Текст книги "«Нагим пришел я...»"

2

Однако переселиться в отель Бирон удалось только в 1908 году. И хотя он надеялся прожить тут до конца жизни, его друг и соседка Айседора Дункан не разделяла этих надежд. Они стояли в ротонде, выходящей окнами в сад, на первом этаже, который Огюст снял за пять тысяч девятьсот франков в год. Отсюда открывался красивый вид. Огюст спросил о причине ее сомнений.

Айседора ответила:

– С тех пор как республика отобрала дворец у Ордена святого сердца, многие требуют, чтобы он был продан. Я слышу об этом все время, когда у меня собираются гости. Говорят, будто на моих вечерах совершаются кощунства.

– Я хочу работать. Я слишком стар, чтобы принимать гостей.

Айседора действительно устраивала оргии, подчас слишком шумные и буйные.

– Конечно, Огюст, мы не будем вам мешать. Пожалуй, подумал он. Айседора была вечно в разъездах: Германия, Греция, Россия, Америка, Англия, – одному богу известно, куда отправится в следующий раз!

Огюст начал работать и скоро обжился в отеле. Айседора и де Макс заглядывали к нему время от времени, но не мешали, когда он работал, а Матисс держался обособленно – он организовал в отеле Бирон Академию Матисса. Огюст развесил в своей новой мастерской картины любимых художников: Каррьера, Ван-Гога, Моне и Ренуара. Он перевез сюда торс, подаренный ему греческим королем, и много своих мраморов; отель Бирон стал его главным местожительством в Париже.

Розу огорчил этот переезд. Огюст с гордостью водил ее по отелю Бирон, а она думала, что он возвращается к прошлому. Кто его новая любовь? Ничто здесь не говорило о присутствии женщины. Вопрос этот так волновал Розу, что она вдруг спросила:

– Ты собираешься здесь только работать, Огюст? Он нахмурился. Пора бы ей отучиться задавать вопросы, на которые не будет ответа.

– Меня беспокоит маленький Огюст. Он стал настоящим бродягой, старьевщиком, – сказала Роза.

– Это его дело.

– Если ты попросишь его жить с нами в Медоне, он еще может стать человеком.

– Он никогда не станет человеком.

Огюст оставил ее просьбу без внимания, но отвез Розу в Медон в кабриолете. Это было дорогим удовольствием, и Роза ужаснулась, когда услышала цену.

3

Президент Фальер[135]135
  Фарьер, Арман (1841—1931) французский политический деятель, президент республики с 1906 по 1913 год.


[Закрыть] принял Родена в Елисейском дворце. В приглашении говорилось: «…чтобы выразить уважение мосье Родену за его вклад в искусство Франции». Президент республики рассказывал ему о письмах, адресованных просто: «Огюсту Родену, Франция», когда женщина средних лет настойчиво попросила познакомить ее со скульптором. Она представилась Огюсту как герцогиня де Шуазель. Герцогиня была американкой, замужем за французом, из старинной знатной семьи. Огюст стоял посреди роскошного ярко освещенного зала. Герцогиня оживленно болтала о его «выдающихся произведениях», а он думал, что этот светский салон мало отличается от тех, которые существовали при старом режиме. Тут было столько грудей, украшенных орденами, столько увешанных драгоценностями женщин, столько титулованной знати – куда больше, чем республиканцев, – и так много условностей и помпы, что даже неглупые люди в этой обстановке казались напыщенными и пустыми. Но Огюст не мог уйти. Герцогиня одолевала его вниманием. Видимо, ей искренне нравились его скульптуры.

– Мэтр, это счастливейший день в моей жизни! – воскликнула она. – Я так давно мечтала познакомиться с вами, поэтому и пришла на прием.

Вначале он был недоверчив, но она все твердила, что Огюст Роден – единственная причина, заставившая ее прийти сюда, и он почти поверил. Ему нравился такой интерес к его особе. Герцогиня де Шуазель проникновенно говорила о его скульптурах, казалось, она наизусть знает их перечень. Он стал внимательно присматриваться к ней. Это была довольно стройная женщина средних лет с острыми чертами лица, тонким, несколько вздернутым носом, крашеными волосами, нарумяненная и напудренная. Герцогиня ничем не отличалась от других знатных особ, которые дарили его своим вниманием в последние годы.

Ее интерес к нему был неисчерпаем. Герцогиня, не умолкая, говорила о его работе. Она не отходила от него весь вечер и вела себя так, словно это место принадлежало ей по праву.

Когда подошло время разъезда гостей, герцогиня предложила подвезти Огюста до отеля Бирон в своем автомобиле.

– Мэтр, – сказала она, – в такой поздний час вы, конечно, не поедете в Медон, ведь уже за полночь. – У него кружилась голова от бурно проведенного вечера, от разговоров, которые вела главным образом герцогиня, и, не успев опомниться, он принял ее приглашение.

Несмотря на поздний час, герцогиня не сочла неудобным зайти в отель.

Он, собственно, и не приглашал ее, да и она не настаивала на приглашении, все это выглядело естественным и само собой разумеющимся.

С кокетливым видом герцогиня удобно устроилась в его любимом кресле. Сердце ее бешено билось, и она думала, не слишком ли опрометчиво поступает. Увидев скульптурные любовные пары, она загорелась желанием стать его «величайшей страстью». Подобная связь могла прославить ее. К тому же Роден, должно быть, настоящий мужчина. Да и мужа ее эта интрижка только развлечет.

Огюст в растерянности застыл посреди комнаты, и герцогиня поняла, что она должна взять инициативу в свои руки. Она жеманно проговорила:

– Огюст, мы должны быть честными. Я никогда еще не встречала человека, чей талант меня бы так трогал. В вас огромная жизненная сила. – Она обвила его тонкими руками и прижалась к нему.

Не успел он опомниться, как они стали любовниками. Его поразила ее дикая, трепетная сила. Он не ожидал, что в этом хрупком теле таится столько страсти. Герцогиня была столь опытна в любви, что заставила его забыть обо всем на свете. Он чувствовал себя совсем молодым и простил ей все.

В Огюсте боролись два начала. Бывали моменты, когда ему претила явная лесть герцогини, ее чрезмерно накрашенное лицо, безграничная экспансивность, но он привязался к ней как к женщине, словно это могло отсрочить наступление старости. Когда друзья вслух удивлялись его связи, Огюст лишь пожимал плечами. Он не мог признаться, что ему нужны эти встречи.

Рильке намекнул, что герцогиня просто искательница приключений, но Огюста это рассердило, и он несколько дней не разговаривал с поэтом. Затем пригласил Рильке в мастерскую и потребовал объяснения.

Рильке ответил своим мягким голосом:

– Мэтр, она так напориста.

– А разве вы сами не уступаете вот таким напористым особам?

Это правда, подумал Рильке, но мэтр – другое дело. Он нуждается в таких женщинах, а Роден нет. Мэтр ни от кого не зависит. Огюст напомнил:

– У вас очень близкие отношения с принцессой Марией Гогенлоэ, а она лет на двадцать старше.

– Это другое дело, – печально сказал Рильке. Мэтр был несправедлив к нему.

Огюст, чувствуя, что положение Рильке гораздо более щекотливо, чем его, – принцесса была старше герцогини, – сразу повеселел и забыл об обиде.

Огюст пропускал мимо ушей, когда литейщики, работающие в мастерских, смеялись над герцогиней и в шутку называли ее «музой». Но он пришел в ярость, услыхав, как Бурдель назвал ее «герцогиней инфлюэнцей». Это уже предательство. И приказал Бурделю убираться. «Навсегда!» – кричал Огюст, чтобы показать, насколько зол, хотя в душе надеялся, что у Бурделя хватит ума не принимать его слова всерьез. Чтобы подавить угрызения совести, он уверял себя, что герцогиня помогает в его светских обязанностях, отлично заботится о всех делах, разбирается в скульптуре, да к тому же их интимные отношения разумны – никакой романтической чепухи, присущей молодости.

4

Герцогиня уговорила Огюста дать согласие установить памятник Виктору Гюго в просторном саду Пале-Рояль, хотя он по-прежнему был недоволен статуей и отведенным ей местом. Фигура поэта во весь рост, в полном одеянии – не тот Гюго, каким он его себе мыслил. Он пошел на компромисс, и ему казалось, что место, выбранное для памятника, слишком парадно. Но возможно, герцогиня права – иначе статуя так и погибнет в мастерской.

На открытии памятника Огюст стоял в окружении важных городских и правительственных чинов. Все восхищались упорством Родена, тем, что он не прекращал работы над памятником.

Герцогиня воскликнула:

– Сколько в нем вдохновения! Его можно сравнить лишь с бетховенской симфонией!

Какие глупости, подумал Огюст, это не лучшая его работа. Он чувствовал себя неловко в своей одежде– герцогиня настояла на шелковом цилиндре и сюртуке. Вырядился, словно Гюго, подумал он.

5

Герцогиня все еще спорила, доказывая, что была права, и это его священный долг перед Францией – установить памятник Гюго в Пале-Рояль, когда Огюст вдруг решил сделать ее бюст. Сначала это было отговоркой, чтобы не появляться с ней на скачках в Лонгшан, не сопровождать на бесконечные светские обеды, но, по мере того как черты ее лица рождались под его руками, все остальное перестало существовать. Ему казалось, что он победил все свои недуги, дурное настроение, усталость. Он снова лепил, и это обновляло, ничто не способно было оторвать его от работы. Герцогиня уставала позировать, и он резко одергивал ее. Она жаловалась, что он слишком заострил черты ее лица, а он отвечал:

– Такие они и есть.

– Но в жизни я лучше.

Он придал ее лицу грубую угловатость и не тратил времени на споры с ней, работая молча.

– Огюст, ты не слушаешь меня. Ты сделал меня старой каргой.

Он заставил ее лечь на пол; зажав голову между колен, ощупывал лицо и тут же лепил. Результат удовлетворил его. Она расстроилась, Огюст даже не спросил, нравится ли ей бюст. Он позвал Бурделя посмотреть работу.

Бурдель знал, что не должен потворствовать мэтру – мэтр ни словом не обмолвился о ссоре; но молодой скульптор никогда не мог отказать своему учителю.

– Я рад, что вы не дали ей ввести себя в заблуждение, – сказал Бурдель.

– Неужели вы думаете, что я могу льстить в работе! – возмутился Огюст.

6

Роден снова вернулся к той жизни, которую предпочитала герцогиня де Шуазель. В Медоне Роза еще острее ощущала свое одиночество. Огюст отсутствовал по неделям. Она узнала о герцогине, но понимала, что бессильна. Она жаловалась ему так часто, что это стало для него пустым звуком. В последний раз, когда Роза умоляла его остаться в Медоне, он счел это вмешательством в свои дела и сказал:

– Из Медона тебе виден Париж, Сена рядом, и, пожалуйста, не пытайся исправлять мой характер, – и вернулся в Париж, даже не переночевав.

Роза была уверена, что скоро потеряет его навсегда. Покинутая, несчастная, бродила она по дому и саду и экономила каждый франк, чувствуя приближение черных дней; она отказывала в деньгах даже сыну.

7

Но и Огюст тоже был обеспокоен. Он нашел наконец мастерскую, где намеревался прожить до конца своих дней, и вдруг ему сообщили, что он должен уехать. Правительство решило продать отель Бирон. Продажа должна была состояться через несколько недель, после чего всем предложено было выехать из дворца. И это случилось как раз тогда, когда Огюст согласился иллюстрировать новое издание «Цветов зла» Бодлера; одновременно он лепил кисти рук, изыскивая более выразительные формы. Потрясенный неприятной новостью, Роден отправился к Клемансо, который с 1906 года стал премьером, и попросил его предотвратить продажу, заявив:

– Мосье, если это случится, произойдет несчастье.

– Несчастье? Для кого? Из-за чего? – спросил Клемансо в своей быстрой отрывистой манере.

– Мосье, я уже не так молод. Разве не жестоко заставлять меня переезжать? Неужели вы не можете попросить правительство не продавать отель Бирон?

– Дорогой друг, вы наивны. Потребуйте от меня новый памятник Бонапарту – и мне не откажут в средствах, но тут меня просто на смех подымут. Почему вы обратились ко мне?

– Вы всегда поддерживали людей искусства. Вы добились, чтобы «Олимпию» Мане выставили в Лувре. Студенты художественных заведений боготворят вас.

– И будут поддерживать Бриана или Пуанкаре[136]136
  Пуанкаре, Раймон (1860—1934) – французский политический деятель. Премьер-министр в 1912—1913 годах, президент в 1913—1920 годах. В 1920-х годах снова дважды занимал пост премьер-министра.


[Закрыть]. – Может быть, мне обратиться к ним? Я не выеду из дворца. Вам придется меня выселять силой, – вдруг решительно заявил Огюст. – Это вызовет скандал.

Клемансо чуть не расхохотался, но Роден выглядел непреклонным, и трудно было сказать, чем все это кончится. Граждане – элемент ненадежный – могли стать на сторону Родена. Клемансо пообещал сделать все от него зависящее, но не был уверен, удастся ли ему помочь да и вообще стоит ли браться.

Но когда Моне, близкий друг Клемансо, замолвил слово за Огюста, когда влиятельные люди отправились к Бриану, который готовился стать преемником Клемансо на посту премьера, а затем постарались убедить и Пуанкаре, лидера третьей влиятельной политической партии и возможного претендента на пост премьера, то вопрос о сохранении дворца Бирона стал вопросом сохранения чести Франции, вопросом о том, какая из трех партий лучше всего проявит свой патриотизм. За четыре дня до продажи дворца Сенат проголосовал за то, чтобы отложить сделку, и предложил правительству подумать, не приобрести ли эту собственность навечно.

Решение вопроса затянулось на два года, и, когда наконец правительство купило отель Бирон за шесть миллионов франков, Огюст был уверен, что выиграл битву. За это время он закончил иллюстрации к «Цветам зла», сделал множество отдельных кистей и несколько бюстов. Герцогиня, казалось, стала постоянной спутницей его жизни, и он редко появлялся в Медоне – стоило увидеть Розу, как начинались слезы и обвинения.

Через три месяца после того, как правительство купило дворец, Огюсту неожиданно предложили выехать. Для него это было ударом. Страшно обеспокоенный, он снова посетил Клемансо.

Клемансо сказал:

– Я ничем не могу помочь. Я больше не премьер.

– Но в чем причина?

– Буржуа кричат, что всех нужно выселить из дворца, там якобы происходят дикие оргии. Это кощунство, заявляют они, что подобное происходит в отеле Бирон, который в свое время был монастырской школой.

– Чепуха! – не выдержал Огюст. – Я не устраиваю никаких оргий!

– Их устраивают де Макс с Айседорой Дункан. Но правительство отнеслось к вам с уважением. Вам дают три месяца, а им предложено оставить дворец немедленно[137]137
  Роден занимал часть отеля Бирон с 1907 года. Лишь четыре года спустя, в 1911 году, он становится его единственным обитателем. Вопреки тому, что пишет Вейс, Роден и в это время жил главным образом в Медоне, но все дни проводил в отеле Бирон, где он работал, принимал многочисленных посетителей, где он постепенно собрал многие свои произведения и богатые коллекции. Гюстав Кокио в своей книге «Роден в отделе Бирон и в Медоне» приводит красноречивое описание отеля в ту пору, когда Роден был его обладателем. «В Родене был развит культ прошлого. Он вошел в отель Бирон с чувством глубокого уважении к нему и всегда относился к этой мастерской, которую ему дал случай, как к святыне. Поэтому все, что говорят о непочтении Родена к самому зданию, просто глупо. Ни газ, ни электричество даже по вечерам не освещали залы, и только колеблющееся пламя свечей кое-где озаряло слабым светом сумерки. Особенную радость доставляло Родену коллекционирование. Он собрал здесь статуи, бюсты, статуэтки, слепки капителей колонн, изящные фигурки. Роден приезжал в отель Бирон из Медона рано и сразу же запирался со своей моделью в зале, где работал крайне напряженно. Во время этих сеансов он с большим удовольствием и так же живо, как и раньше, делал наброски на бумаге, лепил из глины или отливал некоторые вещи в гипсе. Нужно было видеть этого волшебника, создателя формы в моменты высшего творческого напряжения, чтобы понять, какую радость давала ему жизнь в труде… Сколько незабываемых часов провели мы в отеле Бирон, в одной из больших комнат, при свете свечей, – вспоминает далее Кокио. – …Когда спускались сумерки, мы часто слушали здесь Родена. Во время этих бесед он ни разу не обмолвился словом о мерзостях жизни; с восторгом рассказывая о произведениях искусства, виденных им во время путешествий и запечатленных им на фотографиях, он заставлял нас забыть о всяких глупцах и мошенниках. Он говорил так образно, точно и убедительно, что мы ловили каждое слово. Сколько неизвестных шедевров открыл он нам тогда, комментируя их по-своему. В зимние сумерки, когда не было случайных посетителей и уютно потрескивала фаянсовая печь, мы слушали проникновенные размышления Родена о мировом искусстве. Ни один ученый Сорбонны не обладал таким образным, богатым эпитетами языком, раскрывающим со всей полнотой смысл произведения».


[Закрыть].

Заметив насмешливую улыбку на лице Клемансо, Огюст понял, что все уговоры бесполезны, нужно искать иной выход. Но мысль о том, что придется затевать борьбу заново, заставила его призадуматься. Через месяц ему стукнет семьдесят один. У него едва хватает сил на работу, даже герцогиня утомляет его. А эта тяжба еще на несколько лет. Его уже не будет в живых, когда она разрешится. Но тяготы переезда не для него. Надо добиться поддержки правительства. И тут ему пришел на ум план – столь простой и легкий, что сначала он не поверил в его успех. Однако выхода не было, и Огюст предложил:

– Мосье Клемансо, а что если я завещаю все свои произведения Франции? Как вы думаете, позволят мне взамен дожить во дворце до конца жизни?

– Чтобы затем открыть в нем музей? – Клемансо задумался. Предложение не лишено смысла. – Нет, это слишком сложно.

– Музей Родена, если это звучит не очень тщеславно.

– За шесть миллионов франков? Довольно высокая цена за искусство.

– Я завещаю все, что сделал, государству. Мои произведения не останутся без покупателей, так что вы на этом ничего не потеряете[138]138
  Роден предлагал завещать государству не только свои собственные произведения, но и свои богатейшие коллекции, сосредоточенные в отеле Бирон.


[Закрыть].

– И взамен вы просите только разрешить вам жить там? – Клемансо был удивлен таким великодушием.

– Да. С тем чтобы после моей смерти дворец стал Музеем Родена.

– Неужели для вас так важно остаться в этом дворце, дорогой друг? – спросил Клемансо уже более доброжелательно.

– Мне хочется собрать свои работы в одном месте, насколько это возможно.

– Идея неплохая.

– Вы думаете, ее поддержат?

– Не знаю. – Однако Клемансо готов был действовать. – Но попытаться стоит, мэтр. Нужно подготовить петицию на тех условиях, что мы сейчас с вами обсудили; нет-нет, вы должны держаться в стороне, этим пусть займутся ваши влиятельные друзья. А затем обратитесь ко мне, Бриану и Пуанкаре. К тому времени один из нас станет премьером, и можно будет что-то предпринять.

Огюст последовал совету Клемансо, и снова имя его появилось на первых страницах французских газет. Его предложение стало предметом всеобщего обсуждения. Сторонники его доказывали, что через несколько лет произведения Родена будут стоить куда больше шести миллионов – цена на них все время растет – и что это для государства большая выгода[139]139
  Вопрос о превращении отеля Бирон в Музей Родена был впервые поднят в прессе Гюставом Кокио в 1911 году. Вслед за ним от имени художника выступила Жюдит Кладель, автор ряда работ о Родене (первая из которых вышла в свет в 1900 г.). Многие прогрессивные художники, писатели и музыканты решительно поддержали это предложение, встретившее, однако, энергичные протесты со стороны реакционных художников и общественных деятелей. Решение этого вопроса затянулось на несколько лет, и лишь в 1916 году после бурных дебатов в Палате депутатов и Сенате проект превращения отеля Бирон в Музей Родена был утвержден.


[Закрыть].

Правительство начало с Огюстом переговоры о возможных условиях соглашения, но решение затянулось. Прошло три месяца, а Огюст и не собирался выезжать, хотя оставался теперь единственным обитателем отеля; правительство дало ему отсрочку еще на полтора года и намекнуло, что не исключены и последующие отсрочки.

Огюст в благодарность сделал бюст Клемансо, который, видимо, навсегда отошел от власти, хотя еще пользовался авторитетом во Франции.

Огюст считал бюст своей лучшей работой; ему удалось передать энергичность и решительность, присущие этому человеку, с оттенком цинизма. Но Клемансо отказался принять бюст, заявив:

– Вы меня сделали коварным восточным властелином.

– Вы ведь наполовину Тамерлан, наполовину Чингисхан, не правда ли? – спросил Огюст.

Клемансо все-таки отказался от бюста, а когда Огюст спросил, принято ли какое-нибудь решение в связи с его предложением, Клемансо холодно заметил:

– Ваши друзья ведут себя так воинственно, будто у правительства нет иных забот. На днях я говорил с Пуанкаре, и премьер сказал: «Знаете, Клемансо, что волнует нас сейчас больше всего? Не отношения с Германией, Россией и Турцией или наше участие в Антанте, а мосье Роден».

– Значит, мои условия могут быть приняты?

– Это значит, что Пуанкаре раздражен. Я сомневаюсь, чтобы вам продлили срок аренды. Когда он истекает, Роден?

– Кажется, в начале 1913 года. Неужели столько препятствий?

– Тут действует оппозиция. Существует много вопросов, по которым Пуанкаре, Бриан и я не согласны, но в одном мы сходимся – отель Бирон всем страшно надоел.

– Вы все против меня.

– Мэтр, вы ничего не понимаете. Франция разделена в этом вопросе. – Клемансо вздохнул. – Если мы примем ваши условия, половина Франции воспримет это как обиду. Если мы не примем, другая половина сочтет оскорблением. И Пуанкаре и мне приходится действовать осторожно.

Огюст понял. В политике самым ценным было мнение избирателей.

Герцогиня ожидала результатов встречи с Клемансо, и, когда Огюст коротко сказал:

– Кажется, мы можем надеяться, – и не добавил больше ничего, она огорчилась – если предложение Огюста будет принято, все ее планы рухнут. Рильке застал герцогиню перед полупустым графином.

– Он что, женат на этой женщине, на Розе? Чем-нибудь ей обязан? – спросила она.

С тех пор как начался роман с герцогиней, мэтр редко видел Розу, но Рильке не мог себе представить, чтобы Роден совсем оставил ее. Герцогиня продолжала:

– Как вы думаете, могут деньги старика достаться его сыну? – И, заметив удивление на лице поэта, взяла себя в руки и пояснила: – Мне это нужно знать в интересах мэтра, чтобы не было никаких затруднений с созданием музея. Я не хочу новых препятствий.

Она вышла в сад, и Рильке, выбрав удобный момент, попытался предупредить мэтра о намерениях герцогини, но Огюст не стал слушать. Он твердил одно:

– Рильке, мы должны добиться своего. – Он все больше увлекался идеей создания Музея Родена.

Герцогиня вошла в мастерскую, лицо ее было возбужденным, но она уже отрезвела и, когда Рильке удалился, спросила:

– Теперь ты счастлив, Огюст? Правда?

Он коротко ответил:

– Насколько может быть счастлив мыслящий человек. – Внезапно он переменил тему разговора и попросил ее позаботиться о билетах на русский балет, который вновь приезжал в Париж на гастроли. – Я хочу ложу поближе к сцене.

Огюсту позировали Айседора Дункан и Павлова, Лои Фуллер и Ханако, а теперь он хотел как можно лучше рассмотреть Нижинского[140]140
  Павлова Анна Павловна (1885—1931) – крупнейшая русская балерина Фуллер, Лои (1862—1928) – известная американская танцовщица, выступавшая во многих странах Европы. Ханако, Сада – известная японская балерина Нижинский, Вацлав Фомич (1890—1950) – выдающийся русский танцовщик, один из ведущих артистов антерпризы Дягилева.


[Закрыть].

– Ты собираешься лепить Нижинского?

– Меня еще не просили. Закажи билеты, самые лучшие.

Ее возмутил его повелительный тон, и она начала было возражать, но он оборвал ее. Рассерженная герцогиня заявила, что ходят слухи, будто русский балет привез новый спектакль – «Послеполуденный отдых фавна», непристойный и возмутительный. Огюст смерил ее строгим взглядом и сказал:

– Я уверен, что это лживые слухи. Нижинский – выдающийся танцовщик.

Глава XLVIII

Огюст приехал на премьеру нового балета вместе с герцогиней. Он был доволен билетами – первая ложа от сцены, и не успел сесть на место, как был встречен овацией публики. Обрадованный, он слегка поклонился и прошептал, обращаясь к герцогине:

– Никогда не думал, что я такой знаменитый.

Огюст с нетерпением ждал главного номера программы, балета «Послеполуденный отдых фавна», сюжетом которому послужила поэма Малларме. Как бы удивился Малларме, – подумал он, – если бы знал. Огюст не ждал многого от музыки, ему редко нравился Дебюсси, несмотря на то, что они были друзья, его привлекал талант Нижинского и вся труппа.

В соседней ложе Огюст увидел Клемансо и спросил:

– Что слышно о музее?

– Ничего. Абсолютно ничего.

– Этот вопрос никогда не решится.

– Терпение, мэтр, терпение. Мы пришли посмотреть на Нижинского.

Свет потух, и зал замер. Огюст увидел Нижинского– фавна; он казался ему получеловеком, полуживотным. Прочувствованное, смелое искусство танцора очаровывало.

Нижинский закончил в полнейшей тишине. Занавес опустился, публика разделилась на две части: половина зала неистово аплодировала, другая свистела и шикала. Огюст не вытерпел, вскочил на ноги и стал громко аплодировать.

Балет был повторен на «бис». Огюст поспешил за кулисы и, восторженно обняв Нижинского, воскликнул:

– Мы с вами собратья, дорогой друг, собратья. Ваши танцы – это скульптура в движении.

Придя домой, он уснул и во сне видел танцующего фавна, представляя его себе в мраморе.

На следующий день газета «Фигаро» поместила разгромную статью о «Фавне», которой разразился сам владелец газеты и ее редактор Кальметт. Огюст с негодованием читал:

«Те, кто говорит об искусстве и поэзии применительно к „Фавну“, просто издеваются над нами. Это нельзя назвать ни изящной миниатюрой, ни осмысленным спектаклем. Перед нами фавн невоздержанный, с отвратительными движениями, полными грубой чувственности, и жестами в высшей степени бесстыдными. Больше ничего. Недвусмысленная пантомима, которую разыграло это неприглядное животное, уродливое спереди и еще более уродливое в профиль, была встречена по заслугам неодобрительными возгласами публики».

Такого Огюст не мог стерпеть, он воспринял это как нападки на него самого. И когда по Парижу распространились слухи, что полиция запретит «Фавна», потому что газета «Фигаро» заклеймила его как непристойный спектакль, он еще больше возмутился. С помощью друзей Роден написал взволнованный ответ «Фигаро», в котором горячо защищал спектакль. Его статья появилась на следующий день на первой странице «Матэн», главной соперницы «Фигаро». Огюста особенно радовала та часть статьи, где говорилось:

«…сегодня мы увидели Нижинского, обладающего одновременно талантом и настоящей школой. Его искусство так богато и разнообразно, что граничит с гениальностью… Великолепна гармония его мимики и пластики. Все тело его выражает то, что диктует ум. Нижинский обладает красотой античных фресок и статуй, он тот идеальный натурщик, о котором мечтает каждый художник и скульптор. Когда поднимается занавес и Нижинский лежит на скале, вытянувшись во весь рост, поджав под себя одну ногу, и играет на флейте, кажется, что перед вами статуя. Движения его волнующе выразительны, когда в конце он бросается на землю и страстно целует брошенную вуаль. Каждый артист или художник, по-настоящему любящий свое искусство, должен обязательно посмотреть этот спектакль – великолепное олицетворение идеалов красоты Древней Греции».

В тот же день Нижинский посетил Родена, чтобы выразить благодарность за горячую защиту, и скульптор был поражен наружностью танцовщика. Неужели этот маленький, хрупкий, незаметный человек в будничной одежде и есть тот самый фавн, который так очаровал его? Нижинский выразил желание позировать, и Огюст согласился. Позируя, Нижинский, возможно, окажется совсем иным, и удастся создать неплохую, скульптуру. Огюст несколько успокоился.

Но на следующий день его ожидал новый удар: он сделался мишенью яростных нападок. Кальметт, воспринявший его защиту Нижинского как личное оскорбление, написал в своей газете:

«Я глубоко восхищаюсь Роденом как одним из наших самых прославленных и талантливых скульпторов, но я не согласен с его суждениями по вопросу о театральной этике. Достаточно вспомнить, что, вопреки общественному мнению, он выставил в бывшей церкви святого Сердца и в залах отеля Бирон, этого бывшего монастыря, целую серию предосудительных рисунков и непристойных набросков, которые своей откровенностью и бесстыдством превосходят фавна, справедливо освистанного в театре Шатле. Я могу прямо сказать, что патологическое кривляние танцовщика на сцене в тот вечер возмущает меня меньше, чем спектакль в старом монастыре святого Сердца с участием целого полка истерических поклонниц Родена и самовлюбленных снобов. Кажется невероятным, что правительство, другими словами, французские налогоплательщики, приобрело отель Бирон за шесть миллионов франков только затем, чтобы разрешить богатейшему из наших скульпторов жить в нем. Это действительно скандально, и долг правительства – положить этому предел».

Удар был ужасный. Огюст чувствовал, что окончательно лишился прав на отель. Он не сомневался, что теперь его выселят и что судьба музея висит на волоске, если только не удастся уговорить «Фигаро» изменить свой враждебный тон.

Париж захлестнула волна благочестия. Многие, в том числе и официальные чины, смотрели на Родена как на сластолюбивого старого сатира. Его работы высмеивались, и карикатуры на них появлялись в газетах; началась кампания за немедленное выселение его из отеля Бирон. Герцогиня считала, что существует лишь один способ спасти положение.

– Огюст, ты должен извиниться и отречься от написанного в «Матэн».

Он не стал с ней спорить-слишком он был утомлен, болен и отягощен годами, чтобы вступать в борьбу, – и герцогиня сама сочинила письмо в «Матэн», в котором Огюст отказывался от защиты Нижинского; письмо она подписала его именем.

Рильке испугался.

– Мэтр, вы не пошлете это письмо!

Огюст сидел, не произнося ни слова, подавленный сознанием тщеты людских усилий. Герцогиня торжествующе посмотрела на Рильке и отослала письмо.

«Матэн», которая уже заняла определенную позицию, не опубликовала опровержение Родена. Огюст, поняв, что это к лучшему, потребовал вернуть письмо и уничтожил его. Но когда Рильке обвинил во всем герцогиню, Огюст прервал его:

– Я сам продиктовал письмо, Райнер, и разрешил подписать моим именем. Вы слышали какие-нибудь новости о музее? Как вы думаете, они меня выселят?

– Думаю, что не выселят. У вас еще есть влиятельные защитники. Большинство никогда не узнает о письме герцогини.

– О моем письме. Я разрешил послать его. – Он печально подумал, что допустил две ошибки в своей жизни, о которых всегда будет сожалеть: послал это письмо и отказался выступить в защиту Дрейфуса.

– Как бы там ни было, – сказал Рильке, желая ободрить мэтра, – многие за создание Музея Родена. Такие влиятельные люди, как Клемансо, Пуанкаре, Бриан…

Огюст горько улыбнулся и сказал:

– Райнер, я давно уже научился не полагаться на политических деятелей.

Он сочинил заявление, которое появилось в газетах на следующий день:

«У меня нет времени отвечать на все нападки мосье Кальметта. Я восхищаюсь искусством Нижинского и считаю его идеалом гармонии. Он выдающийся танцовщик. Надеюсь, что такой шедевр, как балет „Послеполуденный отдых фавна“, будет понят и оценен по достоинству и что для всех без исключения людей искусства это зрелище станет образцом истинной красоты».

Герцогиня заявила, что это безумие, предательство по отношению к ней, но он не стал ее слушать. Рильке поздравил мэтра.

В его возрасте остается только работа, думал Огюст. Он готовился лепить Нижинского и не допускал никого к себе в мастерскую. Его не выселили из отеля, как он ожидал, но он был уверен, что, когда срок аренды истечет, ее больше не продлят. Он не пускал в мастерскую и герцогиню, сказав, что должен работать в одиночестве, но окончательно с ней не порвал, хотя и собирался.

Нижинский пришел на первый сеанс в сопровождении Дягилева[141]141
  Дягилев, Сергей Павлович (1872—1929)-русский художественный и театральный деятель, критик и импресарио. Один из организаторов общества «Мир искусства» и одноименного художественного журнала. С так называемыми русскими сезонами, организованными Дягилевыми за границей (концерты, оперные и балетные спектакли), были связаны многие выдающиеся русские артисты, художники, музыканты.


[Закрыть], которого забавляло огорчение скульптора по поводу разгоревшихся разногласий. Импресарио рассмеялся и сказал:

– Профавнисты, пророденисты, антифавнисты, антироденисты пусть себе кричат, мэтр. Слава наша от этого только растет.

Нижинский согласился позировать три вечера в неделю, пока Роден не закончит скульптуру. Хотя Нижинского и предупреждали, как медленно работает Роден, он был ему так благодарен за поддержку, что готов был на все.

И все же Нижинский растерялся, когда Огюст попросил его позировать обнаженным. Он смущенно спросил:

– Это ваше обычное условие, мэтр?

– Конечно. – Оно было известно всем.

Тело Нижинского показалось Огюсту маловыразительным, но, когда он двигался или позировал лежа, вытянувшись, как в начале балета, его тело оживало.

К концу первой недели они стали друзьями. Огюст заметил, что Нижинский робеет, когда говорит, неуверенно подбирает слова, но загорается внутренним огнем, когда позирует или двигается. Для Огюста работа была пробуждением, он снова обрел себя. Статуя фавна была для него воплощением его пластического искусства, как сам Нижинский – воплощением движения.

Теперь его дни были наполнены только ваянием и успокоительной тишиной. Они понимали друг друга без слов. В мастерской царило лето, сияло яркое солнце, и фавн, нежась, возлежал на скале. Огюст наслаждался работой, природой, преклонением Нижинского. Они так увлеклись работой, что Нижинский согласился увеличить число сеансов до пяти в неделю.