Текст книги "Перелом"

Сказать, что я был потрясен, означало неверно передать то волнение, которое я испытал в данную минуту. За долгие годы практики я научился отличать фальшивое от настоящего, а слова Алессандро сверкали правотой, как бриллиант чистой воды.

– Хорошо, – небрежно ответил я. – По-моему, все правильно. Так и сделаем. А насчет Холста... вы будете участвовать на нем в скачках учеников в Ливерпуле. И ровно через два дня, в субботу, я дам вам Ланкета на скачки в Тийсайде.

– Я посмотрю их карточки и все обдумаю, – серьезно ответил он.

– Только не Ланкета, – напомнил я. – В прошлом году, двухлеткой, он себя не проявил. Исходите из того, как он прошел испытания.

– Да, – сказал Алессандро. – Я понимаю. Возбуждение вернулось к нему с прежней силой, но теперь оно не было бесконтрольным, и я неожиданно понял, что, пообещав ему помочь, вовсе не собирался отнестись к своим словам серьезнее, чем при составлении письма его отцу. Энсо стремился заставить меня против моей воли предоставить Алессандро как можно больше возможностей участвовать в скачках. Мне стало смешно при мысли о том, что я начал исполнять его требования по собственному желанию.

Это резко меняло план борьбы. Я подумал об Энсо и его отношении к сыну... и наконец-то понял, как поступить, чтобы Ривера отказался от своих угроз. Но при этом будущее показалось мне куда опаснее прошлого.

Глава 11

В течение всей недели перед скачками на приз Линкольна я проводил вечера у телефонного аппарата, отвечая на звонки. Владельцы скаковых лошадей разговаривали со мной отчаянными голосами. Когда я в четвертый раз услышал, что «нельзя ожидать успеха, пока ваш отец прикован к постели», я понял, что инвалид основательно уселся за телефон.

Отец обзвонил всех владельцев, принес извинения, предупредил, чтобы они не ждали ничего хорошего, и пообещал, что все будет в порядке, как только он вернется. Он также сказал совладельцу Горохового Пудинга, майору Барнетту, что, по его мнению, лошадь недостаточно подготовлена, и мне пришлось в течение получаса убеждать майора самым проникновенным голосом, что мой отец не видел лошадь в последние шесть недель и поэтому не может судить объективно.

Решив докопаться до истины, я выяснил также, что отец тайком пишет Этти каждую неделю письма с требованием отчетов. Я заставил ее признаться в этом утром в день открытия скачек на приз Линкольна, почуяв неладное только потому, что отец всех владельцев до единого убедил в полной неподготовленности их лошадей. Этти выдало виноватое выражение лица, но она тут же принялась оправдываться, утверждая, что никогда не говорила о «неподготовленности» и что отец сам сделал такой вывод.

Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.

Когда я спросил в пятницу Томми Хойлэйка, как он собирается провести скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему и полностью проинструктировал.

– Каким образом? – спросил я, едва сдерживаясь.

– О... никаких резвых бросков, скакать ровно, постараться не прийти последним, если лошадь устанет.

– Гм-м... Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?

– Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, – тут же ответил он. – Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то любит скакать первым. За два фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил лидерство и молился, чтобы меня никто не догнал.

– Так и сделайте, – сказал я. – Я поставил на него сотню фунтов, хотя почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.

– Но ваш отец...

– Обещайте мне, что постараетесь победить, – очень любезно сказал я, – или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.

Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка. Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к выводу, что такое чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.

Он пожал плечами.

– Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец...

Если верить репортерам, мой отец и не думал помалкивать. Три газеты, вышедшие утром в день открытия скачек на приз Линкольна, цитировали его высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на победу. «Как бы мне в результате не пришлось держать ответ перед распорядителями Жокей-клуба, – мрачно подумал я, – если лошадь хоть как-то себя покажет».

За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз. В голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность, он говорил раздраженно и сухо, и я понял, что наше «шампанское» перемирие закончилось, как только я вышел за дверь его палаты.

Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и я тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.

– Гм-м... – буркнул он. – Я позвоню завтра администратору ипподрома и попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.

– Ты навечно захватил тележку с телефоном? – спросил я.

– Тележку с телефоном? Мне никогда не удавалось пользоваться ею по-настоящему. Слишком много больных поминутно ее требуют. Нет, нет. Я сказал, что мне необходим личный аппарат прямо в палате, и после долгих разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно, я объяснил, что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.

– Теперь ты доволен?

– Конечно, – невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал, что у яйца, попавшего под паровой каток, было больше шансов уцелеть, чем у больницы отказать отцу в его требовании.

– Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, – сказал я. – Напрасно ты настроен так пессимистично.

– Ты ничего не понимаешь в лошадях, – категорически заявил отец и на следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.

Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и жалость по поводу моей необдуманно высокой ставки.

– Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, – сообщил он. – И я никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.

– Если хотите, могу взять вас в долю на половину, – предложил я с самыми благородными намерениями, но он воспринял это как попытку с моей стороны хоть частично возместить потери.

– Естественно, нет, – возмущенно ответил он.

Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал как порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. «Верный признак того, что он – неудачник», – поставил я довольно злой диагноз и вспомнил старую тренерскую присказку: «Лошадей выезжать легче, чем владельцев».

Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.

Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.

– Послушайте, – с трудом сказал он, обращаясь к Томми, – только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.

– Я не думаю, что он придет последним, сэр, – рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.

– Действуйте по плану, – сказал я, – и не полагайтесь на каприз богов.

Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.

Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав... и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.

Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.

Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки – создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.

Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:

– А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса; со стороны поля – Волей-Неволей, за ним – Термометр, Беспокойный Студент, Марганец... – Комментатор скороговоркой продолжал перечислять клички, но я перестал слышать.

С меня было достаточно новости, что у жеребца хватило сил сделать рывок за два фарлонга до финиша. С этого момента мне действительно стало все равно, выиграет он или нет. Но он выиграл. Выиграл, опередив Барсука на полголовы, упрямо вытягивая вперед морду, когда казалось, что его вот-вот достанут. Томми Хойлэйк ритмично двигался в седле, подстегивая жеребца и выжимая из него последние крупицы воли к победе, упрямого нежелания признать себя побежденным.

В загоне для расседлывания победивших скакунов майор Барнетт пребывал в шоке, но Томми Хойлэйк спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, сказал:

– Надо же. Все-таки что-то в нем есть.

– Да, – ответил я и объяснил возбужденным репортерам, что приз Линкольна может выиграть кто и когда угодно, в любой день недели, если только иметь лошадь, немного счастья, программу тренировок конюшен моего отца и второго жокея страны.

Человек двадцать неожиданно захотели как можно ближе познакомиться с майором Барнеттом, и в результате он поддался на их уговоры пойти в бар, чтобы промочить горло, пересохшее от чествования победителя. Майор смиренно попросил меня присоединиться к их компании, но, так как наши глаза встретились именно в тот момент, когда он, оправившись от изумления, начал рассказывать, что никогда не сомневался в достоинствах Горохового Пудинга, я решил не смущать его и отказался.

Толпа потихоньку рассосалась, шум утих, и я неожиданно столкнулся с Алессандро, которого вот уже два дня как привозил в Донкастер частично оправившийся шофер.

Лицо Алессандро было бледно, насколько это позволял желтый оттенок кожи, а черные глаза совсем ввалились. Он смотрел на меня, дрожа от возбуждения, и казалось, никак не мог произнести слов, вертевшихся на кончике его языка. Я посмотрел на него абсолютно бесстрастно и стал ждать.

– Хорошо, – сказал он прерывающимся голосом. – Хорошо. Почему вы молчите? Я ведь знаю, что вы хотите сказать.

– В лишних разговорах нет нужды, – спокойно ответил я. – И смысла.

Мускулы его лица чуть расслабились. Алессандро с трудом сглотнул.

– Тогда я сам скажу. Гороховый Пудинг никогда бы не пришел первым, если бы вы разрешили мне сесть в седло.

– Да, – согласился я.

– Я видел, – сказал он все еще дрожащим голосом. – Я не смог бы так скакать. Я видел... – Это признание было для него мучительным.

– У Томми Хойлэйка, – сказал я в утешение, – руки не лучше ваших, да и воли к победе не больше, чем у вас. Но он достиг полной гармонии с лошадью, прекрасно чувствует ее бег и умеет удивительно собраться на финише. Придет и ваш черед, не сомневайтесь.

Щеки Алессандро не заиграли здоровым румянцем, но скованность исчезла. Правда, выглядел он ошеломленным.

– Я думал... – медленно произнес он. – Я думал... вы... как это говорит мисс Крэйг?.. Утрете мне нос.

Я улыбнулся, услышав из его уст идиому, произнесенную очень тщательно, но все же с акцентом.

– Нет, я этого никогда не сделаю. Алессандро глубоко вздохнул и невольно развел руки в стороны.

– Я хочу... – сказал он и не докончил фразы. «Ты хочешь завоевать мир», – подумал я и сказал:

– Начнете в среду.

Когда фургон привез Горохового Пудинга обратно в Роули Лодж, весь обслуживающий персонал конюшен высыпал в манеж, чтобы поприветствовать победителя. Выражение на лице Этти сейчас никак нельзя было назвать обеспокоенным, и она хлопотала над вернувшимся воином, как наседка над своим цыпленком. Задняя стенка фургона откинулась, жеребец выбежал размять затекшие ноги и со свойственной ему скромностью отреагировал на сияющие улыбки и поздравления (вроде:

«победил-таки, старая вешалка»), которыми его осыпали со всех сторон.

– Не может быть, чтобы каждому победителю устраивали такой прием, – сказал я Этти, когда вышел из дома на неожиданный шум. Я вернулся за полчаса до прибытия фургона и не заметил ничего необычного: конюхи и наездники уже устроили лошадей на ночь и отправились в столовую пить чай.

– Это – первый победитель сезона, – ответила она, и глаза на ее добром простом лице засияли. – И мы не думали... я хочу сказать, болезнь мистера Гриффона...

– Я ведь говорил, что вы должны больше верить в свои силы, Этти.

– Ребята прямо ожили, – ответила она, не принимая комплимента на свой счет. – Никто не отходил от телевизора. Они так кричали, что, наверное, в «Форбэри Инн» было слышно.

Наш обслуживающий персонал готовился к выходному субботнему вечеру. Позаботившись о Гороховом Пудинге, люди ушли гурьбой, весело смеясь, уничтожать запасы «Золотого Льва»; и только когда я собственными глазами увидел, как они радуются, мне стало понятно, в каком подавленном настроении они находились последнее время. В конце концов, они ведь тоже читали газеты. И привыкли верить моему отцу больше, чем своим глазам.

– Мистер Гриффон так обрадуется, – по-детски простодушно заявила Этти.

Но мистер Гриффон, как и следовало ожидать, не обрадовался.

Я поехал навестить его на следующее утро и увидел, что несколько воскресных газет валяются в корзинке для бумаг. Отец был мрачнее тучи и подозрительно наблюдал за мной, чтобы в корне пресечь всякую попытку с моей стороны позлорадствовать по поводу того, что Гороховый Пудинг пришел первым.

Ему не следовало волноваться. Ничто не могло так испортить отношений в будущем, как сведение счетов, а я слишком долго имел дело с людьми самых различных слоев общества, чтобы не знать азбучных истин.

Я поздравил отца с победой.

Он несколько растерялся, не зная, что ответить, но, по крайней мере, теперь ему не пришлось признаваться в своей ошибке.

– Томми Хойлэйк прекрасно провел скачки, – заявил отец, игнорируя тот факт, что жокей нарушил его инструкции.

– Да, конечно, – вполне искренне согласился я и повторил, что надо благодарить Этти и программу тренировок, разработанную отцом, которой мы преданно следовали.

Он подобрел еще больше, но я, к своему разочарованию и удивлению, неожиданно подумал, что Алессандро поступил куда порядочнее отца, не побоявшись принести извинения и признаться в ошибке. Честно говоря, я даже не подозревал, что Алессандро на это способен.

Со времени моего последнего визита больничная палата стала напоминать контору. Фирменную тумбочку у постели заменил большой стол на колесиках, таких же, как у кровати. На столе красовался телефон, с помощью которого отец развил такую бурную деятельность, лежала кипа «Скаковых календарей», номера «Спортивной жизни», бланки заявок, три книги с описанием скачек прошлого года и полузаваленные бумагами отчеты Этти, написанные знакомым школьным почерком.

– Неужели у тебя нет машинки? – легкомысленно спросил я, и отец жестким голосом ответил, что договорился с местной машинисткой, которая придет на следующей неделе и будет печатать под его диктовку.

– Замечательно! – воодушевленно воскликнул я, но на него и это не подействовало. В том, что приз Линкольна все-таки был выигран, он видел серьезную угрозу своему авторитету, и его поведение ясно говорило, что данный авторитет он не собирается уступать ни мне, ни Этти.

Отец сам себя поставил в очень щекотливое двойственное положение. Каждая новая победа будет крайне мучительна для его самолюбия и в то же время необходима с финансовой точки зрения. Слишком много денег вложил он в долевых лошадей, и, если теперь лошади плохо выступят на скачках, их стоимость резко упадет.

Понять его было нетрудно, а вот убедить...

– Не дождусь, когда ты, наконец, вернешься, – сказал я, но и это ни к чему не привело. Оказалось, что дела на поправку идут медленно, и напоминанием о его прикованности к постели я только испортил отцу настроение.

– Несут всякую чушь, что кости у стариков срастаются плохо, – раздраженно сказал он. – Столько недель прошло, а врачи не могут даже сказать, когда снимут меня с вытяжки. Я просил наложить гипс... черт побери, все ходят в гипсе... но они утверждают, что в моем случае это невозможно.

– Тебе повезло, что ногу не отняли, – сказал я. – Врачи сначала думали, что без ампутации не обойтись.

– Лучше бы ее отрезали, – фыркнул он. – Тогда я давно уже был бы в Роули Лодж.

Я принес с собой еще несколько маленьких бутылок шампанского, но отец отказался пить. «Наверное, решил, что это будет выглядеть, как чествование победителя», – подумал я.

* * *

Джилли сдавила меня в своих объятиях.

– Я же говорила! – воскликнула она.

– И оказалась права, – покорно согласился я. – А так как благодаря твоей уверенности я выиграл две тысячи фунтов стерлингов, приглашаю тебя в «Императрицу».

– Не бери греха на душу! – воскликнула она. – Разве не видишь, как я поправилась? Десять дней назад это платье сидело на мне, как влитое, а сейчас смотреть противно.

– Мне не нравятся костлявые женщины, – примирительно пробормотал я.

– Да... но нельзя же быть жирной.

– Значит, грейпфрут?

Она вздохнула, задумалась, отправилась за своей кремовой курткой и, одевшись, весело сказала:

– Разве можно отмечать победу Горохового Пудинга грейпфрутом?

Мы отметили ее, заказав «Шато фижак» 1964 года, и, из уважения к черным сургучным печатям на бутылке, закусили дыней и бифштексом, упорно отвергая пудинги.

За чашкой кофе Джилли спросила, не забыл ли я о том, что она хочет поехать в Ньюмаркет.

– Нет, – ответил я резче, чем мне хотелось. Она немного обиделась, и это было так на нее не похоже, что я довольно сильно забеспокоился.

– Помнишь мои синяки, недель пять тому назад? – спросил я.

– Да.

– Видишь ли... они появились в результате одной крайне неприятной ссоры с человеком, который понимает только язык угроз. До сих пор мне удавалось избегать крупных неприятностей, но сейчас наши отношения зашли в тупик. – Я перевел дыхание. – Мне бы не хотелось нарушать существующее равновесие. Мне бы не хотелось давать ему точку опоры. Мне бы не хотелось, чтобы, угрожая близкому мне существу, он заставил меня выполнять свою волю. А если ты приедешь в Ньюмаркет...

Джилли долгое время смотрела на меня – от ее обиды не осталось и следа.

– Архимед говорил, – через некоторое время сказала она, – что с помощью рычага может перевернуть весь мир.

– А?

– Если дать ему точку опоры, – пояснила она, улыбаясь. – Необразованный ты человек.

– В таком случае не будем давать Архимеду точку опоры.

– Да. – Она вздохнула. – Успокойся, я к тебе не приеду, пока сам не пригласишь.

Глава 12

– Я хотел бы отвезти вас на скачки в своей машине, – сказал я Алессандро в среду утром, когда он явился на первую проездку. – Дайте Карло выходной день.

Он с сомнением посмотрел на «Мерседес», в котором Карло, как обычно, сидел на месте водителя и внимательно наблюдал за манежем.

– Он говорит, что я слишком много с вами болтаю. Он будет возражать. Я пожал плечами.

– Как хотите, – сказал я и пошел к оседланному Кукушонку-Подкидышу. Мы отправились в Уотерхолл, где Алессандро поочередно проездил Холста и Ланкета, причем Этти ворчливо призналась, что у него получилось весьма неплохо. Тренировка остальных тридцати лошадей тоже прошла успешно, а победитель на приз Линкольна до сих пор удостаивался улыбок и веселых шуток. В общем, наши наездники просто ожили на глазах.

Пуллитцера отправили в Кэттерик рано утром, в меньшем из двух принадлежащих Роули Лодж фургонов, в сопровождении конюха Вика Янга, который отвечал за лошадей, выступающих на ипподромах других городов. Первый помощник Этти, Вик Янг был находчив и исполнителен: коренной лондонец, который с возрастом сильно потолстел и не мог выезжать молодняк, зато прекрасно «объезжал» многих людей. Вик Янг любил всегда настаивать на своем, но, к счастью, его упрямство, как правило, шло только на пользу конюшням. Как и большинство наших старых работников, он был очень свободолюбив.

Когда я переоделся и вышел из дома, Алессандро стоял рядом с «Дженсеном», а Карло пыхтел от ярости в «Мерседесе» в шести футах от моей машины.

– Я поеду с вами, – твердым голосом объявил Алессандро. – Но Карло поедет следом.

– Хорошо. – Я кивнул.

Скользнув на сиденье водителя, я подождал, пока Алессандро устроится рядом, завел мотор и тронулся с места. Карло не отставал.

– Мой отец приказал ему повсюду меня сопровождать, – объяснил Алессандро.

– А он не смеет ослушаться вашего отца, – подсказал я.

– Да. Еще мой отец приказал ему заботиться о моей безопасности.

Я искоса посмотрел на Алессандро.

– Разве вы не чувствуете себя в безопасности?

– Никто не осмелится причинить мне вред, – просто ответил он.

– Смотря какая от этого будет польза, – заметил я, увеличивая скорость.

– Но мой отец...

– Знаю, – сказал я. – Знаю. И у меня нет ни малейшего желания причинить вам вред.

Алессандро умолк, удовлетворенный ответом, а я подумал, что у рычага имеется два конца и что Энсо можно заставить действовать против его воли. «Допустим, – лениво размышлял я, – мне удастся похитить Алессандро и запереть его в таком удобном подвале квартиры в Хэмпстеде. Тогда Энсо будет в моих руках, и я смогу отплатить ему его же монетой».

Я коротко вздохнул. Слишком проблематично. К тому же мне надо было избавиться от Энсо до того, как мой отец выйдет из больницы. Похищение Алессандро может затянуть дело и способствовать уничтожению конюшен. А жаль...

Алессандро нетерпеливо ждал, когда мы, наконец, прибудем на место, но вел себя спокойнее, чем я ожидал. Голова его была гордо поднята, а тонкие пальцы сжимались и разжимались, так что не оставалось сомнений, что настроен он весьма решительно.

Я увернулся от идущего навстречу грузовика с цистерной бензина, водитель которого, видимо, решил, что он во Франции, и мимоходом заметил Алессандро:

– Если у вас что-то не получится, не вздумайте грозить другим ученикам местью. Надеюсь, это вы понимаете?

По-моему, он даже обиделся.

– Я никогда так не сделаю.

– От дурных привычек трудно отказаться. – Я постарался, чтобы голос мой не звучал осуждающе. – Особенно когда сильно волнуешься.

– Я сделаю все, чтобы победить, – заявил Алессандро.

– Да... Только не забывайте, что, если вы придете первым, оттеснив кого-нибудь, распорядители присудят приз другому, и вы ничего не выиграете.

– Я буду осторожен, – ответил он, задрав подбородок.

– Правильно, – согласился я. – Но благотворительность тоже не обязательна.

Он подозрительно посмотрел на меня.

– Я не всегда понимаю, когда вы шутите.

– Я почти всегда шучу, – сказал я. Некоторое время мы ехали молча.

– Неужели вашему отцу никогда не приходило в голову, что куда проще купить одну из лошадей, которые с наибольшей вероятностью могут победить на скачках в дерби, чем насильно устраивать вас в Роули Лодж? – спросил я, когда мы проехали Уэверби.

По лицу Алессандро было видно, что он об этом не задумывался.

– Нет, – ответил он. – Я всегда хотел скакать на Архангеле. На фаворите. Я хочу выиграть скачки в дерби, а лучше Архангела никого нет. Всех денег Швейцарии не хватит, чтобы купить Архангела.

Это было верно, потому что жеребец принадлежал великому спортсмену, восьмидесятилетнему банкиру, у которого осталась одна цель в жизни: выиграть дерби. В течение многих лет его лошади приходили в дерби вторыми и третьими, он выиграл все остальные скачки, какие только есть в календаре, но самый главный приз все время ускользал от него. Архангел был лучшим жеребцом, которого он когда-либо имел, а времени оставалось все меньше и меньше.

– Кроме того, – добавил Алессандро, – мой отец никогда не будет тратиться, если желаемого можно добиться с помощью угроз.

Рассуждая о методах отца, он, как обычно, не видел в них ничего странного или нелогичного.

– Скажите, вы когда-нибудь пытались взглянуть на своего отца со стороны? – спросил я. – Задумывались о том, хороши ли средства, которыми он добивается поставленных целей, и нужно ли вообще их добиваться?

Алессандро удивленно на меня посмотрел.

– Нет... – неуверенно протянул он.

– Какую школу вы заканчивали? – спросил я, пытаясь подобраться к нему с другой стороны.

– Я не ходил в школу, – ответил он. – У меня были два учителя на дому. Я не хотел ходить в школу. Я не хотел, чтобы мне приказывали и заставляли учиться каждый день...

– Значит, оба ваши учителя целыми днями ковыряли в носу?

– Ковыряли... О, я понял. Наверное. Англичанин очень любил уходить в горы, а итальянец ухаживать за местными девушками... – В голосе его не было иронии, Алессандро говорил серьезно. – Когда мне исполнилось пятнадцать лет, они уехали. Я целыми днями ездил верхом, и мой отец сказал, что нет смысла оплачивать двух гувернеров вместо одного учителя верховой езды... Он нанял старого француза, бывшего инструктора-кавалериста, который многому меня научил. Я часто уезжал к знакомому отца и охотился на его лошади... Тогда же понемногу увлекся скачками. Любительских скачек было очень мало, и мне удалось участвовать только в пяти или шести. Мне очень понравилось, но я чувствовал себя по-другому, чем здесь... А затем однажды мне стало скучно, и я сказал об этом отцу, а он ответил: «Хорошо, Алессандро, скажи, чего ты хочешь, и я все сделаю», а я как раз вспомнил Архангела и сказал просто так, не думая: «Я хочу выиграть английские скачки в дерби на Архангеле...», а он засмеялся, как часто смеется, и сказал, что так и будет. – Он умолк. – Потом я спросил его, правду ли он говорит, потому что, чем больше я думал, тем больше понимал, что ничего в жизни не хочу так, как этого. Ничего. Отец сказал мне, чтобы я не торопился. Что всему свое время, но мне хотелось как можно скорее поехать в Англию, поэтому, как только он покончил со своими делами, мы сразу приехали.

Примерно в десятый раз Алессандро обернулся и посмотрел сквозь заднее стекло. Карло был на месте, преданно следуя за нами.

– Завтра, – сказал я, – можете поехать со мной в Ливерпуль. Кроме Холста мы заявили еще пять лошадей, и я остаюсь там на три дня. Так что в Тийсайд отправитесь без меня.

Он открыл рот, чтобы запротестовать, но я оборвал его.

– За Ланкетом присмотрит Вик Янг. Всю подготовку он возьмет на себя. Как вы знаете, скачки эти очень популярны, и вам предстоит соперничество с опытными жокеями. Так что просто садитесь на жеребца, направьте его в нужном направлении и вовремя сделайте резвый бросок. И если он придет первым, ради всего святого, не кричите на каждом углу, какой вы гениальный. Ничто не губит жокея так, как бахвальство, и если вы хотите, чтобы пресса была на вашей стороне, весь успех следует приписать лошади. Хотя бы сделайте вид, что вы скромны. Это себя окупит.

Алессандро слушал меня, упрямо поджав губы, но постепенно лицо его приняло задумчивое выражение. Я решил воспользоваться его настроением и продолжил изрекать перлы мудрости:

– Не отчаивайтесь, если скачки вам не удадутся. С каждым бывает. Но честно признайтесь в этом самому себе. Никогда себя не обманывайте. Не раздражайтесь, если вас критикуют... и не витайте в облаках от похвал... а на ипподроме удерживайтесь от проявления своих чувств. Все, что вы думаете, можно с тем же успехом высказать по дороге домой. Некоторое время мы ехали молча.

– Вы преподали мне больше уроков хорошего тона, чем верховой езды, – сказал он.

– Ваши манеры нравятся мне меньше, чем верховая езда.

Алессандро задумался, но так и не понял, похвалил я его или нет.

После ослепительного Донкастера ипподром в Кэттерике его разочаровал. Алессандро обвел взглядом непримечательные трибуны, скромную весовую, небольшое количество зрителей и с горечью произнес:

– Это... все?

– Какая разница, – ответил я, хотя сам не ожидал увидеть такое запустение. – Вам предстоит проскакать семь фарлонгов, а остальное не имеет значения.

Парадный круг был достаточно красив хотя бы тем, что его со всех сторон окружали деревья. Алессандро появился в желто-голубом камзоле: один из многих учеников, самодовольных, задумчивых или нервничающих перед стартом. Он был абсолютно спокоен. Лицо его ничего не выражало. Мне казалось, что Алессандро будет волноваться, но я ошибся. Он посмотрел на Пуллитцера отсутствующим взглядом, небрежно сел в седло и, не торопясь, подобрал поводья. Вик Янг стоял, держа в руках попону, и с сомнением глядел на Алессандро.

– Посылайте его резвым броском с места, – наставительно сказал он, – и старайтесь как можно дольше оставаться лидером.

Алессандро посмотрел через его голову, и наши глаза встретились.

– Действуйте, – сказал я, и Алессандро кивнул. Без лишних слов он отправился на старт, и Вик Янг, наблюдая за ним, воскликнул:

– Мне никогда не нравился этот выскочка, да и сейчас, похоже, он относится к скачкам без души!

– Поживем – увидим, – успокаивающе произнес я. И мы увидели.

Алессандро провел скачки в точности, как задумал. Вытащив по жеребьевке пятый номер из шестнадцати, он пробился к канатам за первые два фарлонга, оставался на пятом или шестом месте на протяжении следующих трех, потом чуть продвинулся вперед и за шестьдесят ярдов до финиша нашел просвет и резвым броском послал Пуллитцера между двумя лошадьми, выйдя на первое место за десять футов до финишного столба. Жеребец выиграл полтора корпуса и стал победителем.

На Алессандро никто не ставил, его почти не приветствовали, но казалось, ему это и не нужно. Он соскользнул с седла в загоне для расседлывания жеребцов-победителей и спокойно посмотрел на меня, не выражая взглядом высокомерного удовлетворения, которое я ожидал увидеть. Затем внезапно лицо его расплылось в улыбке, совсем как тогда, когда он разговаривал с Маргарет: теплой, уверенной и наивной улыбке счастливого человека.