Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Но далее в речи говорилось: “В этой связи уместно вспомнить характеристику Бухарина, которую дал ему Ленин: «Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)»”.

Пожалуйста: прорыв совершен, комплимент аккуратно подается как цитата из Ленина, но затем следует нелепый довесок. Как будто во Дворце съездов сидел хоть десяток человек, которым было бы известно – или которым было бы не все равно, – что такое диалектика.

На юге Москвы в тесной квартире выступление Горбачева смотрела по телевизору пожилая женщина. Ей было за 70. Она вслушивалась в слова Горбачева. Услышав имя “Бухарин”, она придвинулась к телевизору почти вплотную. Этого момента Анна Ларина – в 1938-м молодая жена приговоренного к расстрелу Бухарина – ждала полвека. Она надеялась на справедливость. Когда Горбачев окончил речь, Ларина откинулась на спинку, совершенно обессиленная и разочарованная. Реабилитируют ли Бухарина? На это ничто напрямую не указывало.

“Мне показалось, я вернулась в чистилище”, – рассказывала она.

Я познакомился с ней именно в том году. Анна Ларина выглядела невероятно молодо для женщины, испытавшей на себе почти всю советскую историю. Лицо ее было в глубоких морщинах, седые волосы серебрились, но она легко двигалась, а в глазах сверкали искорки, как в отполированном кристалле. На фотографиях 1930-х годов она ослепительно красива. Ларина разлила чай, поставила тарелку с печеньем и стала перебирать старые фотографии.

“Я выросла среди профессиональных революционеров, – она протянула мне карточку своего отца, Юрия Ларина, близко знавшего всех старых большевиков. – Жизнь у них была бурная, и все они истово верили в свои идеалы. Теперь я назвала бы их фанатиками. Это их и погубило”.

Когда она была маленькой, ее отец сильно заболел – он не мог удержать в руке даже телефонную трубку. Заслуженный революционер принимал Ленина, Бухарина, Сталина и прочих большевистских вождей у себя (они жили тогда в гостинице “Метрополь”). Ребенком Анна видела их всех.

“Конечно, Ленина я видела, когда была еще маленькой, – рассказывала она. – Однажды оба, Бухарин и Ленин, зашли к отцу. Потом Николай Иванович вышел, а Ленин сказал, что Бухарин – «золотое дитя революции». Я не поняла и стала спорить: «Нет, нет, он не из золота, он живой!»”.

Мне вчуже казалось странным слушать, как Ларина вспоминает это – как нечто интимное, относящееся к семейной хронике. Ей было десять лет, и она запомнила, как Бухарин и остальные рыдали на похоронах Ленина. Она стояла в Колонном зале у гроба рядом с сестрами Ленина. С другой стороны гроба стояли все творцы революции. На улице был невообразимый холод, жгли костры. Всюду звучали траурные марши. Прощаться с Лениным приходили толпы людей.

Семья Лариных жила в 205-м номере “Метрополя”. Бухарин жил прямо над ними. Когда ей было 16 лет, а Бухарину 42, она без памяти влюбилась в него. И написала ему письмо, в котором призналась в своих чувствах. Выйдя на площадку, чтобы подсунуть ему письмо под дверь, она увидела на лестнице маршем выше сапоги Сталина. Он явно шел к Бухарину. Она отдала Сталину письмо и попросила передать его Бухарину. Так один из самых кровожадных убийц XX века на короткое время стал почтальоном, доставляющим любовное послание.

Они встречались три года, но Бухарин беспокоился, что она слишком молода и что, женившись на ней, он разрушит ее жизнь. Отцовское благословение Анна получила: “Интересней прожить с Николаем Ивановичем десять лет, чем с другим всю жизнь”.

Десяти лет у Анны не оказалось. Поженившись, они поселились в кремлевской квартире, откуда после самоубийства жены выехал Сталин. Довольно скоро Бухарин признался ей, что уже несколько лет считает Сталина чудовищем, который намерен уничтожить ленинскую партию и править единолично, используя террор и властный произвол. Семья Анны и Сталин входили в один тесный круг, но теперь она старалась держаться подальше от него. Она помнила рассказанный случай, как однажды Бухарин прогуливался с женой Сталина, а Сталин наблюдал за ними из-за кустов. А потом вдруг выскочил оттуда с криком: “Убью!”

В течение нескольких лет Сталин держал Бухарина в состоянии нервного напряжения, как поступал и с другими видными большевиками. Многие из них выступали против Сталина, но никогда не объединялись для противостояния. В 1927 году на партийном заседании Сталин говорил: “Вы хотите крови товарища Бухарина? Мы не дадим ее вам!” В 1935-м Сталин вновь выказал расположение к Бухарину. На банкете он, подняв бокал, предложил тост: “Давайте выпьем за Николая Ивановича!”

“Это было странно, – говорила Ларина. – В 1936-м казалось, что положение Бухарина упрочилось. Он был назначен редактором «Известий», стал членом Конституционной комиссии. Вообще было похоже, что в стране может начаться процесс демократизации. Но Сталин хитро разыгрывал свою партию. Бухарин считал, что Сталин может уничтожить его политически – ну и ладно. Но Николай Иванович полагал, что, будучи человеком талантливым, не пропадет. Так ему казалось. Он думал, что сможет работать биологом. Это его не пугало”. Видимо, единственной, кто предвидел судьбу Бухарина, была гадалка в Берлине в 1918 году, которая сказала: “Вы будете казнены в вашей собственной стране”.

К концу 1936 года уже стало ясно, что Сталин готовится начать массовые репрессии в отношении своих врагов. В волне этих репрессий погибнут миллионы – политические соперники (реальные и мнимые), военные руководители и обычные люди. Бухарин больше не питал иллюзий относительно собственного благополучия. После заседания пленума, на котором стало ясно, что его вот-вот арестуют, Бухарин пришел домой, сел за стол и написал письмо из восьми пунктов, которое показал жене. “Он прочитал мне его, понизив голос. Мы знали, что комнаты прослушиваются, – рассказывала Ларина. – Я должна была повторять каждую фразу, чтобы заучить письмо наизусть. Он боялся, что, если это письмо найдут при обыске, я могу пострадать. Он не мог представить себе, что меня все равно арестуют”.

Со слезами на глазах Бухарин на коленях умолял Ларину не забыть текст письма. Когда читаешь его сегодня, кажется будто оно адресовано непосредственно Михаилу Горбачеву.

“Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой… <…> В эти, быть может, последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории рано или поздно неизбежно смоет грязь с моей головы. <…> Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать мое письмо на Пленуме ЦК, оправдать и восстановить меня в партии. Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови!”

Ларина слушала мужа с ужасом, но письмо выучила и никогда не забывала.

Суд над Бухариным был выдержан в сюрреалистическом духе. ЦК уже вынес приговор за 13 месяцев до суда, указав: “Арестовать, допросить, расстрелять”. Государственный обвинитель на политических процессах в годы сталинских чисток Андрей Вышинский сравнил Бухарина с Иудой Искариотом и Аль Капоне, назвал его “проклятой помесью лисы и свиньи”, обвинил его в создании антисталинского блока, шпионаже в пользу иностранной разведки, участии в заговоре с целью убийства Ленина. “Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом… – предрек Вышинский в зале суда. – А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем – великим Сталиным – вперед и вперед к коммунизму!”

Лариной в зале суда не было. Ее арестовали как “жену врага народа” и выслали в Астрахань. Это было начало ее двадцатилетних скитаний по российским лагерям и ссылкам. Их годовалого сына Юрия взяли на попечение родственники. Ребенком его Анна больше не увидела. Что до самого Бухарина, то Анна с момента его ареста знала, что он погиб.

На суде Бухарин повел с Вышинским игру, языковую и этическую, признавая справедливость общих обвинений, но отрицая их каждый отдельный пункт. Сразу признав вину в общей форме, Бухарин попытался превратить свой процесс в контрпроцесс, в осуждение сталинского режима – разумеется, используя принятый в партии язык, с фигурами умолчаний и эвфемизмами. Фицрой Маклин[30]30
  Сэр Фицрой Маклин (1911–1996) – британский политик, дипломат, прославленный участник Второй мировой войны, автор книги “Восточные подходы” о жизни в СССР, в том числе о путешествиях по центральноазиатской части страны. Считается одним из прототипов Джеймса Бонда.


[Закрыть], в ту пору сотрудник британского посольства, присутствовал на суде и счел, что Бухарин своим признанием оказывал “последнюю услугу” партии. Такой же взгляд лег в основу романа Артура Кёстлера “Слепящая тьма”. Коэн, впрочем, полагает, что Бухарин признал вину, чтобы спасти жену и ребенка, но своими показаниями ясно давал понять, что ни в чем не виноват.

Пока Ларина сидела в астраханской камере, Маклин был свидетелем спектакля в Колонном зале. “Вечером 12 марта Бухарин встал, чтобы произнести последнее слово. Вновь значительностью своей личности, своим интеллектом он привлек к себе общее внимание. На него смотрели ряды напыщенных, самоуверенных и враждебных людей, коммунистов новой формации, не революционеров в прежнем смысле слова, а адептов существующего порядка, с глубоким недоверием относящихся к опасным мыслям… Он стоял перед ними, слабый, но несломленный, последний представитель исчезнувшей породы людей, сделавших революцию, которые боролись и отдавали жизни за свои идеалы и теперь предпочли отречению быть уничтоженными собственным творением”.

13 марта 1938 года, в 4:30 утра, после шестичасового “совещания”, Бухарина приговорили к смерти. Если верить свидетельству о смерти, его казнили 15 марта. Место и способ казни в документе не указаны.

Когда 50 лет спустя у себя дома Ларина вспоминала те ужасные дни, ее глаза наполнялись слезами. Она не знала, где был убит и похоронен ее муж, но, скорее всего, как и многих московских жертв Большого террора, его расстреляли в лубянской тюрьме и кремировали в Донском монастыре.

Из тюрьмы Анна написала письмо Сталину: “Иосиф Виссарионович! Через толстые стены тюрьмы я смотрю вам в глаза прямо. Я не верю в этот чудовищный процесс. Зачем вам понадобилось губить Н. И., понять я не могу”. Это письмо, вероятно, до Сталина не дошло. Тюремщики Лариной уведомили ее, что ее освободят, если она отречется от Бухарина. Она отказалась. В тюрьме она провела восемь лет, а в ссылке оставалась до конца 1950-х, когда у власти уже давно был Хрущев. Много лет она прожила в Сибири, рядом со свинофермой.

Когда власти наконец разрешили сыну навестить ее в ссылке, Юрию уже было 20 лет. Он не знал, кто его отец. Анна и Юрий договорились встретиться на железнодорожной станции в сибирском поселке Тисуль. В то утро на платформе Анна высматривала лицо со знакомыми чертами, своими или Бухарина. Но Юрий узнал ее первым. Они обнялись, и уже через несколько секунд он задал ей вопрос: кто его отец?

“Каждый день я откладывала ответ на потом, – с улыбкой вспоминала Анна. – Тогда он сказал: «Я попробую угадать, а ты только отвечай – да или нет»”.

Дед и бабка Юрия уже рассказали ему, что он был сыном одного из вождей революции. Но чьим? Троцкого? Радека? Каменева? Зиновьева? Когда он наконец назвал Бухарина, Ларина просто ответила: “Да”.

“Я сказала Юре, чтобы он никому рассказывал, – вспоминала она. – Если спрашивали, он говорил друзьям, что его отец был профессором”.

В тюрьме Анна не рискнула записать завещание своего мужа. Вместо этого по ночам, лежа в своей камере, она повторяла его “как молитву”. Но к тому времени, как она вернулась домой – ослабевшая, больная туберкулезом, – Хрущев уже произнес свою речь с разоблачением сталинского культа личности. И тогда она записала предсмертное обращение Бухарина. “Наконец-то, – говорила она. – Я должна была снять с себя эту ношу”.

Ларина жила в Москве с матерью, которая тоже отсидела в тюрьме и была больна, и Юрием, у которого диагностировали опасную опухоль. Втроем они жили на крохотную пенсию Анны. “Несмотря на все мои мучения, на лагеря, я всегда думала, что мы это переживем, что весь этот ужас – наносное, и социализм в конце концов победит. Я всегда понимала, что большевизм был уничтожен одним человеком – Сталиным”.

При Хрущеве Ларина пыталась добиться реабилитации мужа. Позже, в отставке, надиктовывая свои мемуары, Хрущев признавался, что жалеет о том, что отклонил ее прошение. На рубеже 1960–1970-х Бухарин стал почти культовой фигурой для относительно либеральных коммунистических партий в Европе, особенно в Италии. Но в Москве на Брежнева и его идеологов-неосталинистов надежды было мало. Анне Лариной снова приходилось ждать.

5 февраля 1988 года Министерство иностранных дел сообщило, что свидетельские показания, которые легли в основу процессов 1938-го, были получены “с применением незаконных методов”, а материалы дел были “сфальсифицированы”. Бухарина и еще 19 большевистских лидеров реабилитировали. Партия невероятно гордилась собой. “Я уверен, что мы присутствуем при великом и благородном событии”, – произнес дипломат Геннадий Герасимов, который объявил о реабилитации в пресс-центре МИДа.

В газетах всего мира эта новость прошла на первых полосах, и неслучайно. Реабилитация Бухарина стала не столько актом милосердия или справедливости, сколько теоретическим обоснованием реформистских принципов горбачевской перестройки. Троцкого, призывавшего к “перманентной революции”, в таком виде представить было никак нельзя, и пока режим не рухнул, о его официальной реабилитации речи не было[31]31
  По обвинениям 1927 года Троцкий был реабилитирован в 1992 году, по обвинениям 1929 и 1932 годов – в 2001-м.


[Закрыть].

Имя Бухарина, некогда упоминавшееся в советских учебниках истории в одном контексте с Николаем II и Гитлером, теперь прославлялось. Вспомнили о прозябавшей в забвении Анне Лариной: она дала много интервью, появлялась на “бухаринских вечерах”. Однажды в Музее революции на улице Горького я видел, как Ларина вдвоем с Коэном осматривала новую выставку, посвященную Николаю Бухарину. Здесь были документы Бухарина, его личные вещи, даже его акварели.

“Я верила, – говорила Ларина. – Я верила. Я писала письмо за письмом. Я не сдавалась. Но я не очень надеялась, что это произойдет при моей жизни. Николай Иванович страдал, потому что думал, что погубил мою жизнь. Для него это было ужасно. Он так любил меня!”

Глава 6
Ниночка

Короткий период, позволивший Анне Лариной возликовать, быстро сменился начавшимся переворотом. Пока без солдат и танков – это ждало впереди. Пока была тихая контрреволюция, которую общество едва ли замечало. В высших партийных эшелонах шли бои по поводу важнейших идеологических и исторических вопросов. Свои следы контрреволюция оставляла пока только на бумаге: то в скучнейшей пьесе о Ленине, то в газетной полемике… Но, если бы “ползучий переворот” удался, реформаторский порыв вновь бы заглох – возможно, на долгие годы. Процесс обновления был, как и 30 лет назад при Хрущеве, обратим.

Консерваторам в КПСС было не до образцов высокого искусства. Их не занимали стихи Иосифа Бродского или проза Андрея Платонова. Их больше волновало распространение инакомыслия в виде карикатур, газетных статей, телевизионных программ и театральных постановок. Иными словами, они беспокоились о тех же “массах”.

В январском номере “Знамени” за 1988 год вышла пьеса Михаила Шатрова о Ленине и Сталине “Дальше… дальше… дальше!”. Западному читателю пьеса представлялась еще одним произведением классической “ленинианы”, формой тетрализованной пропаганды и ритуального восхваления, канон которого еще в 1936 году был определен ЦК. Это был большевистский вариант средневековых жанров, мистерии или страстей, сакраментальное повествование о явлении спасителя, его деяниях и посмертной славе. В пьесе Шатрова, как и во всех подобных пьесах, совершенно картонные персонажи выходили на авансцену и произносили длинные монологи.

Однако партийным идеологам под предводительством Егора Лигачева было ясно, что миллионы русских людей почувствуют в шатровском произведении налет ереси. Они увидят в нем разоблачение Сталина, погубившего все то хорошее, что сделал Ленин. Современная советская жизнь предстанет перед ними как результат трагической неудачи, а руководители страны – как наследники тирана. Они почувствуют, что пьеса прославляет “либерального Ленина”, революционера с мягким сердцем, который ушел “слишком рано”. Ключевой момент в пьесе – сцена, когда Роза Люксембург читает вслух письмо, написанное ею в 1918 году в немецкой тюрьме. Она славит большевистскую революцию, но предсказывает грядущую катастрофу:

“Без общих выборов, свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений в любом общественном институте жизнь затухает, становится лишь видимостью, и единственным активным элементом этой жизни становится бюрократия. Общественная жизнь постепенно погружается в спячку: управляют всего лишь несколько десятков очень энергичных и вдохновляемых безграничным идеализмом руководящих партийных деятелей. Истинное руководство находится в руках этого десятка руководителей, а рабочая элита время от времени созывается лишь для того, чтобы аплодировать выступлениям вождей и единогласно голосовать за заранее заготовленную резолюцию, таким образом, в сущности, это власть клики: конечно же, их диктатура – это не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков. <…> Социализм без политической свободы – не социализм. <…> Свобода только для активных сторонников правительства… это не свобода”.

На что шатровский Ленин восклицает: “Браво, Роза!”

Это поразительный момент. Шатров сценически оформил новую, санкционированную, горбачевскую версию истории. Ах, если бы Ленин не умер! Всеобщая толерантность, светлое будущее! С исторической точки зрения это, конечно, была полная ахинея. Хотя пророчество Люксембург сбылось во всех деталях, Ленин, пропагандирующий большевистский Билль о правах, – это чистая фантазия. Ленин разработал концепцию государственного террора. В январе 1918 года он приказал матросам Балтийского флота разогнать законно избранное Учредительное собрание (на многопартийных выборах большевики проиграли). В 1921 году Ленин уничтожил официальную оппозицию – даже внутри Коммунистической партии. Но все это были только факты, детали. Какое они имели значение? Интерпретация истории всегда была в СССР делом политическим, и Шатров с Горбачевым могли позволить себе искажать факты, раз мораль в пьесе была полезной. Цель, в конце концов, была благородная: дискредитировать Сталина и сталинизм. Другие вопросы могли подождать.

Шатров, человек одного поколения с Горбачевым, не просто симпатизировал идее социалистической “альтернативы” – он был с нею родственно связан. В 1937 году, когда будущему драматургу было пять лет, его дядю Алексея Рыкова, бывшего председателя Совета народных комиссаров, арестовали. Рыкова приговорили к смерти вместе с Бухариным. Отца Шатрова также арестовали и расстреляли. Через 12 лет и его мать посадили в тюрьму – как жену “врага народа”. Шатров, сын и племянник репрессированных большевиков, учился не в престижном университете, а в Горном институте. Писать он начал, преследуя определенную политическую цель. Имея под рукой такой мощный инструмент, как ритуальная драма о Ленине, он понемногу расшатывал границы, вводил в текст намеки, реабилитировал по своему усмотрению одних и обвинял других. Подобно поэту Евгению Евтушенко, Шатров был тщеславен и иногда громко похвалялся своей дерзостью; как и Евтушенко, он пользовался привилегиями и покровительством партийных бонз. Шатров жил в огромной квартире в знаменитом Доме на набережной, который некогда был цитаделью партийной элиты. Его квартира была обставлена антикварной мебелью. Он был соседом Пастернака в Переделкине – подмосковном дачном поселке, где летом и на выходных отдыхала культурная элита. Но, несмотря на все шатровские привилегии, серые аппаратчики его презирали. Писал он топорно, мыслителем был невыдающимся; по сравнению с ним Нил Саймон[32]32
  Нил Саймон (р. 1927) – американский драматург и сценарист.


[Закрыть] – Еврипид. Зато Шатров оказался настолько политически искусен, что составил себе репутацию драматурга, пишущего смелые пьесы!

8 января на встрече руководителей партии с главными редакторами газет главред “Правды” Виктор Афанасьев критически отозвался о пьесе Шатрова, доложив Горбачеву, что ее текст изобилует “неточностями”, которые “очерняют” советскую историю. Как и большинство членов ЦК, Афанасьев был реликтом брежневской эры, сам называл себя философом-марксистом и имел аристократическое хобби: водные лыжи. Он не был редактором в западном смысле этого слова. Как глава партийного органа Афанасьев был чрезвычайно влиятельной фигурой в коммунистической иерархии, входил в состав ЦК и часто присутствовал на заседаниях политбюро. “Разумеется, я там не голосую”, – говорил он мне. Но на столе у него стоял телефон кремового цвета, связывавший его с абонентом номер один. На аппарате не было ни кнопок, ни наборного диска. Только надпись: “Горбачев”. “Я просто поднимаю трубку, и меня соединяют”, – пояснял он.

В данном случае Горбачев явно держался другого мнения, чем Афанасьев. Однако через два дня после встречи с партруководством в “Правде” вышла разгромная статья о Шатрове. Драматурга обвиняли в “неточностях” и непозволительных “передержках”.

1 февраля в отдел писем “Советской России”, еще одной партийной газеты, отличавшейся особым консерватизмом, поступило письмо читательницы – ленинградской преподавательницы химии, члена партии с двадцатилетним стажем Нины Андреевой. Андреева соглашалась с отрицательной рецензией на пьесу Шатрова, опубликованной в той же “Советской России”, и добавляла, что в Советском Союзе и за рубежом формируется “тенденция фальсифицирования истории социализма”. Андреева писала, что, судя по пьесе, автор поступился “марксистско-ленинскими принципами” и игнорирует “объективные законы истории”, “руководящую роль партии, рабочего класса в социалистическом строительстве”.

В первых числах марта главный редактор “Советской России” Валентин Чикин пришел в кабинет своего сотрудника Владимира Денисова со стопкой листочков. Денисов был редактором отдела науки, но недавно его перебросили на идеологию. У него были связи. Он много лет проработал в Томске, когда первым секретарем Томского обкома был Егор Лигачев.

“Прочтите, – сказал Чикин и дал Денисову фотокопию письма Андреевой. – И скажите свое мнение”.

Денисов знал, что Чикин, конечно, уже принял решение. Чикин был не из тех людей, кого волнует мнение подчиненных.

Письмо начиналось с резкой критики Шатрова. В этом, в общем, ничего особенного не было. “Советская Россия”, выражавшая настроения самых консервативных коммунистов, после публикации “Дальше… дальше… дальше!” в “Знамени” получала много таких писем. Но тут, как вспоминает Денисов, Чикин решил объяснить подоплеку. Он рассказал Денисову, что пересылает такие письма Лигачеву, в идеологический отдел ЦК. По словам Чикина, Лигачев позвонил ему по защищенной кремлевской линии связи – по “вертушке” – и спросил: “Валентин, что ты собираешься делать с этим письмом? Его нужно напечатать в газете!”

Позднее Лигачев свое участие отрицал. Несколько лет спустя он устроил целое представление, рассказывая о своей роли в “истории Нины Андреевой”. Неизменно говоря о себе в третьем лице, Лигачев отпирался, как вор, пойманный с поличным. “Я готов отвечать на все вопросы, – сказал он мне. – Во-первых, что касается публикации этой статьи, Лигачев здесь ни при чем. Лигачев, как и все читатели, узнал о статье Нины Андреевой из газеты «Советская Россия»”.

Но, если верить Денисову, на самом деле Лигачев не только “посоветовал” Чикину напечатать статью, но и вернул ему текст со своими замечаниями, подчеркнув несколько фраз.

Однако текст следовало отредактировать, отточить, расширить. Чикин командировал Денисова в Ленинград, чтобы найти Андрееву и вместе поработать над письмом. 8 марта Денисов позвонил Андреевой и предложил встретиться на следующий день. Она назначила встречу на площади перед институтом, где преподавала.

– Как я вас узнаю? – спросил он.

– Я вас сама найду, – ответила она.

9 марта поезд Денисова прибыл в Ленинград ранним утром, много раньше назначенного времени. Впрочем, невыспавшийся Денисов мог ни о чем не тревожиться. Кто-то забронировал ему номер в шикарной гостинице “Смольнинская”, где останавливались партийные боссы. Вряд ли рядовая преподавательница химии могла бы это сделать. Тут явно не обошлось без вмешательства ЦК, который не собирался пускать дело на самотек.

Отдохнув, Денисов в условленное время пришел на площадь. Сзади его окликнули:

– Вы Денисов?

– Я Денисов.

– Тогда пойдемте, – сказала Нина Андреева.

Весь день они редактировали письмо, подробно раскрывая его тезисы. Денисов, сам отнюдь не либерал, консерватизму Андреевой поразился.

– Я сталинистка, – сообщила она ему таким же будничным тоном, каким американец, например, скажет: “Я демократ”.

– А как же вы оцениваете сталинскую экономику? – спросил Денисов. – Разве она не доказала свою нежизнеспособность?

– Напротив. Ей просто не дали показать, на что она по-настоящему способна.

Денисов решил не спорить. В конце концов, рассудил он, статья будет подписана именем Андреевой, а не его.

На другой день, 10 марта, Андреева передала Денисову новые дополнения к статье, отпечатанные на машинке. Такая скорость его удивила, – и совершенно напрасно: Нина Андреева была в каком-то смысле литератором. За несколько лет до того ее исключили из институтской партийной организации за анонимные доносы на коллег, допустивших разные идеологические прегрешения. В последнее время она отправляла письма в “Правду”, “Советскую культуру” и другие газеты. В этих письмах она критиковала горбачевский курс. Когда Денисову пришло время возвращаться в Москву, Андреева сказала ему: “Вы и редакция можете вносить любые изменения, какие сочтете нужными. «Советская Россия» – не та газета, которая исказит ход моих мыслей”. Затем она спросила, действительно ли ее статью опубликуют.

– Я в этом уверен, – ответил Денисов. Почему он был так уверен, он Андреевой не сказал.

Наутро в редакции Чикин осведомился: “Ну что, привез?” Главный редактор волновался, как школьник в день рождения.

– Привез, – сказал Денисов.

– Отлично. Ставим в воскресный номер.

Статья, таким образом, должна была выйти уже через два дня, 13 марта. Горбачев как раз отправлялся в важную поездку в Югославию, а Александр Яковлев, идеологический оппонент Лигачева, – в Монголию. В отсутствие Горбачева Лигачев становился в политбюро первым среди равных. В ЦК его власть была еще значительней. Горбачев назначил его управляющим кадрами, и в ЦК десятки людей были обязаны Егору Кузьмичу Лигачеву своим положением.

Чикин самолично придумал заголовок статьи: “Не могу поступаться принципами”. Андреева, не скрывая иронии, использовала эту фразу, взятую из горбачевской речи на февральском пленуме ЦК 1988 года: “Мы должны… действовать, руководствуясь нашими, марксистско-ленинскими принципами. Принципами, товарищи, мы не должны поступаться ни под какими предлогами”.

На субботней летучке Чикин объявил, что ставит статью Андреевой на третью полосу воскресного выпуска. Никто не обратил на это особого внимания. День в редакции был расслабленный, можно было поболтать, попить чаек, не забывая при этом о производственном процессе. Некоторые редакторы даже не удосужились прочитать гранки. И зря. Текст, занявший целую полосу, противоречил всему, что целый год говорили Михаил Горбачев, Александр Яковлев и либеральная интеллигенция. Как впоследствии сказал Яковлев, статья Андреевой была “ничем иным, как призывом к оружию, контрреволюция”.

“Ставшая дежурной тема репрессий гипертрофирована в восприятии части молодежи, заслоняет объективное осмысление прошлого”, – писала Андреева. Конечно, у Сталина были “ошибки”, но кто еще мог бы так быстро мобилизовать целую страну, подготовить ее к великой победе над нацизмом? По мнению Андреевой, Советский Союз поразили “идейная путаница, смещение политических ориентиров, а то и идеологическая всеядность”. Разумеется, крепко досталось Шатрову, который “существенно отходит от принятых принципов социалистического реализма”.

“Они внушают нам, что в прошлом страны реальны лишь одни ошибки и преступления, замалчивая при этом величайшие достижения прошлого и настоящего”, – писала Андреева.

Был здесь и довольно прозрачный антисемитский подтекст, намеки на Троцкого, эмигрантов и интеллигенцию. “Слов нет, время то [сталинская эпоха] было весьма суровым. Но… <…> мы… готовили молодежь… к Труду и Обороне, не сокрушая духовный мир молодых чуждыми шедеврами из-за «бугра» и доморощенными поделками масскультуры. Мнимые родственники еще не спешили зазывать своих соплеменников в «землю обетованную», превращая их в «отказников» от социализма”.

Статья вышла в воскресенье, 13 марта. Уже через несколько часов в редакцию “Советской России” начали приходить телеграммы со словами поддержки от ветеранов войны и местных партийных организаций. Чикин с гордостью говорил Денисову, что даже военный советник Горбачева – маршал Сергей Ахромеев – позвонил сказать, что “целиком поддерживает” статью.

В тот же день в родном для Лигачева Томске состоялась премьера пьесы Шатрова. Началась великая битва за историю.

Утром 14 октября, пользуясь тем, что Горбачев улетел в Белград, Лигачев на правах главного идеолога созвал совещание редакторов главных газет и директоров новостных агентств. Не были приглашены только двое самых известных либеральных редакторов: Егор Яковлев из “Московских новостей” и Виталий Коротич из “Огонька”. Чикин вернулся из Кремля сияющий. Он пересказал Денисову и другим начальникам отделов слова Лигачева, рекомендовавшего всем прочитать статью Андреевой, “во всех отношениях замечательный документ”. Кроме того, Лигачев дал указание директору ТАСС разослать во все провинциальные газеты сообщение, что партийное руководство “рекомендует” перепечатать письмо Андреевой. Кстати, добавил Лигачев, он надеется, что вскоре ЦК примет резолюцию, которая “не допустит дестабилизации в стране”.

“Я был в Монголии, Михаил Сергеевич – в Югославии, – несколько лет спустя вспоминал Александр Яковлев в телепередаче. – Мне позвонили из Москвы и рассказали о статье. Мне ее быстро переслали: мой помощник позвонил в Иркутск, мне отправили газету, я прочел. Моя реакция была вполне понятной… <…> Я знал, как работает аппарат. Разумеется, это было санкционировано. Такая статья не могла появиться без санкции руководства, потому что это был настоящий манифест антиперестроечных сил. Целью было повернуть вспять все то, что было задумано еще в 1985 году. Больше всего меня удивила форма, в которой это было сделано… Та самая, сталинистская, обвинительная, в стиле передовиц старых советских газет. Другими словами, кто-то дал команду. Если бы это было просто перечисление подобранных фактов, я бы не обратил внимания. Но это был внятный окрик: «Стоп! Перестройке конец!» Я в тот же день вернулся в Москву”.