Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Глава 7
До и после “дела врачей”

Примерно после истории с Андреевой, но до XIX партийной конференции в стране стали учащаться антисемитские выходки. В Подмосковье, где еврейская интеллигенция часто снимала на лето дачи, хулиганы один дом сожгли дотла, в другие вломились, разбили окна, перевернули мебель и нарисовали на стенах свастики. Члены общества “Память” и других подобных групп опрокидывали еврейские надгробия, развешивали листовки с подписями “Россия для русских! Организация «ЖС», «Жидам – смерть»”.

Юдифь Лурье, многолетняя отказница, однажды вечером позвонила мне и сказала, что она и ее друзья напуганы. Они отправились в клуб “Яуза”, где у них был арендован зал для заседания недавно учрежденной еврейской культурной организации. Когда они пришли, на двери клуба висел замок, а рядом стояли двое гэбэшников. К двери была пришпилена листовка: “Сколько можно терпеть грязных евреев, по-хамски пронизывающих все наше общество, особенно в тепленьких местечках! Одумайтесь! Как мы могли допустить, что из нашей прекрасной страны грязные жиды сделали еврейскую прорву?! Почему стали мы, великие, умные, красивые славяне, считать нормальным явлением жидов среди нас?! <…> Как могут эти грязные вонючие евреи прикрываться и называться героическим и гордым именем русский?”

Многие евреи, звонившие мне, чтобы предостеречь, в то время впервые смогли напечатать свои литературные и научные труды, получить заграничные визы. Кто-то добивался разрешения на отъезд. Они возлагали на перестройку большие надежды, но оставались настороже. Начался исторический сдвиг. Экономика переживала серьезный упадок. Евреи понимали, что, если обстановка ухудшится, их начнут обвинять первыми. Ультраправые интеллектуалы, писавшие статьи для “Нашего современника” и “Молодой гвардии”, успешно формировали фанатическую идеологию русского национализма, объявлявшую всех евреев дьявольским отродьем, а всех врагов – евреями. Если объектом их ненависти оказывался русский, они писали, что наверняка его настоящая фамилия Гольдштейн или Рабинович.

Знаменитый математик Игорь Шафаревич, который в 1970-е вместе с Сахаровым и Солженицыным участвовал в диссидентских акциях, оказался одним из опаснейших интеллектуалов-антисемитов. В его обширном эссе “Русофобия” утверждалось, что “малый народ” (преимущественно еврейские писатели и эмигранты) лишает “большой народ” – этнических русских – самоуважения, поскольку говорит о русских как о “народе рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью”. Евреи, по мнению Шафаревича, сумели внушить миру, что они умны, культурны и являются истинными европейцами, тогда как русские – варвары.

Однажды вечером я навестил Шафаревича. Он жил на Ленинском проспекте. Посмотрев на меня с подозрением, Шафаревич заявил, что он никакой не антисемит. По его кабинету без остановки нарезала круги огромная собака. Подобные обвинения, продолжал Шафаревич, вызваны еврейской “манией преследования”.

“Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим чуть ли не ежедневно, – писал Шафаревич в «Нашем современнике». – Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи ученых, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают чуть ли не в каждом разговоре. «Еврейский вопрос» приобрел непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование «русского вопроса», по-видимому, вообще не признается”.

Когда я зачитал этот отрывок Шафаревичу, он энергично закивал в знак согласия, как будто слышал текст впервые. Затем он сказал: “Термин «антисемитизм» у нас как атомная бомба в голове. На фоне того, что делали с армянами и русскими, невозможно даже говорить об антисемитизме. Мне не известно ни об одной ссоре, ни об одном мордобое на антисемитской почве. Это совершенно несовместимо с реальными проблемами, которые сейчас у нас есть. Мне просто удивительно о таком слышать”.

Шафаревич был не одинок в своих взглядах. Хотя многие русские писатели высказывались против антисемитизма, руководство Союза писателей России поощряло националистическую идеологию, пропитанную ненавистью к евреям. В открытом “Письме 74-х”, подписанном членами союза и опубликованном в его органе, газете “Литературная Россия”, говорилось: “…именно [нацизм сионинистского толка] несет прямую ответственность за многие, в том числе и еврейские, погромы. За «обрезание сухих ветвей» древа своего же народа – в Освенциме и Дахау…”

В течение нескольких месяцев звонившие мне друзья-евреи говорили, что грядут погромы. Не очередные притеснения, не отдельные нападения, а именно погромы. Это слово вызывало в памяти события столетней давности – резню евреев в Кишиневе, Одессе и Киеве. Погромы предполагали молчаливое соучастие государства. Кремль ничего не делал, чтобы разрешить ситуацию. Информационное агентство ТАСС распространило сообщение о Натане Щаранском, который после восьми лет, проведенных в лагерях по ложным обвинениям, получил наконец разрешение на выезд в Израиль. Теперь, согласно ТАСС, он “снова пробрался в новостную ленту”, вступив в израильскую армию. “Обрядившись в полученную израильскую форму, Щаранский с пафосом заявил, что наконец нашел свое место в жизни. Хождение по трупам палестинцев – вполне логичное и естественное продолжение карьеры этого псевдоборца за права человека”.

Трудно было понять, к чему все это шло. Один из самых старых членов еврейской общины в Москве признался, что таких агрессивных проявлений антисемитизма он не помнит со времен Сталина.

Я не придавал этому особого значения вплоть до пасхальной ночи предыдущей весной. В конце концов, вандалы оскверняли еврейские надгробия и в Америке – почему считать, что здесь опасность больше? Мы с Эстер пошли на вечернюю службу в Хоральную синагогу, которая снаружи имела вид унылый. На ступеньках стояли гэбисты, отслеживавшие всех, кто заходил внутрь. Дежурный агент (его легко было опознать по черному синтетическому пальто и красно-коричневому клетчатому шарфу) елейно-угрожающим тоном опрашивал пришедших, словно проводя соцопрос: “Вы верите во всемогущего Бога? Вы бывали в Израиле?” Двое его коллег, как обычно, сидели в машине напротив входа. Внутри, в молельном зале для мужчин, на скамьях сидели десяток-другой стариков, переговаривавшихся на идише, и любознательные туристы из Нью-Йорка и Буэнос-Айреса. Молодежь давно уже списала синагогу со счетов: здесь невозможно было ни встречаться, ни молиться. Немногие правоверные иудеи, еще не уехавшие в Израиль или на Запад, молились дома. Даже те, кому было наплевать на кагэбэшников снаружи, считали, что главный раввин Москвы за много лет себя скомпрометировал.

В верхнем зале Эстер разговорилась с женщинами о пасхальных обрядах и поняла, что никто из них толком об этом не знает.

“Мой дед все соблюдал, – сказала ей древняя старушка, вспоминая что-то еще из прошлого века. – Но я забыла: сколько рюмок вина нам можно выпить?”

Эстер выросла в ортодоксальной еврейской семье, язык и обряды были у нее в крови. Она была потрясена. Она постаралась объяснить, что могла, но ей было мучительно видеть, с какой жадностью они ее расспрашивают. “А действительно нельзя есть хлеб на Песах?” – спросила ее одна из женщин.

В тот раз мы рано ушли со службы, чтобы успеть приготовить дома седер для приглашенных друзей. Когда мы подошли к машине, я увидел, что кто-то написал пальцем на запыленной двери большую букву Ж, обведя ее кругом. Ж, то есть “Жид”. И если меня не насторожили листовки и акты вандализма, то это удалось одной букве.

Погромов в результате не случилось, но страх был реальным. Разваливались государственные структуры, и то же происходило с показной “дружбой народов”. Гласность, позволившая, наконец, вести настоящие исторические дискуссии, с неизбежностью продемонстрировала и всю глубину вражды и ненависти в сталинской империи. В Таллине я слышал, как эстонцы называют русских идиотами и скотами; русские, в свою очередь, называли эстонцев приспешниками нацистов. Ереванские армяне были убеждены, что азербайджанцы нарочно “устроили” землетрясение, погубившее по меньшей мере 25 000 человек: они, якобы, провели подземное ядерное испытание и теперь готовились объявить армянам джихад, который обернется большей кровью, чем турецкий геноцид армян в 1915 году. Бакинские азербайджанцы совершенно точно знали, что ереванское правительство готовится захватить весь Азербайджан и при помощи лос-анджелесских эмигрантов-миллионеров основать на его территории армянское царство.

Евреям Ленинграда, Москвы и Новосибирска приходилось сталкиваться на улицах с ненавистью, которую разжигало общество “Память”. “Память” возникла в начале 1980-х при Министерстве авиационной промышленности. Организовала ее группа активистов, озабоченных сохранением российских памятников истории и культуры. Но после нескольких лет роста, внутренних распрей и расколов название “Память” унаследовала группа фанатичных антисемитов, пестрая компания из фабричных рабочих, партийцев, учителей, кадровых военных и уличных хулиганов. Они безошибочно выбрали подходящую эстетику: их черные футболки напоминали о черносотенцах-антисемитах, которые в последнее десятилетие царского правления учинили не один десяток погромов.

Еще будучи членом политбюро, Борис Ельцин встретился с представителями “Памяти”: он считал, что как первый секретарь московского горкома партии должен иметь представление о разных слоях общества. Об этой встрече он вспоминал с отвращением. “«Память» начиналась как что-то интересное, а превратилась в чистое зло», – сказал он. Больше он с этими людьми никогда не имел дела.

Я наблюдал руководителей “Памяти” много раз – на квартирных собраниях, на митингах в Москве, Ленинграде, в сибирских городах. Они все как один были первостатейными болванами, что и неудивительно. Дмитрий Васильев, в прошлом фотограф и исполнитель эпизодических ролей в кино, хвастался, что окончил только восемь классов, что вряд ли усиливало к нему доверие. На одном скромном митинге я наблюдал, как этот одутловатый человечек часа два надрывался в мегафон, обличая сионистов и “тех, кто унижает русский народ”. Он сообщал, что русских детей превращают в алкоголиков, потому что “злокозненные силы” подмешивают спирт в кефир. Редакторов-евреев он уличал в заговоре, потому что в своих газетах они печатали шестиконечные звезды. Евреи-архитекторы “не случайно” так спроектировали Пушкинскую площадь, чтобы Пушкин стоял спиной к кинотеатру “Россия”. Было неясно, является ли Васильев самым опасным из предводителей “Памяти”. В конце концов, его соперник Валерий Емельянов несколько лет провел в психбольнице, после того как убил жену. Из больницы он вышел как раз вовремя, чтобы насладиться плодами гласности.

Наиболее отчетливо и внятно “идеология” “Памяти” излагалась в 24-страничном манифесте, который мне раздобыли. Стиль этого документа был не так истеричен, как выкрики Васильева, но он точно так же сообщал о “сатанинском” культурном влиянии Запада и “геноциде русского народа”. Евреи и сионисты объявлялись виноватыми во всех несчастьях России. Евреи, гомосексуалы и масоны были ответственны за рок-музыку, наркоманию, СПИД и разводы в российских семьях. Поэзия Бродского, живопись Шагала, “антипатриотический” роман Пастернака “Доктор Живаго” были лишь бездарными поделками, пятном на теле “истинной русской культуры”. Русские, говорилось в манифесте, “спасли” евреев во Вторую мировую войну, а еврейская пресса лишь осмеивает русских и не ставит ни во что их страдания: “Пресса пишет так, словно во время войны одни евреи погибали на фронте”.

“Память” распространяла “Протоколы сионских мудрецов”. В поддержку общества выступали “Литературная Россия”, “Молодая гвардия” и другие издания правого толка. В Ленинграде, где “Память” была особенно активна, члены общества оклеветали Исаака Зальцмана – еврея, который в годы Второй мировой войны руководил производством советских танков. Зальцман якобы организовал хор, состоявший из “шестнадцатилетних русских девственниц”, и соблазнял их. В других городах “Память” обвиняла евреев в дефиците товаров, эротике на телевидении и Чернобыльской аварии.

В сравнении с тем, что происходило с другими народами империи, угроза евреям была не так уж велика. Но гласность, ослабление эмиграционных запретов, общее напряжение и страх перед непонятным будущим приблизили момент, которого ждали евреи во всем мире. Начался исход. Теперь советские евреи, стремившиеся уехать в Израиль, могли это сделать. В 1989 году в Израиль и на Запад уехало 100 000 советских евреев. Еще сотни тысяч ожидали виз, приглашений, билетов. Люди, которых когда-то, похоже, чудом помиловали, теперь получали путевки в новую жизнь.

Второго “дела врачей” не затеяли. А единственный доживший до этих дней фигурант того отвратительного дела, Яков Рапопорт, объявил, что эмигрировать вместе с другими не собирается. “Мое время прошло, – сказал он мне. – Мне 91 год. Слишком поздно. Я буду похоронен здесь”. В его истории и истории его семьи, казалось, отразилась вся большая история и судьба евреев в России.

Как и многие евреи его поколения, Яков Рапопорт прекрасно понимал, что чистки 1930-х не были каким-то кратковременным помрачением. Страшные вещи творились и до 1937 года, страшные вещи ожидали и впереди. Евреев Сталин ненавидел. В 1948 году он отдал приказ об убийстве “врага народа” Соломона Михоэлса – знаменитого директора Московского государственного еврейского театра и председателя Еврейского антифашистского комитета. После убийства Михоэлса, замаскированного под автокатастрофу, были арестованы другие видные члены ЕАК – так МГБ ознаменовало “возвращение к нормальному порядку” после войны. В 1952 году в качестве прелюдии к “делу врачей” МГБ по ложным обвинениям в шпионаже и государственной измене казнило 23 человека, представителей еврейской интеллигенции. В начале 1953 года Сталин распорядился арестовать девятерых известных врачей, шесть из которых были евреями. В партийном постановлении утверждалось, что законспирированная группа врачей отравляла кремлевских лидеров. Кровожадная паранойя Сталина была готова проявиться снова. Большинство историков сегодня согласны, что приказ об аресте врачей мог означать то же, что инспирированное Кремлем в 1934 году убийство первого секретаря Ленинградского обкома Сергея Кирова. То есть стать отправной точкой для волны массового террора. В 1956 году в своей речи на XX съезде партии Хрущев сказал следующее: Сталин “сам давал указания, как вести следствие, как допрашивать арестованных. Он сказал: на академика Виноградова надеть кандалы, такого-то бить. Здесь присутствует делегат съезда, бывший министр госбезопасности товарищ Игнатьев. Сталин ему прямо заявил:

– Если не добьетесь признания врачей, то с вас будет снята голова.

Сталин сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные – бить, бить и бить.

Через некоторое время после ареста врачей мы, члены политбюро, получили протоколы с признаниями врачей. После рассылки этих протоколов Сталин говорил нам:

– Вы слепцы, котята, что же будет без меня – погибнет страна, потому что вы не можете распознать врагов”.

Из девяти арестованных врачей только Яков Рапопорт дожил до наступления гласности. Я познакомился с ним, с его дочерью Наташей и внучкой Викой и несколько раз приходил в гости в Наташин дом. Старый врач давно уже вышел на пенсию, но память у него была отличная, а голос звучный, как у молодого человека. “Я думал, что мне конец, что я уже труп, – вспоминал он о своем тюремном отчаянии. – А потом меня вдруг выпустили из тюрьмы, я совершенно не понимал почему. И только когда я пришел домой, жена сказала мне, что Сталин умер. Мне просто повезло – мне и, вероятно, еще сотням тысяч евреев”.

Воинственный антисемитизм сталинской эпохи и “дело врачей” – лишь два белых пятна в официальной версии советской истории, а таких пятен было бессчетное множество. Первыми упоминаниями в печати “дела врачей” стали воспоминания Якова Рапопорта, опубликованные в журнале “Дружба народов”, и Наташи Рапопорт, опубликованные в “Юности”. Обе публикации вышли в апреле 1988 года. И отец, и дочь начали писать воспоминания задолго до прихода Горбачева. Но только в 1987 году они оба решили, что уже можно рассказать правду. Наташа съездила в провинцию к своим друзьям – Ирине и Юлию Даниэлям. Лучшей аудитории она найти не могла бы: Юлий Даниэль вместе с Андреем Синявским в 1960-х отсидел семь лет[35]35
  Юлий Даниэль был приговорен к 5 годам, а Андрей Синявский к 7 годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима, оба по статье 70 УК РСФСР (“антисоветская агитация и пропаганда”).


[Закрыть] по одному из первых диссидентских дел. Отцом Даниэля был Марк Меерович, знаменитый еврейский писатель, писавший на идише. Когда Наташа закончила читать, Даниэль сказал ей, что публиковать нужно.

По предложению Даниэля Наташа отнесла рукопись в “Юность” – ежемесячный журнал, где в дни хрущевской оттепели печатались молодые таланты. На новую, сравнительно либеральную редакцию текст произвел большое впечатление. Тем не менее Наташе сказали, что в нем “слишком много еврейских имен”, слишком много прямых обвинений в антисемитизме. Наташа засмеялась и ответила: “Это напоминает мне анекдот о том, как мальчик спрашивает дедушку: «Правда, что Христос был евреем?» А дедушка отвечает: «Правда. Тогда все были евреями. Время было такое!» Ну вот, значит, тогда тоже время было такое”. Редакторы ответили, что попытаются опубликовать, но не хотят “раздражать” читателей. Они спросили у Наташи, не вспомнит ли она каких-нибудь “хороших русских людей, которые ей помогали”. Встреча закончилась неопределенно, без обещаний, но и без отказа. Редакция еще не успела получить внятный сигнал сверху и занимала выжидательную позицию.

“Потом наступил ноябрь, Горбачев выступил со своей речью об истории, – вспоминала Наташа. – Он даже упомянул «дело врачей». И через два дня мне позвонили из «Юности» с поздравлениями. Они решили напечатать мои воспоминания! И добавили: «Только не думайте, что это как-то связано с речью Горбачева». Ну как можно, конечно, нет! Евтушенко попросили написать предисловие. Он написал довольно много об антисемитизме, но все это вырезали, настаивая, что ведь русских тоже арестовывали. Там еще была фраза о том, что в 1953 году ходили слухи о погромах, о том, что концлагеря готовятся к приему евреев, после того как врачей казнят на Красной площади. Мы боролись за это место, но что я могла поделать? Это тоже вырезали”.

Несмотря на сокращения, мемуары Рапопортов стали первым печатным выступлением против антисемитизма. “Мы зашли в запретную зону”, – сказала Наташа.

Между поколениями Рапопортов существовала тесная, естественная близость. Их рассказы, даже отдельные фразы сплетались в единую цепь размышлений и воспоминаний. История их семьи была ни много ни мало историей еврейства в Советском Союзе. “Эти глаза видели столетнюю эпоху, – сказал мне Яков, – от Николая II до Горбачева”. Наташа улыбнулась и положила руку на жилистое запястье отца.

Они очень любили друг друга, но было между ними и напряжение.

“Я хотела эмигрировать с 60-х, но родители отказывались, – объяснила Наташа. – Они боялись, и я не смогла их уговорить. Они решили, что для них уже слишком поздно, что они должны умереть здесь. Мамы уже нет. Я чту ее память и очень люблю отца. Но все равно не могу им этого простить”.

Яков Рапопорт слышал это, наверное, в тысячный раз. Его левая рука немного дрожала. Он ничего не отвечал – просто смотрел на чайник и делал вид, что не обращает внимания на слова дочери. Он казался невозмутимым, но его выдавало дрожание рук. Когда Наташа стала рассказывать о своих страхах, что ухудшающееся экономическое положение будет способствовать размножению таких организаций, как “Память”, он твердо сказал:

– Я это уже проходил. Я не боюсь.

Но руки его снова задрожали.

Должно быть, он думал, что в стране мало что меняется. Иногда, выглядывая в воскресный день из окна, Яков Рапопорт видел молодых людей из “Памяти”, в черных футболках, носивших транспаранты вокруг храма Всех Святых на Соколе: “Жиды, вон!”, “Долой жидомасонский заговор!”

– Но и это я тоже видел, – сказал Яков.

Детство Рапопорта прошло в Крыму. Первое его воспоминание – погром 1905 года. “Мне было шесть лет. Мой отец преподавал в моей школе русский язык и математику. У нас шел урок естествознания, и тут в школу ворвались казаки. Школу разнесли. Я помню, как разбивали глобусы, всюду было битое стекло, отец серьезно пострадал. Полиция оттаскивала трупы в морг. Моего отца тоже туда отнесли – решили, что он мертв. Случайно один наш друг увидел его там. Услышал, что он стонет. Он был без сознания, весь в крови. Пальцы, руки ему переломали дубинками. Он пытался защитить лицо, так что ему сломали руки. Переломы заживали потом много месяцев. Тот наш друг попробовал дотащить отца до школьных ворот, посадить на извозчика. А там стоял директор школы и орал: «Убирайся, еврей!» Когда через несколько недель отец наконец вернулся в школу, учителя его сторонились. Не разговаривали с ним. Так что ему в конце концов пришлось уйти из школы. Вот такое мое первое детское воспоминание”.

Мальчиком Рапопорт читал судебные репортажи о “деле Бейлиса” в Киеве. Для евреев в царской России это дело имело такое же значение, как “дело Дрейфуса” во Франции. В 1911 году киевская полиция нашла труп тринадцатилетнего русского мальчика. Его мать, бедная проститутка, обвинила в убийстве злокозненных евреев, которые-де убили ее сына, чтобы замесить на его крови пасхальную мацу. “Кровавый навет” был частью украинского антисемитского фольклора. Разумеется, это был совершеннейший вздор. Несмотря на это, царская полиция арестовала заводского рабочего – еврея Менделя Бейлиса. Мало кто сомневался в обвинительном приговоре. За процессом внимательно следила мировая пресса. Обвинение вызывало свидетелей, которые показывали, что подобные ритуальные убийства широко распространены. “Обвиняли всех евреев, не только Бейлиса, – говорил Рапопорт. – В нашем классе половина учеников верила в эти обвинения, а половина нет.” Но суд присяжных, состоявший в основном из неграмотных украинских крестьян, не поверил в “кровавый навет” и Бейлиса оправдал.

“Это было чудо, – вспоминал Рапопорт. – Одного из присяжных потом спросили, что заставило его так проголосовать, и он ответил просто: «Совесть». Позднее я узнал, что перед вынесением приговора эти крестьяне-присяжные молились Богу. Так что религия, по крайней мере в этом случае, была прибежищем совести”.

Мальчик Рапопорт рос, и не было ни одного года, чтобы в школах или на улицах не нападали на евреев. Погромы сделались постоянными, и постоянно существовала опасность следующего погрома. Дискриминация евреев в большом и малом касалась всех сфер жизни. Еврейские учащиеся, такие как Рапопорт, даже платили больше других за обучение в государственных учреждениях. “Моя семья никогда не была религиозной, но царизм не уставал напоминать мне о моем вероисповедании”, – говорил Рапопорт.

Он увлекся естествознанием и отправился изучать медицину в Петроград – город царей, который вскоре станет городом революции и получит название Ленинград. Петроград находился за пределами черты оседлости, внутри которой разрешалось жить евреям, но по какой-то причине университетское начальство позволило Рапопорту учиться. “Думаю, что в общем и целом, – замечал он, – цари были либеральнее большевиков”. Рапопорт приехал в город в 1915 году и снял где-то угол.

Время в те годы он делил между лабораторными занятиями и участием в уличных манифестациях. Утро проводил в аудиториях и анатомическом театре, а затем шел в Государственную думу и слушал речи депутатов, клеймивших царское правительство за репрессии и некомпетентность. Позднее он слушал Ленина, призывавшего к пролетарской революции с балкона особняка богатейшей балерины[36]36
  Имеется в виду Матильда Кшесинская, в чьем особняке после Февральской революции располагалась штаб-квартира большевиков.


[Закрыть].

“Во время первой, Февральской, революции, когда свергли царя, я был в самой гуще! – рассказывал Рапопорт. – Мне дали винтовку и пистолет. Я вместе с рабочими арестовывал царских министров. Это была настоящая буржуазная революция… Мы надеялись, что у нас будет конституционное государство, как во Франции и в других странах Западной Европы. Я и теперь не думаю, что это были наивные мечты. Поначалу революционные идеи меня увлекли, но затем я стал смотреть на вещи более трезво. Большевистская революция мне совсем не понравилась. Я видел в ней огромную опасность, прежде всего потому, что эту революцию делали массы неграмотных людей, ненавидевших образованное общество. Это означало, что образованные люди скоро будут уничтожены. Я думал, что начнется хаос, и оказался прав. Ленина окружали и русские, и евреи. Тогда это не имело большого значения. Были просто члены партии, национальный вопрос не поднимался. Но есть одна интересная подробность, которую многие не замечают. Я помню, как читал в полном собрании сочинений Сталина описание Третьего съезда партии, во время которого произошел раскол между большевиками и меньшевиками. Сталин писал, что на Третьем съезде большая часть меньшевиков были евреями, а большая часть большевиков были русскими. Друг Ленина Малиновский шутил, что в партии следует устроить погром. Но для Сталина это было не шуткой, а руководством к действию. После революции я видел в Крыму, как страшно расправились с белыми офицерами. В Крым приехали Землячка и Бела Кун[37]37
  Розалия Землячка (1876–1947) – революционерка, партийный деятель, участница Гражданской войны. Бела Кун (1886–1938) – венгерский и советский политический деятель, лидер Венгерской революции 1919 года, председатель Крымского революционного комитета в 1920 году; был репрессирован и расстрелян. Землячка, Кун и Георгий Пятаков были ответственны за проведение Красного террора в Крыму.


[Закрыть]. Они начали составлять списки тех, кто принимал участие в Белом движении. Пообещали никого не расстреливать, просто занести в список. А затем убили всех, в том числе многих совсем молодых. Всех, кто зарегистрировался, расстреляли. Те, кто не регистрировался, уцелели. Тогда я уже понимал, что к чему и кто есть кто”.

В Москве Рапопорт довольно быстро приобрел известность как патологоанатом. Он старался держаться от политики подальше. Но чем заметнее он становился в своей области, тем труднее было оставаться в стороне. При Сталине ему настойчиво предлагали вступить в партию. И каждый раз он отказывался. В конце 1930-х у него начались неприятности: он возглавлял приемную комиссию в московском медицинском институте и отказывался заваливать на экзаменах детей “врагов народа” – тех, кого без вины арестовывали и расстреливали органы безопасности. Рапопорт полагал, что сам он избежал тогда ареста, лагеря и расстрела только потому, что страна не могла обойтись без хороших врачей. “Но на самом деле я не знаю, почему пережил террор, – признавался он. – Может, просто повезло?”

В 1943 году, в дни Сталинградской битвы – поворотного для Советского Союза эпизода войны, – Рапопорт все-таки согласился вступить в партию: “по патриотическим, а не по политическим соображениям. В то время партия была единственной силой, сплачивавшей страну. Я никогда не забуду беседу в парткоме. Первым делом меня спросили: «Что такое сионизм? Что вы о нем думаете?» Я разозлился, но ответил: «Сионизм – это национально-освободительное движение евреев, направленное на создание собственного государства». Они были ошарашены”.

Когда в дверь все-таки позвонили, Наташе Рапопорт было 14 лет. Это произошло в ночь на 2 февраля 1953 года. Один из ближайших друзей их семьи, доктор Мирон Вовси, был к тому времени уже арестован. В газетах и по радио велась грубейшая пропагандистская кампания: говорили об “убийцах в белых халатах”, врачах-евреях.

“Ходили слухи, что в целях «защиты» от народного гнева для прочих, «невиновных евреев», строят спецлагеря в Сибири. И всех евреев туда отправят, – рассказывала Наташа. – Много обсуждали, как именно будут казнить преступников. Мои одноклассники знали из «достоверных источников», что их повесят на Красной площади. Кто-то волновался, допустят ли на казнь публику или понадобятся специальные разрешения? Такого утешали: «Не переживай. Все, конечно, заснимут на пленку». А мне снились кошмары: Вовси на виселице”.

Теперь и в их квартире надрывался дверной звонок, и это значило, что пришли за отцом. Агенты МГБ перерыли все ящики и книжные полки, отметив в числе прочих несколько книг Фрейда – полезный материал для обвинения в будущем суде. Во время обыска один из агентов порезал палец. Наташина мать предложила прижечь порез йодом, но тот, боясь, что в йоде окажется яд, отказался. “По телефону вызвали машину, – вспоминала Наташа, – и пострадавшего увезли – вероятно, в спецклинику, где его царапину можно было доверить надежному русскому хирургу”.

На Наташу этот арест произвел такое же впечатление, как на ее отца – симферопольский погром 1905 года. Она поняла, что значит быть евреем во враждебном окружении. “Сталин – ублюдок и преступник, – сказала ей мать. – Но никогда об этом ни с кем не говори. Ты поняла?” Друзья Наташи насмехались над ней, на нее глазели в классе. Дети во дворе дразнили ее, крича, что ее отец брал гной из трупов раковых больных и мазал им здоровых людей. В нее кидали гнилыми помидорами, камнями, дохлыми мышами. МГБ конфисковало все их деньги, ценные бумаги, сберкнижки. Мать Наташи продавала книги – Толстого, Пушкина, Гюго, – чтобы покупать хлеб и молоко. По ночам Наташа не спала: ждала, что придут и за мамой.

Москву охватила антисемитская истерия. В каждой школе, в каждом институте, на каждом заводе партийные организации обличали врачей и призывали “трудящихся” к “бдительности” для выявления других еврейских заговорщиков. В МГУ на одном из таких мучительных комсомольских собраний пришлось присутствовать и Михаилу Горбачеву в студенческую пору. Тогда его близкого друга Владимира Либермана взялся разоблачать ветеран войны, полковник-орденоносец. Много лет спустя на вечере встречи выпускников юрфака Либерман рассказал журналисту: “Кое-кто из товарищей держал нос по ветру и тоже стал меня критиковать. Я был единственным евреем в парткоме факультета. А Горбачев только что вступил в партию, но именно он постарался пресечь травлю и сделал это очень решительно, с использованием непарламентских выражений. Одного из пожилых и заслуженных ветеранов он назвал «бесхребетным существом». Это их остановило”.

Однако протестовали немногие, и еще меньше людей считало, что за “делом врачей” не последует что-то гораздо худшее. Через несколько недель после ареста родные Якова Рапопорта уверились, что его нет в живых. В приемной МГБ им сообщили, что передачи в тюрьму “больше не нужны”. В годы террора сотни тысяч семей понимали, что это означало: что их близкие мертвы.

5 марта директриса Наташиной школы собрала всех учеников в большом актовом зале. Товарищ Сталин скончался, объявила она им. Сорок пять минут все вокруг Наташи рыдали: учителя, школьники. Наташа плакать не могла, но старалась вести себя соответственно. “Наконец нас распустили по домам, – вспоминает Наташа. – Мы с подругой шли по улице и говорили о чем-то совершенно другом, а потом начали смеяться. Мы совершенно забыли, что умер Сталин и надо горевать, как все. Но люди на улице пришли от нашего смеха в ярость, у них был просто шок. Нам пришлось побежать, мы испугались, что нас прямо там побьют”.