Текст книги "Мертвая авеню"

Глава 2. «И мир исчез»

Что бы с нами не происходило, это правильно.

Макс Фрай

Эйприл

Хотите оценить всю масштабность катастрофы? Население Нью-Йорка совсем недавно превышало восемь миллионов человек, а сейчас нас осталось не больше четырех тысяч. При этом четверть – беженцы со всего континента.

Люди умирали один за другим, – в их числе мои друзья – а я беспокоилась о своем коте. Эйприл Янг отличалась от других во все времена: как в хороших так и в плохих смыслах.

Эйприл Янг – это я.

Когда кошачий корм заканчивался, я покидала квартиру и шла по Орлеан-Стрит к зоо-магазину. Проделывала это один раз в две недели. Сегодня именно тот день, когда я отправилась за едой для Симбы.

Симба – мой кот. Когда он был котенком, то много кусался. «Кусаться» было его любимой игрой.

– Он укусил меня! – смеялась мама. – Какой же ты хорошенький.

Моя мама – как и я – очень любила животных, поэтому если ее кусал малыш-котенок, она умилялась, а не злилась.

– Совсем как львенок.

Так Симба и получил свое имя.

Я подошла к стеклянной двери «Энимал Сапплайс». На ней висел график работы:

Пн-пт: 9:00 – 21:00

Сб: 9:00 – 20:00

Вс: 10:00 – 19:00

«Без перерывов и выходных»

Теперь это расписание было ни к чему. Отныне «Энимал Сапплайс» работал круглосуточно.

Я открыла дверь и быстро юркнула внутрь. Схватила кошачий корм с витрины и запихнула в рюкзак столько, сколько он мог в себя вместить.

Единственный плюс зомби-апокалипсиса – халява.

Можешь хапать брендовую одежду, о которой когда-то мечтал. Если хочешь, можешь забрать всю продукцию «Эппл» из магазина. Платить не надо. Это бесплатно.

Только вот это все равно тебя не спасет.

Сейчас самый спрос на еду и оружие, но точно не на халявный «Ориджин». Пока конкурентов у меня не было – вряд ли получится найти еще одну дурочку, которая беспокоится о жизни кота во время чумы.

Я вышла на улицу с разбухшим рюкзаком за спиной. Раньше Орлеан-Стрит была довольно людной. А что теперь? Я здесь одна. Совсем одна на целой улице.

Не помню, что я сделала сначала, кажется, пронзительно закричала. С неба камнем летело чье-то тело. Но я не возьмусь сказать, что было раньше – мой крик или удар тела об асфальт. Я перестала придерживать лямку рюкзака, и тот скатился по моей руке. Это, я знаю, произошло после крика и удара тела об асфальт.

Сколько в этом доме этажей? Двадцать?

Не уверена, сколько, но знаю, что высоко. Может, для Нью-Йорка и не слишком, но для того, чтобы спрыгнуть с крыши и размазаться по асфальту – самый сок.

Эта девушка примерно моего возраста, с волосами цвета как у Реггеди Энн. Хотя как я могла определить ее возраст? Она лежала лицом вниз. Если от ее лица еще что-то осталось.

Самоубийства и раньше были не такими уж редкими, а во время чумы количество суицидников увеличилось вчетверо. Здесь у каждого своя трагедия. Только что я стала свидетельницей одной из таких. Эта девушка с ярко-красными волосами была чьей-то дочерью. Возможно, чьей-то сестрой и возлюбленной.

Может быть, все ее близкие погибли, и именно это стало причиной для самоубийства.

Я часто думала о самоубийцах. Как люди, разумные существа, особенно в такие времена, когда жизнь особенно ценна, могут добровольно обрывать свою? Им кажется, что от этого будет проще? Конечно. Конечно, будет проще. Но у меня есть две причины, почему я не стану этого делать:

Убить себя просто потому, что устал бороться – признак слабости. Даже такую, я слишком люблю жизнь, чтобы оборвать ее.

Это – первая.

Вторая и более веская: Шон.

Шон – тот, ради кого я продолжаю бороться. Он – мой младший брат. Я любого разорвала бы голыми руками, если бы кто-то посмел тронуть его. Это правило распространялось даже на зомби.

Я не отдавала себе отчета в том, что все еще смотрела на тело несчастной девушки. Я попятилась и шумно выдохнула. Запах был отвратительный. Ровно как и вид. Изогнутые под неестественными углами конечности, темное пятно под животом и у головы – смесь крови и того, что тело из себя вытолкнуло, когда превратилось в омлет. Эта девушка могла быть красивой. Но теперь она не больше, чем прихлопнутая газетой муха.

Я откинула каштановые волосы назад и побежала.

Мне так хотелось оказаться дома. В моем прежнем уютном доме: когда мама была жива, у нас всегда было светло и тепло.

Без мамы наша квартира стала черно-белой.

Все еще помню, как мир потрясали самоубийства подростков. Как мои ровесники и те, кто младше, резали вены из-за невзаимной любви и сливали все это в социальные сети, гордясь своей, как они считали, смелостью. Я всегда расценивала это как самый настоящий выпендреж и очередной глупый способ привлечь внимание к своей персоне.

Готова поспорить, каждый хоть раз задумывался о том, что свести счеты с жизнью было бы проще, чем терпеть. Так что же, всем теперь с крыши прыгать? Люди и без того умирают каждый день. Каждую минуту. Те, кто хотели жить. Ну а самоубийцы просто не знали, что такое настоящий конец света.

Совершить суицид значит проявить вопиющее неуважение к тем, кто погиб в борьбе за жизнь.

Что избалованные дети мирных лет имели на своем счету? Невзаимную любовь? Низкий балл по английскому?

Никогда не понимала, как вообще можно плакать из-за какого-то козла, наплевавшего в душу. Какой толк быть с человеком, если он – моральный урод? Радоваться надо, что эта пиявка сама по себе отвалилась. Ведь тогда не придется ее с болью отдирать.

Был тот, кто довольно продолжительное время нравился мне, но желания пролить хоть одну слезинку из-за того, что Лукас Уитон не обращал на меня внимания, никогда не возникало. Лукас Уитон – самый красивый парень в школе. Тот, в кого я была влюблена с пятого класса. Можете смеяться сколько хотите, но я не вру: да, я ревновала и расстраивалась, но мне никогда не было по-настоящему плохо без него. Наше общение ограничивалось только поздравлениями в день рождения в Фейсбуке. Я и этому была рада.

Я не считала его «единственным и неповторимым». Он не был моим смыслом жизни.

Спасибо маме.

Если бы не она, я бы даже мыслила по-другому. Рассуждала по-другому. Любила по-другому.

Она была тем человеком, который никогда не трусил. Она была тем другом, который никогда не предавал. Она была той дочерью, которая почитала своих родителей. Она была той матерью, которая жила ради своих детей.

А еще она умела прощать. Давать советы и поддерживать в трудную минуту. Подбирать нужные слова и хранить секреты. Ее любовь к детям была бесценна: она любила нас такими, какими мы были. Она отказывала себе во всем, чтобы у нас было все самое лучшее.

Она не знала, чего от меня ждать. Она не знала, что я выкину в следующую секунду. Но она любила меня всей душой.

А потом пришла чума и забрала ее.

Болезнь атаковала нас слишком внезапно.

Соседи умирали от Капсулы, один за другим. Кому-то, как маме, повезло умереть своей смертью, оставшись при этом человеком, а кого-то убили выстрелом в голову уже тогда, когда он превратился в монстра. Через шесть месяцев после апокалипсиса из нью-йоркских магазинов пропала вся свежая еда. Начался голод. У нашей семьи еды было достаточно, – отец приносил из солдатского штаба – так что мы даже делились ею с нашим хорошим соседом. До тех пор, как в его квартиру не забралась шайка бандитов. Его убили, потому что он сказал, что еды больше не осталось.

Проблем не было только с водой. В здании, которое теперь стало штабом Иммунных, каждый день выдавали одну канистру с водой. По талонам. Прямо как в двадцатом веке.

Прокормить весь город Штаб, однако, не мог.

Я уже тогда начала воровать. А что еще мне оставалось? Продавцов больше не было, – все разбежались кто куда, – поэтому платить тоже было некому. Но кота кормить-то надо. Так что я, как и сейчас, брала свой школьный рюкзак и отправлялась на поиски еды.

Обычно я делала это в девять, когда папа уже был на работе, а мама все еще спала. Не хотелось, чтобы она переживала.

У нее болело все. Я понимала, но мама никогда этого не признавала. Всегда говорила, что ей не так плохо, как нам казалось, но ее измученный вид говорил за себя. Мама была страшно бледной, но даже от этого не становилась менее красивой.

Она говорила, что все в порядке, разумеется, ради Шона. Он крохотный был такой и ничего не понимал. А я уже была слишком взрослой, чтобы поверить в это. Шон был единственным ребенком и единственным, кто все еще верил в чудеса. Он едва не утратил это качество, когда мама умерла.

Тереза Мари Янг, ты самая лучшая, кого я когда-либо имела. Обещаю, я сберегу Шона. Он вырастет и у него будут свои дети, которых он будет любить так же сильно, как ты любила нас. Я не ценила тебя, когда ты была рядом. Я не показывала свою любовь к тебе, когда ты была рядом. Теперь, когда ты ушла, показать свою любовь к тебе кажется невозможным. Но я не смогу отпустить тебя, пока не покажу, как сильно любила, люблю и буду тебя любить.

Я нервно посмотрела на наручные часы. Уже без пятнадцати десять. Нельзя сказать, что я – человек с невероятным чувством времени и такта, но я не хотела нарваться на отца. Если он узнает, что я снова покидала дом из-за кота – будет очень плохо. Он как минимум вышвырнет Симбу на улицу.

Он был человеком крайне напористым и строгим. Мы ссорились едва ли не каждый день.

Он строго-настрого запретил мне выходить из дома одной, а на Симбу и мои чувства, как и всегда, наплевал. Именно поэтому в магазин за кошачьим кормом я отправлялась только по утрам, если отец уходил на работу, или по вечерам, если отсыпался после ночных дежурств и из-за крепкого сна не слышал моей возни. Чтобы быть уверенной в том, что он не поймает меня, я предпочитала выбираться через окно. Наша квартира находилась на втором этаже, поэтому все, что мне нужно было сделать для благополучного побега – тихо спуститься на крышу подъезда, что находилась почти на уровне моего окна, а дальше спрыгнуть с нее. Только очень осторожно, потому что так я рисковала свернуть себе шею.

Возвращалась домой я всегда через дверь, потому что отец к тому времени или уже был на работе, или спал. Я была бесконечно благодарна ему за то, что он никогда не заглядывал в мою комнату по утрам и вечерам, так что моего отсутствия, разумеется, не замечал. Но если бы он узнал о моих похождениях – и мне, как и Симбе, не поздоровилось бы.

Папа – бывший коп и военный, а бывших копов, как говорится, не бывает, поэтому ему – человеку с безупречной выдержкой и идеальной физической подготовкой – поручили целый отряд Иммунных. Весь отряд поделен на несколько возрастных групп, в каждой из которых свой командир, но отец все равно там самый главный: ему подчиняются эти самые командиры. А еще он будет тренировать новобранцев, а зная отца и то, какой он безжалостный, я очень надеялась, что у меня не обнаружат иммунитет и я не попаду на его занятия.

Через пару дней будет та самая проверка, которая определит наличие у меня иммунитета, или же его отсутствие, и тогда я попаду в один из штабов. По вполне объяснимым причинам я не отказалась бы от устойчивости перед Капсулой, но в штаб Иммунных мне очень не хотелось.

Я, Шон, отец и все нью-йоркцы первым делом прошли проверку на наличие вируса. На тот момент живых в Нью-Йорке оставалось всего тридцать девять тысяч: кого-то вирус убил, как маму, кто-то – стал зомби, и его застрелили, а кто-то – покинул город и даже страну, надеясь, что это убережет их от заразы. Увы и ах, Капсула распространилась по всей планете. Вероятно, так быстро это случилось именно из-за трусов, решивших сбежать на другой континент.

Инфицированными оказались двадцать восемь тысяч с половиной людей. Носителей вируса отсеяли и уничтожили, а тех, кто болезнь не подхватил, стали проверять на наличие иммунитета. Закончив с Чисткой, – так назвали процесс уничтожения инфицированных, – правительство приступило к Проверке. Проверку воспроизводили исходя из возраста: сначала самые старшие, и только потом те, кто младше.

Дориан Теллер, мой лучший друг, – старше меня на три года, – уже прошел проверку: его определили к Иммунным. С тех пор мы виделись гораздо реже, хотя раньше были неразлучны. Мое время идти на проверку наступит через три дня, а Шон туда отправится только через неделю.

Люди, обделенные иммунитетом, занимались обычными, привычными всем нам, делами: одни из них были ученые, ищущими лекарство, кто-то – врачами, третьи – готовили еду, другие – вели подсчеты населения. Не иммунные никогда не покидали город и не контактировали с новоприбывшими, чем и отличались от Иммунных. Я не знала, где находится их штаб. Так же, как почти никто не знал, где сидит наше правительство.

Таким образом, Не иммунные – просто выжившие, а Иммунные – солдаты, защищающие выживших. Трудно поверить, что вместе они сумели вычистить от Капсулы и инфицированных весь город, но нас убеждали, что это так.

И вот, я уже была дома.

Я подошла к зеркалу и стала рассматривать отражение. Из него на меня смотрели два карих глаза на овальном лице. Ресницы были слегка подкрашены тушью – это единственное, чем из косметики я пользовалась. Брови густые, но аккуратные. У всех моих ровесниц они всегда были тонкими, на калифорнийский манер, поэтому девчонки часто дразнили меня за мои. Мама и подруги говорили, что это всего лишь зависть с их стороны. Близкие считали, что я красивая, но я тогда почему-то решила, что быть другой – это плохо.

Сейчас я перестала считать себя некрасивой. Симпатичная, но не более того. Мне часто твердили, что я похожа на маму, но я такого сходства не замечала: она была высокой и стройной, со сказочным, как у королевы, лицом, а я всего лишь гадким утенком.

У нас обеих были каштановые, на солнце немного рыжеватые, волнистые волосы в сочетании с бледной, но не слишком, кожей.

Мои глаза нашли фотографию, которую я недавно приклеила скотчем в углу зеркала.

На ней запечатлены я, мама и Шон. Со свежими, открытыми лицами. Она была сделана на мой шестнадцатый день рождения. На ней мы все выглядели счастливыми: потоки жизненной энергии тогда хлестали из меня и моих близких, точно кровь из открытой раны.

На мне надето мое любимое белое платье в цветочек. Накрученные на крупной плойке каштановые волосы водопадом обрамляют счастливое лицо. Я выгляжу искренней и хорошенькой, очень похожей на маму.

Заметив наше поразительное сходство на этом снимке, я была ужасно горда собой.

Она обнимает меня за талию одной рукой, а второй гладит по голове улыбающегося Шона: в тот год у него выпадали молочные зубки, а двое верхних передних выпали как раз на мой день рождения, поэтому с зияющими дырками на их месте, выглядел он забавно.

Смогу ли я когда-нибудь снова ощутить, как свежая энергия течет в моих венах жидким огнем?

Мой взгляд спустился чуть ниже, и я принялась любоваться второй фотографией. Эта была еще одной моей любимой: на ней мне четырнадцать, но я похожа на маленькую девочку с ободранными коленками, которые, заживая, засохли корками. Мы в парке. Я обнимаю маму и радостно улыбаюсь, а ее рука покоится на моей голове.

Теперь, когда мама умерла, мир вокруг потускнел, а с меня слетели розовые очки, осколки стекол которых угодили мне прямо в глаза.

В тот день, в тот самый последний день, она выглядела спокойной. Уверена, я более чем уверена, мама знала, что ее дни сочтены.

Перед тем, как навсегда закрыть глаза, она устало улыбалась. Ей все еще хватало на это сил. Она была сильной женщиной. Самой сильной из всех, кого я когда-либо встречала. За время ее болезни, я ни разу не застала ее плачущей.

Однажды ее глаза покраснели, но причиной были вовсе не боли, которые мама испытывала. Она просто не хотела принимать, что оставляет нас с братом в этом жестоком мире. Это и заставило ее пролить слезы.

Когда ее сердце остановилось, дома была только я.

Я была с ней до последнего вздоха. До самого конца держала ее за руку. Рыдала, вытирая слезы свободной рукой, моля Бога о ее чудесном исцелении.

Но Господь не внял моим молитвам.

Мама смотрела на меня и улыбалась.

«Я счастлива, что ты моя дочь,» – это были ее последние слова.

Я глушила рвущиеся из груди рыдания, лежа рядом с ее телом на холодном полу.

«Ты самый настоящий кладезь идиотских идей,» – однажды пошутила Николетт, моя лучшая мертвая подруга.

И, действительно, самостоятельно донести тело мамы до ванной, чтобы вымыть, было глупой идеей, и дело было не в весе, – мама была стройной и легкой, а заболев, исхудала совсем. Я просто не могла спокойно находиться рядом с ее телом: на полпути к ванной комнате я рухнула на пол вместе с ней и, почувствовав, как в животе что-то мучительно сжалось, подтянула колени к подбородку и продолжила лить слезы.

Когда папа и Шон вернулись домой, то обнаружили меня скорчившейся на полу. Я тогда совсем заледенела и выглядела ничуть не лучше мамы, отчего папа с братом испугались, что я тоже умерла.

Это снилось мне каждую ночь. Каждую ночь я переживала это снова и снова. Мой самый жуткий страх вытряхивал меня из сна, и я кричала. Мои пронзительные визги эхом отдавались по всей квартире и выходили даже за ее пределы каждую ночь, когда холодный ужас накрывал меня с головой и с безжалостной неспешностью душил.

Меня трясло, я судорожно хваталась за белоснежные простыни, едва не захлебывалась в собственных слезах, а мама не могла подойти ко мне и обнять. Первые дни ее место занимал папа. Это было единственное время, когда он удостаивал меня объятиями и успокаивал, но и оно быстро прошло. Уже через неделю папе это, видимо, наскучило. Он назвал меня слабой.

И тогда, каждый раз, когда я кричала, на мой зов приходил малыш Шон и изо всех сил старался убедить меня, свою старшую сестру, что все в порядке.

Шло время, и кошмары стали прекращаться. Теперь они снились не так часто, но все же снились. В остальные ночи, свободные от леденящего страха, я видела другие ужасы: зомби, гибель семьи и друзей.

Сможет ли моя душа исцелиться со временем? Восстановится ли она? Засну ли я спокойно хоть раз? Доживу ли до того знаменательного дня, когда человечество одержит над Капсулой верх?

Я бросила рюкзак на пол. На этом самом месте когда-то стояла моя любимая китайская ваза, которую мама подарила на мой день рождения два года назад. Такие дорого стоят и отлично дополняют интерьер. Однако, в день смерти мамы, ваза разбилась вместе с моим сердцем, потому что я запустила ею в стену.

А потом еще час просидела над ее осколками, оплакивая еще и вазу.

В приступе я часто разрушала что-то очень важное, потому что не до конца контролировала себя.

Стоило мне услышать звук, с которым осколки вазы посыпались на пол, как я сразу осознала свою ошибку и успокоилась. Однако, на смену моему отчаянию, накатила новая волна слез. Эта ваза действительно была очень дорога мне и моему сердцу. Она напоминала о маме. Но, разбитая, она уже напоминала мою душу.

Моя комната была яркой и уютной. Самая настоящая комната девочки-подростка. Над столом на белой стене висели вырезки фотографий моих кумиров из журналов, в шкафу лежала куча книг, почти всегда играла любимая музыка. Кроме того, сразу можно было понять, чем эта самая девочка увлекалась: на стенах висели мои рисунки, в углу стоял деревянный мольберт, в ящиках, в беспорядке лежала гуашь, пастель, акварель, уголь.

Когда мама умерла, я сорвала все плакаты и выбросила приятные безделушки, которые придавали комнате насыщенность и поднимали мне настроение. Я едва подавила желание смять свои рисунки. Меня остановил только мамин голос в голове: «мне нравятся эти картины». Я вспомнила, как озарилось ее лицо, когда она впервые увидела каждую из них, вспомнила, с каким восторгом и гордостью за свою дочь она их разглядывала, а после бегала по магазинам в поисках красивых рамок для них.

Разумеется, я не посмела выбросить картины.

Даже сейчас мама по-прежнему была со мной и не переставала давать советы.

Я жмурилась и утирала глаза, стараясь немедленно отгородиться от воспоминаний. Из оцепенения меня вывел кот, вовремя пришедший на помощь: Симба ласково терся о мои ноги, оставляя свою шерсть на темных джинсах.

Я наклонилась и расстегнула разбухший рюкзак: из него немедленно вывалились пакеты «Ориджина». Симба одобрительно мяукнул, когда я взяла один и пошла с ним на кухню, и преследовал меня до самого конца, пока я не наложила гранулы в его миску.

Я прошла мимо комнаты Шона и заглянула к нему – братик до сих пор сладко спал. Одеялко на нем вздымалось по мере того, как он дышал. Окно почему-то было открыто, а рядом, на подоконнике лежали его игрушечные динозавры.

Шон был главным фанатом динозавров в Большом Яблоке: он мечтал стать палеонтологом, у него была огромная коллекция моделей, книг и он уже тысячу раз пересмотрел «Прогулки с динозаврами» и «Парк юрского периода».

Я подошла к окну. Ветерок приятно заиграл моими волосами, когда я высунулась наружу. На секунду мне показалось, что внизу мелькнуло какое-то движение, но крикнув: «кто там?», будто кто-то мне ответил бы, и не удостоившись ответа, я закрыла окно на защелку.

Зевнув, я отправилась обратно в свою комнату. Кот накормлен, окно закрыто. Можно расслабиться.

Я рухнула на кровать и перевернулась на бок. Недолго посмотрев на потолок, я задремала.