Текст книги "Варанаси. Город смерти и нелюбви"

В чайной

Через несколько дней я пришла в Нанди чай шоп совсем в другом настроении. Во-первых, я поняла прекрасно, кто и что делает в чайной, во-вторых, мне было жутко интересно, как будут разворачиваться события.

Ямрадж поил Ашу чаем, хлопал ресницами и нёс вполголоса какую-то охинею. Калу рыгал и чесал в штанах. На диване сидел пуджарик Девендер, также рыгая. Я дождалась своего чая и ушла на ступеньки напротив, ибо была не в настроении смотреть чесания в штанах и слушать рыгания. Через 5 минут вылетела Аша, сказав, что она убить готова их всех, включая Раджкумара. Раджкумар – это брат Нанди, я зову его про себя «плохим братом», он не дружелюбен и жалеет сахара в чай. Имя Раджкумар переводится как король девственников, если поиграть словами.

– Аша, почему ты так не любишь Девендера?

– Ты посмотри на этого колхозника. Ладно Калу – жлобина полный, так он не брамин, так… А этот пуджари Ганга аарти, должен вести себя прилично. Как ты говоришь, колхозник? Деревенщина то есть, да? Вот-вот. Эта деревнщина домогается до меня в социальной сети. Он хочет со мной встречаться, признаётся в любви, говорит, что у него никогда не было девушки, и что, видя меня, у него мурашки бегут по спине, говорит, что он хороший, просит, чтобы я его полюбила. Я его заблокировала, пишет с нового акаунта. Если я скажу об этом Джоги, то будет это выглядеть, что я его с другом ссорю. Не знаю, как быть. Ты взгляни на этого Девендера, он уже убить меня готов со злости.

– К девушке лучшего друга подкатывать – это совсем из рук вон. Ещё говорят о том, какие мы все иностранцы распущенные. Любимая женщина друга – это святое.

– Священна жена друга, а я так… Богиня, королева, но не жена.

И тут Аша зашептала мне в ухо быстро-быстро: «Ты знаешь, я бы уехала за Джоги в его деревню в 4,5 дома, пасла бы его коров и доила, пекла бы паратху по утрам. Я устала от всей этой цивилизации. А там деревня, Гималаи, я бы пошла за ним. А он не зовёт. И не позовёт. Я ему не нужна. Я просто девка на ночь». Аша вскакивает и уходит, не расплатившись за свой извечный мятный чай.

За Ашей плетётся Ямрадж Нитиш, что ему делать в чайной, если его королева ушла.

Я решаю, наконец, открыть свои книжки, мне осточертели чужие проблемы и страсти, жара, грязь. Я устала и хочу уехать. It’s time to go to Himachal решаю я, отрываюсь, чтобы пойти купить билет на поезд, как рядом со мной тормозит байк, с него слезает ковбой и входит в чайную. Невольно провожаю его взглядом, и впрямь красавчик в ковбойской шляпе, выглядит настоящим мексиканским мачо: волосы до плеч, трёхдневная щетина. Интересный персонаж, очень яркий. Я его раньше не видела. Рядом с персонажем какой-то очкарик, очкарик пялится на меня так, будто протрёт дыру. Видимо, в отсутствии Аши молодые люди таращатся на меня. Даже обидно, какой-то невзрачный он, а его друг-ковбой смеётся заливисто.

Возвращается грустный разочарованный Нитиш, видимо, в очередной раз отшитый Ашей. В чайной уже нет места, и он скромно садится рядом со мной, закуривает. Очкарик и Ковбой выходят, садятся на байк, Ковбой заводится, а Очкарик, сворачивая шею, смотрит на меня, пока они не исчезают из виду.

– И чего он уставился так??!!!

– Что? – оживился Нитиш?

Я не заметила, как сказала вслух, старею…

– Ничего. Парень на байке.

– Кто? Гокул?

Опа. Я сделала стойку. Гокул. Ашина прошлая любовь.

Вот так я узнала в лицо Ашину любовь. И правда, ничего такой. Броский типаж. И почему они расстались? Хотя догадываюсь. И я решаю пойти вечером на аарти, порассматривать действующих лиц. Похоже, это становится заразным. И где Суреш? Я начинаю о нём беспокоится, я не видела его несколько дней.

Учитель

В Индии, когда тебе что-то или кто-то нужен, это приходит само. Без усилий. Потому что тебе надо.

После разговора с Шанти я решительно захотела петь. И мне нужен был учитель. Мне очень нравилось, как поёт певец с Ганга аарти, с чарующим голосом, слыша который, по позвоночнику бегали мурашки, но он бесследно пропал, вместо него появился новый – не вызывающий никаких эмоций. Того певца я искала год. Просто хотелось подойти и сказать, что его голос…

Вдруг я вспомнила, как мою знакомую зацепил певец с другой аарти, как она восхищалась тем, что он играет одной рукой, какой он красивый тягуче-томной неописуемой непальской красотой, и тут я подумала: «А почему бы и нет?» Через знакомых мне удалось попасть в его дом. Точнее, всё произошло само. Мои знакомые очень активно запихали меня туда. Я поняла, что хочу с ним заниматься. Без вариантов. С ним было легко и спокойно. Говорил он очень отчётливо – хороший английский, длинные вьющиеся волосы и обезоруживающая открытая улыбка. Он был прекрасен. Само очарование. И я решилась. Никогда в жизни не пела, очень стеснялась петь, внутри меня сидели какие-то глубокие детские комплексы. В детстве меня никогда не хвалили, никогда не говорили: «Молодец, хорошо!», это породило во мне страх, что если я что-то не умею, то лучше не позориться, а пою я действительно ужасно, слух отсутствует напрочь. Один раз в моей жизни один человек сказал мне, что я молодец, что укрепило во мне уверенность, что я ни разу не молодец, потому что сказано было это лишь раз и почти посторонним. Мне нужен был учитель, который бы прорвался сквозь мои комплексы. А петь хотелось очень. Мне нужен был индивидуальный подход. И учитель, который бы искренне хотел меня научить, не просто заработать. Как правильно сказала Шанти: тот, кто будет слышать моё сердце. Мне невероятно повезло. Просто фантастически.

Весь день перед уроком было очень страшно и некомфортно, хотелось не прийти. Но я заставила себя. Блуждая в лабиринтах улиц, среди куч навоза и мусора, с трудом нашла дом учителя и постучала в дверь. Учитель открыл дверь, улыбнулся и предложил войти, сказав, что придёт через пару минут и поднялся на второй этаж. Обычный индийский дом – убогий и мрачный. На полу одеяло, на котором стояла гармонь. Его гармонь. Я боялась её, как пыточного инструмента. Но села и стала со страхом смотреть на неё, убеждая себя, что взрослой тётеньке не стоит бояться такой ерунды. Получалось плохо. Пришлось включить свою любимую защиту, отключить рефлексию и не думать. Это его работа. Пусть работает. А я плачу. Всё просто. Он продаёт услугу, я покупаю. И это его проблема, что я не умею петь. Не моя. Рыночная экономика. Купи-продай. Вроде помогло. Выдох. Ещё выдох. Страшно, как перед приёмом у стоматолога. Только страшнее. Неприятный холод внизу живота и потеющие ступни.

На стене весел огромный плакат с прошлогоднего музыкального фестиваля с фотографиями известных в Варанаси певцов, в том числе и учителя. Я прочитала его имя. Учитель обрёл имя. На полках стояли награды, какие-то статуэтки, алтарь Сарасвати… и бегали мыши.

Вернулся учитель с чаем и печеньем. Мы познакомились, попили чаю. Он спросил, хочу ли я выучить какой-то бхаджан (бжаджан или киртан —религиозное песнопение, выражающее любовь к Богу), рагу (исконно классическое индийское традиционное песнопение, основа индийской музыкальной системы). Я хотела. Учитель попросил послушать на телефоне запись этого бхаджана. Открыл гармонь. Сыграл семь нот. В восточной музыкальной системе ноты называются не так как в европейской: са, ре, га, ма, па, дха, ни, са. Спеть получилось только «са», остальные попытки рухнули. Я не слышала ничего. В том числе и са. Но она поётся также как «ом», возможно, поэтому получилось. Учитель улыбнулся, сказав, что слух у меня есть, раз я понимаю, что я не попадаю, а это значит, что всё остальное можно развить, улыбнулся своей открытой улыбкой. И мы начали разучивать бхаджан, мой любимый jai jai bhagirath nandini. Я потела. Потела так, как на первом уроке йоги, когда ты не можешь ничего, ничего совершенно не получается, ты мокрый насквозь, но счастливый, оооо я занимался йогой, с чувством морального удовлетворения. Учитель чувствовал меня. Когда я уставала, он рассказывал что-то смешное, постоянно подбадривал, что он вот 18 лет музыкой занимается, конечно, он умеет петь, что у меня всё впереди, и мы (мы!!!!!) научимся. Говорил, что музыка глубока, как океан, и что спустя столько лет он и сам мало чего знает. Очень часто говорил мне very good, вселял меня уверенность и позитив. Он предложил мне петь «до ре ми фа», если мне так легче, но почему-то от «до ре ми фа» тошнило, будто что-то навязанное, строгая учительница в блевотном чёрно-белом костюме с юбкой-карандашом и накрахмаленной блузкой с запахом старой девы, которая бьёт указкой за неправильно спетое, воняло от «до ре ми фа» совдепом, плесенью, какими-то заскорузлыми правилами и моими комплексами. «Са ре га ма» было лёгким, весёлым, как учитель. Так мы и пели: сначала он, потом я. Строчка за строчкой, сначала ноты, потом бхаджан, потом снова ноты. Всякий раз учитель говорил «очень хорошо» и мне делалось тепло. Мы пели по книжке, по книжке на хинди, он говорил, что я читаю на хинди очень хорошо.

Вообще, если бы кто-то в моей жизни говорил мне «очень хорошо», я бы, вероятно, не оказалась бы в Индии, не встретилась бы с Ашей, Шанти, Учителем и другими прекрасными людьми, а сбежав от себя, я обрела себя. Я перестала бояться учителя, даже если ему и было невыносимо меня слушать, он не показывал виду, от занятий не отлынивал, всегда перезванивал, если переносил время урока, занимался со мной столько же, сколько с другими, талантливыми учениками. Я стала доверять ему, расслабилась. Мне нравилось петь. Как же мне нравилось петь! Глаза горели и лучились покоем и счастьем, я летала, когда пела. Потела, но летала. Было трудно и легко одновременно. Как в йоге. Учитель вытаскивал из меня всё наружу, оно выливалось, всё чёрное, вязкое, слизкое, тошнотворное. Замечал ли он это? Не знаю. Когда оно вылилось всё до капли, я стала слышать музыку. Как я умудрялась жить и не слышать её? Мне открылся новый неизведанный мир. Спустя время, у нас стал выходить дуэт, он пел очень громко, я пела, как могла, и он подстраивался. Всё дурное выходило из меня с пением. Вся боль и горечь. И это very good было лучшей наградой. Верила, я ему верила. Я была very sexy, very clever, very beautiful, very quiet, the lovely one, но никогда very good.

Я любила его улыбку, я смотрела ему в рот, я знала все его зубы наизусть, идеально ровные белоснежные зубы. Я знала, как он морщит лоб, когда я безбожно фальшивлю, улыбается, когда я попадаю, как бегают по клавишам пальцы. Мы сидели часами друг на против друга на расстоянии гармони, глядя друг другу в рот, в межбровье, но никогда в глаза. Я знала его слишком досконально и слишком близко. Он думал, что учит меня петь. Он учил меня быть собой. Быть мной. Вери гуд, вери гуд. Я знала его запах – сандалового мыла и имбиря, вперемешку с гашишем, я знала, как смешно дёргается кончик его носа, когда он чихает.

Я знала его слишком хорошо, чтобы….что бы что? У него была молодая красавица-жена, с которой мы подружились. Я любила учителя, как ребёнка, наивного, открытого и весёлого, и уважала, как учителя. Он стал для меня своим парнем. За талант, за учительские навыки я прощала ему всё: опоздания на уроки, то, что он спал, когда я приходила, и они с женой на перегонки бежали чистить зубы, закрывала глаза на его извечные (как у всех) рыгания и чесания в штанах, эти самозабвенные чесания в штанах, на курение гашиша перед уроком.

Вот он, наконец, открывает дверь после долгого стука, заспанный, всклокоченный, чешущийся на ходу, зевающий, нелепый и трогательный. Я, злая от многократных переносов занятий, вваливаюсь внутрь – никакого уважения к студентам! Но стоит ему только запеть… Даже не песню, даже не ноту, а просто «ммммммммм», всё… Слыша его чарующий голос, я прощала ему всё. Абсолютно. И понимала, каким образом сирены заманивали мореплавателей. Он был Сиреной.

Он часто жаловался, что жена его бьёт (газетой по голове – это бьёт???????), я отшучивалась, мол, ты что-то не так, наверное, сделал. А он отвечал, что женщины всегда на стороне женщин. А я говорила, что всегда оба неправы, так не бывает, что один прав, а другой нет, что надо любить друг друга, вы оба такая прекрасная музыкально-певческая пара. На самом деле я радовалась, что я не его жена, иначе убила бы его на месте, я сочувствовала его жене Камале. Была ли я в него влюблена? В голос, в волосы, в губы, глаза, в его талант – да. Как в человека, как в мужчину, как в личность – нет.

Мы были чуть больше, чем чужие, чуть меньше, чем друзья. Со мной было очень тяжело, я это осознавала. А с ним – легко и уютно. Мы пили чаи втроём – он, я и его жена Камала, и болтали о ни о чём. Он не интересовал меня как мужчина, я не интересовала его как бездарность.

Однажды всё изменилось.

Я люблю тебя. И я тебя тоже нет.

Учитель сидел, прислонившись спиной к стене, закрыв глаза, и самозабвенно пел. Бархатистый голос с переливами. Он пел, слушая танпуру, переливаясь под её медитативное звучание. Волосы, собранные в пучок, делали его похожим на Шиву. В этот момент он был совершенен. Как произведение искусства. Мне хотелось нарисовать его в этот момент. Его профиль. В эти мгновения он был самым прекрасным человеком во Вселенной. Он был не здесь.

В дверь постучали, испортив момент. Учитель открыл глаза. Во взгляде недоумение: «Где я? Ты кто?» Хриплым, чужим голосом крикнул kaun hai? (кто?) и, пошатываясь, направился к двери. Отослав кого-то ко всем чертям, он подошёл ко мне, сел. И медленно, с опаской, будто провинившийся ребёнок, просящий прощение за свою шалость, положил голову мне на плечо. Сквозь футболку я ощущала его кожу, его недельную небритость. Тепло его дыхания. Стоило только слегка повести плечом, как это бы немедленно прекратилось. Я просто продолжала сидеть и выжидать, одновременно борясь с желанием обнять его. Спустя вечность, Учитель поднялся, походкой пьяного обошёл гармонь и сел на привычное место. Заиграл. Я не могла петь. Даже выдавить подобие звука. Он, продолжая играть, заговорил:

– Мы можем поговорить, Мари?

– Да.

– Я не гуру.

– Для меня – гуру.

– Нет.

– Да!!!

– Ты сказала однажды, что мы женимся без любви и всю жизнь живём без любви. Для продолжения рода. Будто животные. А сейчас мне больно. Внутри меня какая-то боль. Она невыносима. Мари, мне больно. А тебе? Почему у вас, западных людей, так всё сложно?

– Почему тебе больно?

– Я люблю.

– Это прекрасно.

– Это ужасно. Если я скажу ей, она уйдёт и никогда не вернётся.

– Откуда тебе знать?

– Я чувствую, она не любит меня. И это разрывает на части.

Я встала и пыталась всунуть ноги в туфли, чтобы сбежать. Проклятые туфли никак не хотели надеваться на распухшие от жары ноги. Он не держал меня, не пытался остановить. Просто сидел и смотрел. Он любил меня – не меня, а как нечто чуждое его мироощущению, культуре и всем укладам. Как новинку. Как ребёнок желанную игрушку, которую родители никак не хотят покупать. Он не знал обо мне ничего. Он не мог любить меня. Он не знал, кто я.

Мгновение я пыталась скинуть с себя оцепенение, вызванной клятой танпурой. Совершенно обдуманно, очень медленно я подошла к нему, наклонилась и поцеловала. Долго и медленно. Со мной тяжело не только петь. Со мной тяжело всё. А любить меня невыносимо. Я больна. Я целовала его и не чувствовала ничего. Не было искры, не было огня, не было страсти. Не было любви.

Прощай, учитель. Он не держал меня, он просто дал мне уйти. «Не дай мне уйти, просто не дай мне уйти» – пульсировало в голове. Выскользнула тенью и бежала. Долго бежала, пока не задохнулась. А потом прыгнула в Гангу. Её воды смешались с моими слезами. Я выплакала свою боль в священные воды.

Мне просто хотелось петь…

It’s time to go.

На утро я проснулась с абсолютным решение, что пора валить подальше от индийских драм. Наконец-то я купила себе билет на поезд! Жара доканала. Сил по три раза на дню стирать одежду нет, сил каждые полчаса ходить в душ по ночам, чтобы чуть-чуть охладиться и пытаться уснуть – тоже нет. Заветный билет в кармане, теперь осталось только собрать себя, чтобы собрать вещи и чало, чало (двигаться, идти, ехать…) Химачал (штат на севере Индии, в Гималаях).

Надо пойти к Нанди, испить горячего чаю, чтобы вспотеть и немного охладиться. Да и надо худо-бедно попрощаться с людьми. Я сбегала от Учителя. Между нами не могло ничего быть. Никогда. Было грустно и больно. «Никогда не спи со своим гуру!», – стучали в висках слова Шанти.

У Нанди встретила Угура, он познакомился с какими-то музыкантами и едет с ними на арендованном школьном автобусе в Касол, договорились с ним быть на связи и пересечься в Химачале где-нибудь, он в очередной раз предложил секс, прощальный, перед долгой дорогой на север. Я чуть не подавилась чаем, давно пора бы привыкнуть к его выходкам. Всё-таки он очень милый и интересный. Я даже почти согласилаь, но перед глазами встал образ Учителя, положившего голову мне на плечо. Я люблю никого.

Энди, куря электронную сигарету, чем-то напоминает мне Джеймс Бонда. Он собирается ехать в Раджастан. В пустыню, в жаркий сезон. Энди точно псих.

Начинаем рассуждать о том, есть ли предел человеческому потению, и до какого уровня допотев-дохудев, человеческий организм останавливается. Мы все были кусками потного мяса, уставшими и больными. Срочно нужно было уезжать. Всем. Сил на уехать уже не было. Тут впервые голос подал Нанди, и несмотря на то что и я, и Угур, и Аша – все мы собираемся в Химачал, Нанди обращался исключительно к Аше: «Мадам Аша, я тоже еду на две недели путешествовать в Химачал, очень хочу поехать в Шимлу, а вы будете в Шимле?» Наш бык Нанди тоже оказывается неравнодушен к Аше. О боже, есть ли в этом городе хоть один мужик, равнодушный к ней??? Аша, цедя слова, на хинди отвечает ему, что Шимла слишком дорога для путешественника, а для двухнедельного туриста как раз таки по плечу. Говорит таким тоном, что сразу ясно – ставит Нанди на место. Нанди утыкается в кастрюлю.

Приходит Ямрадж, и они с Ашей начинают заниматься хинди. По мне так наш Король Смерти учитель весьма посредственный, я думаю, Аша от безделья с ним занимается, а заодно и даёт ему повод не понятно на что.

Суреша так и нет. И я понимаю, что не знаю ни его телефона, ни названия отеля, знаю только, что на Кедар гате где-то. Меня это беспокоит. Угур говорит, надо поспрашивать людей в округе, кто его видел, скорее всего, он заболел.

Аша хочет со мной поговорить, и мы уходим ко мне в комнату валяться под вентилятором, курить биди и пережидать полуденный зной.

– Джогиндер завтра уезжает на 10 дней проводить пуджи где-то в дебрях Химачала, и да, он меня с собой не зовёт, жалуется Аша.

– Им же нельзя к женщине прикасаться во время каких-то там длинных пудж, да и вообще, попросись сама, будто не знаешь, что мужчины туго в этом плане соображают.

– Не буду никуда проситься. Тоже мне король. Мальчишка!!! Сказала, буду его ждать. А потом он сдаст свои чёртовы экзамены, и мы уедем.

Я пыталась понять, почему Аша рискует своим здоровьем из-за этого мальчика, почему его нельзя ждать в каком-то ином месте, где не +50С? Аша сказала, что я ничего не смыслю в отношениях. И что она вне Варанаси пуста и не видит смысла своего пребывания в ином месте.

Аша рассказала, что опасается Флоренс. Ведь Флоренс шесть лет живёт в городе, знакома не только со всеми пуджари, но и с их семьями, её везде принимают. И самое поразительное, что она бывала в доме Джогиндера, знакома с его родителями. А ещё Флоренс ненавидит Ашу и Аша думает, что Флоренс подстроила их роман с Джогиндером, чтобы добыть компромат, поскольку недавно выяснилось, что Гокул и Джогиндер не просто знакомы по работе, а что они друзья. И оба они – друзья Флоренс. Аша считала, что Гокул и Флоренс оба её ненавидят, и её встреча с Джогиндером кажется ей подстроенной. И что её всё это сильно беспокоит.

«Ну я пошла, мне пора» – Аша вскакивает. Желает мне счастливого пути. Она уверена, что мы встретимся снова в Бенаресе. Я пакую рюкзаки. Впереди два дня пути вверх, в прохладу гор из раскалённого адского Бенареса. И я уже начинаю по нему скучать.

За полчаса до отъезда сталкиваюсь с Сурешем, он говорит, что пять дней не мог есть и встать с кровати, что пора бы валить. Я предлагаю ему подползать в Манали. Он неуверенно хмыкает в ответ и желает мне счастливого пути. Я втайне надеюсь, что мы встретимся в Химачале.

Ом мане падме хум.

Индия как гулящая женщина: когда пьяна-отвратительна, когда трезва-восхитительна. Грязная телом, чистая душой. И всегда любима теми, кто ей до звезды. Но Индия меня любит. Как гулящая женщина умеет любить. Из окна поезда или автобуса видишь, как она прекрасна. Как порой похожа на Русь. Заходящее солнце освещает трущобы, дорогу и лица ребятишек. В автобусе кондиционер пробудил мой раскисший от жары мозг. Итальянский парень, засыпая, падает головой мне на плечо.

(Из дневника)

Я сижу в автобусе Дели – Манали, который через 15 часов доставит меня на высоту 2200 метров над уровнем неба моря, к заснеженным пикам, гималайским разлапистым елям, парящим в небе гигантским орлам, запаху навоза и гашиша – в родную деревеньку Вашишт.

Из +50 попадос в +15 – это попадос. Организм не понял. Он в недоумении. Kya hua (что случилось)? – вопрошает он? Потерпи, родненький, и прости, что так истязаю тебя. Прости, прости. Сейчас надену две кофты, шапку. Куртку, шарф, шерстяные носки и кеды. Ты только потерпи, не подкачай. А воздухом чистым хочешь подышать? Без трупачков, чистейший, горный. Организму не нравится. Голова раскалывается от чистого воздуха. Горные пейзажи наводят тоску, да такую, что скрипеть зубами хочется и выть, выть, пешком идти куда-нибудь. Накрапывает дождь. Хм, сезон дождей же в середине июня, а сейчас начало мая. Ах да, дожди-то не в курсе, им об этом ведь никто не сообщил. Что ж, будем терпеть.

Нахожу уютную забегаловку с милым дедушкой – хозяином, встречаю троих знакомых соотечественников, хожу к ним в гости, но тоска не отпускает. Я скучаю по Варанаси, его вихляющим раскалённым улицам, по Ганге, по обитателям чайной, по Аше, по Сурешу. Больше всего по Учителю. Я помню его губы. Отгоняю наваждение. Скучаю по моим урокам. По его голосу. Тоскливо…

После двух недель пребывания при температуре +10С, мой организм сказал: «Бас!» (Хватит!) Ещё если я не вижу солнца три дня, у меня начинается депрессия. В России она в принципе никогда не заканчивается, потому что солнца настолько мало, что мозг не успевает понять: о, витаминчик D. Мне надо пить солнце, чтоб до потрескавшихся губ, чувствовать его кожей, дышать солнцем. Я – дитя солнца, по ошибке родившееся на севере Руси. Ночью я пакую рюкзаки. С меня хватит! Утром, отъехав лишь час от Манали, будто вырвались из зоны отчуждения, уже в Наггаре ярко светило солнце. И я не переставала удивляться тому, как я люблю Химачал, ничуть не меньше, чем Варанаси: эти изумительные, будто игрушечные, малюсенькие деревеньки из сказочных домиков, приютившиеся на горных склонах; эти неподражаемые горные люди – простые и открытые, никогда не глазеющие на тебя, даже если впервые видят иностранца. Почему-то химачальцы выше жителей равнин, а ещё у них потрясающий «лисий» разрез глаз, по этим глазам я всегда отличу химачальца от приезжего, и чем выше, тем он ярче выражен. Если бы я была художником, я бы рисовала эти глаза, много много химачальских глаз.

Клубящиеся Гималаи, заходящие солнце, окрашивающее небо и горы в космические оттенки с полотен Рериха: от сине-зелёно-фиолетовых до нежно бирюзовых и розово-опаловых. В очередной раз задаюсь вопросом, почему Рериха считали гениальным художником, он же просто писал, что видел, приезжаете в индийские Гималаи – здесь небо нереального цвета, здесь нереально красивые мужчины и женщины рожают нереально красивых детей, а вода высоко в горах кристально чистая. Гималайские орлы, парящие в воздухе, запах столетних сосен, хвои, облака, которые можно увидеть у себя под ногами в сезон дождей, будто клочья ваты или огромные ватные одеяла, которые дышат, испаряя влагу, кажется, их можно потрогать руками, лизнуть, ощутить на вкус. Какой вкус у неба? У неба вкус поцелуя с любимым.

Восемь часов тряски в трёх локал басах, спустилась на 500 м вниз – тепло и солнце. Меня встретил мой бутанский знакомый, поселил меня в домик на территории буддистского монастыря. Ом мане падме хум. Поживём в монастыре малость.

Солтрим.

Солтрим по-тибетски значит «дисциплина». Солтрим – моя соседка в буддистском монастыре. Она родилась в Италии, жила в Германии, США, Канаде, была американским солдатом. Воевала в Пакистане, Афганистане и что-то околовоенное делала в Германии, жила на Аляске. Стальная леди, прямо скажу, с мерзким характером. У Солтрим четыре сына, один в Канаде, другой в Америке, двое других я так и не поняла где, Солтрим болтает без умолку и скороговоркой. Двенадцать лет назад Солтрим стала монахиней и живёт теперь в Индии. В ней горячая итальянская кровь бурлит, несмотря на то, что ей 65, её жизненной силе и энергии можно только позавидовать. Хотя она склочная малоприятная бабуля и дисциплины в ней, а точнее, самодисциплины, нет. Её учитель, видимо, был с хорошим чувством юмора, раз дал ей такое имя.

Солтрим ругается со всеми. И даже пытается со мной, но у неё не выходит, потому что я убеждена, эта монахиня послана мне для прокачивания терпения и смирения. Мне везёт на чокнутых бабуль. Карма.

Однажды была свидетелем диалога Солтрим с одним из обитателей монастыря:

– Что ты сегодня делал? – Спрашивает монахиня.

– Был на пудже…

– Что за пуджа?

– Я не знаю.

– Наверное, это какая-то тупая пуджа, молодой человек, раз ты не знаешь, о чём она.

– Закрой свой рот.

– Иначе что? Ты убьешь меня?

И она хлопает дверью так, что у меня сотрясаются стены.

Солтрим, как и все пожилые люди, очень много разговаривает. От одиночества. Иногда я не понимаю, когда она говорит со мной, а когда с собой.

– Послушай, девочка, ты что хинду?

– А что?

– Я видела тебя в храме Шивы.

– Я хожу туда каждое утро.

– Что ты делаешь в буддистском монастыре, деточка?

– Живу. А вы?

– Я монахиня. Буддистская монахиня. – Она начинает беситься.

– Я вижу, Солтрим!

– Ты глухая?

– Что?

– Я же говорю, глухая. Сходи к врачу. Я окликнула тебя утром, а ты не обернулась. Может, ты солгала своё имя? Русские всегда лгут.

– Всё может быть, Солтрим, всё лишь колесо сансары.

– Вы, русские, все психи. И сходи к врачу. Проверь слух. И лёгкие заодно, мне не нравится твой кашель. Мужа нет, бойфренда нет, никого нет, почему никто о тебе не заботится?

– Я люблю быть одна.

– Странная, ты очень странная.

Я убеждена, что Солтрим добрая в душе, просто у неё была нелёгкая жизнь, она пытается быть монахиней, но с таким бешеным темпераментом ей никак не успокоить свой ум. Она днями напролёт медитирует. А толку?

Она помогает мне стирать. Я не могу с этой заумной японской стиральной машиной совладать. Там надо миллион манипуляций совершить, чтобы получить результат. Я не могу запомнить. Солтрим выгоняет меня из прачечной, говоря, что русским не дано понять, особенно глухим, и только обделённые мозгом люди насыпают столько порошка. Выгоняет на рынок за продуктами ей, у неё проблемы с бедром, ей тяжело ходить, а наш монастырь на вершины горы, рынок внизу. Покорно плетусь на рынок. И если она придерётся к тому, что я купила, заберу всё себе, даже не буду думать об этой склочной бабке. Да, пару раз я назвала её про себя старой сукой, а может, и не пару. Каюсь. Хотя нет.

По возвращении с базара я вижу своё бельё аккуратно развешенным на нашем балконе, а Солтрим, сидящую в кресле с палкой, сторожащую мою одежду от обезьян. Я верю в то, что она хорошая и заботится обо мне, а не потому что боится, что я не пойду для неё на базар больше, если она не будет мне помогать.

Так проходят две недели. Солтрим ругается со всеми, кроме меня. Со мной попросту невозможно поругаться. Она потеряла надежду на это, говорит, что я спокойная. Я отвечаю, что внешне спокойная, бешеная внутри. Она говорит это хорошо. Почему? Не отвечает. Говорит, что я очень милая и у неё четыре сына и все с дурацкими женами или тупыми герлфренд. Я бы подошла её младшему сыну. Смеюсь. Говорит, навыбирали уродин. Смеемся. Я же странная, тупая, глухая и русская, как я могу подойти её чудному сыну. «Ты мне нравишься», – отвечает она. Неоспоримый аргумент для её сына, ещё бы.

– Вообще-то я избавляюсь от соседей за пару дней, ты побила все рекорды, странная русская.

– Даже не мечтайте избавиться от меня, Солтрим, – отвечаю я.

Каждое утро ровно в восемь Солтрим стучит в мою дверь костылём. Игнорировать бесполезно. Она будет стучать до тех пор, пока я не открою. Два часа тарабанить оглушительно – без проблем, и орать громко тоже. Проще открыть – так можно быстро и безболезненно от неё отделаться. На мои просьбы не будить меня в такую рань, отвечает: «Юная леди, я не спрашиваю разрешения, будить тебя или нет. Я решила, что ты просыпаешься в восемь. Это не обсуждается!»

– Солтрим, тут не армия.

– Тут монастырь, а не лагерь для трудных подростков. Ты какой кофе любишь: с сахаром, молоком или, может быть, с мёдом?

– С сахаром и молоком.

– У меня есть кофе машина, но я ненавижу молоко, сахар и мёд. Я пью эспрессо. Машина только большую чашку может сделать, мне это много, я буду отдавать тебе половину, мне жалко выливать. А сахар и молоко ты купи.

– Спасибо, но…

– Никаких но.

Каждое утро в 8 утра стук в дверь костылём:

– Просыпайся, странная русская! Держи свой кофе. – Протягивает мне горячую чашку. – Милая пижама. Хватит спать, никто не спит.

Я беру чашку, закрываю дверь и снова ложусь спать, потому что наступает долгожданная тишина: Солтрим уходит до вечера медитировать в пещеру. А с 4-х утра она начинает гундеть свои мантры и колотить в бубен. И так два часа. Потом, видимо, она готовит завтрак, потом варит кофе, в это время громко разговаривая сама с собой. А потом она будит меня и уходит по своим монашьим делам. Выспавшись, я выливаю кофе, мою чашку и вечером возвращаю Солтрим. Утром всё повторяется сначала.

Так прошёл месяц. Потом Солтрим уехала, обняв меня на прощание и сказав, что страннее меня она не встречала. И что будет молиться за меня. Спасибо, Солтрим.