Текст книги "Испытай себя"

Затворив двери, он направился на свою половину. По пути он заметил:

– Вот вроде бы и все владения, если не считать конторы!

Очутившись в своей прихожей, он направился к последнему проходу этой анфилады комнат.

Я следовал за ним.

Контору также нельзя было назвать маленькой. Ди-Ди же просто терялась за огромным письменным столом.

– Когда-то, при Уиндберри, тут располагалась бильярдная, – пояснил Тремьен. – Будучи детьми, мы любили здесь играть.

– У вас есть братья и сестры?

– Одна сестра, – бросил он, взглянув на часы. – Оставляю вас на попечение Ди-Ди. До встречи.

С деловым видом он вышел из конторы и неизвестно с какой скоростью успел облачиться в пальто, шарф и кепку. Дверь за ним с треском захлопнулась. Это был прирожденный громыхала и хлопатель, хотя в этом я не усматривал ни крупицы злости.

– Чем могу быть вам полезна? – без особого энтузиазма спросила Ди-Ди.

– Вам не нравится эта идея с автобиографией? – поинтересовался я.

– Я этого не говорила, – опустила она глаза.

– Но об этом говорит выражение вашего лица. Не поднимая глаз, она нарочито медленно начала перебирать какие-то бумаги.

– Он одержим этой идеей уж который месяц, – наконец соизволила она подать голос. – Это для него важно. Я думаю... если вы хотите знать... что ему следовало бы подыскать кого-нибудь получше.

Она замялась:

– Более известного, в любом случае. Одно случайное знакомство, и вот вы уже здесь. Полагаю, что все это слишком быстро. Я советовала ему, по крайней мере, справиться о ваших писательских способностях, но он отрезал, что слова Ронни Керзона для него вполне достаточно. И вот вы уже здесь.

Неожиданно ее глаза сверкнули злобой:

– Он заслуживает большего.

– Ах.

– Что вы подразумеваете под своим «ах»?

Я выдержал паузу, рассматривая своеобразную обстановку этой конторы: сочетание былого величия классического декоративного стиля с нагромождением каких-то ультрасовременных стеллажей для книг, регистраторов для бумаг, шкафов, ксерокса, факса, компьютера, телефонов, огромного сейфа, телевизора, принтера, картонных коробок, толстой, примерно мне по колено, подшивки газет и уже знакомой мне доски из пробкового дерева с красными чертежными кнопками. Мое внимание привлек старинный двухтумбовый стол с приставленным к нему поистине безразмерным кожаным креслом. Это уже владения Тремьена, подумал я. Пол был устлан красочными персидскими коврами в каких-то фантастических узорах, которые почти полностью покрывали старый серый палас. Стены были увешаны картинами с изображением берущих препятствия и финиширующих лошадей, а одна из панелей была превращена в вешалку, на которой красовались сверкающие жокейские костюмы.

Свое визуальное турне я закончил там же, где в начал: на мордочке Ди-Ди.

– Чем больше вы будете мне помогать, – наконец изрек я, – тем больше шансов на успех книги.

– Не вижу никакой логики.

– Тогда сформулируем иначе: чем больше вы будете мне мешать, тем меньше шансов на успех" книги.

Она уставилась на меня, в глазах читалась явная неприязнь, мои логические пассажи никак не отразились на ее лице.

Ей где-то около сорока, предположил я. Худощавая, но не сухая, насколько можно было судить по формам, вырисовывавшимся через свитер. Чистая кожа, коротко подстриженные волосы, простые черты лица, розовая губная помада, никаких дорогих побрякушек, маленькие сильные руки. Общее впечатление замкнутости, готовности к отпору. Возможно, это уже выработанная привычка, возможно – результат работы того дерьмового жокея-любителя, который обошелся с ней по-свински.

– Как долго вы здесь работаете? – бесстрастным голосом спросил я.

– Около восьми лет, – последовал четкий ответ.

– Мне понадобятся альбомы с вырезками, – приступил я к делу.

Она слегка улыбнулась.

– Их нет. Ни одного.

– Должны быть. Тремьен говорил мне об этом, – обескураженно запротестовал я.

– Вырезки хранятся не в альбомах, а в коробках, – объяснила она, повернув голову в сторону одного из шкафов. – Там вы все найдете. Дерзайте.

Я подошел к шкафу и открыл окрашенные в белый цвет дверцы. Все полки сверху донизу были уставлены стандартными коробками, наподобие коробок для рубашек, однако дюймов на восемь глубже. На каждой из них чернилами была проставлена дата.

– Последний раз я перекладывала вырезки в новые коробки три или четыре года назад, – подала голос Ди-Ди. – Старые уже начинали рассыпаться. Газетная бумага пожелтела и стала ломкой. Увидите сами.

– Могу я забрать все это хозяйство в столовую?

– Все, что пожелаете.

Я подхватил четыре коробки и уже направился к выходу, как вдруг обнаружил, что Ди-Ди следует за мной.

– Подождите, – сказала она, когда мы очутились у дверей в столовую. – Красное дерево легко поцарапать.

Она подошла к большому встроенному шкафу и из его недр извлекла полотнище зеленого сукна, которое тут же расстелила на огромном пространстве овального стола.

– Теперь можете здесь работать.

– Благодарю.

Я положил коробки и отправился за следующей порцией. Ди-Ди тем временем вернулась за свой рабочий стол и развила бурную деятельность, которая в основном состояла из бесконечных телефонных переговоров. Я перетаскал все коробки и под аккомпанемент телефонных звонков, доносящихся из конторы, начал располагать материалы в хронологическом порядке. Затем взялся за первую коробку, по дате на которой понял, что документы, находящиеся в ней, восходят к временам, когда Тремьен еще не мог быть тренером, поскольку был ребенком.

Ветхие, пожелтевшие клочки бумаги поведали мне, что мистер Локсли Викерс из Шеллертона, графство Беркшир, приобрел шестилетнего жеребца по кличке Триумфатор за баснословную сумму для лошадей, участвующих в состязаниях по стипль-чезу, – двенадцать сотен гиней. Ошеломленный репортер писал, что за такую и даже за меньшую сумму можно купить дом.

Улыбнувшись, я поднял глаза и увидел Ди-Ди, которая в нерешительности топталась в дверях.

– Я разговаривала с Фионой Гудхэвен, – отрывисто сказала она.

– Что с ней?

– Все в порядке. И кажется, благодаря вам. Почему вы ничего не сказали мне о том, что спасли людей?

– Не считал, что в этом есть необходимость.

– Вы в своем уме?

– Ну хорошо. В какой мере это важно в контексте того, смогу я или не смогу хорошо написать биографию Тремьена?

– Боже милостивый!

Она вышла, но тут же вернулась.

– Если вы повернете тот термостат, – показала она, – то будет теплее.

Прежде чем я успел ее поблагодарить, она вновь выскользнула из комнаты. Я же пришел к выводу, что мне предложен мир или, по крайней мере, временное прекращение боевых действий.

Тремьен вернулся вовремя. Я услышал его раскатистый голос, доносящийся из конторы, – он говорил с кем-то по телефону. Затем появился сам и сообщил мне, что пропажа лошади обнаружилась.

– Этот конек спустился с холма, он из соседней деревушки. Хозяева высылают за ним фургон. А как ваши дела?

– Читаю о вашем отце.

– Был явно не в своем уме. У него была навязчивая идея – знать, как то, что он съест, будет выглядеть у него в желудке. Он заставлял прислугу готовить все вдвойне, класть предназначенную ему еду в ведерко и все это смешивать. Если папаше не нравился вид этого месива, он не ел. Доводил поваров до исступления.

Я рассмеялся.

– А ваша мать?

– К тому времени она отправилась на погост. Пока она была жива, он не был таким сумасбродом. Рехнулся он позже.

– А сколько вам было лет, когда... э... она отправилась на погост?

– Десять. Столько же, сколько и Гарету, когда смоталась его мать. Можете не сомневаться, я знаю, что значит быть в шкуре Гарета. Только его мамочка жива и невредима, иногда они даже видятся. Свою же мать, справедливости ради стоит заметить, я почти не помню.

– Насколько глубоко я могу влезать в вашу жизнь? – спросил я после некоторой паузы.

– Спрашивайте обо всем. Если я не захочу отвечать, то так и скажу.

– Хорошо. Тогда... вы сказали, что ваш отец получил наследство. Он... что... оставил его вам?

Тремьен зашелся каким-то горловым смехом.

– Наследство семьдесят или восемьдесят лет назад – сейчас уже не наследство. Но в некотором роде оставил, да. Этот дом. Научил меня некоторым принципам ведения хозяйства, которые перенял у своего отца, но вряд ли когда-либо сам использовал. Отец транжирил, дед копил. Я больше пошел в деда, хотя никогда его не знал. Иногда я говорю Гарету, что мы не можем позволить себе мотовства. Я не хочу, чтобы он вырос транжирой.

– А Перкин?

– Перкин? – Тремьен недоумевающе посмотрел на меня. – Перкин вообще ничего не смыслит в хозяйстве. Живет в своем собственном мире. Говорить с ним о деньгах совершенно бессмысленно.

– Чем же он занимается? – переспросил я. – В этом своем собственном мире?

По выражению лица Тремьена мне стало понятно, что он не очень хочет распространяться насчет увлечений сына, однако где-то в "глубине глаз я прочитал нескрываемую гордость.

– Он мастерит мебель. Сам делает эскизы и потихоньку мастерит. Сундучки, столики, ширмочки – все, что угодно. Через две сотни лет его поделки станут антиквариатом. Вот вам его чувство собственности. – Тремьен вздохнул. – Впрочем, лучшее, что он сделал, так это то, что женился на такой чудесной девушке, как Мэкки. Она иногда продает, причем не без выгоды, его творения. Перкина же всегда обдуривают. В денежных вопросах он абсолютно безнадежен.

– Главное, что он обрел счастье в своей работе. Тремьен никак не отреагировал на мое замечание относительно счастья в работе. Вместо этого он спросил:

– Где ваш диктофон? Он не промок прошлой ночью? Не испортился?

– Нет. Я храню все свои вещи в водонепроницаемых пакетах. Привычка.

– Ах, джунгли и пустыни? – вспомнил он.

– M-м... – промычал я в ответ.

– Тогда, может быть, вы принесете его, а я тем временем перетащу из конторы телевизор и видеоплейер, чтобы вы могли просмотреть видеозаписи скачек, на которых побеждали мои лошади, и начнем работать. Если захотите перекусить, – добавил он, как будто о чем-то вспомнив, – то у меня всегда в запасе бутерброды с говядиной. Я покупаю их в упаковках по пятьдесят штук, уже готовыми, прямо в супермаркете, и кладу в морозилку.

Потом мы работали, ели оттаявшие безвкусные бутерброды с мясом, а у меня в голове крутилась неотвязная мысль о том, что, какими бы странноватыми мне ни казались методы ведения хозяйства, принятые в этом доме, Тремьен, по крайней мере, не смешивал еду в ведерке.

Глава 5

Примерно в половине седьмого я отправился в Шеллертон забрать у Фионы и Гарри свою одежду. Сумерки уже сгустились, температура же воздуха, как мне показалось, не упала, да и сила ветра стала слабее, чем утром.

К тому времени я уже успел записать трехчасовую пленку с рассказами Тремьена о его удивительном детстве и совершить вместе с ним вечерний обход конюшен.

В ходе этой вечерней инспекции Тремьен остановился у каждого из пятидесяти денников, проверил состояние их обитателей, порасспрашивал конюхов. По ходу дела он совал морковки в тянущиеся к нему лошадиные губы, нежно хлопал своих питомцев по холкам и что-то довольно мурлыкал себе под нос.

В перерывах, пока мы переходили от одного денника к другому, он объяснил мне, что в такую холодную погоду лошадей следует укрывать шерстяными накидками и пуховыми одеялами, поверх которых надеваются попоны, подбитые джутом, и все это одеяние тщательно застегивается. После кормления, во время которого лошади получают свой дневной рацион фуража, их нельзя тревожить до утра, поэтому на ночь денники запираются.

– Кто-нибудь из нас – Боб, Мэкки или я – каждую ночь обязательно обходим конюшни, чтобы проверить, все ли в порядке. Делать это надо очень аккуратно. Если все тихо, значит, нет причин для беспокойства.

«Как пятьдесят деток, – подумал я, – в кроватках с подоткнутыми одеялами».

Я спросил, сколько конюхов у него служит. Двадцать один, ответил он, плюс Боб Уотсон, который стоит шестерых, также главный сопровождающий конюх, водитель фургона и ответственный за тренировочное поле. Вместе с Мэкки и Ди-Ди получалось в итоге двадцать семь постоянных служащих. Тренировка скаковых лошадей, съязвил Тремьен, – это не торговля книгами.

Когда я наконец напомнил ему о том, что мне необходимо зайти к Фионе и Гарри забрать свои пожитки, Тремьен предложил воспользоваться его автомобилем.

– Предпочитаю пешие прогулки, – отказался я.

– Бог мой, в такую погоду.

– Когда вернусь, что-нибудь приготовлю.

– Этого не надо делать, – запротестовал он, – не поддавайтесь на уговоры Гарета.

– Однако я обещал, что займусь этим.

– Я не привередлив в еде.

– Может быть, это как раз и хорошо, – усмехнулся я. – Думаю, что вернусь не позднее Гарета.

К тому времени я уже успел заметить, что младший сын Тремьена каждое утро ездит на велосипеде к дому своего друга Кокоса, откуда обоих возят за десять миль в город, а затем привозят обратно – обычная практика дневных пансионов.

В подобных школах много занятий, поэтому Гарет, возвращается только к семи, а то и позже. Его записка: «Вернусь к ужину» являлась как бы неотъемлемой принадлежностью этого дома и снималась очень редко. Исчезала она, как объяснил Тремьен, только в те дни, когда Гарет уже утром знал, что вернется только ко сну. Тогда он прикреплял новую записку с сообщением, куда направляется.

– Организованный парень, – заметил я.

– Всегда был таким.

Я дошел до главной улицы Шеллертона и, свернув к дому Гудхэвенов, заметил три или четыре автомобиля у их подъезда, затем направился к знакомой мне двери, ведущей на кухню, и позвонил.

Через некоторое время дверь отворилась, на пороге стоял Гарри, причем выражение его лица менялось у меня на глазах; от явной недоброжелательности к радушному гостеприимству.

– Привет, я совсем забыл. Заходите. Дело в том, что сегодня в Ридинге мы провели очередной паршивый день. Правда, неприятности бывают у всех – конечно, весьма слабое, но единственное утешение. Не так ли?

Я вошел в дом, он закрыл за нами дверь, одновременно придерживая меня за руку.

– Прежде всего должен сказать вам, – предупредил он, – Нолан и Льюис у нас. Нолан обвиняется в покушении на убийство. Шесть лет тюряги отложили на два года. Отсрочка исполнения. Он уже не на скамье подсудимых, но от этого не легче.

– Я не собираюсь здесь долго оставаться.

– Останьтесь, сделайте мне одолжение. Ваше присутствие разрядит атмосферу.

– Если дела уж так плохи, то...

Он кивнул, убрал с моего плеча руку и проводил через кухню и жарко Натопленную прихожую в гостиную, обитую ситцем в розовых и зеленых тонах.

Фиона, повернув свою серебристую головку, спросила:

– Кто там? – Увидев, что вместо Гарри иду я, она воскликнула:

– О боже! У меня совсем вылетело из головы.

Фиона подошла ко мне в протянула руку, которую я пожал, – пустая формальность после нашей предыдущей встречи.

– Представляю вам моих кузенов, – сказала она. – Нолан и Льюис Эверард.

Сказав это, она бросила на меня ничего-сейчас-неговорите взгляд широко открытых глаз и быстро добавила:.

– А это друг Тремьена. Джон Кендал.

Я молчал. Мэкки сидела, в изнеможении откинувшись на спинку кресла и сцепив пальцы. Все остальные стояли, держа в руках стаканы. Гарри сунул и мне какой-то золотистый напиток, предоставляя самому возможность определить, что же там переливается под кусочками льда. Я пригубил и понял – виски.

До сего дня я не имел ни малейшего представления, как выглядят Нолан и Льюис. Тем не менее их внешность поразила меня. Оба были невысокого роста, Нолан красив и крепок, Льюис одутловат и рыхл. Обоим далеко за тридцать. Черные волосы, черные глаза, черная щетина на лицах. Я предполагал, даже был уверен, что если уж не по внешности, то хотя бы по характеру они будут похожи на Гарри, однако, увидев их, сразу убедился в своих заблуждениях. Вместо изысканной ироничности Гарри у Нолана преобладала напористость, наполовину состоящая из непристойностей. Основной смысл его первого высказывания сводился к тому, что он не в настроении принимать гостей.

Ни Фиона, ни Гарри не выказали смущения, в их глазах читалась слепая покорность.

Если Нолан в таком тоне разговаривал в суде, подумал я, то немудрено, что его признали виновным. Легко можно вообразить, что он мог задушить и нимфу.

– Джон пишет биографию Тремьена. Он знает о судебном процессе и о той злосчастной вечеринке. Джон наш друг, и он останется, – спокойно сказал Гарри.

Нолан бросил на Гарри вызывающий взгляд, последний ответил кроткой улыбкой.

– Любой может знать об этом процессе, – заметила Мэкки. – В конце концов о нем писали все утренние газеты.

Гарри кивнул:

– Ив новостях наверняка показывали.

– Это нешуточное дело, – вставил Льюис, – эти долбаные корреспонденты снимали нас, когда мы покидали зал суда.

Брюзжащий голос был таким же, как и у его брата, однако несколько выше, и, как я впоследствии заметил, вместо откровенно непристойных слов он имел привычку пользоваться звукоподражаниями и эвфемизмами. В устах Гарри это звучало бы забавно; Льюис же явно прикрывал ими свою трусоватость.

– Препояшь чресла и соберись с силами, – миролюбиво посоветовал Гарри. – Через неделю все об этом забудут.

Нолан, разразившись очередной порцией матерщины, заявил, что кому надо, тот не забудет, особенно в жокей-клубе.

– Сомневаюсь, что они поставят вопрос о твоем пребывании, – сказал Гарри. – Вот если бы ты не совал на лапу своему букмекеру, было бы совсем иное дело.

– Гарри! – строгим голосом оборвала его Фиона.

– Извини, дорогая, – промычал тот, скрывая под полуопущенными веками свои истинные чувства.

Тремьен и я, каждый в отдельности, уже читали о вчерашнем процессе, правда, Тремьен черпал сведения из какого-то спортивного листка, а я – из некоей скандальной газетенки. Во время нашей бутербродной трапезы Тремьен кипел от негодования; мне же стали известны кое-какие дополнительные факты из жизни семейства Викерсов, о которых я вчера еще и не подозревал.

Оказалось, что двоюродный брат Фионы Нолан является жокеем-любителем («хорошо известным» – это отмечали обе газеты), который участвует в скачках на лошадях, принадлежащих Фионе, а тренирует этих скакунов Тремьен Викерс. Кроме того, я узнал, что Нолан Эверард когда-то, правда в течение весьма непродолжительного времени, был помолвлен с Магдаленой Маккензи (Мэкки), которая впоследствии вышла замуж за Перкина Викерса, то бишь сына Тремьена. «Осведомленные источники» утверждали, что семейства Викерсов, Гудхэвенов и Эверар-дов находятся на дружеской ноге. Обвинение, не отрицая этого, вынесло предположение, что, действительно, не исключена возможность совместной, с их стороны, защиты Нолана от справедливого возмездия.

На фотографии (предоставленной отцом потерпевшей) Олимпия выглядела незрелой светловолосой школьницей – явно смахивая на невинную жертву. Никто, как я понял, и не пытался объяснить фразу Нолана о том, что он задушит эту суку. Сейчас же, когда я познакомился с его стилем речи, то перестал сомневаться: это явно были далеко не единственные его слова.

– Дело не в том, – подала голос Фиона, – поставят ли вопрос в жокей-клубе о его пребывании там. Уверена, что нет. Настоящие злодеи всегда были хорошими наездниками, – шутливо добавила она. – Другое дело, что его могут лишить возможности участвовать в соревнованиях в качестве любителя.

– Полагаю, твои амбиции больше удовлетворит пребывание членом жокей-клуба, впрочем, я могу и ошибаться. Как считаешь, дружище?

Нолан вновь посмотрел на Гарри с нескрываемой ненавистью и начал в бога и в душу мать обвинять его в том, что тот не поддержал родственника в суде, что не подтвердил полнейшую в тот момент пьяную невменяемость Льюиса.

Гарри никак не отреагировал на эту тираду, он просто пожал плечами и вновь наполнил стакан Льюиса, который, как я заметил, постоянно оказывался пустым.

Начни кто-нибудь уверять меня в том, что Нолан достоин снисхождения, что все его поведение является результатом неопределенности в ожидании тюремного заключения, что все это можно объяснить стрессовым сот стоянием после непредумышленного, чисто случайного убийства молодой женщины, пусть даже попросят меня принять во внимание все то унижение, которое будет вечно преследовать его после обвинительного заключения, – даже если кто-то поручится за все это своей честью, – я отвечу: тип этот мне отвратителен своей черной неблагодарностью.

Его семья и друзья сделали для него все возможное. У меня сложилось впечатление, что, скорее всего, Льюис сблефовал относительно своей отключки. Гарри, видимо, знал об этом, но в последний момент начал колебаться – подтвердить этот факт или откровенно солгать. Я был готов биться об заклад, что второе предположение больше соответствует действительности. Они же все вместе вновь отправились в суд, чтобы поддержать Нолана, в то время как могли бы остаться в стороне.

– Я по-прежнему считаю, что тебе необходимо подать апелляцию, – заявил Льюис.

В своей обычной порнографической манере Нолан ответил, что его адвокат советовал не предвосхищать события и что Льюису это прекрасно известно.

– Долбать твоего адвоката, – буркнул Льюис.

– Апелляционные суды обычно увеличивают срок, я в этом уверена, – предупреждающе заявила Фиона. – Они вправе аннулировать отсрочку. Не забывайте об этом.

– Вспомните, каким раскаленным добела был отец Олимпии в конце заседания, – мрачно кивнула Мэкки. – Он требовал жизни Нолана. Жизнь за жизнь – вот что он сказал.

– Разве можно подавать апелляцию на решение суда, если оно тебе просто не нравится, – заметил Гарри. – Для этого требуется какая-то юридическая зацепка, обосновывающая необходимость судебного разбирательства.

– Если Нолан не подаст апелляцию – это будет равносильно признанию его гребаной вины, – упрямо продолжал настаивать Льюис, играя своими эвфемизмами.

Установилась какая-то напряженная тишина. Видимо, все считали его виновным, правда, каждый в различной степени. «Не предвосхищать события» – этот практический совет явно устраивал всех.

Я задумчиво смотрел на Мэкки, размышляя о ее былой помолвке с Ноланом. Сейчас по отношению к нему она не выказывала ничего, кроме разве обеспокоенности и дружбы. Никакой томительной любви, никаких глубоких чувств я не заметил.

На лице же Нолана, кроме заботы о собственной персоне, ничего нельзя было прочесть.

– Оставайтесь ужинать, – предложила Фиона, а Гарри добавил:

– Не отказывайтесь. Я покачал головой:

– Обещал приготовить ужин для Гарета и Тремьена.

– Боже милостивый! – воскликнул Гарри.

– Наконец-то наступит перерыв в бесконечной пицце! Они едят ее девять вечеров из десяти. Гарет готовит ее в микроволновой печи, причем так же регулярно, как заводит будильник, – прокомментировала Фиона.

Мзкки поставила стакан и устало поднялась:

– Думаю, что мне пора. Перкин наверняка ждет от меня новостей.

Нолан вскипел и между бесконечными ругательствами заметил, что, появись Перкин в Ридинге, ему уже давно все было бы известно.

– Ему нечего там было делать, – примирительно изрек Гарри.

– Олимпия умерла на его половине дома, – возразил Льюис. – Он тоже является заинтересованным лицом.

Нолан, опять же сдабривая, причем весьма щедро, свою мысль какими-то анально-генитальными изысками, напомнил, что Тремьен тоже не оказал ему поддержки.

– Они были заняты, – улыбнувшись, ответила Мэкки. – Как вам известно, оба работают.

– Хочешь сказать, что мы нет? – ерническим тоном переспросил Льюис.

– Хочу сказать, что ты можешь считать все, что угодно, – вздохнула Мэкки и, обращаясь ко мне, добавила: – Вы приехали на машине Тремьена?

– Нет, добрался пешком.

– О, тогда... подвезти вас до дома? Я поблагодарил, выразив согласие. Гарри вышел проводить нас.

– Вот ваша одежда, – он протянул мне пакет. – Не знаю, как вас и благодарить.

– Всегда к вашим услугам.

– Грешно злоупотреблять.

Мы обменялись быстрыми взглядами, в которых читалось взаимное уважение, предваряющее начало дружбы, и я подумал, почему из них всех Гарри наименее озабочен тем, очутится ли Нолан за решеткой или нет.

– Он не всегда такой, – начала разговор Мэкки, когда мы отъехали. – Я имею в виду Нолана. Он может быть обаятельным и веселым. Или, вернее сказать, был таким до всей этой истории.

– В сегодняшней газете я прочитал, что вы были с ним помолвлены.

– Да, была. В течение трех месяцев. Пять лет тому назад.

– Что же произошло?

– Мы встретились на Охотничьем балу. К тому времени я уже знала, кто он. Врат Фионы, жокей-любитель. Это было какое-то наваждение. Я с детства любила лошадей – еще не научилась ходить, а уже каталась на пони. А тут жокей-любитель! Познакомились, я рассказала ему, что иногда остаюсь у Фионы. Мы провели вместе весь вечер и... и... всю ночь. Это случилось как-то неожиданно, молниеносно. Не говорите Перкину. Интересно, почему иногда совершенно незнакомым людям выбалтываешь то, что скрываешь даже от близких и вообще от кого бы то ни было. Извините, забудем этот разговор.

– Гм, – пробормотал я, – а что произошло, когда вы проснулись?

– Все это потом закрутилось, как в американских горках. Каждую свободную минуту мы проводили вдвоем. Через две недели он попросил моей руки, и я согласилась. Какое это было блаженство. Я не чувствовала под собой ног. Бегала смотреть скачки, в которых он участвовал... Нолан околдовал меня, говорил, что я приношу ему Удачу.

Мэкки замолчала, на губах ее играла улыбка.

– А что потом?

– Сезон скачек закончился, и мы начали планировать наше бракосочетание... Даже не знаю, как сказать... Может быть, мы надоели друг другу. Не помню, когда я осознала, что все это ошибка. Нолан сделался раздражительным. Вспышки гнева, какая-то злость. И вот в один прекрасный день я сказала: «Ничего у нас не получится», он согласился: «Именно так». Мы обнялись напоследок, выдавили по слезе, и я вернула ему кольцо.

– Вам повезло, – заключил я.

– Да, а что вы под этим подразумеваете?

– Выбрались из этой помолвки без драчливого супружества и омерзительной процедуры развода.

– Здесь вы правы.

Мы подъехали к усадьбе Тремьена, и Мэкки притормозила у стоянки.

– С тех пор мы не перестали быть друзьями. Перкину это создает определенный дискомфорт. Видите ли, Нолан блестящий и бесстрашный наездник. Перкину до него далеко. Поэтому, когда мы одни, то стараемся избегать разговоров о лошадях. В этом есть смысл, поверьте. Я говорю Перкину, что ему следует быть благодарным Нолану – ведь он отпустил меня и теперь я принадлежу только тебе. Однако эти мои увещевания вряд ли облегчают его душу.

Она вздохнула, отстегнула ремень безопасности и открыла дверцу.

– Послушайте, вы мне нравитесь, но Перкин очень подвержен чувству ревности.

– Постараюсь поменьше обращать на вас внимания, – пообещал я.

На губах ее заиграла откровенная улыбка.

– Оттенок старомодных формальностей никогда не подводил. – Она повернулась, чтобы уйти, но затем вновь обратилась ко мне. – Я пройду через наш вход, вход в нашу половину дома, мою и Перкина. Посмотрю, как он там. Пора ему уже прекратить работать. Не исключено, что мы нагрянем к вам немного выпить. Такое часто случается в это время дня.

– Прекрасно.

Она кивнула и шмыгнула в дверь.

Я же повернулся и пошел на половину Тремьена, причем очутился у входа так быстро, будто в этой усадьбе и родился, а не мерз еще вчера утром на чердаке тетушки моего друга.

В семейной комнате я застал Тремьена, который уже разжег камин и наполнил свой стакан джином с тоником. Блики света от полыхающего огня отражались на его лице – Тремьен бесстрастно выслушивал отчеты о результатах процесса над Ноланом.

– Виновен, но не наказан, – наконец сделал он свое заключение. – Удалось выскользнуть. Не он первый, не он последний.

– Подлежит ли вина безусловному наказанию? – спросил я.

– Этот вопрос касается моих оценок личности вообще?

– Думаю, что да.

– В любом случае на этот вопрос невозможно ответить. Что же до моей оценки этого конкретного дела, то мой ответ таков: «Я не знаю».

Он повернулся и подтолкнул ногой полено глубже в камин:

– Наливайте себе, не стесняйтесь.

– Благодарю. Мэкки сказала мне, что они зайдут.

Тремьен кивнул – он явно в этом не сомневался, и действительно, вскоре, когда я раздумывал, что предпочтительнее – джин или виски (и То и другое я недолюбливал), в дверях центрального входа появились Мэкки и Перкин.

Перкин сразу решил для себя проблему выпивки – он прошествовал на кухню и вернулся со стаканом кока-колы.

– А что вы предпочитаете? – обратилась ко мне Мэкки, доливая тоник в свой стакан с джином.

Моя нерешительность в выборе напитков явно бросалась в глаза.

– Думаю, вино. Желательно красное.

– В конторе должно быть. Тремьен держит его для владельцев лошадей – на тот случай, когда они приходят полюбоваться на свою собственность. Сейчас я принесу.

Не дожидаясь ответа, Мэкки исчезла в дверях и вскоре вернулась с емкостью, по форме напоминающей бутылку из-под бордо, и со внушительных размеров штопором.

– Это пойло вам нравится? – спросил Тремьен, когда я наконец справился с бутылкой шато кирван.

– Очень, – ответил я, наслаждаясь ароматом, источаемым массивной пробкой.

– Фруктовый сок, насколько я понимаю. Если вам нравится эта водичка, то включите ее в наш закупочный список.

– Закупочный список, – пояснила Мэкки, – это лист бумаги, приколотый к пробковой доске в кухне. Кто делает покупки, тот берет его с собой.

Перкин, ссутулившись в кресле, посоветовал мне привыкать к идее самому делать покупки, особенно если я люблю поесть.

– Тремьен иногда берет с собой в супермаркет Гарета, – пояснил он. – Это один вариант. Второй вариант – это Ди-Ди, когда подряд три дня нет молока для кофе. – Он перевел взгляд на Мэкки. – Все это казалось мне вполне нормальным, пока я не женился на такой прекрасной хозяйке.

Перкин, удовлетворенный ответной улыбкой жены, показался мне сегодня более спокойным и приятным, нежели вчера вечером, хотя его недружелюбное отношение ко мне явно не исчезло.

Тремьен спросил сына, как тот относится к решению суда по делу Нолана. В ответ Перкин долго рассматривал свой стакан, будто видел в нем иллюминацию.

– Считаю, – наконец изрек он, – мне приятно, что он не в тюрьме.

После столь длительных размышлений это изречение прозвучало весьма двусмысленно, однако Мэкки отреагировала на него с явным облегчением. Мне даже показалось, что из всех троих только она одна была всерьез обеспокоена судьбой Нолана. Тюремное заключение Нолана явно было нежелательно для отца и сына – всякого замешательства и неуверенности здесь старались избегать.

Я смотрел на них и удивлялся, насколько они одинаковые и в то же время разные. Если отбросить в сторону цвет волос – у Тремьена они поседели, а у Перкина были темно-каштановые – плюс некоторую грузность отца: более мощную шею и массивную фигуру, то во всем остальном оба оставались одного поля ягодой, но за одним существенным исключением: Тремьен источал силу, Перкин – безволие и какую-то аморфность. Там, где Тремьен наступал, Перкин отступал. Тремьен имел дело с живой природой, Перкин – с мертвым деревом.