Текст книги "Марийкино детство"

Тайна Марийки и Стеллы

Весь следующий день Марийка жила в страхе – как бы кому-нибудь не проговориться о том, что Саша вернулся и прячется в цирке.

Ей так и хотелось рассказать матери, или Вере, или Сеньке эту новость. Она не могла ни есть, ни пить, ерзала на месте. У нее даже разболелась голова из-за того, что она одна знала такой страшный секрет, и она думала, что если бы можно было про это поговорить, то ей бы стало легче.

Наконец Марийка не выдержала:

– Что я тебе расскажу, Вера…

Вера приподняла голову от шитья:

– Ну что?

– Знаешь, когда мы вчера шли со Стеллой из кинематографа…

– Ну?

– …так было очень холодно…

– Только это! А я думала, с вами что-нибудь приключилось.

– Ей-богу, не приключилось…

Марийка бросила работу и с горящими щеками выскочила в сени.

«Дура! Малахольная… – ругала она себя. – Чуть-чуть не проболталась!»

После обеда она побежала к Стелле. Стелла была одна. Она плотно прикрыла за Марийкой дверь и сказала:

– Хорошо, что ты пришла. Вечером попозже мы пойдем «туда». Ты никому не сказала?

– Нет.

– То-то же! Жди меня ровно в десять часов на бульваре. Никто не должен видеть, что мы вместе уходим со двора.

Вечером в подвале все сидели за столом и пили чай с сахарином. Топилась печка, горели две тусклые коптилки, и оттого, что за темными окнами звенел дождь, казалось, что тут как-то особенно светло и уютно.

Печник сидел за столом босой, без пояса и вполголоса, часто посматривая на дверь, рассказывал о том, как оккупанты целыми составами отправляют к себе хлеб нового урожая и как возле Павлограда крестьяне разворотили насыпь и сбросили под откос паровоз. Марийка глотала горячий, приторно сладкий чай, а сама то и дело поглядывала на часы. Без десяти минут десять она вышла из-за стола и начала натягивать пальтишко.

– Ты куда это собралась на ночь глядя? – спросила Поля. – Дождь так и хлещет…

– Я к Стелле, ненадолго. Она мне книжку обещала дать.

Не слушая, что ей говорит мать, Марийка выскочила за дверь и побежала через двор. Холодные капли осеннего дождя попада́ли ей за воротник. Добежав до калитки, Марийка вдруг остановилась.

«Что я наделала? – думала она. – Не надо было говорить, что я иду к Стелле. Как бы чего не вышло…»

Потом она махнула рукой и побежала дальше.

Бульвар был пуст. Качались под ветром поредевшие деревья, дождь барабанил по мокрым скамейкам. Стеллы не было на условленном месте. Прошло пять минут. Марийка промокла до костей, а Стелла все не шла.

Может быть, она, не дождавшись, ушла одна или, может быть, она ждет Марийку у себя дома? Марийка кинулась бежать обратно, но тотчас же остановилась. Нет, никто не должен видеть, что она бегает к Стелле.

Так она топталась на одном месте, не зная, что делать, пока не увидела у фонаря в конце аллеи маленькую фигурку под большим зонтиком. Это была Стелла.

– Марийка, ты здесь? А я думала, что ты испугаешься дождя. Ну, бери меня под руку.

Они побежали, прячась обе под зонтиком.

– Что ты несешь? – спросила Марийка, заметив у Стеллы в руках узелок.

– Это еда для него. Он ведь целый день сидит голодный. Мы будем носить ему что-нибудь каждый вечер.

– Стелла, а его в цирке не найдут? Как ты думаешь? – Думаю, что нет. Ведь цирк сейчас закрыт, там никого нет, кроме крыс. Папа сказал, что лучшего места не сыщешь…

– Ну, а если гайдамаки найдут, что тогда?

– Тогда расстреляют.

Вот и цирк. Они обогнули забитый досками главный вход и подошли к маленькой боковой дверце. Стелла сложила зонтик и тихонько стукнула в дверь. Марийка оглянулась. Улица терялась в темноте. Дождь лил все сильнее. Дверь приоткрылась и пропустила девочек.

– Идите за мною, – услышала Марийка Сашин голос.

В темноте, ощупывая стенки, они прошли через какой-то коридор, свернули направо, потом налево, поднялись по железной лестнице и очутились в крохотной комнатушке, где возле зеркала горела свеча. Это была артистическая уборная. На стене висели обрывки афиш и обручи, затянутые продранной папиросной бумагой. На полу валялись какие-то пестрые тряпки. Саша-переплетчик был теперь уже без шапки, но в той же крестьянской рубашке и широких штанах. Он улыбаясь смотрел на Марийку.

– Здравствуй, кучерявая! Видишь, я вернулся, как обещал. Здорово, Стелла… Принесли мне поесть? Это дело! Я готов съесть хоть целого вола.

Стелла торопливо развязала узелок и вытащила кастрюльку, ложку и тарелку, прикрытую крышкой.

– Здесь суп, а это картофельные котлеты – я сама жарила… Тут еще вобла и хлеб вам на завтра.

Саша присел на ящик и начал хлебать суп. Девочки стояли в сторонке и молча глядели ему в рот. Саша съел суп, три котлеты и большой кусок хлеба, потом протянул Стелле пустую кастрюльку и сказал:

– Молодец, Стелла. Вкусно стряпаешь. Ну, Марийка, как живешь? Как мать?

– Мы теперь у печника живем, Саша. Нас гайдамаки выселили. Они чайник в окошко выбросили, носик так и отломился. И знаешь, Саша, мы с Машкой видели, как повели расстреливать одного крестьянина. А Легашенко арестованный. Вот уже третий месяц не возвращается… Саша, а ты больше не уедешь?

– Нет, кучерявая. В городе осталось много наших, они ушли в подполье, но продолжают вести работу. Мне нужно держать с ними связь.

Когда девочки уходили, Саша вытащил из кармана письмо.

– Помнишь, Марийка, когда у тебя запорошило глаз, я водил тебя к моим знакомым?

– Помню. Это где вы газету выпускали?

– Вот-вот. Сможешь найти тот дом?

– Смогу.

– Сходи туда завтра и передай Анне Ивановне письмо так, чтобы никто не видал.

Домой Марийка вернулась в двенадцатом часу ночи. В подвале все уже спали. Поля встала с постели, чтобы открыть дочке дверь, и, когда та вошла, дернула ее за ухо.

– Погоди, завтра тебе еще не так попадет! Полуночница!

Марийка ничего не ответила, разделась в темноте и юркнула в постель. В кулаке она крепко сжимала Сашино письмо.

На следующее утро она отнесла письмо Анне Ивановне. Но к Саше в этот вечер ей не удалось пойти – мать строго-настрого запретила ей отлучаться из дому в такой поздний час.

К Марийкиной радости, дня через три после появления Саши Поля начала работать в ночную смену. Каждый раз, когда время приближалось к семи часам вечера и Поле пора было уходить на ночное дежурство, Марийка от волнения не могла найти себе места. Ей все казалось, что мать слишком долго собирается или что она совсем раздумала идти сегодня на работу.

– Ой, уже без четверти шесть! – говорила Марийка, как бы невзначай взглядывая на часы.

Поля как ни в чем не бывало продолжала разговаривать с Натальей.

Марийка начинала вертеться у нее под ногами.

– Мама, – спрашивала она робко, – а ты сегодня разве не в ночной дежуришь?

– В ночной. А что?

– Да ничего, я просто так…

Как только Поля уходила, Марийка сейчас же бежала к Стелле:

– Мама ушла! Сегодня я пойду…

– Вот хорошо! – радовалась Стелла. – Знаешь, вдвоем не так страшно. Вчера, когда я шла одна, мне все казалось, что кто-то меня догоняет. Оглянусь – нет, никого не видно.

Марийка вытаскивала из кармана пакетик, завернутый в промасленную бумагу.

– Вот, возьми, это для него…

– Это что? Творожник! А я сегодня картошки нажарила полную кастрюлю… Вот только хлеба маловато.

Каждый раз, когда Марийку посылали в лавку или на базар, она делала петлю, чтобы пройти мимо цирка. Она обходила со всех сторон круглое облупленное здание с забитым досками входом. Маленькая боковая дверца была плотно прикрыта, даже как будто заколочена сверху ржавыми гвоздями. Марийка с облегчением вздыхала и шла дальше.

Все дни она жила в страхе. Она точно выросла сразу, и все ее прежние заботы и дела стали казаться ей мелкими и неинтересными. Она почти все время думала об одном – о своей тайне.

Марийка так боялась проговориться, что стала очень молчаливой.

По утрам, убирая постель, она спрашивала Веру:

– Скажи, я сегодня со сна ничего не говорила? Мне страшное что-то приснилось…

А в те вечера, когда Стелла уходила в цирк одна, Марийку трясло как в лихорадке. Марийка рано ложилась спать, но не засыпала, а долго лежала, уткнувшись носом в подушку. «Вот сейчас Стелла уже, наверно, вышла из дома, – думала она, – вот сейчас она подходит к цирку».

Утром Стелла прибегала в подвал и, если был кто-нибудь посторонний, говорила с безразличным видом: – А Сметанинша сегодня опять ругалась…

Марийка знала: это значит, что у Саши все благополучно.

Представление в цирке

Прошла неделя.

Марийка с Верой сидели за починкой белья и, чтоб было веселее, рассказывали друг другу сказки. Вернее, рассказывала одна Марийка: она всякий раз выдумывала новую сказку, так что Вера только диву давалась, откуда она их столько знает.

Сегодня Марийка рассказывала про мальчика, у которого были волшебные синие очки. Стоило ему надеть эти очки, как он начинал угадывать чужие мысли.

– И вот, понимаешь, приходит он к толстому мельнику и просится переночевать. Мельник ему ласково говорит. «Что ж, ночуй, мне не жалко». А мальчик надел свои очки, посмотрел на мельников лоб и сразу прочитал все его мысли…

Марийка остановилась на полуслове. В окошко она увидела ноги Стеллы в туфлях на высоких каблуках. Потом показалось и Стеллино лицо.

Она заглядывала в подвал и делала какие-то странные гримасы.

Марийка воткнула иголку в простыню и опрометью выбежала вон.

– Ты куда? Опять секретничать? – кричала ей Вера вслед.

Когда Марийка выскочила из подвала, она увидела, что Стелла стоит в глубине двора, возле помойки, и машет ей рукой:

– Скорей, Марийка, скорей…

Стелла была бледная, волосы растрепаны, кофточка, видно, надетая второпях, застегнута вкривь, не на те пуговицы.

«Кончено! Сашу арестовали…» – подумала Марийка. Она подбежала к Стелле, схватила ее за плечо и спросила шепотом:

– Арестовали, да? Арестовали?

– Да нет же, – зашептала Стелла, – понимаешь, только что у нас были гайдамаки. Они приказали папе завтра устроить в цирке представление. Папа сказал, что это невозможно, что в цирке протекает купол и почти все артисты разъехались… А они и слушать не хотят. Сказали – если завтра не будет представления, то папу расстреляют… Папа побежал к борцам Макаровым.

– А как же Саша?

– Папа говорит, что Саша должен остаться в цирке, ему больше некуда деваться. Он наденет рабочую куртку и сойдет за служителя. Это на один только вечер.

– А вдруг узнают? Саша говорил, что за ним следили.

– Не узнают!.. Ну, я побегу сейчас штопать трико. Мне ведь тоже завтра выступать. Ты пойдешь со мной пораньше в цирк и поможешь мне одеться. Ладно?

– Ладно.

Марийка вернулась домой и молча села за шитье.

– Ну что, насекретничались со своей Стеллочкой? – спросила Вера, поглядывая на нее искоса.

– Это не секреты. Стелла пришла сказать, что завтра она выступает в цирке.

– Да ну ее с ее цирком! Кончай лучше сказку. Какие же у мельника были мысли?

Марийка задумалась и не слышала Вериных слов.

– Марийка! Ну как тебе не стыдно! Что ж дальше было?

Марийка вздрогнула и уколола палец.

– Я еще дальше не придумала, – сказала она.

На следующий день на стене цирка появился наспех намалеванный плакат:

СЕГОДНЯ 4 НОЯБРЯ 1918 г.

В ЦИРКЕ СОСТОИТСЯ ЭКСТРАОРДИНАРНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Начало в 8 часов. Вход свободный.

Патапуф распорядился, чтобы сняли доски, которыми был заколочен вход. Две кассы у входа зияли выбитыми стеклами, земля была покрыта обломками стекла и кусками облупившейся штукатурки. Лошадиные головы на барельефах, украшающих здание цирка, почти все были с отбитыми ноздрями и ушами.

Вечером толпа повалила в цирк. Здесь были гайдамаки, солдаты и множество мальчишек, которые, разузнав о даровом представлении, сбежались с самых дальних улиц.

Были здесь и Вера с Машкой, и Сенька, и Митька Легашенко, и Володька из 35-го номера. Они пришли в цирк задолго до начала представления. Марийки с ними не было. Она сказала, что пойдет к Стелле в уборную, а сама побежала искать Сашу. Он стоял в глубине полутемного коридора и складывал какие-то доски.

Лицо у него было выпачкано в саже, на плечах драная широкая куртка, на голове кепка. Когда Марийка шла мимо Саши, он подмигнул ей.

В большой уборной собрались все артисты, которых Патапуфу удалось разыскать.

Здесь были борцы-акробаты братья Макаровы, грудастые широкоплечие парни в черных трусиках.

Они боролись друг с другом, чтобы согреться, так как в нетопленой уборной стояла стужа. Танцовщица Зоя Жемчужная, которая последнее время служила телефонисткой, сидела в пальто и ботиках перед зеркалом и красила щеки.

Стелла, склонившись над коптилкой, зашивала последние дырки на своем старом трико. Посреди уборной стоял с собачонкой под мышкой дрессировщик Адольф, он же Андрей Иванович. Это был очень высокий и худой мужчина, с длинными, как у священника, волосами, падавшими на воротник его бархатной блузы.

– Ну и температурочка! – говорил он, гладя свою дрожащую собачонку. – Не знаю, Зоя, как вы будете танцевать в вашей газовой юбочке. Выдумали тоже – представление! Ерунда…

В уборную вбежал Патапуф. Пальто у него было расстегнуто, на шее болтался пестрый шарф. Он вытер платком потный лоб и сказал:

– Сейчас начинаем! Полный цирк гайдамаков. Макаровы, готовьтесь к выходу!

– А купол починили? – капризно спросила Зоя.

– Затянули дыру брезентом. Ничего-ничего, все сойдет прекрасно.

Марийка подошла к Стелле и поправила ленту в ее волосах:

– Ты готова?

– Успею. Вот только зашью еще четыре дырки. Мой выход предпоследний. Ну, как там, все в порядке? – Стелла глазами указала на дверь.

– Он доски носит. Я с ним не говорила – вдруг кто увидит, – сказала Марийка, еле шевеля губами.

– Правильно. Ну, иди скорей, сейчас начало. Слышишь, как хлопают?

Марийка побежала смотреть представление. Вера приберегла для нее место рядом с собой.

Гайдамаки хлопали, топали ногами и пронзительно свистели.

– На-чи-най! Вре-мя!

Цирк был освещен только наполовину. Посреди купола большая брешь была кое-как затянута брезентом.

Вышел Патапуф в черном фраке.

Подняв руку, он несколько секунд подождал, пока уляжется шум, потом поклонился и густым, бархатным голосом, какого Марийка у него никогда еще не слышала, объявил:

– Известные борцы-акробаты братья Ринальди. Внимание – Ринальди!..

Макаровы, кувыркаясь, выскочили на арену, разостлали коврик, начали прыгать друг дружке на плечи и бороться.

– Оце добре! Дуже добре! – кричали гайдамаки и хлопали так, что тряслись стены.

Они заставили Макаровых три раза подряд повторить номер, чему были очень рады все мальчишки.

– Вторым номером нашей программы, – объявил Патапуф, – выступит известная балерина Зоя Жемчужная.

Под звуки вальса на грязную, затоптанную арену выпорхнула Зоя.

Зрители все сидели в пальто и теплых шапках, а на Зое было розовое шелковое трико и газовая юбочка. На ее голые руки и плечи жалко было смотреть. Но Зоя как ни в чем не бывало кружилась на кончиках пальцев и с улыбкой посылала в публику воздушные поцелуи.

Кто-то бросил к ногам Зои бумажный пакет, из которого посыпались галеты.

Потом выступил Адольф со своей тощей дрессированной собачонкой, у которой можно было пересчитать все ребра.

Собачка начала старательно плясать на задних лапках. Она плясала, кружилась, подпрыгивала до тех пор, пока не заметила несколько валяющихся на песке галет. Тут, к великому смущению Адольфа, собачонка с жадностью накинулась на галеты, и сколько он ей ни кричал: «Бобби, Бобби, пиль!» – она не обращала на него никакого внимания и с хрустом продолжала грызть галеты.

Марийка посмотрела на Веру. Лицо у той было покрыто пятнами, она смеялась, но на глазах у нее стояли слезы.

– Ты чего плачешь? – спросила Марийка.

– Песика жалко! Он голодный…

Наконец Патапуф объявил выход Стеллы.

– Ну, еще один номер – и конец! – с облегчением вздохнула Марийка.

На арену выбежал стройный мальчик, затянутый в красное трико.

Ребята зашептались и захихикали:

– Стелла! Стелла! Глядите-ка! Стелла!

А Стелла ходила на руках, кувыркалась, вертелась волчком, потом взобралась на трапецию и повисла головой вниз под самым куполом цирка. После каждого опасного номера она выкрикивала «Вуаля!» и поднимала руку, на которой сверкал ее красный гранатовый браслет. Стелле много хлопали. Ребята со двора отбили себе все ладони.

Но это было еще не все. Под конец выступил сам Патапуф. На этот раз он был не клоуном, а жонглером. Он подбрасывал тарелки, бутылки, горящие факелы. Просто удивительно было смотреть, как эти предметы летают вокруг него и сами возвращаются к нему в руки, словно привязанные на ниточках.

Марийка ерзала на месте и как зачарованная не сводила глаз с клоуна.

– Скорей… Ну! Скорей… Кончай же… – шептала она про себя.

«Еще немножко – и конец! – проносилось у нее в мыслях. – Еще минутка – и публика разойдется по домам. Двери опять забьют досками, и в пустом, тихом цирке Саша опять останется один…»

Вдруг кто-то дернул Марийку за плечо. Она оглянулась и увидела Стеллу, которая стояла позади нее в пальто, накинутом поверх трико.

– Марийка, идем скорей… Все пропало… Идем!..

Марийка вскочила с места и, наступая кому-то на ноги, выбежала за Стеллой в полутемное фойе.

– Сашу арестовали… – зашептала Стелла прямо ей в ухо. – Сейчас, сию минуту… Я только кончила свой номер и возвращалась в уборную, вижу: он стоит в коридоре возле бочки и курит. Там было совсем темно. Вдруг из уборной Зои Жемчужной выходят три гайдамака. Одного из них, офицера, я знаю, он прежде у Тараканихи на квартире жил…

– Чернявый такой?

– Ну да. Они увидели огонек папиросы, подошли к Саше и попросили прикурить. И этот офицер его узнал… Они увели его.

– Увели!.. – шепотом повторила Марийка.

Они несколько секунд стояли молча в темном фойе. Было тихо, только крысы пищали где-то в темноте.

Вдруг из цирка донеслись громкие хлопки и смех. Это Патапуф закончил свой номер.

Город под обстрелом

Вот уже шесть дней прошло с того вечера, как гайдамаки арестовали Сашу-переплетчика. Марийка все еще не знала, где находится и жив ли он.

Ни матери, ни Вере, ни Машке – никому она ничего не сказала про Сашу. Только с одной Стеллой, да и то втихомолку, она решалась поделиться своей тревогой.

– Что, ничего не слышно? – спрашивала она то и дело у Стеллы.

– Ничего.

– Стелла! Ты бы попросила папу, пусть сходит в контрразведку, спросит. А то бы к Шамборскому зашел…

– Да ты с ума сошла! Разве они папе скажут? Лучше сама попробуй разузнать.

– У кого? – удивилась Марийка.

– Да у докторшиного племянника. Он, говорят, в контрразведке служит.

Марийка с минуту помолчала и тряхнула головой:

– Спрошу! Только скажет ли? Он вредный…

Ей вспомнилось, как Саша-офицер мучил толстого кота, как называл ее «эй ты, лохматая» и как показывал кукиш, когда она разжимала его стиснутые пальцы.

Марийка очень жалела Сашу-переплетчика. Ни днем ни ночью она не переставала о нем думать. Она целые дни торчала во дворе, надеясь увидеть племянника докторши и спросить его о переплетчике.

Но Саша-офицер больше не приезжал. Как-то в конце ноября Полуцыган вернулся домой сам не свой – не то испуганный, не то обрадованный. Он плотно прикрыл за собой дверь, посмотрел в форточку, не ходит ли кто под окнами, и только после этого сказал удивленно глядевшим на него Поле и Наталье:

– Ну, бабы, скоро у нас ни одного немца не останется…

– А куда ж они денутся? – спросила Наталья.

– К себе уйдут. У них там теперь тоже революция. Да и здесь солдаты бунтовать начали, домой рвутся… Мне один верный человек рассказывал. Говорит – полная гауптвахта немецких солдат.

Сенька отозвал Марийку в угол и зашептал ей на ухо:

– Бежим на улицу!..

Марийка стащила с вешалки свое пальтишко и выскочила вслед за Сенькой из подвала.

Первым делом побежали к комендатуре. У входа стоял автомобиль и несколько верховых лошадей. Дверь комендатуры поминутно хлопала, то и дело входили и выходили военные.

Сенька толкнул Марийку:

– Гляди-ка! Докторшин Сашка!

Действительно, на крыльце комендатуры стоял, застегивая перчатку, Саша-офицер. На щеке его все еще темнел черный пластырь.

«Спрошу!» – решила Марийка.

Она неуклюже бросилась к крыльцу, чуть ли не плюхнувшись офицеру под ноги.

Тот даже споткнулся на ступеньках:

– Тебе что?

– Александр Петрович! Сашу арестовали! Вы, наверно, все знаете… Где он?

Офицер удивленно посмотрел на Марийку сверху вниз и, приподняв свои широкие брови, усмехнулся:

– Тю-тю твой Саша!..

Он быстро сбежал по ступенькам и сел в автомобиль. Загудела сирена, автомобиль рванулся и помчался вдоль улицы, разбрызгивая грязь.

Ошеломленная Марийка стояла на ступеньках.

Подбежал Сенька:

– Ты чего здесь топчешься? Пошли домой.

Марийка не отвечала.

Вернувшись домой, она сейчас же побежала к Стелле:

– Стелла, я офицера видела… Он говорит: «Тю-тю твой Саша».

– Так и сказал?

– Да.

– Значит, расстреляли…

– А может, жив? – сказала Марийка с надеждой и всхлипнула, сама себе не веря.

В начале декабря выпал первый снег. Снег прикрыл белой простыней вытоптанную полянку, акации, курятники, весь двор. Стало чище и как будто просторней. Холодный чистый воздух был полон той особенной зимней свежести, которая немножко отдает запахом нашатыря.

После слякотной, грязной осени сразу наступила зима.

В это утро немецкие войска по первому снежку вышли из города.

Они ушли на рассвете, без шума и суеты, минуя главные улицы.

Гайдамаки остались полновластными хозяевами города. Они целый день гарцевали на своих конях по улицам и беспрестанно палили в воздух. К вечеру начались грабежи и погромы.

Через несколько дней, когда в подвале у Полуцыгана съели весь хлеб и подобрали всю крупу до крошки, Поля решила отправиться на базар.

Марийка увязалась за ней.

Но базара не было. Деревянные столы, на которых торговки раскладывали овощи, были сдвинуты в угол рыночной площади. Посередине площади гайдамаки расставляли пушки и разгоняли народ.

– Разойдись, бабы! Сейчас будем стрелять по железнодорожному мосту, батьку Махна встречать…

Бабы и торговки с руганью разбегались в разные стороны. Поля с Марийкой повернули обратно.

– Мама, а махновцы за большевиков или против?

– Да нет, не за большевиков. Водопроводчик Ковтюн вчера говорил, что они никого не признают – ни царя, ни большевиков.

В соседнем переулке их обогнала женщина, которая бежала, пряча под платком две буханки хлеба.

– Продаете хлеб?

– Хотела продать, да где ж тут… Стрелять будут…

– Давайте одну буханку.

Поля на ходу сунула женщине деньги, и они с Марийкой побежали дальше. Но не успели они отойти на несколько шагов, как где-то наверху, над самыми их головами, грянул первый оглушительный удар. Зазвенел воздух, в домах задрожали стекла.

Марийке показалось, что у нее что-то лопнуло в ушах. Поля схватила ее за руку, и они побежали что было силы, скользя по обледеневшей панели.

Пальба не смолкала до вечера. Жильцы дома Сутницкого начали перекочевывать из верхних квартир в погреба.

Только семье печника никуда не нужно было перебираться – она и так была в подвале.

Сеньке и Марийке дома не сиделось. Они то и дело выскакивали во двор и, заткнув уши, пригибаясь, пробирались вдоль стен в погреба.

В длинном подземном коридоре пахло плесенью и гниющими овощами. Тускло мерцали свечи, освещая кирпичные своды. Один угол погреба занимало семейство Сметаниных – квартирных хозяев Патапуфа. Старик, страдавший «сахарной болезнью»[49]49
  Сахарная болезнь – сахарный диабет.


[Закрыть], лежал на койке, обложенный подушками. Старуха, накинув на плечи поверх пальто плюшевое одеяло, варила на керосинке кашу. Сын Сметаниных, бледный юноша в меховом картузе, у свечки читал книгу. Немного подальше, на большом чемодане, покрытом диванными подушками, спал толстый Мара, а его мать, полная женщина с двумя подбородками, сидела рядом, закутавшись в белый пуховый платок. Подальше разместились Мануйловы. Катерина укладывала Лору спать на раздвижной кровати. Лора капризничала и твердила, что она все равно здесь не заснет.

Марийка бегала со Стеллой и другими ребятами по полутемным коридорам: они забирались в открытые погреба и лазили там между бочками из-под капусты и огурцов.

Каждый час кто-нибудь из мужчин поднимался наверх и возвращался с донесениями: снарядом сшибло кусок крыши соседнего дома; осколками ранена женщина; Махно уже занял вокзал; махновцы заняли базарную площадь; махновцы уже на Казачьей улице; гайдамаки отступают…

В подвал все чаще доносились ружейные залпы и стук пулеметов.

Теперь уже Марийке страшно было перебегать через двор, и она не решалась высунуть нос из подвала.

Наталья, у которой был сердечный припадок, лежала на постели и жалобно стонала при каждом залпе. Марийка, Вера и Сенька сидели на постланном возле печки одеяле. Они были голодны, но не просили есть, так как знали, что вчера была съедена последняя горсть пшена и последняя корка хлеба.

Марийка положила голову к Вере на колени и закрыла глаза. У нее болела голова, и ей казалось, что она глохнет от беспрерывного треска пулеметов.

«Где-то наш Саша? – думала она. – Неужели офицер правду сказал? Неужели я его никогда не увижу?..» Вера, которая все время молча сидела со своей тряпичной куклой на коленях, вдруг тихонько заплакала.

– Ты чего, Верушка? – спросила Марийка.

– Ничего. Просто так! – всхлипнула Вера.

– Федя, – слабым голосом сказала Наталья, – сходи к Фельдману, попроси хоть чего-нибудь. Дети второй день голодные сидят.

– Мы уж у него и так набрали, – ответил Полу-цыган.

– Ничего, он даст… Скажи, дети плачут.

Полуцыган вышел.

Ребята сидели притаившись и слушали, как свистят шрапнели и пули шлепают о камни мостовых.

– Как бы под пулю не угодил… Ох, Пресвятая Богородица! – стонала Наталья.

Полуцыган вернулся через десять минут и начал вытаскивать из карманов засохшие, твердые, как камень, пряники. За пять дней перестрелки жильцы разобрали в лавочке все съедобное, и, кроме прошлогодних пряников, у Фельдмана ничего не осталось.

К вечеру стрельба внезапно стихла.

Марийка и Вера, закутавшись потеплее, вышли во двор. Среди подтаявшего снега повсюду валялись осколки выбитых стекол, куски штукатурки. Из погребов один за другим выбирались жильцы и начинали расходиться по своим квартирам. Вот вылезла из погреба Катерина, нагруженная узлами с постелью, за нею осторожно поднялись по скользким ступенькам Елена Матвеевна и Лора, под руки вывели старика Сметанина.

– Пойдем домой, холодно, – сказала Вера.

– Пойдем.

Девочки повернули к себе на задний двор, но в эту минуту услышали какой-то шум.

В узкую калитку гуськом вошли шесть человек, обвешанные ручными гранатами и обмотанные пулеметными лентами. Двое из них были одеты в дорогие енотовые шубы, видно, только что снятые с чужого плеча, один был в солдатской шинели, остальные в простых крестьянских зипунах[50]50
  Зипу́н – русский крестьянский кафтан из грубого толстого сукна.


[Закрыть].

Как раз в это время через двор проходил молодой Сметанин.

Увидев вооруженных людей, он хотел было юркнуть в подъезд, но не успел.

– А ну стой, не бежи! – крикнул ему огромный детина в меховой шубе нараспашку.

Сметанин остановился.

– Ты кто будешь? – спросил тот, что был в меховой шубе.

– А вы кто?

– Гайдамаки. Что, небось обрадовался? Не, мы махновцы… Мы ваших любимчиков в порошок стерли и в Днипро скинули…

– Махновцы! Бежим домой! – толкнула Вера Марийку в бок.

– Подожди, посмотрим, что дальше будет…

– А ну, веди нас в свою кватеру, – сказал Сметанину один из махновцев, смуглый парень с ярко-белыми зубами.

– У меня больной старик отец. Не напугайте его, пожалуйста, – забормотал Сметанин и зачем-то снял картуз.

– Идем-идем!.. Поговори тут еще…

Махновцы вошли в подъезд.

* * *

Стрельба смолкла, но все сидели по домам, боясь выглянуть на улицу. В городе было тревожно. Махновцы грабили подряд все квартиры и, уходя, для острастки оставляли возле порога парочку ручных гранат.

– Ну, нам бояться нечего – к нам не придут, – говорила Наталья. – Что с нас взять? Пуговица в кармане да блоха на аркане.

Но видно было, что Наталья все-таки боится махновцев. Она не выпускала ребят во двор, при каждом шорохе вздрагивала и бледнела.

В восемь часов вечера дворник запирал ворота на железный засов. Во всех окнах было темно, во дворе, занесенном сугробами, пусто и страшно. Весь город точно вымер. Только изредка раздастся где-нибудь выстрел или пьяный выкрик – и снова все стихает.

И вдруг на третий день снова началась пальба. Снова жильцы дома Сутницкого полезли прятаться в погреба. Снова Марийка, Вера и Сенька сидели на одеяле возле печки и при сильных взрывах ничком ложились на пол.

Все было совсем как три дня назад. Только сейчас никому не было известно, кто наступает.

Одни говорили, что стреляют гайдамаки, другие – что это возвращаются немцы, третьи уверяли, что это наступают французские и английские союзники, которые хотят захватить Украину.

Полуцыган, который утром выходил из дома, спросил у одного махновца, кто наступает на город.

Махновец ответил:

– А хто його зна! Все одно враг…

На этот раз перестрелка стихла очень скоро.

В подвал прибежала Машка:

– Девчата, бежим на улицу! Махновцы отступили, на Казачьей улице пулемет кинули… А у самых наших ворот дохлая лошадь лежит…

Большая черная лошадь лежала посреди мостовой, запорошенная снегом. Две голодные собаки кружились возле нее.

– Не хочу глядеть, она страшная, – сказала Вера и потянула Марийку за руку. – Пойдем домой.

– Ну погоди минутку. Смотри, у нее глаз точно стеклянный.

Мимо девочек проскакали на взмыленных лошадях четыре всадника. Один из них осадил на полном скаку коня и крикнул:

– Девочки, а где тут будет центральный телеграф?

У всадника на отвороте шинели был приколот красный бант, а когда он наклонился, на барашковой папахе блеснула пятиконечная звездочка.

– Телеграф – на Кирилловской, прямо, а потом за угол, – сказала Вера.

Всадники скрылись за углом, а Марийка все еще стояла и глядела им вслед.

– Видела красную звезду? Это наши! – закричала она, наконец придя в себя.