Текст книги "Употреблено"

3

Доктор Мольнар договорился, чтоб поменяли билет, и Натан вылетал в Амстердам бизнес-классом. Но в комфортабельном зале ожидания “Дунай клаб” молодому человеку не сиделось, он беспокойно слонялся по залам терминала 2A аэропорта Ферихедь с типичным стеклянно-стальным интерьером. В отличие от Наоми, которая, прибыв на место, тут же включала ноутбук и уже ничего вокруг не замечала, Натан в аэропортах любил наблюдать за людьми, но сегодня, в дождливый, холодный летний день, когда сумрак, кажется, вползал снаружи даже в здание аэропорта, Натан видел только Дуню, не сходившую с экрана его мыслей. Он брел, волоча за собой прицеп – красную сумку на колесиках, и слышал ужасающие, жестокие Дунины слова. Такое, призналась она, постоянно лезет ей в голову, но раньше, до Натана, не с кем было поделиться.

– Что я буду делать, когда ты уедешь? Кто еще меня захочет?

– Да во мне нет ничего особенного. Если я тебя захотел… Ты красавица. Любой мужчина будет твоим, стоит только тебе захотеть.

– Сейчас так много женщин болеет раком. Как ты думаешь, может, возникнет новая эстетика? Мода на онкобольных? Считается же, например, что употреблять героин – это особый шик, существует эстетика наркоманов, которые тоже обречены. Представляешь, женщины будут обращаться к пластическим хирургам, чтобы сделать себе искусственные опухоли под подбородком и на шее. В подмышках. В паху. Эти припухлости ведь так сексуальны. Заодно эффект омоложения: коже на шее натянется – и никакого второго подбородка. Кто ж от такого откажется? Или, скажем, ювелирные украшения, пирсинг – титановые шарики в груди. Бэдээсэмщикам понравится.

Дунин голос все звучал у Натана в голове, и он вступил с ней в безмолвный диалог о здоровье и эволюции, о теории, согласно которой понятие красоты возникает не само по себе, но обусловлено тем, что человечество отмечает признаки, свидетельствующие о способности к деторождению, а следовательно, о молодости; об эгоистах-генах, использующих наши тела исключительно как устройства для воспроизведения самих себя; о том, что гены, отвечающие за предрасположенность к раку, в своем стремлении к бессмертию могут самым серьезным образом повлиять на восприятие концепций красоты, ранее считавшихся запретными; о том, что прежде понимание красоты люди связывали с отсутствием признаков болезни, близкой смерти, теперь же, словно по злому колдовству, все извратилось, и красота подчас лишь имитация юности, зрелости, здоровья, поэтому Дунины фантазии о новой эстетике, которая будет основываться на ее несчастье, теоретически могут… В действительности они не говорили об этом, и Наоми на его месте, вероятно, изложила бы свои соображения Дуне прямо сейчас в эсэмэске, электронном письме или мгновенном сообщении в характерном для Наоми формате – потоке полусознания, частенько подхватывавшем Натана на протяжении тех четырех лет, что они были вместе.

Наоми никого не отпускала, а чтобы удержать, использовала свою уникальную и действенную методику – новые технологии плюс чары, Натан же, напротив, только рад был распрощаться с тобой, удалить тебя из списка друзей и оставить болтаться в виртуальном эфире. Наоми считала, что Натан жестоко обходится с друзьями, Натан полагал, что Наоми – маньячка, одержимая чувством собственности. А как же Дуня? Да, у них была близость, секс, но, кроме того, она – героиня его статьи, а его герои часто стремились поддерживать с ним связь, порой с болезненным, пугающим упорством силясь продлить этот исторический миг своей биографии; они не могли согласиться с тем, что их время закончилось, статья о загадочном, сенсационном заболевании опубликована и Натану пора навсегда исчезнуть из их жизни. Героев Наоми обычно казнили или сажали, и обратная связь, как это называл Натан, аккуратненько пресекалась. Дуня считала, что через несколько месяцев умрет, тогда, конечно, связь между ними тоже прекратится сама собой.

В последний раз они беседовали в мрачной послеоперационной палате клиники Мольнара, после того как, согласно процедуре лечения, Дуню снова разрезали и под холодным голубым светом хирургической лампы, превращавшим ее плоть в силикон, а кровь – в пурпурный клейстер, удалили из груди множество маленьких опухолей. Натан сидел на том же пластиковом стуле, Дуня теперь лежала на кровати у двери, а в палате было еще три пациента, которые, кряхтя, ворочались в своих постелях.

– Ты рад? – спросила Дуня. – Теперь у меня есть благодарная аудитория, и тебе легче будет уйти.

– Мольнар, похоже, уверен в успехе. Вот чему я рад, – ответил Натан.

Дуня рассмеялась.

– Мольнар имеет в виду лишь механическое удаление опухолей. Здесь он в самом деле добился успеха. Мольнар знает, что я долго не протяну, но это его уже не волнует.

– Неужели так тяжело настроиться на хорошее?

– Ах, Натан. Тяжело, когда ты становишься сентиментальным, обыкновенным. Ну зачем?

– Эй!

– Удачные фотографии получились? Шокируют? Мольнар повесит их у себя в ресторане, чтоб посетители не скучали, поедая гуляш? Хочешь каламбур? Гуляш – это неверный муж…

– Понял, понял, – Натан терзался, конечно, и не мог улыбнуться. О чем они станут говорить, если Дуня поправится? О ее мечте – вернуться к изучению архитектуры в Люблянском университете и строить элитные дома на берегах Савы вместе с отцом? Ну разве это не сентиментально?

– Я правда сделал пару-тройку удачных снимков во время операции. Понравится ли тебе, не знаю, но пришлю по электронной почте, если хочешь.

Дуня взяла его за руки, притянула к себе. Натан попробовал наклониться вперед, не вставая, но стул был очень уж хлипким, гнулся, корчился, наконец выскочил из-под Натана, и тот остался стоять, согнувшись, как жокей. Дуня снова засмеялась, Натан шагнул вперед и сел к ней на кровать, он пытался устроиться и так и сяк, только прогнувшаяся боковая планка металлического каркаса все равно впивалась ему в бедро.

– Тебя возбуждает, когда Золтан режет мне грудь? Я уговаривала его сделать только местную анестезию, и он почти согласился, но потом придумал какую-то отмазку.

Натану нравились случайные Дунины словечки из лексикона музыкантов-наркоманов шестидесятых, он все хотел спросить, у кого она обучалась английскому, но момент был явно неподходящий.

– Дуня, я не садист. Не псих-бэдээсэмщик. Мне не доставляет никакого удовольствия наблюдать, как тебя режут.

Дуня молчала, не двигалась. Натановы уверения в том, что его сексуальные пристрастия нормальны, ей не понравились – тем самым он будто отверг ее и понимал это. Натан тщательно подбирал слова, ступал по тонкому неверному льду.

– Когда ты выздоровеешь, совсем вылечишься, ты по-прежнему будешь мне казаться невероятно привлекательной. Красивой, сексуальной тебя делают не болезнь, не операции, пойми.

Большими изящными руками Дуня обхватила руки Натана, нежно стиснула их, потянула к себе, медленно покачала из стороны в сторону, словно надеясь таким образом договориться с ним, отправить через сжатые пальцы молчаливое послание прямо к его сердцу.

– Ах, Натан, Натан… Как ты мил, как очарователен. Только у меня есть генетический маркер, предопределивший, что моей опухоли суждено метастазировать, – так и вышло, она повсюду в моем теле, в лимфоузлах. Ты трогаешь их, ласкаешь и знаешь, что это правда. Мне точно не выкарабкаться.

– Но Мольнар сказал…

– Мольнар – странный человек, чудак. Он хирург, то есть техник. Есть вещи, которые нельзя победить с помощью его аппаратуры, но Мольнар об этом и знать не хочет. Я вообще удивилась, когда очнулась и обнаружила у себя грудь. Думала, он увлечется и отрежет ее совсем. Почти разочаровалась, увидев, что все при мне и я почти цела. Мольнар направил меня в другую клинику, на сей раз в Люксембурге. Сомнительное предприятие, впрочем, Мольнар и сам сомнительный, но в голове у меня тоже есть маркер, который означает, что и туда мне суждено поехать и позволить им проделывать со мной всякое, пока не умру.

Натан лишь старался смотреть, не отрываясь, в беспокойные Дунины глаза и чувствовал себя обыкновенным сентиментальным человеком, не способным вымолвить ни слова. Мог ли он заговорить с ней о классических концепциях искусства и, следовательно, красоты, основанных на гармонии, вступавших в противоречие с теориями современности, теориями времен постиндустриальной революции, постпсихоанализа, основанными на болезнях и расстройствах? Мог ли привести аргументы в пользу того, что эта новая, преображенная болезнью Дуня – авангардное воплощение женской красоты? Он не посмел, зато она посмела.

– А пока я жива, мне больше нечем соблазнять, кроме аромата смерти. Моего летального парфюма. И мне хочется, чтобы тебе он казался соблазнительным, понимаешь? Ведь таково мое будущее, а я не хочу остаться одна. Так что я, может, попрошу тебя поговорить со следующим моим любовником. Подбодрить его, сказать, что можно войти в меня глубоко-глубоко и ничего не бояться. Или однажды ночью позвоню тебе и скажу: прилетай, я хочу, чтоб ты вошел в меня сзади и задушил. А почему нет? Зачем упускать такой случай?

Дуня замолчала. На протяжении всего разговора она отчаянно пыталась заглянуть Натану в глаза. И вдруг улыбнулась шокирующей доброй, нежной улыбкой.

– Ты приедешь, Натан? Приедешь, если я позвоню?

Натан направился к раздвижным стеклянным дверям зала ожидания “Дунай клаб” авиакомпании “Малев” и тут вспомнил, что недавно жаловался Наоми на свой телефон, а она сказала: “Лучше убей меня сразу”. Приближаясь к стойке регистрации, Натан вообразил, как входит в Наоми сзади и душит ее. Ее руки связаны за спиной поясом от махрового гостиничного халата. Ее длинная шея целиком во власти его рук. Лицо Наоми искажено прекрасной и пугающей гримасой экстаза, рот приоткрыт, и воображаемый Натан знает: в последний раз они занимаются сексом, после этого секса уже ничего не может быть. У стойки крайне неприятная тетка в униформе самого казенного вида – на ней был даже надоевший красный галстук с узором из стилизованных крылышек разных цветов – объяснила Натану, что копия членской карточки и прочие сомнительные бумаги, врученные ему Мольнаром, недействительны и поэтому она не может допустить Натана в землю обетованную – зал ожидания “Дунай клаб”. Выкатываясь вместе с чемоданом из зала и направляясь к выходу на посадку, юноша только дивился, как по-мольнаровски безупречно все вышло.

В аэропорту Шарля де Голля шла масштабная реконструкция. Сначала Наоми брела, как ей показалось, несколько километров вдоль неработающих травалаторов, затем ей пришлось тащить чемодан на колесиках два пролета вверх по лестнице (маленький остекленный лифт предназначался absolument[6]6
  Исключительно (фр.).


[Закрыть] для инвалидов), потом – через зал с брошенными в беспорядке ресторанными стульями (столов не наблюдалось), который обслуживал один только громадный покосившийся автомат с напитками, далее еще один пролет вниз по лестнице – и наконец она оказалась в толпе отъезжающих, стоявших, оцепенев, в коридоре, где некуда было присесть, неподалеку от выхода на посадку. А самое страшное, что достать и открыть ноутбук, не двинув кому-нибудь по голове, оказалось практически невозможно. Наоми извлекла из бокового кармана сумки “Блэкберри”. Натан пользовался айфоном, Наоми же, чтобы обмениваться сообщениями – а она делала это практически непрерывно, – предпочитала коммуникатор; она любила настоящие, выпуклые кнопки (к тому же невозможно набирать на айфоне, если у тебя приличные ногти), и мысль о возможном скором крахе империи “Блэкберри” приводила ее в ужас. Такова полная опасностей жизнь человека, одержимого современной электроникой.

Наоми завела Q10 и вдруг вспомнила, почувствовав резкий всплеск адреналина, что оставила значок из “Крийона” на столе у врача Селестины – так разволновалась, покидая ее кабинет. И это было досадно, ведь воспоминание о провале у доктора Чинь и так подпортило оставшиеся полтора дня в Париже – Наоми ощущала незнакомый металлический привкус во рту, цвета окружающих предметов казались слишком яркими, словно перед приступом мигрени. Во время визита она не только не выяснила ничего полезного, но еще и с размаху врезалась в стену, обозначавшую границу ее интеллекта, по крайней мере ее просвещенности, и набила шишку.

Или она себя недооценивает? Значок “Крийона”, к примеру. Наоми представила, как доктор Чинь берет его со стола старинными хирургическими щипцами из серебра – такими пользовались восточные медики, – а затем отправляет для исследований в свою любимую лабораторию контрразведки. Однако значок – отличный повод продолжить разговор с доктором Чинь, если бы только Наоми изобрела более эффективную тактику общения с ней. Или послать за значком Эрве, подучить, какие задать вопросы? Если они будут исходить от невинного мальчишки-француза, доктор, глядишь, и не станет осторожничать. Насколько близким сообщником можно сделать Эрве? Будто в ответ Q10 замигал – пришло сообщение по электронной почте. От Блумквиста.

“Доктор Чинь не очень-то лестно отозвалась о тебе, – писал Эрве. – Поспешила связаться со мной и предупредить, чтобы я держался от тебя подальше, ведь ты, ясное дело, хочешь осквернить память дражайшей Селестины. Говорит, ты не показалась ей особенно умной, хотя, возможно, все дело в том, что ты американка, а еще ты используешь тактику сокрушительных ударов, как американцы во Вьетнаме. Я спросил, не согласится ли она позировать обнаженной для моей книги – помнишь, тебе понравилась эта идея? Она сказала, в ее культуре это запрещено. Мы очень мило поболтали о культурной ассимиляции и восточной чувственности. Но вряд ли она согласится”.

Пальцы Наоми запорхали.

“Очень жаль, что у доктора Чинь сложилось такое мнение обо мне. Она действительно припомнила войну во Вьетнаме?”

“Ага, попалась! Нет, это я выдумал. Но она сказала, что не доверяет тебе, и что ты нарочно оставила у нее в кабинете какой-то значок, и ей кажется, это своего рода метка или даже некая форма присутствия. О чем она говорит, ты в курсе?”

“Ты в самом деле просил ее позировать голой?”

“Да. Тут я не соврал”.

“Это означает, что и она была любовницей Селестины?”

“Ага. Однажды мы делали это втроем. Как-нибудь расскажу. Весьма любопытно. Я вспоминал Карла Маркса”.

“У Аростеги вообще были знакомые, с которыми они не…”

Вышло солнце, в коридоре со стеклянными стенами стало невыносимо жарко, к тому же через толпу ожидающих то и дело протискивались сердитые пассажиры, шедшие за своим багажом или на другой рейс, и всеобщая неприязнь усиливалась. Кто-то споткнулся о чемодан Наоми, толкнул ее плечом, да так сильно, что она почувствовала, какие твердые у незнакомца мускулы, какие массивные кости, – он сделал это будто нарочно, будто в наказание, Наоми охнула, отступила и случайно нажала “отправить”. В образовавшуюся брешь вклинились другие пассажиры, отрезали Наоми от ее чемодана. Она поспешно развернулась лицом к людскому потоку и пробилась обратно. А развернувшись, увидела павильон, где торговали электроникой, и, крепко ухватив чемодан за ручку, решительно направилась к этому оазису.

В углу комнаты, между шкафом с телевизором в нише и мини-баром, лежали вповалку нераспакованные сумки – три пары: два рюкзака, два двухколесных кофра для фототехники и два черных четырехколесных самсонайтовских чемоданчика, отделанных под карбон (Натан и Наоми мечтали о немецких Rimowa с ребристыми алюминиевыми корпусами – секси, но им пока не по карману). Дело было не в схожести вкусов, скорее их объединяла страсть к вещам, они покупали одно и то же, что было обусловлено диалектикой консьюмеризма. Так думала Наоми, и мысли ее блуждали, когда в номере 511 отеля “Хилтон” в амстердамском аэропорту Схипхол сосала член Натана, такой прелестный, идеально прямой, без дефектов – даже скучно, классический пенис, обрезанный по последней моде. Наоми вдруг поняла, что мыслит марксистскими терминами, и удивилась, ведь она едва ли и слышала о Марксе и Das Kapital[7]7
  “Капитал” (нем.).


[Закрыть] до тех пор, пока в том павильоне с электроникой в аэропорту не обнаружила три книжки Аростеги – дешевые издания на американском английском, отпечатанные наспех, чтобы извлечь выгоду из скандала с философами и людоедами. Но теперь Наоми чувствовала себя прирожденным экономистом-марксистом, будто в этих тоненьких книжках с привлекательным крупным шрифтом, которые так легко читались, обнаружила инструкцию к неведомой ей прежде области собственного мозга. Супруги Аростеги не писали о марксизме, но их концепция – без всякого сомнения, основательная, объяснявшая суть современного консьюмеризма и, как оказалось, самой Наоми, – опиралась на марксистскую терминологию.

Подходящих прямых рейсов не было, и вместо того чтобы переместиться из Парижа в Амстердам одним прыжком – за час с мелочью, Наоми предстояло лететь через Франкфурт и маяться в пути семь часов. Но, странное дело, времени Наоми не заметила – она не слонялась, как обычно, по магазинам электроники, разбросанным тут и там в аэропорту, походившем на огромную ресторанную кухню, где все было из нержавейки, в перерывах не залипала в точках доступа к вайфаю, а села в кресле у выхода на посадку и, продолжая погружение, начатое в самолете из Парижа, окунулась в глубокое таинственное море Аростеги – теплые воды, вскормившие коралловый риф, населенный презанятными экзотическими существами. В Амстердам Наоми вылетела пылкой, оголтелой аростегианкой.

И теперь три эти книги – “Научно-фантастические деньги”, “Апокалиптический консьюмеризм: руководство для пользователя” и “Расчленение рабочей силы: марксистский хоррор” – невинно лежали на полированном столе у окна, а Натан тем временем неожиданно и, прямо скажем, беспардонно кончил, наполнив рот Наоми горьковатой вязкой спермой. А все ее груди, точнее, две пары грудей – Наоми и Дунины, наложившиеся друг на друга, – эта картинка бродила в голове у Натана, и теперь посредством пениса он залил ее в горячий, недоуменный рот Наоми. Или так показалось Натану, которому передалась рассеянность подруги, вызванная сменой часовых поясов, – Наоми сосала, груди ее красиво покачивались, Натан смотрел на них, и ему вдруг мерещились Дунины, большие, истерзанные, а к этой мешанине добавлялись распухшие подмышечные лимфоузлы – шесть грудей? Он сложил руки под головой и даже не дотрагивался до грудей Наоми. Именно поэтому – из-за расстояния – возникала галлюцинация и образ раздваивался, именно поэтому он не смог сдержаться. Или он сделал это нарочно? Решил проучить Наоми и поступил как собачка, которую хозяйка закрыла в кухне, а сама надолго ушла? Наоми глотала, только если была очень пьяна. И конечно, у нее имелся веский аргумент. Ведь когда сперма стекает с ее губ, тянется ниткой к его члену, зарослям на лобке – это совсем как в порнофильмах. Но на сей раз Наоми проглотила. Не то чтобы не спохватилась вовремя, скорее растерялась – Натан так вероломно нарушил заведенный порядок, а ведь они обо всем договаривались заранее, и прежде чем обхватить губами его член, Наоми всегда желала знать, будет ли это только любовная прелюдия, или она должна довести дело до конца. Наоми не любила сюрпризов в постели. Она не прочь была похулиганить, но хотела ясности.

Поэтому Натан очень удивился, когда Наоми, с отсутствующим видом вытирая губы тыльной стороной ладони, спросила:

– Тан, как ты считаешь, есть связь между Марксом и преступлением?

Она не упрекнула его и назвала так по-детски – Тан, а значит, мыслями была где-то далеко и думала вовсе не о сексе.

– Даже не знаю, Оми. Вопрос обширный. Ты что же, изучала Маркса? Впервые, я полагаю?

Наоми распласталась на спине, придавленная грандиозностью затронутой темы. Разводы штукатурки на потолке закручивались водоворотами. И в голове у нее была такая же мешанина.

– Я изучала Аростеги.

– Они марксисты?

– Читала их и поняла, какая я необразованная – страшно подумать! Расстроилась, даже голова разболелась. Я в их книгах без интернета разобраться не могу. Но они просто опьяняют. Не пойму, кто они такие – Аростеги. Были. Потому что она мертвее мертвого. И разрезана на кусочки.

Наоми сложила ладони перед глазами – закрылась от гнетущего потолка.

– Оми, Тан.

Натан небрежно вытирал член попавшимся под руку краем простыни – Наоми заставляла себя считать эту его привычку очаровательной. Такое поведение, наверное, и называется пассивно-агрессивным? Может, когда она глотает, он так не делает? Наоми не помнила.

– Мы с тобой, – сказал Натан. – Оми Тан. Похоже на имя вьетнамского гинеколога.

Не убирая рук от лица, Наоми покачала головой.

– Так странно, что ты это сказал. Очень странно.

– Почему же?

– Потому что я действительно познакомилась с вьетнамкой-гинекологом. Ну, или почти гинекологом.

Наоми опустила руки, повернулась лицом к Натану. Губы ее еще блестели.

– С личным врачом Селестины – доктором Фан Чинь. Влагалище своей пациентки она изучила очень хорошо.

– Это она марксистка? И преступница?

– Доктор Чинь? Нет, я думала об Аристиде, когда тебя спрашивала.

– Он марксист и преступник?

Наоми встала с кровати, присела на корточки возле своего чемодана, расстегнула молнию, принялась копаться в его внутренностях. Несколько капель вязкой жидкости вытекло из нее на ковер.

– Скорее так: марксист и поэтому преступник. Понимаешь, его – их тексты – это что-то сумасшедшее, читаю и чувствую себя мудрой, проницательной, а ты знаешь, как легко меня соблазнить интеллектом, – сам этим воспользовался тогда, в первый раз, чтобы уложить в постель.

Наоми снова плюхнулась на кровать. В руках у нее был серебристо-белый айфон 5s.

– Хочу твой конец сфотографировать.

Натан уставился на нее, не веря своим ушам.

– Таскаешься по всему миру с сумкой, упакованной по последнему слову фототехники, и собралась снимать мое достоинство на мобильник? А откуда у тебя айфон?

– Из Шарля де Голля. Я ведь всегда хотела разоружиться, ты и сам это отмечал, и вот закономерный итог. Заброшу чемодан с фотоаппаратом и всякой всячиной подальше и буду путешествовать только с этой штукой. Даже HD-видео можно снимать. И монтировать прямо на телефоне, в самолете например. Фокус наводится касанием. Двойная светодиодная вспышка. Биометрическая защита. И макро отличное. Смотри.

Она устремилась к его паху, поднесла телефон к головке члена и принялась снимать; телефон издавал восхитительные звуки – клацанье затвора, и Натан вспомнил об австралийском лирохвосте, который имитирует щелчки фотоаппарата (папарацци ведь и по лесам ходят), чтобы привлечь самку. А может, не такой уж он безобидный, этот айфон? Вдруг это существо, выращенное из стволовых клеток, способное к трансформации, насмешка над Натаном и его настоящим фотоаппаратом с настоящим, материальным затвором, чей звук невозможно отключить? И в перспективе этот организм, который может бесконечно видоизменяться, заменит все остальные устройства на земле – пульты дистанционного управления, таймеры, ключи зажигания, колки для гитар, GPS-модули, люксметры, спиртовые уровни и что там еще?

– А теперь mit Blitzlicht[8]8
  Со вспышкой (нем.).


[Закрыть].

Светодиоды на задней глянцевой панели айфона вспыхнули, окатив кончик его пениса потоком холодного голубого света цветовой температуры 5400 кельвинов. Ничего не почувствовав, Натан даже удивился. Наоми поднесла телефон к его лицу.

– Видишь, если снимать макро, вспышка не такая яркая. Отличная экспозиция, естественная цветопередача, и хозяйство твое вроде бы не оторвало.

Теперь она сама посмотрела на снимок и, восхищенная его безжалостной четкостью, яркостью, поцеловала экран, оставив на нем следы спермы. Товарный фетишизм чистой воды.

Натан перевернулся, лег на Наоми сверху, стал рассматривать фотографии поверх ее плеча. Ему вспомнился снимок с галапагосскими игуанами, совокупляющимися на залитом солнцем камне. Наоми указательным пальцем листала фотографии туда-сюда, но ноготок ее не постукивал привычно по экранчику, – со вспышкой и без, макро, микро – как она успела столько нащелкать? И даже несколько общих планов – с мошонкой.

– Не по себе мне от этого, Оми. Какой-то экзистенциальный дискомфорт.

Она принялась обрабатывать снимки – “состаривать”: вот так симпатично выглядел бы его член, снятый “Инстаматиком” в шестидесятые, а вот так – “Полароидом” в восьмидесятые.

– Красиво говоришь, Натан. А что тебе не нравится? По-моему, чудесно. И, кстати, можешь забирать свой распрекрасный макрообъектив. Мне он больше не понадобится.

– Это самое страшное, что я от тебя слышал.

Он уткнулся Наоми в шею, зарылся носом в ее волосы, засопел жалобно, горестно. И обратился к ее пряному затылку.

– А дальше ты скажешь: можешь забирать свой распрекрасный член, мне он больше не понадобится.

Наоми бросила телефон на подушку, перевернулась на спину, не вылезая из-под Натана, теперь они были лицом к лицу. На этот раз в его памяти промелькнул кадр из французского фильма пятидесятых, где двое совокупляются на пляже в Сан-Тропе.

– Беспокойный ты какой-то. А беспокоиться не о чем.

– Ты говоришь по-немецки. С каких это пор?

– С тех пор как прочитала Аростеги.

– Почему не по-французски?

– Маркс был немцем. Das Kapital. Они его цитируют. Переводят.

– Blitzlicht – это тоже из Маркса? Он увлекался фотосъемкой?

– Он был разносторонним человеком. Латеральным мыслителем.

– Маркс, значит, заставил твоего француза убить и съесть свою жену.

– Ну не заставил, может быть. Побудил. Вдохновил. Так я поняла из книг.

– А, это другое дело. Читаешь ты, прямо скажем, нечасто. Книги, я имею в виду.

Наоми попробовала сбросить его, но Натан обмяк, сделался тяжелым, как та игуана. Наоми приходилось дышать с ним в унисон.

– А где твой “Блэкберри”?

– Мне трудно дышать.

– Мне тоже. Так где?

Наоми взяла Натана за волосы, потянула, и он скатился с нее.

– А я сам тебе скажу – теперь у тебя появилась новая экзотическая игрушка, и ты забыла свой коммуникатор, служивший тебе верой и правдой, своего старого друга, почти любовника, на котором можно было набирать с длинными ногтями. – Натан накинулся на левую руку Наоми, растопырил ей пальцы, принялся поглаживать кончики обрезанных ногтей. – И ногти, с тех пор как мы знакомы, ты впервые обрезала, и вовсе не ради “Последнего танго в Схипхоле”. А чтоб заниматься сенсорным сексом с айфоном. – Он отбросил ее руку, и Наоми от греха подальше спрятала ее себе под бедро. – И насчет того, чтоб отказаться от “Никона”, ты тоже не шутишь. А мы ведь только этот бренд признавали – не “Сони”, не “Кэнон”, это был наш вызов, наш знак профессионализма, наш фетиш. А теперь ты променяла его на модный, попсовый айфон с камерой восемь мегапикселей, эффектом желе, без отражения вспышки. Ты и меня бросишь, улетишь в Токио, свяжешься с этим философом, французским греком, а он потом убьет тебя, отрежет твои груди и съест. И снимет твой труп на твой айфон.

– Ну и гадость! Надо же такое сказать! – Наоми лягнула его двумя ногами, как лежащая на спине кошка. – Никогда еще ты не был таким злым.

Она спрыгнула с кровати, схватила айфон с подушки и принялась один за другим удалять фотопортреты пениса, яростно ударяя подушечкой пальца с коротко обрезанным ногтем по значку корзины и напевая: “Член Натана: стереть, стереть, стереть…”

Но член, само собой, так просто не сотрешь, и Натанов в скором времени уютно устроился внутри Наоми. Однажды, открыв то, что позже назовет тематическим сексом, Натан приятно удивился. Фантастическое, головокружительное ощущение – все равно что заниматься любовью в небезызвестном тематическом номере одного из лас-вегасских отелей (по крайней мере, думая об этом легендарном месте, молодой человек воображал нечто подобное), – а впервые Натан испытал его после просмотра “Мятежа на «Баунти»” (с Брандо), он спал тогда с Шейлой Дамс – темноволосая, темноглазая девушка смотрелась весьма органично в комнате с таитянским колоритом: плеск волн, барабаны, пахнущие мускусом груди, прилипшая к бедрам трава… С Шейлой он будто погружался под воду – было так жарко, так влажно, дул бриз, стучали барабаны, и впервые на своих обнаженных ягодицах чувствовал Натан дыхание Востока. А потом девушка вскочила, пошла в ванную пописать и, наверное, подмыться, как они делали тогда, вернулась сияющая и сказала: на мгновение мне показалось, что ты – Брандо, что на тебе белые бриджи и туфли с пряжками и мы под водой. С Наоми ничего подобного Натану переживать не доводилось. Похоже, от него она впервые услышала о тематическом сексе. Зато ей известна другая разновидность безумного секса, призналась Наоми, имея в виду свои ссоры с матерью и сестрой, когда страсти накалялись до того, что участники испытывали нечто похожее на оргазм. Натан не мог в это поверить, но Наоми клялась: так оно и было. Может, о своих темах она просто молчит? Спит с ним, а представляет себе, скажем, секс со знаменитостью, какой-нибудь юной рок-звездой мужского или женского пола, и не признается в этом? Иногда забавы ради Наоми пыталась угадать, какой сюжет на этот раз вообразил Натан, но тот обычно стремился замять разговор, уйти от ответа, утаить, Наоми ведь тоже считала некоторые свои эротические переживания делом сугубо личным, а Натана это бесило, ему хотелось вторгнуться в каждый закоулок ее души и тела, осквернить его, завладеть им, присвоить. На этот раз темой была, конечно, Дуня – Дуня, хирургия, увечье как нечто возбуждающее, – и Натан вовсе не желал, чтобы ее угадывали, тем более наложение образов Наоми и Дуни его смутило, уж слишком специфический получился эффект. Итак, Натан вообразил себя хирургом-венгром, который вживляет в груди Наоми радиоактивные гранулы – держит их зубами и вталкивает, вжимает в ее плоть. Затем вместо ее грудей появились Дунины, а вместо самой Наоми – причудливая смесь Наоми, Дуни и некой третьей – может, Шейлы, из далекого прошлого заявлявшей о своих правах, – а он, к собственному ужасу, превратился в Аростеги; Натан слушал Наоми, читал в интернете, просматривал (для начала убедившись в том, что ресурс безопасен) фотографии, которые смотреть не хотелось совсем, ведь они будто приклеиваются к черепной коробке изнутри и разъедают мозг, – и сформировал образ этого человека. А еще Натан обнаружил сайт poundofflesh.com, посвященный поеданию молочных желез. Теперь Натан-Аростеги отгрызал грудь Наоми от грудной клетки, рвал ее зубами и кончил так бурно, что даже сам испугался.

Наоми оттолкнула его.

– Что за черт?! Ты меня укусил! – Она приподняла левую грудь и разглядывала следы зубов на нижней ее стороне. – Это ж надо! Просто не верится…

– Это не я. Это Аростеги.

Наоми отмахнулась: что, мол, за ерунда?

– Тематический секс. Знаю, ты этого не понимаешь.