая слова. – Мы, Кажись, рассуждали об ином. Итак, позвольте мне прямо открыть вам, что, будучи детьми Божьими, мы все, в некоем роде, священники. Я обучен святым традициям, а вы – нет, но исключая заботу о приходе, это единственная между нами разница, Вил не собирался сдавать позиции.

– Я же говорю, что никакие мы не священники, да и тебе не пристало прикидываться оным. Сомнительно, доживу ли я до времени, доколе увижу второго такого священника, как ты.

– О, да, – улыбнулся Петер, – за столь лестные речи я весьма охотно выражаю сердечную признательность.

Вил почесал затылок и беспомощно посмотрел на Карла.

Петер оперся о посох и потрепал Соломона за уши.

– Вы ведь знаете – ах да, еще бы, ну я и болван. Кому как не вам знать о том, – утвердительно сказал он, – что Благая Книга вещает. «Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?»

Дети озадаченно уставились на него.

– Истинно говорю вам, это так. – Морщины растянулись от широкой улыбки, которая чуть ли не сокрыла донельзя сузившиеся глаза. – Ну, что скажешь ты о таком Писании?

Томас пробурчал что-то и отвел глаза в поисках спасения.

Вил сделал шаг вперед.

– Да говорят же тебе, что ты не походишь на настоящего священника! – Он крепко уперся в колени кулаками и качнулся на ноги, уверенный в своем мнении. – За какого такого священника ты выдаешь себя? Ряса у тебя черная и больше походит на одеяние монаха-бенедиктинца, это точно. Но волосы растут, как ни попадя, макушка не обрита, значит, не монах. И говоришь ты не как священник, и… скажу я, смеешься ты больше, чем позволительно любому священнику.

Брови Петера поднимались все выше и выше, пока он не откинул голову и не завыл так, что все окружение его заиграло ухмылками.

– У-у, парень, да ты только что столько истины возвестил, что самому невдомек. Ха-ха-ха! – не мог остановиться Петер, утирая с глаз слезы. Он вздохнул. – А ряса моя шита женой одного крестьянина для священника из скромного прихода. Вскорости после смерти священника, я окрестил одного ребенка в той деревне, и одежда была мне дана в счет платы. Я счел это вполне подходящим и довольно чудным, чтобы кое-кто и призадумался.

Волосы… а, да что вам сказать? Был я некогда монахом, да шибко мерзла моя голова. А речи мои… что ж, да, смею сказать, что учился я и языку власти, и языку истины.

Карл был в полной растерянности.

– Петер, – проговорил он, – Церковь наша и могущественна, и богата, и даже давшие зарок бедности имеют побольше тебя. Сознаюсь, что никогда не встречал священника, подобного тебе.

Притихший Петер на мгновенье погрузился в себя, потом ответил.

– Лучше смиряться духом с притесняемыми, чем делить награбленное с толпой.

Карл поморщил нос, почесал макушку, провел взглядом по недоумевающим лицам вокруг себя…

Вил нарушил тишину, съехидничав:

– Раз уж ты священник, почему бы не вызвать нам с небес немного хлеба?

Петер помолчал, затем терпеливо ответил:

– Честный вопрос… и весьма трезвый, надо сказать. Вы с братом отлично выучились, так полагаю, в церковной школе. Ja, ja, конечно, где же еще. Вам на благо разуметь, что всякий хлеб ниспослан с неба.

Что до моего умения призвать хлебную буханку из воздуха, я в некоем сомнении. Но разве небеса обделили нас силой рук и остротой ума, дабы мы смогли обеспечить себя пропитанием?

Вил презрительно дернул плечами, услышав привычный ответ.

Петер подошел ближе и уверенно положил руку на широкое плечо мальчика.

– Дозволь мне сказать, юный сир: пусть я и плохо знаком с вашим отрядом, мне ясно и даже очевидно, что небеса благословили тебя остротой мысли. Не сомневаюсь, что ты воспользовался сим даром, когда задумывал выступать в поход.

Вил в замешательстве оглянул лица, выжидающе направленные на него.

– Я… я… – стал заикаться он, – я, конечно, захватил с собой съестных припасов из дома, но они быстро закончились. Мы пробовали выпрашивать хлеб в деревнях, но они прогнали нас.

Карл перебил его.

– А несколько рассветов подряд мы просыпались и находили хлеб или рыбу. Можешь ты ответить, откуда они взялись?

Вил насмешливо поддакнул.

– Хорошо сказано, маленький святоша. Как насчет этого?

– Как насчет этого? – отрезал Томас. – Как насчет этого?

Говорю вам, что никакой у вас не острый разум, говорю вам, что…

Петер закашлялся, привлекая к себе внимание мальчика. Он засунул длинные пальцы в котомку, висящую с плеча.

– Вил, хочу тебе кое-что показать.

Вил с любопытством наблюдал, как старик вытащил из кожаной сумы спутанный веревочный клубок и протянул его на ладони.

– Жду ваших приказаний, – ухмыльнулся Петер.

Мальчик выхватил из рук священника клубок и, взяв его за одиноко торчащую нить, яростно растряс его. После он одобрительно кивнул.

– Ага, рыболовная сеть!

– Верно, – ответил Петер. – Могу я смиренно посоветовать, послать нескольких твоих подопечных за водой для доброго ужина?

Вил уже давно сменил гнев на милость и согласно кивнул. Он отослал к реке Иона-первого с Ионом-вторым и двумя девочками.

Петер указал крючковатым пальцем на гребень холма, видневшегося неподалеку.

– Если прикажешь, я отправлюсь в селение, находящееся где-то неподалеку. Я ожидаю вернуться с парочкой хлебов или одной– двумя брюквами. Мне довелось узнать, что народ позволит ребенку голодать, но не допустит потерю благословения голодного священника, благовидного иль нет.

Вил снова кивнул, довольный, что у него появился пособник.

– Добрый отрок, – добавил старик, готовясь уходить. – Сдается мне, что даже наш старый император Барбаросса устрашился бы задачей, выпавшей тебе на долю, и оробел перед тяжестью ее. Крепись, мой друг. Засушливое нынешнее лето сурово к поместьям. Запасы урожая прошлого года уж кончились, а поля стоят пусты. Мы близимся к новому урожаю: до праздника жатвы остается менее двух недель. Однако взгляни на увядшую рожь, на мелкие плоды, истонченный овес и ячмень. А нынче до меня дошли слухи, что по землям начался мор. Недаром мало кто охочий помогать странникам.

Петер подозвал к себе Карла.

– Ты, отрок, будь так добр, собери немного тонкой лозы или длинных кореньев, а также немного коротких сучков, и, прежде чем уйти, я покажу тебе, как сделать отличные силки.

За короткое время ловцы рыбы и ставящие капканы принялись каждый за порученное ему дело, а Петер медленной походкой исчез из виду, направляясь в лес. Вил приказал собрать костер и велел Иону-третьему выбрать несколько твердых поленьев, чтобы обжечь их, а после их углем разжигать огонь в угольном ведре.

– Только самого прочного дерева, отрок. А не то придется нам маяться с кремнем весь путь до самой Палестины!

К ночи со всех сторон к горящему огню стали просачиваться крестоносцы. Ион-первый сбежал с берега, радостно крича:

– Смотрите сюда, смотрите!

У него в руках хватала ртом воздух недовольная речная форель, которую он держал за жабры. Позади него пыхтел Лотар, таща за хвост треску. Другие мальчики выстроили отличные силки для кролика, но им не удалось найти подходящей приманки. Они неохотно вернулись на стоянку под насмешки раздосадованных собратьев.

Вил с надеждой всматривался в темный лес, дожидаясь Петера. Этот чудный старик быстро стал ему весьма нужным. Не успел он разувериться в доброй совести священника, как услышал дружеский лай Соломона, и несколько нескладных напевов донеслись до него из темноты. Он облегченно вздохнул.

Петера окружили долгожданные пряные запахи горящего дерева и жареной рыбы. Он аккуратно опустошил котомку, вынув несколько черных корок, пол-луковицы, пару листов черемши, пригоршню ячменя, немного протухшего овса и отменный, хотя и прилично побитый, жестяный горшок. Дети поразились его добыче, и спустя краткое время скудная, но аппетитная овощная похлебка закипела над потрескивающим огнем.

Полакомившись добрым ужином, дети свернулись калачиками поверх своих травяных постелей, не ведая о тревогах, которые надвигались на них. И вскоре все животы были наполнены доброй порцией снеди, а сердца укутала верная любовь Кривого Петера. Крестоносцы спали.

Глава 7
Пагуба и смерть

На следующее утро, пока благоверные радостно поднимались навстречу заведомым делам, солнце осияло надеждой стан крестоносцев. Петер встретил рассвет на коленях и распростер руки над паствой.

– Gratia, gratia Dei tebi…

Удовлетворившись укороченной заутреней, старик поднялся на ноги и присоединился к собиравшимся детям.

Вил предпочел держать Петера в строю возле себя, придерживая мудрого советника на расстоянии шепота и взгляда. Карл ни на шаг не отставал от старика, а позади него семенила Мария. Другие шли вразброд, кучками, которые определялись дружбой или враждой, появившейся за время предыдущего ночлега. Вил смекнул, что неплохо бы использовать Соломона в качестве пастушьей собаки, и предложил Петеру время от времени пускать пса в обход строя пилигримов, дабы сгонять отбившихся ближе к колонне. Священник счел эту мысль разумной и послал собаку в хвост колонны, покамест Вил пересчитывал головы. Довольный, что все на своих местах, юный предводитель велел посвежевшим солдатам выступать на юг.

Все дружно брели в тишине, и мало кто жаловался на голод, который снова начинал мучить их. Но всякий глаз шарил вдоль дороги в поисках малейшего кусочка оброненной пищи, которая ускользнула бы от праздного взгляда проезжего извозчика. Петер, подустав и желая отвлечь свои мысли от пустого желудка, не оборачивая главы, окликнул Карла.

– Итак, отрок, ты в предвкушении достойной загадки, не так ли?

Лицо Карла просияло, а губы растянулись в шаловливой улыбке.

– А, ну тогда попробуем эту. Сорока запорхнула в дом одного господина, чтобы испить вина с самого донышка узкого, бокала Кубок сей, однако, был довольно высок, – на манер тех, коими хвастают французы, и бедняжка сорока не сумела достать до вина. Но после продолжительного размышления, смышленая птица наслаждалась благородным напитком. Как сорока додумалась до сего?

Уверенная ухмылка Карла тут же обернулась смущенной гримасой. Он почесал голову.

– Я… мне надобно подумать, Петер. Но я клянусь, что тебе не придется долго ждать!

Вскоре мальчик погрузился в решение загадки и ни на что иное не обращал внимания, как только на возможные отгадки, пока колонна не завернула за угол и не наткнулась на двух плачущих детей, прихрамывающих к ним из-за кустарника.

Вил остановил строй.

– Эй, там, кто идет?

– Мы потерялись, – торопливо ответил мальчик, приближаясь к суровому господину. Он теребил пальцы и не давал покоя рукам, а теперь, когда со всех сторон его окружили незнакомые лица, его глаза умоляюще метались от одного к другому. – А сестра моя вывихнула лодыжку и теперь не может идти быстро.

Вил проворчал и прошел мимо мальчика.

– Девчонка, дай взглянуть на твою ступню.

Он нежно взял ее дрожащую ногу и провел чуткими пальцами по опухоли. Довольный, что кости целы, он повернулся к брату.

Голубые глаза Петера вспыхнули, и он подошел к новоприбывшим с улыбкой и добрыми словами на устах.

– Та-ак, что у нас здесь? Прибавление к нашему приходу, я полагаю.

Прежде чем он успел вымолвить еще одно слово, Вил схватил его за рукав.

В Как мы их прокормим? – проворчал он. – Надо прекратить пополнение. Хватит этих… – Он кивнул на парочку новеньких и продолжал напирать. – Посмотри только. Ее лодыжка сильно опухла, и она не сможет идти сама. А у него, с виду, лихорадка. Нет, мы больше никого не возьмем.

Петер ответил мягко.

– Для тебя, мой отважный друг, эти малыши – нечто вроде проклятия, еще одна ноша на твои натруженные плечи. Однако для них ты – ответ на молитву, дар с небес. Что же из двух верно?

Губы дрогнули в попытке дать ответ, но такового не нашлось, и Вил опустил усталый взор к земле. Петер положил обе твердые руки парню на плечи и сжав их, предал ему уверенности.

Он обратился к двум:

– Ну, дорогие дети, – сказал Петер, – как вас звать-величать?

Напряженный, но обнадеженный мальчик вышел вперед и просипел:

– Я Иоганн Лукас, а это моя сестра Мария Марта.

– Да, и впрямь достойные имена. С позволения Вила, дорогие мои, мы будем звать вас Лукас и Марта, ибо, правду сказать, наши ряды изобилуют Иоганнами и Мариями. – Петер обнял Лукаса за плечи. – Согласны?

– O, ja…ja, конечно, – с облегчением ответил мальчик, расчесав пальцами свои медные кудри. – И мы никому не доставим хлопот… и, думаю, лодыжка сестры поправится… и…

– Wilcum, ja, – бегло поприветствовал новичков Карл. – Итак, Петер, я отгадал твою загадку…

– Подожди, Карл, – засмеялся Петер. – Повремени чуток. Ты должен познакомиться с нашими новыми спутниками, Лукасом и Мартой.

Карл отвесил паре быстрый кивок.

– Но как же отгадка? Сорока набросала в кубок гальки, чтобы достать вина, ведь так?

Петер захлопал в ладоши и потрепал рыжеволосую голову.

– Отлично, просто отлично.

– Теперь и у меня есть для тебя загадка, Петер.

Петер улыбнулся и уселся радом с Мартой. Он положил ладони прямо в пыль позади себя и опрокинул голову назад, чтобы внять каждому слову, которые собирался произнести мальчик.

– Лесные духи навели заклятье на одну женщину. Только под покровом ночи могла она встречаться с мужем, но к заутреннему звону она обращалась в розу рядом с тремя другими розами в цветочном горшке, стоявшем у окна спальни. Ежели муж сорвет ее цветок, она будет свободна, но если он ошибется, его жена умрет.

Итак, к заутрене каждого дня муж подходил к горшку и внимательно смотрел на прекрасные розы. Каждая из них была удивительно похожа на соседнюю, и он сокрушался, что не может распознать, какая же из них его жена. Наконец в один из рассветов он вскочил с ложа, подбежал к горшку, сорвал цветок и освободил жену от заклятья. Как он узнал, какую розу выбрать?

Петер приложил костлявый палец к сжатым губам.

– Вот это да, Карл, отменная загадка. Мне нужно время, дабы раскрыть сию тайну.

* * *

Дети двигались дальше, шагая под жарким июльским солнцем, поедая всевозможные остатки и объедки – то, что выбросили проходящие до них путники, или питаясь от удачливости сети из кармана Петера. Река им верно служила, ежедневно отдавая воду для похлебки и купания, и Господь прославился чрез исцеление Мартиной лодыжки, лихорадки Лукаса, и различных хворей, от которых страдал маленький Лотар. Казалось, все они постоянно поют, насвистывают, вскрикивают и взвизгивают, хохочут и хихикают, что немало сбивало с толку их юного капитана, который счел такое поведение неподобающим для воинов веры!

Ржаные и ячменные поля по бокам дороги стояли, поникши, но упрямо вызревали к скорой жатве. Сено уже давным-давно убрали и обвешили в скирды, и ныне скошенные луга были в крапинку усеяны белыми овцами. За стенами садов начинали появляться ранние фрукты, соблазняя мальчиков невзначай щипнуть то молодое яблочко, то грушу, дабы сдобрить постную овсянку.

Прибывающее утомление сократило разговоры, но дети стали крепче привязываться друг ко другу тесными узами искреннего братства. Петер и Карл, казалось, с каждым шагом сродняются все больше и больше, поддразнивая друг дружку короткими загадками и остротами, которые придумывали на лету. Но не кто иной, как крошка Мария завоевала сердце старика более всех остальных. Милая Мädel, девчушка очень сильно полюбила Петера, а он ее. По вечерам она делила с Соломоном место на коленях старика, когда убаюканных пламенем костра, их обоих клонило ко сну. И возле тех самых становых костров Петер затейливо рассказывал им истории своей молодости.

– Ach, ja, ну да, ну да. Яростная битва при Тортоне, – внезапно разразился он однажды звездною ночью. – Истинно говорю, мои господа и госпожи, и я там воевал пехотинцем. – Глаза Петера расширились и горели, как ревущий костер у его ног. Он стоял, широко расставив ноги, его руки сцепили старый посох, которым, как могучей булавой, он размахивал над головами слушателей. – Славные рыцари Фридриха Толстого были изрублены и окровавлены, загнаны в тесный узел из кожи и железа в самом средоточии ломбардской ловушки.

Затем, от отступающих наших рядов с ревом отделился самый настоящий великан. Простым пехотинцем был он, но таких я больше не встречал, ни до, ни после. До сего самого дня не ведаю я ни рода его, ни племени, ни билось ли то у него в груди сердце льва… или дьявола. Он стоял на две головы поверх любого мужчины, а когда он обратил свою булаву против недруга…

Дети сидели притихшие, словно кролики при виде лисицы, покамест Петер ткал им богатый словесный ковер на сон грядущий. Он наносил очертания тяжело вооруженной кавалерии, как она грохочет по залитым кровью полям, и рисовал отважных рыцарей, как они сражаются в оглушительном крушении конской плоти и клинков. После, запыхавшийся и возбужденный, он провозглашал достославную победу и приглушенно зашептал о верном пехотинце, который спас могучее войско его господина.

Вдохновленные крестоносцы вскочили со своих мест и радостно захлопали в ладоши.

Но Петер всего-навсего остановился, чтобы недюжинно отглотнуть от ковша с выпрошенным медом, и скоро принялся за дело, дававшееся ему так легко – вызывать хихиканье и гогот даже из самых дальних краев освещенного костром сборища. Он присел у горки поленьев и поведал о громадном, трясущемся животе лорда Фридриха, который «лишал присутствия духа даже самых стойких военных лошадей». Он все смеялся и смеялся, далее раскрывая черты нрава – и норова – сэра Балдера Храброго, у которого нос беспрестанно и немилосердно истекал, «покуда его шлем накрепко не защемился. А затем, милые мои, те проклятья, которые загремели с его закованного лица, вогнали в краску даже самых закаленных из наиболее жестоких рыцарей в пределах слышимости!»

Вскоре девочки запросили, священника о сказочных придворных сказаниях времен его отца, герцога Отто, который, по слухам, ревел и вопил так, что «подгибались колени даже у закаленного в боях рыцаря-тамплиера», между тем ловко срывая веточки мяты и примулы для возлюбленной жены. Они мечтательно улыбались, когда Петер говорил о шелковых парчовых платьях, которые носила его кроткая мать, о ее изысканных головных уборах из сирийского красного сатина и желтого шелка, о серебряных ожерельях из Греции и Персии.

Глаза Петера закрылись, и он облизал губы, вспоминая об изобилии застолий прошлого: о фазанах и оленях, о нежнейших изжаренных кабанах и утках под медвяно-вишневой подливой. «Ах – подумал он, – как сейчас помню треск вертелов и вкус хрустящей корочки». Дети вежливо заерзали, и зачарованный рассказчик воротился из мечтаний в реальный мир.

– Да, почти как… да-да, перейдем к другим разговорам.

Свободно и страстно Петер поведал о днях службы приходским священником и годах уединения глубоко внутри темных и сырых стен картезианского монастыря. Дети напряженно выслушивали о его заключительном изгнании в суровый цистерцианский орден в Силезии, где, чаяли настоятели, лишения и тяжелый труд охладят пылкость его духа.

– И там, – задумчиво произнес Петер, – занятый рубкой бескрайних лесов и осушкой скверных болот, впервые я познал Господа-Создателя. Там впервые я почуял, как зимой мягко ступает по снегу волк, а летней ночью нос уловил запах надвигающегося дождя. Там, там я стал познавать, что есть по сути kosmos, ибо в той пустоши мои глаза отверзлись к порочности мира, его достоинству и вездесущей руке, которая твердо держит все происходящее.

Малыши мои, прислушайтесь к моим словам, умоляю вас постигнуть Его, чтобы вы смогли поверить. Каждого из вас Господь благословил здравым умом, а ключи к познанию Его лежат повсюду. Вам лишь нужно собрать их, расставить в правильном порядке, и однажды вы непременно постигнете тайну разума Всемогущего Бога.

Слова Петера набирали силу от возрастающей решительности в его голосе.

– Если бы нам только истинно рассуждать обо всем вокруг себя. Мы должны преодолеть смятение, которое слепит глаз и смущает разум. Ежели мы понимаем, мы можем поверить. Так я мыслю.

Вдохновившись, Карл подхватил:

– Как великая загадка, Петер, не так ли? Как загадка, которую отгадать нам не под силу. Но когда мы устремляем к ней свои мысли, мы находим отгадку… и достойны постичь ее.

Петер несколько мгновений сидел и молча смотрел поверх костра на разгоряченное лицо Карла.

– Сын мой, ты сказал больше многих великих философов. Верно, жил однажды старик-француз, святой Ансельм звали его, который затемнил людей мерзким богохульством «Credo ut intelligam», что значит «Я верю, чтобы понять». Разве вы не видите, дети мои, как он пустил все вспять? С таким опасным уразумением, ежели это «уразумение» вовсе, мне ясно, почему наш мир таков, как есть. Нет, нет, перво-наперво мы должны понять, чтобы стать способными верить, не сомневаюсь, это истинно. Учитесь любви к своему разуму, юные мои, и доверяйте знаниям, ибо, поняв своего Бога, вы непременно поверите Ему. Однако Карл вдруг поник. Он с минуту придерживал слова, не желая делать вызов старшему, но не выдержал:

– Петер, ты и впрямь сказал «святой Ансельм»?

Петер задумчиво кивнул, не ведая пока, куда клонит его молодой ученик.

– Ежели он святой, тогда, верно, он прав и верен, а не ты, мне кажется.

К последним словам голос его совсем потух, и мальчик опустил голову.

Петер чуть повел носом и едва напрягся, но он сумел посмотреть на искреннего мальчика ровным и добрым взглядом.

– Ну… да, мальчик мой, – медленно произнес он. – Знаешь ли…

Прежде чем Петер смог собраться с ответом, внезапно на него напал Томас.

– Знаешь, старик, – оскалился он, – я ничего не ведаю о сем мире и того меньше – о Боге, но я честен с собой и ни во что не верю. Собой клянусь, ты не знаешь достаточно, чтобы поистине верить во что-либо, да и вряд ли когда-нибудь сможешь. Ты ничем не лучше меня, святоша, только боишься признаться в этом.

От едкой колючей злобы Томаса, которая резко и глубоко полоснула по сердцу, Петер опешил. Он отвернулся и скрестил свои голубые глаза на червонном тлении умирающего ночного костра. Он медленно натянул на белую, усталую голову свой черный капюшон и погрузился в мысли.

* * *

Утром Петер проснулся без малейшего намека на душевную усталость, которую своим нежданным откровением накануне вызвал Томас. Когда начался дневной переход, Карл пристроился как всегда рядом, со стариком и искал, как бы разговорить его о чем-то новом. Растерянный священник выдавил из себя улыбку.

– В сей прекрасный день я поведаю тебе и всем любознательным о мыслях Аристотеля, как о них написано в самых уважаемых учебниках по логике.

Не успел Петер продолжить речь, как с хвоста колонны заскулил недовольный голос:

– Ох, нет! Можешь ты рассказать нам о чем-то другом?

– А могу я поинтересоваться, кто ко мне обращается?

На притворно-злобный взгляд, который он бросил через плечо, ответа не последовало. Только чириканье случайной птицы нарушило тишину. Петер повернулся к Карлу и подмигнул ему, прежде чем откашлялся и продолжил.

– Наверное, я и впрямь преподам вам сейчас нечто иное. Что-то мне расхотелось говорить об Аристотеле сегодня.

Итак, вплоть до самого полдня он прошагал, по памяти читая им из Боэция и святого Августина, в простоте душевной ничего не ведая о скуке своих подопечных. Большая часть слушателей изо всех сил старались улизнуть от надоедливого рассказчика; Лотар первым набил уши травой. Некоторые даже изловчились и незаметно поддали Карлу под зад, чтобы впредь он воздерживался от подобных просьб! Наконец Петер повернулся, ухмыльнулся уставшим детям и приготовился продолжать.

Ничуть не впечатленная красноречием старика, Мария склонилась у обочины и сорвала несколько полевых цветов. Она подергала Петера за подол достаточно властно, чтобы выразить легкое недовольство:

– Папа Петер, хватит говорить, давай поедим.

– Ага, – пожаловался неопознанный голос. – Почему бы не наполнить рот пищей вместо слов?

– Будучи молодым священником, – насмешливо проговорит Петер, – я умолял одного древнего и особо скучного пастора сокращать проповеди. «Краткость – прекрасная замена способностей», наставлял я его. Возможно, мне следует прислушаться к собственным словам.

Высказывание несколько развеселило уставших путников, и они дружно плюхнулись на травную опушку при дороге. Вил поспешил разделить скудные порции солонины и потрохов, которые подала Карлу добрая хозяйка, и тщательно уделил каждому от пшеничного хлеба, который выпросил Ион-первый. После того, как все поели и немного отдохнули, Петер аккуратно засунул руку в потайной карман, который собственноручно пришил к изнанке платья, и вынул потрепанную складку свиной кожи. Медленно, почти благоговейно он развернул ее и нежно извлек три сухих, местами обугленных пергамента, хранимых внутри. Дети обступили священника тесным кольцом, пока он трепетно раскладывал таинственный лист у себя на колене.

– Только самым дорогим друзьям показываю я сии свои сокровища. Как вы уже знаете, многие годы я провел в монашестве, дав обет служить переписчиком, и, будучи таковым, провел года, склонившись над столом и нанося Слово Божье на свитки вроде этого.

Но, увы, однажды холодной зимней ночью один из послушников нерадиво следил за тлеющими угольями, и его кровать загорелась. Ему не удалось погасить пламя, и вскоре огонь охватил все покои и превратил целый монастырь в горящую печь. Самое ужасное, что послушники спали возле скриптория, и в считанные минуты от вековой работы остались только дым и хрупкий пепел. Я отбросил бесполезное ведро с водой, чтобы спасти эти страницы Священного Писания из горящей Библии, а этот обугленный лист – из книг Аристотеля.

В обеих руках, между большим и указательным пальцами, Петер держал по странице.

– Вот мое ценнейшее достояние: отрывок из Псалмов в правой руке, и чуть ли не целая страница из 1 Послания к Коринфянам – в левой. Бедный Аристотель так сильно претерпел, что, боюсь, его лучше оставить лежать на коленях, а не то он вконец рассыплется. Я дал обет, что однажды научусь, как вернуть целостность этим страницам.

Петер трогательно вернул страницу Аристотеля обратно на место, и разложил на коленях листы Писания. Дети пытливо склонялись над ним все теснее и теснее, вытягивая шеи и пихая друг дружку, словно выводок любопытных котят, которые наблюдают как травинка колыхается от присевшей на нее бабочки. Большая часть их никогда не видела ни единого слова на письме, и они притихли при виде стольких удивительных письмен сразу. Вдруг один мальчик потянулся к пергаменту своим замызганным пальцем.

– Но-но, сын мой, – по-доброму окликнул его Петер, – твой указатель лучше сначала искупать.

Мальчик тут же сунул палец в рот и показал его улыбающемуся священнику. Он медленно, боязливо протянул палец к неведомым знакам. Прикоснувшись к бумаге, он на мгновенье отпрянул, ожидая, что какая-то сила может обрушиться на него. Прежде чем снова склониться над бумагой, он посмотрел на Петера – для ободрения. На этот раз его палец стал водить по линиям буквы А. Покончив с ней, он ухмыльнулся и пошел далее по всем остальным буквам, а Петер произносил их вслух.

– A-m-o-r, что значит, любовь.

– Почему так и не сказать: «любовь»? – смущенно спросила одна девочка.

– Потому что сии слова написаны на латыни, – объяснил Петер.

Вмешался Карл.

– Да вот. Латынь – это язык Папы и Святой Церкви, это язык самих небес, Иисуса и Непорочной Девы.

Петер тщательно взвешивал слова для ответа.

– Поистине, это язык Священной Римской Церкви, но я не признаю его языком небес, Иисуса или Девы Марии.

Карл опешил.

– Что? – выкрикнул он. – Каждый священник, каждый монах, аббат и даже архиепископ говорят с Богом и внимают Богу… на латыни.

– Ну, милый мой, уверен, ты разумеешь, что на этом… языке небес говорят римляне, которые распяли нашего Господа, и когда-то на нем говорили Цезари, которые в древние времена уничтожали наших братьев и сестер. А не задумывался ли ты, что, быть может, Богу угодно говорить со Своими детьми так, чтобы они понимали Его? Сможешь ли поверить, что Бог способен говорить на германском языке с германцами, на французском – с французами, и даже на арабском – с сарацинами?