Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Глава 9
Письма, пущенные вплавь

В те минуты, когда возле стадиона завершался митинг, устроенный “Мемориалом”, самолет Арнольда Еременко приземлился в Москве. Еременко жил в Магадане, дальневосточном городе, который некогда был “столицей” колымского ГУЛага. Пассажиры были утомлены десятичасовым перелетом в тесном и скрипучем аэрофлотовском лайнере. Единственная предложенная им еда состояла из стаканчика тархуна и жирного куриного крылышка. Но Арнольд вышел из самолета “в бодром настроении”. В Москве у него было важное дело.

Еременко возглавлял первое в Магадане некоммунистическое политическое объединение – “Демократическую инициативу”. Члены этого объединения решили “делегировать” его на XIX партконференцию. “Мы решили, что раз в стране начинается демократия, мы тоже имеем право быть услышанными”, – объяснял Еременко. Пустив по кругу шапку, единомышленники набрали Еременко 800 рублей на билет туда и обратно.

Перед отлетом Арнольд позвонил мне в Москву. Он сказал, что слышал мои статьи, переведенные на русский и прочитанные на “Радио Свобода”. Не мог бы я с ним встретиться? Разумеется, я согласился. Дело было не только в том, что человек, находившийся от меня почти в десяти тысячах километров, сумел заинтриговать меня. Мне давно хотелось поговорить с жителем Магадана. Для меня это название означало дальнюю даль: это был почти мифический аванпост, расположенный гораздо ближе к Лос-Анджелесу, чем к Москве. Зимы там длятся семь месяцев, минус сорок в январе считается еще умеренным холодом. В Магадане разворачивается действие двух книг из числа лучших работ о сталинизме: воспоминаний Евгении Гинзбург “Крутой маршрут” и романа ее сына Василия Аксенова “Ожог”. В каком-то смысле, писал Аксенов, “Магадан был самым свободным городом России: в нем жили спецпоселенцы и спецконтингент, СВЭ и СОЭ[44]44
  “Социально-вредные элементы”, “социально-опасные элементы”.


[Закрыть], националисты, социал-демократы, эсеры, католики, магометане, буддисты… люди, признавшие себя низшими рабами и, значит, бросившие вызов судьбе”. В июне 1988 года в Магадан все еще не пускали иностранцев. Попасть туда можно было только по официальной путевке МИДа – тем, кто выбирал этот путь, показывали потемкинские деревни. Летом 1944 года именно после такой поездки вице-президент США Генри Уоллес уверился, что Колыма замечательное место, а местный начальник НКВД, знаменитый генерал Гоглидзе – “очень приятный человек, знающий свое дело, добродушный и понимающий”.

Я встретился с Арнольдом возле памятника Ленина на Октябрьской площади, недалеко от дома, где я жил. Ему было немного за 50, серебристой сединой и красивыми чертами лица он напоминал Сизара Ромеро[45]45
  Сизар Ромеро (1907–1994) – американский актер кино и телевидения.


[Закрыть], а подвижностью и поджарой фигурой – боксера легчайшего веса.

– Вы Ремник? – обратился он ко мне. – Пойдемте, мне надо вам показать кое-что очень важное.

Арнольд так хорошо говорил по-английски, что, когда мы переходили на русский, мне казалось, что у него американский акцент. Возможно, он просто старался говорить попроще из жалости ко мне. По его словам, он учил английский в школе, “но в основном, слушая «голоса»” – “Радио Свобода”, “Голос Америки” и особенно Би-би-си. Очевидно, на Дальнем Востоке их глушили не так сильно, как в Москве. Пока мы шли ко мне домой, Арнольд рассказал, что родился в 1937-м, в год начала Большого террора. Его отец был инженером, его направили в Магадан как спеца. В то время в Магадане еще не хватало ни бараков, ни причалов для кораблей с заключенными, которые прибывали из Владивостока каждые несколько дней.

“Этот город – порождение «ГУЛаговского бума», врата ада”, – сказал Арнольд с пугающей улыбкой. Даже в конце весны вдоль берега оставался толстый слой льда. В такие дни пароходы не могли причалить и войти в доки, и зэки, часто босые и одетые в лохмотья, километр или больше шли по льду пешком. На лед выводили лагерный оркестр, который приветствовал новоприбывших маршами или вальсами.

После адского путешествия прибытие в лагерь было в некотором смысле облегчением. Арестантов из Москвы и европейской России везли на Дальний Восток в телячьих вагонах; дорога занимала не меньше месяца. Вагоны набивали битком, рассказывали, что иногда люди, умершие в пути от голода, из-за тесноты оставались в стоячем положении до самого конца. На пересылках в портах Тихоокеанского побережья инспекторы оценивали зэков. Как барышники перед торгами, они осматривали их зубы и глаза. Ощупывали бицепсы и ягодицы, проверяя, сохранился ли мышечный тонус после месяца в телячьем вагоне. В Ванино лагерное начальство в конце 1940-х заключило договор с некоторыми предприятиями на поставку 120 000 рабов в год.

Остальных заключенных грузили на пароходы, идущие в Магадан. Поскольку в 1930-е и 1940-е чистки стали обычным делом, слухи об этих морских перевозках достигали Москвы и других городов на “большой земле”. Но никакие слухи не способны были передать ужас этого пути. Румынский узник ГУЛага Михаэль Соломон писал о шоке, который испытал, когда его заталкивали в трюм парохода “Советская Латвия”, отправлявшегося в Магадан. Такой сцены, по его словам, “не могли вообразить ни Гойя, ни Густав Доре”: там были тысячи мужчин и женщин, в лохмотьях, полумертвые, покрытые волдырями и нарывами. “У подножия лестницы, по которой мы только что спустились, стояла гигантская лохань, и на ее бортиках, как птицы, в самых невероятных позах примостились женщины – они мочились или опорожняли кишечник на виду у охраны, стоявшей наверху. Ни у кого из них уже не оставалось ни стыда, ни смущения. Они казались полулюдьми-полуптицами, существами из другого мира и другой эры. Но, увидев, что к ним спускается мужчина, хотя такой же заключенный, как они, многие начали улыбаться, а кто-то даже попытался поправить волосы”.

Позже офицеры погрузили на пароход еще одну партию заключенных – на этот раз не “политических”, а убийц, воров, насильников, проституток. “Когда к нам в трюм хлынуло это месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож, мне показалось, что нас отдали на расправу буйнопомешанным, – писала Евгения Гинзбург. – Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения. Они всегда пели и плясали, отбивая чечетку даже там, где негде было поставить ногу. Они сию же минуту принялись терроризировать «фраерш», «контриков». Их приводило в восторг сознание, что есть на свете люди, еще более презренные, еще более отверженные, чем они, – враги народа! В течение пяти минут нам были продемонстрированы законы джунглей”. Когда подходило время еды, конвоиры подвозили к люку тележку с хлебом и бросали вниз “пайки”, как бросают пищу диким зверям.

Это медленное убийство продолжалось день за днем, во всех мыслимых формах. Случалось, пароход затирало во льдах вдали от берега, и у команды не было иного выхода, как ждать улучшения погоды и растягивать припасы, экономя на арестатантах. Это могло длиться неделями, а то и месяцами. Тысячи арестантов умирали от голода и болезней. Иногда охрана оставляла трупы в трюме вместе с живыми людьми. Иногда выбрасывала их за борт на лед, где они лежали и медленно разлагались, пока их не поглощало оттаявшее море. А корабль уходил на Магадан.

В таком мире и вырос Арнольд Еременко. “Корабли приставали к берегу все время, – рассказывал он мне за кофе у нас на кухне. – Я помню длинные колонны арестантов – по пять, шесть тысяч мужчин и женщин в рванье, изможденных, сходивших на берег и двигавшихся к баракам. Конвоиры всегда били их на улице. Иногда мы слышали пистолетные выстрелы. Иногда на улице лежал труп. Наверное, не было времени его убрать”.

Профессиональная карьера у Арнольда не складывалась. В начале 1960-х он изучал инженерное дело и иностранные языки. Но его уволили, и он начал зарабатывать фарцовкой – торговать на черном рынке. Его арестовали и дали срок, десять лет. После освобождения жить в Москве не разрешили, и он вернулся в родной Магадан. Унизительный опыт ареста и тюремного заключения и все большее понимание того, что жестокость, свидетелем которой он был в детстве, оставалась сущностной частью общественного порядка в Советском Союзе, подтолкнули Еременко к протесту, он занялся политической деятельностью. В 1981 году он написал книгу, в которой обличал КПСС, и распространил ее в самиздате. За это он получил еще два года тюрьмы.

Когда в Москве наконец началась перестройка, Арнольд нахально решил заняться реформами и в Магадане. Он основал “Демократическую инициативу”. Вместе с несколькими юнцами и женщинами-домохозяйками он стоял напротив здания КГБ и выкрикивал лозунги в громкоговоритель. Его уволили со стройки. Местные горком и комитетчики отнеслись к безработному инженеру и молодежи из “Демократической инициативы” как к вражеским захватчикам. Прослушивали квартиры, запугивали, сажали по ложным обвинениям.

Арнольд сказал, что мне стоит увидеть все собственными глазами. Я ответил, что всегда мечтал съездить в Магадан, но город по-прежнему закрыт.

– А вам и не нужно ездить, – ответил он. – Я вам покажу видео.

Он достал из чемоданчика видеокассету и спросил:

– У вас Бетакам или VHS?

Он пояснил, что один из членов “Демократической инциативы” купил на Аляске видеокамеру. “Это даже лучше газеты, которой у нас, конечно, нет”.

Пленка рябила и дрожала. Наконец камера сфокусировалась на толпе в тысячи две с половиной человек, стоявшей на главной городской площади. Площади Ленина, разумеется[46]46
  Ныне Соборная площадь.


[Закрыть]. Плакаты выражали протест против того, что партийное начальство делегировало само себя на партконференцию в Москву. Был тут и Арнольд, требовавший в громкоговоритель, чтобы партия, которая является “единственной властью у нас в стране”, допустила также беспартийных активистов представлять Магадан в Москве. Другой демонстрант, указывая на “Белый дом” – сравнительно элегантное здание горкома партии, интересовался, почему “коммунисты всегда захватывают все добро”.

– Вот где живет мафия! – выкрикивал он. – Вот почему их денно и нощно охраняет милиция! Они преступники!

Еще один оратор потребовал, чтобы гостиницу для приезжавших в Магадан партийных чинов переоборудовали в детский сад. Расслышать все выступления было трудно. Милиция выставила неподалеку от митинга динамики и на полную громкость врубила советскую поп-музыку, в которой должна была потонуть демократия.

Драматическим моментом было появление на трибуне партийной чиновницы Людмилы Романовой, согласившейся выступить перед митингующими. Молодая женщина говорила с воодушевлением, но изъяснялась все на том же партийном языке. Она сообщила протестантам, что митинг устроен “без соответствующего разрешения партийных органов”. Но что трудящиеся “будут приглашены к участию” в обсуждении вопросов о новых школах и о других улучшениях бытовых условий.

Самые вежливые из демонстрантов кричали:

– Мы сыты по горло вашими обещаниями!

– Нам слова больше не нужны!

В ответ Романова строго напомнила о “советском законодательстве”.

– Вы должны знать, – сказала она, – что, согласно Конституции, политические права, данные гражданам, не должны ущемлять права других граждан!

Это никого не впечатлило: женщину освистали и согнали с трибуны.

Арнольд, показывавший мне видео, смеялся. Встав со стула, он показал на экране здание в правом верхнем углу кадра.

– Вот, – сказал он, – взгляните на это. Там в окнах видны кагэбэшники, они нас фотографируют.

На другой день Арнольд планировал пронести манифест и петицию “Демократической инициативы” на партконференцию. Мы стояли в нескольких сотнях метров от Кремля и смотрели, как черные лимузины с партийными делегатами въезжают в ворота.

– Нет, туда меня не подпустят, – констатировал Арнольд.

Оставив свои материалы в “приемной” ЦК КПСС, он пошел бронировать обратный билет в Магадан. Потом у меня дома мы смотрели фрагменты конференции по телевизору. Мы были как футбольные фанаты в первый день нового года[47]47
  1 января в США традиционно проходят игры университетских команд по американскому футболу.


[Закрыть]. Мы не могли оторваться от экрана. Арнольд шикал на партийных мумий и ободрял либералов.

– Сказать вам, что погубит этих людей? – сказал он. – Ступор! Однажды они просто сползут со сцены.

Как и большинство московских либералов, Арнольд горячо поддерживал намерение Горбачева обновить законодательство, но опасался, что партийная верхушка сведет этот план на нет. Он с удовольствием следил за тем, как Ельцин сцеплялся с Егором Лигачевым, как просил о восстановлении в ЦК и призывал к более быстрой и радикальной демократизации. Завороженный предстоящей задачей, Ельцин, упрямо выпятив подбородок, стоял на своем. В своей речи он вспомнил Николая Бухарина и других старых большевиков, расстрелянных в годы террора, а при Горбачеве восстановленных в партии: “Товарищи делегаты! Реабилитация через 50 лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации все же при жизни”.

Кроме того, Ельцин обрушился на Лигачева, за то, что тот ставил ему палки в колеса и в целом противился реформам. Лигачев, взяв слово, ответил ему: “Борис, ты не прав!” На телевизионной картинке это выглядело, словно уличный хулиган задирает мощного тяжеловеса. Лигачев был в ярости, он обвинял Ельцина в том, что на заседаниях политбюро тот отмалчивался. Партийная номенклатура в зале шумно одобряла выступление Лигачева, но в глазах большей части населения героем был Ельцин.

Еременко наслаждался этим раскрепощающим представлением. Подобно миллионам сограждан, он с радостью наблюдал, как партия наконец-то начала пожирать сама себя, выставляя напоказ свои язвы и дрязги прямо в телеэфире. Позволив возвести памятник жертвам режима, партия, вопреки собственному намерению, начала эпоху национального покаяния.

“По крайней мере, конференция не стала провалом”, – сказал мне Еременко по телефону из аэропорта. Я повторил, что по-прежнему хочу приехать в Магадан. “Так что скоро увидимся”, – заметил я, и мы оба засмеялись. Казалось, что такая возможность представится еще не скоро.

Победа “Мемориала” на партконференции не могла не радовать, но даже руководство движения понимало, что она далась как-то слишком легко, и это было подозрительно. Статья Михаила Гефтера в сборнике “Иного не дано” называлась “Сталин умер вчера”. Это название говорило о том, что всё и все в Советском Союзе по-прежнему были заражены сталинизмом. Каждая фабрика и каждый колхоз, каждая школа и каждый детский дом функционировали на сталинистских принципах гигантизма и жесткого контроля. При всяком взаимодействии – в магазинах, автобусах, при простейших коммуникациях – люди относились друг к другу недоброжелательно и с подозрением. Это тоже был сталинизм. И вот теперь люди начали вслух задаваться вопросом о достоинствах такой жизни. Только теперь им позволили открыто высказать свои сомнения – в газетах, в книгах, на телевидении. “Сталинизм сидит в нас глубоко, – сказал мне Афанасьев после партийной конференции. – Избавиться от этого духа сложнее всего. По сравнению с этим добиться от партии согласия поставить памятник жертвам – плевое дело”.

Я познакомился с азербайджанским кинорежиссером Тофиком Шахвердиевым, сделавшим документальный фильм “Сталин с нами”. Он объездил всю страну, снимая интервью со сталинистами. Говорил с донским казаком, с тбилисским таксистом, с бывшим охранником, караулившим Бухарина на судебном процессе. В фильме в одной из сцен несколько ветеранов, сидя за столом, поют песни о Сталине. Видно, с каким чувством они поют.

Я рассказал Тофику о моей одержимости Кагановичем. Он не стал смотреть на меня свысока, а рассмеялся и сказал: “Я тоже пытался. Но он никогда не открывает дверь”. В то время “Московские новости” и другие газеты, используя интервью и опросы, пытались узнать, как общество относится к Сталину. Сама идея изучения общественного мнения была еще в новинку. Но опросы были примитивны, и я подумал, что Тофик вполне может рассказать мне о сталинистах. Кто они такие? Чего они хотят?

“Тех, кто открыто защищает Сталина и по-настоящему им восхищается, не так много, – ответил мне Тофик. – Но если иметь в виду людей, для которых главное – чтобы был порядок, то таких в Советском Союзе наберется добрая половина населения. Мы теперь любим поговорить про «демократию» и «плюрализм». Но мало кто действительно способен жить без того чувства защищенности, которое дают полный порядок и контроль. В каком-то извращенном смысле нынешние диссиденты и нонконформисты – это как раз сталинисты. Мы, демократы, стали думать одинаково. Настоящее положение вещей мы игнорируем или высмеиваем. Но рядом с нами продолжают жить сталинисты: они идут против течения и становятся, как это ни странно, диссидентами. И ореол диссидентства сообщает им некое благородство. Они верили в великую цель, в построение великого коммунистического общества. Для них демократия и капитализм – это эксплуатация бедных богатыми, в то время как у нас – бедные все. Для них отсутствие жесткой руки означает проституцию, СПИД, эмиграцию на Запад. Самосознание сталинистов существует благодаря их связи с памятью о великом человеке. Когда раб целует руку господина, который сечет его, он получает частицу власти этого господина. Приобщается к его величию”.

Местом, где присутствие Сталина ощущалось в том числе физически, была Грузия. Как все иностранные московские репортеры, я посетил родину Сталина, Гори. Как будто это могло мне помочь что-то понять. Гори находится от грузинской столицы Тбилиси в часе езды по горной дороге.

Главная достопримечательность Гори была одним из самых замечательных образцов китча. В 1936 году горийские партийные власти, получившие некоторое денежное вспомоществование из Москвы, перенесли родовой дом Сталина – дом из двух комнатушек – в центр города. Чтобы превратить эту лачугу в “Олимпийский чертог”, партия обрамила ее неоклассическими колоннами. Убранство самих комнат должно было свидетельствовать об истинно ленинской скромности Сталина. В одной комнате стоял простой деревянный стол, в другой висел портрет Сталина с матерью – женщиной с пронзительным взглядом, с черным покрывалом на голове[48]48
  Чихти-копи – грузинский национальный головной убор, состоящий из ободка и фаты.


[Закрыть]. Находившийся дверь в дверь огромный Музей Сталина, грандиозностью не уступавший колоннам, был закрыт – как сказал мне охранник, “думают, что с ним делать”.

Посетители, закончившие осмотр сталинского жилища, сидели в парке под деревьями и ели сосиски и яблоки. Никто из тех, с кем я говорил, не имел ничего против Сталина. Люди говорили, что такой человек нужен стране, чтобы положить конец “беспорядку”. Фабричный рабочий, с которым я разговорился, показал мне татуировку у себя на груди: искусный двойной портрет Ленина и Сталина. Я спросил у рабочего, как насчет портрета Горбачева. Может быть рядом?

– Горбачева? – переспросил он. – Да я его имя не наколю и на заднице.

Сталин, чье настоящее имя было Иосиф Виссарионович Джугашвили, родился 21 декабря 1879 года[49]49
  Это официальная дата рождения Сталина, не соответствующая действительности. По современным оценкам, Сталин родился 18 декабря 1878 года.


[Закрыть]. Отец его был пьяницей, избивавшим жену. Он умер молодым[50]50
  Отец Сталина Виссарион Джугашвили дожил до 59 лет.


[Закрыть]. Любимой книгой Сталина в детстве была повесть Александра Казбеги “Отцеубийца” – она рассказывала о грузинском герое-мстителе по прозвищу Коба. Прочитав эту книгу, Сталин потребовал, чтобы друзья называли его Кобой. “Коба стал его кумиром”, – вспоминал его друг детства. Ближайшие партийные соратники Сталина продолжали называть его Кобой – иногда до самого дня своего расстрела.

Сталин учился в духовной семинарии. Монахи отмечали, что он был груб и дерзок. Его мать мечтала о церковном поприще для сына. Когда в 1936 году он, уже будучи главой государства и планируя Большой террор, навещал мать, та сказала: “Жаль, что ты не стал священником”.

В 1895 году Сталин написал такие стихи:

 
Но твердо знай: кто был однажды Повергнут в прах и угнетен, Еще сравняется с Мтацминдой, Своей надеждой окрылен[51]51
  Из стихотворения “Луне”. Цитируется в анонимном переводе по изданию: Сталин И. В. Сочинения. Т. 17. Тверь, 2004. С. 1. Мтацминда – гора в Тбилиси.


[Закрыть].
 

В 1926 году от Сталина ушла жена Надежда. Он умолял ее вернуться, но при этом позаботился о том, чтобы за ней следили агенты ОГПУ. Через шесть лет они поссорились: Надежда обвиняла мужа в жестокости по отношению к украинским крестьянам. После ссоры она вышла из комнаты и застрелилась. Ее дочь Светлана впоследствии писала: “Смерть мамы страшно ударила его, опустошила, унесла у него веру в людей и в друзей. Он всегда считал маму своим ближайшим и верным другом, – смерть ее он расценил как предательство, как удар ему в спину. И он ожесточился”.

Много лет Сталин жил в Кремле один. Его охранник рассказывал, что Сталин лично прослушивал телефоны своих советников, тратя на это по многу часов в день. А офицер госбезопасности и охранник Сталина Алексей Рыбин написал в статье, опубликованной в журнале “Социологические исследования”, что Сталин любил говорить своему водителю, чтобы тот подсаживал по пути пожилых женщин и подвозил их домой, – “такой он был человек”, по словам Рыбина.

“Правда”, следуя гомерической традиции, награждала Сталина магическими именами, называя его Вождем и Учителем всех трудящихся, Отцом народов, Мудрым Вождем советского народа, Величайшим Гением всех времен и народов, Величайшим Полководцем всех времен и народов, Корифеем наук, Верным Соратником Ленина, Преданным Продолжателем Дела Ленина, Горным Орлом, Лучшим Другом Детей.

Многие западные интеллектуалы слишком охотно закрывали глаза на сталинские зверства. Джордж Бернард Шоу, приехавший в СССР в разгар искусственно вызванного голода, подняв глаза от тарелки в гостинице “Метрополь”, весело произнес: “Ну и где вы здесь видите нехватку продовольствия?” Леди Астор, путешествовавшая с Шоу, спросила у Сталина во время их встречи:

– Когда вы перестанете убивать людей?

– Когда в этом отпадет необходимость, – отвечал Сталин.

Леди Астор быстро сменила тему и спросила у Сталина, не мог бы он помочь ей найти русскую няньку для ее детей.

После личной встречи со Сталиным Герберт Уэллс заявил: “Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного”. Американский посол в Москве Джозеф Дэвис писал о Сталине: “Ребенку бы понравилось сидеть у него на коленях, а собаке ласкаться у ног”.

Сталин был ростом в 162 сантиметра, но хотел, чтобы на парадном портрете его изобразили высоким, с мощными руками. Художник Налбандян показал фигуру Сталина с выгодного ракурса; сильные руки сложены на уровне живота. Других своих портретистов Сталин расстреливал, а написанные ими портреты приказывал сжечь. При этом он своей рукой вписал в книгу “Иосиф Сталин. Краткая биография” такие слова: “Сталин… не допускал в своей деятельности и тени самомнения, зазнайства, самолюбования”.

Сталин умер от кровоизлияния в мозг 5 марта 1953 года. Однажды он назвал вегетарианцами революционеров, которые не желали применять террор в качестве политического инструмента. По подсчетам Роя Медведева, число жертв Сталина достигало 40 миллионов. Солженицын называл гораздо большее число: 60 миллионов. Споры продолжаются до сих пор[52]52
  Количественные оценки зависят от того, кого считают жертвами сталинизма. По данным общества “Мемориал”, в годы сталинского террора по приговорам судебных и внесудебных органов было расстреляно около полутора миллионов человек. Точно не известно и едва ли может быть установлено число умерших в заключении и на пересылках, но очевидно, что оно было очень велико. Через систему ГУЛага в годы правления Сталина прошло около 4 миллионов человек. Около 7 миллионов человек были депортированы по национальному признаку. Около 7 миллионов человек погибло от массового голода 1932–1933 годов. В число жертв можно включать и родственников репрессированных, которые были поражены в правах.


[Закрыть].

Гвоздем сезона стал судебный процесс. С самого прихода к власти Горбачева отставной харьковский адвокат Иван Шеховцов подавал в суд на публичных деятелей и газеты за “клевету на Сталина”. На этих исках, шестнадцати в общей сложности, он сделал себе имя. Последним был иск к газете “Вечерняя Москва”.

СТАЛИН – ОТЕЦ НАРОДА

КЛЕВЕТА – ГРЯЗНОЕ ОРУДИЕ АНТИСТАЛИНИСТОВ

– Уберите плакаты, – распорядился судья.

Шеховцов сидел за столом для свидетелей и делал пометки в блокноте. К его пиджаку была приколота колодка с орденами – в войну он был наводчиком противотанкового орудия, воевал на Прибалтийском и Украинском фронтах, был ранен, потерял часть легкого. В зале суда все скамьи были заняты сторонниками Шеховцова. В основном это были пожилые мужчины и женщины, почти у всех были орденские колодки и медали. Требование убрать плакаты их раздражило, и они отыгрались, начав громко переговариваться. Отпускались злые замечания о евреях и армянах, о Раисе Горбачевой, о “Мемориале”. В руках у них были праворадикальные журналы: националистический “Наш современник” и сталинистская “Молодая гвардия”. Много перешептывались о том, еврейка ли женщина, представлявшая интересы ответчика, “Вечерней Москвы”. Решили, что еврейка. Кто ж еще.

“Мы жизни отдавали, строя социализм, а теперь эти люди – Афанасьев, Адамович, Коротич – пытаются социализм уничтожить, и у них это получается!” – сказала мне в перерыве женщина по имени Валентина Никитина.

Она тоже была ветераном войны, имела ордена и медали. По ее словам, в войну она потеряла много друзей и родных – “половину всех, кого знала”. Она не допускала и мысли о реформировании, а тем более демонтаже системы. “Эти люди – как венгры в 1956-м. Они затевают контрреволюцию. Большинство наших граждан поддерживают Сталина, строителя социализма. Почти все кулаки были евреи. Энкавэдэшники на Беломорканале были евреи! Начальник там был еврей! И главный инженер тоже еврей! Если бы евреи все переехали в автономную область, им бы там прекрасно жилось!”

Я поблагодарил ее за высказанные соображения и обернулся к Шеховцову. У того был надменный и скучающий вид. Он барабанил пальцами по столу, демонстрируя трем судьям свое превосходство. Адвоката у Шеховцова не было. Он сам был своим защитником.

Наконец женщина из “Вечерней Москвы”, сидевшая в паре метров от Шеховцова, встала и сообщила судьям, что ее адвокат не сможет явиться на заседание. Нельзя ли перенести слушание?

– Он в отпуске, – неуверенно добавила она.

Шеховцов закатил глаза. Среди его сторонников раздались смешки и шиканье. Судья назначил дату нового слушания.

– Ну и чушь! – пробормотал мой сосед. Мы все встали с мест. Женщина из “Вечерней Москвы” быстрым шагом, опустив голову, шла к выходу сквозь толпящихся в зале активистов.

– Клеветница! – шипели ей вслед. – Позор!

На парковке сторонники Шеховцова, развернув плакаты, праздновали победу. Я подошел к Шеховцову и представился.

“Вероятно, вы хотите взять у меня интервью, – сказал он. – Что ж, я не откажусь, если вы подбросите меня до вокзала. И, если вы не возражаете, я бы хотел перекусить”.

Я спросил Шеховцова, зачем ему все это нужно. Зачем он тратит все свои деньги и силы на суды, которые всегда проигрывает? Он посмотрел на меня без тени возмущения, скорее с сочувствием. Я, в конце концов, был иностранец – что с меня взять.

“Я восстанавливаю историческую правду, – начал он. – Я не знал ни одного репрессированного. Сейчас в газетах пишут, что у каждой семьи был хотя бы один знакомый, которого подвергли репрессиям. Я лично обошел сто пятьдесят семей в Харькове, и никто мне не сказал, что ждал стука в дверь. Те цифры, которые вы сейчас слышите, – чистая ложь. В 1929 году, во время коллективизации, моего деда выселили и отправили в ссылку. Но с нами делились одеждой и едой, и через шесть месяцев мы вернулись к себе. Во время этой ссылки мой брат умер от воспаления легких, но моя мать никогда не винила в этом Сталина. Виноваты были местные власти! Моей матери 86 лет, и она понимает это своим женским чутьем!

С точки зрения практической деятельности Сталин сделал даже больше Ленина. Но это, конечно, оттого, что он дольше прожил. Я постоянно получаю письма от людей, которые тоскуют по жизни при Сталине. Они знали радость труда, любили Родину, жили с высоко поднятой головой, пели патриотические песни. А теперь никто не поет. И дело не в том, что у нас нет песен. Нет веры! Люди забывают, и им нужно напоминать. В 30-е я был пионером, потом комсомольцем. В стране был небывалый подъем патриотизма. Люди были готовы жертвовать личным ради всеобщего блага. Люди думали о великих целях, о прекрасном будущем, поэтому терпели. Сталин с нами, Сталин нас поддержит. Вот мировоззрение моего поколения! Мы шли в бой с его именем на устах. Он принял Россию с деревянной сохой, а оставил с атомной бомбой. Такого человека нельзя очернять. Молодые должны знать свою историю”.

Самый знаменитый иск Шеховцова был против Алеся Адамовича – белорусского писателя, одного из лидеров “Мемориала”. Шеховцов утверждал, что Адамович оклеветал Сталина в фильме “Очищение”. Адамович для него был “худшим типом лжеца”: человеком, которому по возрасту “положено знать, как все было”, но который стремится сбить с пути истинного советскую молодежь.

“Люди разучились сами узнавать истину, – говорил Шеховцов. – Слушают Коротича и Евтушенко. Не читают правдивые курсы истории, которые публикует Институт марксизма-ленинизма”.

А что насчет Сахарова? Ведь он номинально был председателем “Мемориала”. Ему, выходит, тоже нельзя доверять?

“При Брежневе Сахарова сослали в Горький, чтобы он не разбалтывал секреты о нашей ядерной программе и не клеветал на строй, – откликнулся Шеховцов. – Теперь по указанию Горбачева его вернули в Москву. Но Сахаров в отместку очерняет нас. Он руководит главной силой в стране – «Мемориалом». А «Мемориал» может когда-нибудь превратиться в альтернативную партию”.

Шеховцов добавил, что знает Нину Андрееву и считает ее “хорошим тружеником”. Я понял, что он и впрямь с ней знаком, услышав, что “большинство тех, кто клевещет на Сталина и Родину, – евреи”.

Через несколько недель Шеховцов позвонил мне с новостями. Он выиграл суд против “Вечерней Москвы”. Суд признал, что газета опубликовала клевету – но не на Сталина, а на самого Шеховцова: она утверждала, что в бытность прокурором Шеховцов действовал “сталинистскими методами”. Газета поместила длинное опровержение. Довольный Шеховцов сказал, что одержал большую победу – защитил себя, а главное, “доброе имя Сталина”.

“Я перестану бороться в тот день, когда умру”, – сказал он.

На этом суде я познакомился с женщиной, которая назвала себя “почитательницей Сталина”. Ее звали Кира Корниенкова, и она пригласила меня на обед. Это была почтенная дама лет шестидесяти. Категоричная, суровая, с очками в проволочной оправе и пучком на затылке, она напоминала учительницу чистописания, которая никому не ставит пятерок. Квартира у нее была полутемная, неуютная, вся заваленная книгами. Кроме хозяйки там жили два волнистых попугайчика – Ташка и Машенька. “Мои детки”, – сказала Кира Алексеевна, ткнув пальцем в клетку. Она никогда не была замужем – никогда к этому не стремилась. “Я хотела быть свободной, – объяснила она. – Когда живешь с родными, они тебе мешают. Становятся обузой. У меня есть жизненная программа, и я ее выполняю”.

Если ей и была ведома страсть, то единственным предметом этой страсти был Сталин. “Я всегда любила его. Я посвятила жизнь ему и его памяти”. Кира Алексеевна, конечно, опоздала родиться. Дни напролет она просиживала в Библиотеке имени Ленина, изучая “возмутительные” обвинения западных и советских авторов, писавших о Сталине. Медведев, Солженицын, Афанасьев, Рогинский в ее глазах были врагами. Она хотела опровергнуть “всю их писанину о том, что Сталин убил миллионы. Он этого не делал. Он боролся только с врагами народа”. Время от времени она писала письма в ЦК, в которых жаловалась на то или иное высказывание в либеральной прессе.