Текст книги "Марийкино детство"

Выгнали…

Тридцать гайдамацких всадников расположились на полянке во дворе дома Сутницкого вместе со своими лошадьми.

Во дворе сразу стало тесно. Ржали лошади, привязанные к наспех сколоченным коновязям, пахло навозом и водкой. От походной кухни тянуло горьким дымком – кашевар готовил обед для гайдамаков из продуктов, набранных по квартирам у жильцов.

Полупьяные хмурые гайдамаки, здоровенные парни в синих жупанах, ходили по двору и осматривали свои новые владения.

Первым делом они забрали отца Ляли – меховщика Геннинга – и увели его куда-то со двора. Он вернулся домой поздно ночью оборванный и дрожащий. Машка, которая всегда все знала, рассказывала, что гайдамаки привели Геннинга на берег Днепра, поставили его спиной к воде и, прицелившись в него из своих наганов, велели сказать, где он спрятал золото.

Геннинг сказал, что золота у него нет, а есть дорогие меха, которые он и отдаст гайдамакам, если они его отпустят. Марийка целый день просидела в комнате, боясь высунуть нос на улицу.

Вечером этого же дня три гайдамака пришли к доктору Мануйлову. У одного из них все лицо было в крови, и он придерживал рукой разбитое ухо.

– А ну, позовить дохтура, – сказал он, – нехай вин мени вуха перевьяже…

Доктор сделал перевязку. Когда гайдамаки уже уходили, их остановила Елена Матвеевна и попросила войти в столовую.

Поля с Марийкой ужинали у раскрытого окна. Марийка поела вареной картошки с луком и налила себе кружку чаю. Мать положила возле кружки два маленьких кусочка сахару:

– Не грызи сахар, соси помаленьку.

Но Марийка не умела сосать помаленьку и сразу же проглотила оба кусочка сахара.

Поля встала из-за стола:

– Пора и ложиться. Ох, спину чего-то ломит.

Но только успела она отвернуть край одеяла, как вдруг кто-то сильным ударом ноги распахнул дверь. В комнату ввалились гайдамаки.

– Чого расселись? – закричал маленький, с рябоватым лицом, и замахнулся нагайкой[44]44
  Нага́йка – короткая плеть.


[Закрыть]. – А ну выкидайсь отсюда, большевицька порода…

Гайдамак с забинтованным ухом схватил со стола горячий чайник и выбросил его в окошко.

– Ну, выкидайсь! Швидче! Собирай барахло.

Все это произошло в одну минуту. Марийка как сидела с кружкой в руках, так и застыла на месте.

– Да куда ж нам пойти, люди добрые? – заплакала Поля.

– А ну, поговори еще! – крикнул рябой гайдамак.

– Пойдем, мама, пойдем, – зашептала Марийка.

Ей казалось, что если они пробудут в швейной комнате еще хоть минуту, то гайдамаки их убьют. Что им стоит? Вон они того крестьянина из-за пяти пудов пшеницы расстреляли…

Она схватила подушку и синий кувшин и побежала из комнаты. Позади нее Поля, всхлипывая, несла корзинку и узел с постелью.

В коридоре им не встретилось ни души, все двери к доктору были плотно прикрыты.

Они вышли на крыльцо и остановились. Было уже совсем темно, на небе мерцали крупные звезды. С полянки доносилась хриплая пьяная песня:

 
Де ж тая дивчинонька,
Що я женихався…
 

Марийка крепче прижала к груди синий кувшин. Поля перестала плакать и поправила на спине узел с постелью.

– Мам, а мам… – сказала Марийка.

Поля молчала и, сжав губы, смотрела на полянку.

– Ма-ма! Куда ж мы теперь?

– Пойдем к печнику. У него переночуем, а там видно будет…

Они спустились в подвал к печнику.

– Выгнали!.. – всплеснула руками Наталья, увидев на пороге Полю и Марийку, нагруженных вещами. – Чего ж вы стали? Кладите вещи.

С этого вечера Поля с Марийкой поселились у Полуцыгана.

На другой день печник притащил откуда-то деревянный топчан. Он поставил его в углу за печкой.

– Вот вам, Пелагея Ивановна, и спальня. Тепло и низко, и тараканы близко. Живите тут хоть год – в тесноте, как говорится, да не в обиде.

Поля засмеялась, но Марийка видела, что у нее дрожат губы и она с трудом удерживается от слез.

* * *

Поля поступила уборщицей в ту же больницу, где работала Наталья.

Обе женщины возвращались вечером. Печник целые дни где-то пропадал.

Он приходил поздно ночью, когда Марийка уже спала, а то и совсем не приходил – оставался ночевать у своего приятеля Ивана Ивановича.

Марийка стала в подвале полной хозяйкой. Она прибирала, топила печку, стряпала обед и командовала Сенькой (горбатую Веру она жалела и не позволяла ей ничего делать).

Сенька по-прежнему возился со своей химией – бутылками, мазями и вонючими растворами, – но когда Марийка посылала его раздобыть дров или принести воды, он покорно отставлял в сторону свои банки и бежал за щепками на лесопилку или за кипятком в прачечную.

Каждое утро, еще лежа в постели, Марийка и Вера начинали обсуждать, что они сегодня будут стряпать.

– Со вчерашнего дня у нас осталось четыре картошки, бурак и миска больничного супу, – перечисляла Марийка. – Значит, так: суп разогреем – раз, а из бурака и картошки сделаем винегрет – два. Вот только луку надо будет настрелять…

– А макуху[45]45
  Маку́ха – жмых, продукт отжима семян подсолнечника.


[Закрыть] забыла? У нас еще макуха есть, – говорила Вера.

Но Сеньке такой обед был не по вкусу.

– Тоже, суп называется! – ворчал он. – Вода с пшой да пша с водой! А макуха эта у меня уже из горла лезет. Вот чего мне захотелось, так это колбаски. Видели, рядом с комендатурой колбасная открылась? На окошке ветчина лежит, розовая-розовая. Первый сорт.

– А цены какие! – рассуждала Вера. – Двадцать марок[46]46
  Ма́рки – немецкие деньги.


[Закрыть] фунт колбасы, а если на кроны[47]47
  Кро́ны – польские деньги.


[Закрыть] перевести, так еще дороже…

– А я кроны еще ни разу не видел, – говорил Сенька, – а кроме крон, видал все деньги: и думские, и царские, и керенки, и украинские карбованцы. Да что же толку, что видал! У нас-то ведь их нету…

Гайдамаки стояли во дворе почти все лето. Они разместились по двое и по трое в самых лучших квартирах; в гостиной у Сутницкого они продырявили весь потолок, сбивая выстрелами подвески с хрустальной люстры.

Первое время, пока во дворе были гайдамаки, Марийка почти не выходила из подвала. Ей казалось, что она обязательно встретит того маленького гайдамака с рябоватым лицом, который назвал их «большевицкой породой». Она вздрагивала от каждого выкрика и шума на дворе. Из памяти не выходило то, что она видела на свалке сквозь щель забора.

А Сенька – тот нисколько не боялся гайдамаков. Он часто бегал на полянку, где стояли лошади, и даже водил их на водопой к колодцу, за что гайдамаки однажды угостили его папиросами и салом.

Как-то вечером Марийка увидела во дворе Ванду Шамборскую, которая прогуливалась под акациями, нежно обнявшись с Лорой.

Ванда заметно подросла, и нос у нее стал еще длиннее. На ней было новое платье. Ванда первая заметила Марийку и подтолкнула Лору в бок. Та оглянулась, повертела рыжими кудряшками и крикнула:

– Что, проучили? Теперь сиди в подвале и знай свое место!

Марийка ничего не ответила, только сжала кулаки. В эту минуту где-то хлопнула оконная рама. Марийка подняла глаза и увидела Катерину, которая протирала окно швейной комнаты. Это было то самое окошко, откуда Марийка мечтала пускать мыльные пузыри…

Гайдамаки

В теплый летний вечер подвальные ребята собрались на заднем дворе. Они долго бегали по деревянным мосткам и под конец решили играть в жмурки.

– Чур-чура, я пересчитываю! – крикнула Марийка. Все стали в кружок, и она начала считать:

 
Ана-вана, тата-ния,
Сия-вия, компания,
Сильва, лека, тика-та,
Ана-вана, бан…
 

В этот вечер Марийке неизвестно с чего было так весело, как давно не бывало. После долгого сидения в доме двор ей казался каким-то новым и просторным, а все ребята – добрыми и хорошими. Даже толстому Маре, который стоял в стороне с тачкой в руках, ей хотелось сделать что-нибудь приятное. Марийка похлопала его по плечу и позвала играть в жмурки.

Она была очень довольна, когда ей сразу выпал черед жмуриться. Ей казалось, что ноги сейчас у нее очень быстрые, а руки сильные, и стоит ей только захотеть, как она сразу переловит всех ребят.

Повернувшись носом к курятнику, она ждала, пока запрячутся ребята. Она слышала топот убегавших ног и смех. Кто-то, тяжело сопя, пробежал близко от нее.

«Наверно, Мара, Ливер-Твист», – подумала Марийка и закричала:

– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать! Кто не заховался, я не виноват…

Она стояла, зажмурив глаза и уткнувшись носом в деревянную решетку курятника. Вокруг было тихо-тихо. Можно было подумать, что она стоит ночью совсем одна в огромной степи.

Вдруг где-то совсем близко ударил выстрел. Марийке показалось, что выстрелили над ее ухом. Она вздрогнула и открыла глаза. Из-за сарая, с помойки, из-за курятника выглядывали испуганные ребята.

– Возле наших ворот стреляют. Бежим смотреть!

На улице у ворот стоял печник Полуцыган. Его окружило несколько гайдамаков, с ними был один солдат в железной каске. Маленький рябоватый гайдамак, тот самый, что выселял Полю с Марийкой, держал печника за рукав и кричал:

– Ведить його до комендатуры! Вин тут комиссаром всего двора був…

Второй гайдамак ударил печника нагайкой и подтолкнул вперед.

Полуцыган что-то говорил, но его не слушали.

– Папа! – закричала Вера и вся затряслась.

Сенька бросился было к отцу, но Марийка, схватив его за руку, оттащила в сторону. Уж она-то знала, что с гайдамаками шутить нельзя! Печника повели вдоль улицы. Еще издали, завидев гайдамаков, размахивающих нагайками, прохожие переходили на другую сторону.

Вера потопталась на месте и вдруг заплакала тоненьким голоском.

– Не реви, дуреха! – прикрикнул Сенька. – Бегите лучше с Марийкой в больницу, скажите маме. А я побегу за ними, посмотрю, куда они батьку повели…

Марийка с Верой побежали в больницу, а остальные ребята разбрелись по домам. Им было уже не до игр.

Когда девочки вернулись в подвал, а с ними и перепуганная Наталья, Сенька был уже дома.

– Ну что? Куда повели? – бросилась к нему Наталья.

– Я следом за ними до самой Казачьей улицы бежал, – сказал Сенька. – Батька упирается, не хочет с ними идти, а тот рябой черт нагайкой по уху р-раз…

– А потом что? – перебила его Вера, всхлипывая.

– А потом тот рябой оглянулся и меня признал. Я его коня как раз вчера напувать водил. «Тебе чего, – говорит, – надо? Пошел прочь, пока нагайкой не заработал». Ну, я и повернул обратно…

Среди ночи, когда все уже устали ждать и улеглись, вдруг раздался стук в окошко.

– Кто тут? Чего надо? – спросила Наталья, вскочив с постели.

– Свои! Открой, Наташа!

В комнату ввалился Полуцыган. Он был шапки, весь какой-то всклокоченный, веселый и пьяный. На правой его щеке краснел рубец.

– Выпустили! – ахнула Наталья.

– Кого – меня? Да разве ж они смеют? Я мастер… Печка меня не подведет! «Твоя, – грит, – работа, Федор, пять лет стоит и ремонта не просит. И хлебы румяные, ну точно на солнышке пеклись…» Выпустили. Подвезло.

Печник еще долго что-то бормотал про какую-то печку, про деревню Веселый Гай и про какого-то мельника.

Наталья ничего от него не могла добиться и уложила его спать. А утром, когда Полуцыган проспался, он рассказал, что по дороге в комендатуру один из гайдамаков признал в нем знакомого. Пять лет назад, когда Полуцыган ездил работать на Киевщину, он сложил новую печку в хате богатого кулака-мельника из деревни Веселый Гай. Печка вышла такая удачная, что мельничиха нахвалиться не могла и каждый раз, когда пекла хлебы, вспоминала печника.

Гайдамак оказался сыном этой самой мельничихи, он узнал Полуцыгана, заступился за него и увел прямо от ворот комендатуры в шинок[48]48
  Шино́к – небольшое питейное заведение.


[Закрыть].

Полуцыган долго после этого рассказывал про свой арест и хвалился, что печка его не подвела.

А в конце лета гайдамаки арестовали плотника Легашенко. Легашенко рассказывал как-то во дворе, что в имении Сутницкого Заерчановке взбунтовались крестьяне против оккупантов, которых прислали на село для усмирения. У крестьян отобрали все помещичье добро, а потом устроили поголовную порку.

– Погодите, еще не то будет, – говорил Легашенко, судорожно передергивая щекой. – Гетман Скоропадский нам покажет, почем фунт лиха, если мы сами за ум не возьмемся.

Так говорил Легашенко, а кто-то на него донес.

Через несколько дней после ареста плотника соседки научили Липу сходить к полковнику Шамборскому и попросить, чтобы он похлопотал за ее мужа.

Липа отправилась к полковнику. Марийка была в это время во дворе и видела, как прачка долго топталась у черной лестницы, прежде чем подняться к Шамборским. Вышла она от них очень скоро, бледная, с заплаканным лицом. В подвале у печника она рассказывала, что самого полковника не было дома, а Шамборская и слушать ее не захотела. «Убирайся вон! – кричала она. – Теперь кланяться пришла, а при большевиках небось только и думала, как в нашу квартиру въехать…»

Неделя сменялась неделей. Наступила осень. Легашенко так и не вернулся.

Кинодрама «В старинной башне»

Все лето цирк не работал. Полотняный шатер, где раньше выступал Патапуф, еще полгода назад разобрал и увез директор бродячей труппы, а каменный городской цирк был закрыт, потому что при наступлении оккупантов трехдюймовый снаряд разворотил в крыше огромную дыру. Почти все артисты разъехались кто куда. Только Патапуф и еще несколько человек – борцы Макаровы, танцовщица Зоя Жемчужная и дрессировщик Адольф – так и застряли в городе. Патапуф устроился флейтистом в оркестр большого ресторана «Пикадилли» и изредка, когда его приглашали, выступал в городском саду. Стелла хозяйничала и по два часа в день кувыркалась в кольцах, чтобы не позабыть старых упражнений. Она часто приходила к Марийке в подвал и обижалась, если Марийка долго ее не навещала.

А Марийке теперь некогда было ходить по гостям. Она зарабатывала деньги. Целые дни они с Верой сидели возле окошка и чинили грубое бязевое белье, которое раз в неделю приносили из больницы Поля с Натальей. Больница платила за починку иной раз деньгами, иной раз и пайком. За пайком Марийка и Вера ходили всегда сами. Они не без удовольствия стояли в очереди перед кладовой, где пахло карболкой, махоркой и салом, а потом тащили через весь город заработанные селедки.

Марийка научилась быстро шить, но, как она ни старалась, ее заплаты все же топорщились пузырем, не то что у Веры.

– Отчего это у меня так не выходит? – говорила Марийка, рассматривая ровные квадратные заплатки Веры, обведенные узенькой дорожкой двойного шва.

– А ты не кружком заплатки вырезай, а четырехугольником, вот и будет ровно, – учила Вера. – Гляди, как надо.

Она разворачивала перед Марийкой желтую бязевую простыню, всю испещренную заплатками и черными печатями.

Иногда и Стелла бралась за шитье. Но она не могла долго усидеть на одном месте. Нитки у нее путались и рвались, и она накалывала пальцы, потому что никак не могла привыкнуть к наперстку.

– Нет, не могу! К черту, к черту! – ругалась она и, скомкав простыню, швыряла ее на пол.

– Эх ты, швея! – подсмеивалась над ней Вера. – Да разве ж так шьют? Нитка-то у тебя какая – конца-краю не видно. Мама всегда говорит: длинная нитка – ленивая девка…

– Я не буду шить, не умею шить, не хочу я шить, не желаю шить!.. – начинала распевать Стелла.

Она расстилала на полу простыню и принималась кувыркаться и ходить на руках. Потом они с Сенькой затевали французскую борьбу – кто кого скорее положит на лопатки. Тут уж и Марийка, не вытерпев, швыряла в сторону шитье и тоже кидалась бороться. Поднималась возня. Борцы визжали, таскали друг дружку за волосы и бросали друг в друга подушками. А Вера по-прежнему сидела на своем высоком стуле с шитьем в руках и только щурилась, когда над ее головой пролетала подушка.

– Ну, хватит, ребята! Пошалили – и хватит… – говорила она спокойным тоненьким голоском.

* * *

Осень в этом году была очень дождливая, целые дни моросил мелкий дождик, и небо было обложено тучами.

Как-то в конце октября выдался хороший, ясный день.

Марийка вышла во двор и оглянулась по сторонам. Светило нежаркое осеннее солнце, деревья стояли без листьев, в поредевших ветвях, точно шапки, торчали вороньи гнезда. Только одни акации еще зеленели. Полянка, где недавно ржали лошади, топтались и орали гайдамаки, теперь опустела. Гайдамаки переехали в монастырское подворье: там было им просторнее. Пусто и тихо стало теперь во дворе. Только тощая собака с обвислым брюхом бродила по вытоптанной траве и рылась в мусоре. Марийка пошарила в карманах и, размахнувшись что есть силы, бросила собаке корку. Вдруг за воротами послышалось цоканье копыт и щелканье кнута. Старый дворник, семеня, подбежал к воротам и шире распахнул железную створку. Во двор въехала высокая блестящая коляска. В ней, вытянувшись в струнку, сидел худощавый офицер. У него была жилистая шея и длинное узкое лицо, которое казалось еще длиннее под высокой твердой фуражкой.

Коляска остановилась возле подъезда доктора Мануйлова. Офицер выпрыгнул из коляски и, звеня шпорами, вошел в подъезд.

– Марийка, это кто приехал? – спросила Машка, выскочившая на крыльцо.

– Не знаю, офицер какой-то.

– Он и вчера был – «лейтенант» по-ихнему называется. Катерина рассказывала, что он каждый день к докторше ездит. Видно, страх как влюбился…

Марийка и Машка начали рассматривать черного рысака, который нетерпеливо топтался на одном месте, часто переступая своими стройными забинтованными ногами.

Из подъезда выбежала Лора. На ней было новое пальто, и в руках она держала маленький шелковый зонтик. Лора уселась в коляску и, раскрыв над головой зонтик, оглянулась по сторонам. Ей, видно, хотелось, чтобы весь двор поглядел на нее в эту минуту.

Марийка нарочно спряталась за дерево и посматривала оттуда украдкой. Она видела, как на крыльце появилась Елена Матвеевна, нарядная, в шляпе с перьями. За нею вышли лейтенант и еще какой-то русский офицер. Офицеры разговаривали не по-русски, а докторша больше улыбалась и кивала головой. Они сели в коляску.

Солдат натянул вожжи, и рысак тронулся с места. Когда экипаж проезжал мимо Марийки, она выглянула из-за дерева и увидела русского офицера, сидевшего на передней скамеечке против докторши и лейтенанта. Это был Саша-студент. Он немножко располнел, и на щеке у него чернел какой-то пластырь.

«Вот, – подумала Марийка, – этот вернулся, и ничего на войне ему не сделалось. Растолстел только. Наверно, и на войну не ездил, а где-нибудь на вокзале в буфете просидел… А Саша-переплетчик неизвестно где… Может, убили…»

Старый дворник, затворяя ворота, ворчал:

– Ну, теперь докторше житье, что у Христа за пазухой. Басурмана в кавалеры взяла, а племянничек в контрразведку пристроился.

Вечером Марийка зашла к Стелле: они давно уже с ней собирались погулять по городу и поглазеть на магазины.

– Стелла, – сказала Марийка, – сходим сегодня погулять, погода очень хорошая, как летом!

– Пойдем. Забежим к папе в ресторан. Там играет оркестр не хуже нашего циркового.

Взявшись за руки, Стелла и Марийка вышли за ворота. На главной улице было столько гуляющих, что девочки с трудом проталкивались вперед. Кинематографы и окна магазинов были ярко освещены. Из городского сада ветер доносил обрывки музыки. На углу старик-газетчик с трудом выкрикивал нерусские названия газет.

Прошел краснощекий подтянутый офицер, весь обвешанный пакетами.

– Ишь, сколько накупил! – сказала Стелла с ненавистью, проводив его взглядом. – И как это они, черти, не обожрутся…

– Они за нас с тобой наедаются.

Стелла наклонилась к Марийкиному уху.

– Если б ты знала, как я их ненавижу! Как я их ненавижу!.. – повторила она и даже задохнулась от злости.

– Молчи! Еще услышат, – зашептала Марийка.

Возле ресторана «Пикадилли» Стелла остановилась, поправила на голове шапочку и толкнула дверь. Марийке в уши ударила музыка, в лицо пахнуло запахом вкусной еды и духов. В большом зале за столиками сидели дамы и военные. Оттого что в этом зале были розовые стены, розовые шторы, розовые абажуры, и лица у всех казались очень розовыми. Музыка, розовый свет, цветы на столиках – все это ошеломило Марийку. Она точно приросла к порогу и испуганно смотрела на Стеллу, которая прошла уже через весь зал и, обернувшись, кивала Марийке. Марийке казалось, что все на нее смотрят. Сгорбившись, бочком-бочком она кое-как пробралась между столиками к Стелле.

– Марийка, ты видишь папу? – шепнула ей Стелла. Но так как они стояли под самой эстрадой, а эстрада была высоко, Марийка видела только широкий коричневый бок контрабаса, стоявшего на полу, и чьи-то ноги в черных брюках.

Когда музыка перестала играть, Стелла вдруг сорвалась с места и подбежала к дверце сбоку эстрады. Там стоял Патапуф. Наклонившись вниз, он что-то протянул Стелле. Лицо у него было сердитое. Стелла быстро вернулась к Марийке.

– Идем скорее! Папа нам дал билеты в кинематограф. Сейчас начнется сеанс.

– Что папа тебе сказал? Он сердится? – спросила Марийка, когда они вышли на улицу.

– Нет, только он не любит, когда я прихожу к нему в ресторан.

Кинематограф помещался в этом же доме, только с другой стороны. Стелла с Марийкой вошли в фойе и присели на бархатный диванчик. Марийка была здесь уже однажды на собрании кухарок.

– Стелла, а какая картина будет?

– А вон афиша висит: кинодрама «В старинной башне». Наверно, интересная…

Наконец сеанс начался. По полотну побежали серые волны. Вот и старинная башня. Она стоит на скале, у самого моря. В этой башне заточена графиня Виолетта. У графини белокурые косы и такие длинные ресницы, что они отбрасывают на полщеки зубчатую тень. Старик отчим разлучил графиню Виолетту с женихом и хочет ее отравить, чтобы завладеть ее богатством. Слуга-негр приносит Виолетте целую корзину отравленных фруктов.

– Ой, неужели она съест! – шепчет Марийка, дергая Стеллу за рукав.

Но в это время в стрельчатое окно башни уж влезает молодой моряк. Это жених. Он выхватывает из рук графини отравленный персик, и они оба спускаются по веревочной лестнице прямо в яхту, которая ждет внизу с поднятыми парусами. Вот и все.

Когда на экране заплясал красненький петушок, Марийка вздохнула. Ей было жалко, что картина кончилась, и в то же время она радовалась, что прекрасная Виолетта спасена.

Медленно двигаясь в толпе, Стелла и Марийка выбрались на улицу.

– Чудная картина! – сказала Стелла.

Марийка молчала. Она думала о том, как это хорошо – быть такой красивой, как Виолетта. С красавицами всегда происходят разные интересные истории. А вот ее, Марийку, уж конечно, никто не стал бы спасать из башни, если б она туда попала… Ну что бы начать с каждым днем постепенно хорошеть! Сейчас Марийке десять лет. Если бы она сразу же, с сегодняшнего вечера, начала понемножку хорошеть, то к шестнадцати годам она стала бы красавицей. У нее бы выросли золотые или черные-черные волосы до самого пола, а рот бы совсем не рос и остался маленьким, как у куклы.

– О чем ты думаешь? Скажи! – приставала Стелла.

Но Марийка так и не сказала.

Не успели они пройти и десяти шагов, как увидели высокого человека в клетчатом пальто, который шагал им навстречу с флейтой под мышкой. Это был Пата-пуф. Лицо у него было усталое, он молчал.

– Понравилось? – спросил он отрывисто и свернул в переулок, где была ближняя дорога.

В переулке было пусто. Когда-то во всю длину переулка тянулся дощатый забор, отгораживавший мыловаренный завод. Забор давно разобрали на дрова, а завод сгорел и превратился в груду развалин с торчащими во все стороны обуглившимися балками. Ночью, при лунном свете, эти развалины казались особенно страшными: то и дело мерещилось, что там кто-то притаился и ждет.

Стелла и Марийка жались поближе к Патапуфу.

Когда они прошли половину переулка, позади послышались осторожные шаги. Марийка оглянулась, но в темноте никого не было видно. В это время луна спряталась за облако и переулок потонул в темноте. Шаги приближались.

Кто-то их догонял. Патапуф остановился и начал прислушиваться. Шаги сразу стихли. Патапуф двинулся дальше. И снова девочки услышали шаги.

Только когда краешек луны опять выглянул из-за облаков, Марийка и Стелла увидели человека, который их догонял. Это был молодой деревенский парень в барашковой шапке, с кнутом в руке. Парень дотронулся кнутовищем до плеча Патапуфа и сказал каким-то знакомым голосом:

– Вечер добрый!

У Марийки дрогнуло сердце и даже в горле пересохло. Она провела сухим языком по сухим губам, шагнула ближе и замерла. Саша-переплетчик! Она уже раскрыла рот, чтобы закричать от неожиданности, и толкнула Стеллу, но Патапуф, наклонившись к ней, сказал:

– Тихо! Если его узнают, плохо будет. Идите вперед и не оглядывайтесь.

Стелла с Марийкой обогнали Сашу и Патапуфа и пошли по переулку, прислушиваясь к их шагам.

«Вернулся! – думала Марийка. – Переодетый – значит, за ним следят».

Навстречу им несколько раз попадались прохожие, проехал верхом на лошади солдат, но никто не обратил внимания на высокого мужчину с флейтой, на крестьянского парня и двух девочек, быстро бежавших впереди.

Возле круглого здания зимнего цирка Патапуф и Саша остановились. Патапуф оглянулся по сторонам, потом приоткрыл какую-то маленькую дверь, пропустил Сашу вперед и вошел сам. Девочкам он шепнул:

– Подождите меня.

Дверь за ними тихо захлопнулась.