Текст книги "Марийкино детство"

Плотник и меховщик

На базаре ни к мясу, ни к маслу было не подступиться. В июне месяце началась выдача хлебных карточек. Рабочие получали два с половиной фунта, служащие – полтора фунта, а дети до пяти лет – один фунт.

Марийка очень гордилась тем, что ей полагалось полтора фунта хлеба, как взрослой. Она спрятала отдельно свою зелененькую карточку и каждый день сама отрывала по талончику.

– Царя скинули, а все по-старому, как и было! – ворчала Поля. – Войну не кончают, на базаре все втридорога. Недаром Саша-переплетчик давеча говорил: пока буржуев да министров к черту не погоним, до тех пор народ легче не вздохнет…

Марийка почти все время проводила на заднем дворе у Веры Полуцыган.

Когда наступили теплые дни, Вера стала немного поправляться, и Наталья выносила ее из подвала на солнышко. Сенька натаскал откуда-то четыре ведра песку, и Марийка с горбатой Верой часами копались в песке возле курятника – устраивали норки, лепили башенки.

Этим летом двор опустел. Ляля Геннинг со своей матерью уехала к бабушке в Одессу. Исчез куда-то жандармский полковник Шамборский. Крикливая толстая Шамборщиха притихла и присмирела. Она уже не ездила на извозчике, как раньше. Она ни с кем во дворе не разговаривала и, когда с ней здоровались, только молча кивала головой с таким видом, будто была обижена на всех соседей.

С тех пор как уехала Ляля, Ванде запретили выходить во двор, и она торчала у себя на балконе, перевесившись через перила и уныло глядя вниз. Домовладелец Сутницкий тоже перестал показываться во дворе. На его окнах целый день были спущены полотняные шторы, и горничная не выносила на балкон попугая, как прошлым летом.

Во дворе рассказывали, что в имении Сутницкого Заерчановке крестьяне сожгли господский дом, разгромили конюшню и винный погреб, а лошадей, сеялки и молотилки поделили между собой.

В июле вернулся с фронта муж прачки Липы, плотник Легашенко. Он был все такой же бородатый; ноги, руки у него были целы, но щека у него все время странно передергивалась, точно Легашенко старался согнать невидимую муху.

Легашенко снова принялся плотничать, починял, как раньше, мебель, мастерил табуретки и сундучки, но прачка говорила, что мужа ее отравили на войне газом и что он теперь совсем больной и припадочный.

И верно. Он уже не шутил, не боролся на полянке со своим сыном Митей, как бывало. Целый день он работал, молчаливый и хмурый, а вечером, сидя на досках, сваленных у сарая, что-то вполголоса рассказывал дворнику и другим подвальным про войну, и лицо его болезненно передергивалось.

В городе было неспокойно. Говорили, что начинаются грабежи.

По ночам у ворот дома дежурили по очереди все жильцы. Доктору Мануйлову выпала очередь дежурить вместе с печником Полуцыганом, а меховщик Геннинг дежурил с Патапуфом.

Однажды в жаркий летний день Марийка, игравшая с ребятами на заднем дворе, услышала музыку духового оркестра.

– Солдаты! Солдаты идут! – крикнул Сенька и первый бросился на улицу.

За ним побежали и остальные.

Мимо дома проходил отряд, отправлявшийся на фронт.

– Гляди-ка, Марийка, ваш офицер идет, – зашептал Сенька.

Марийка увидела Сашу-офицера, который проходил, гордо подняв голову и глядя прямо перед собой. Его щегольские, ярко начищенные сапоги с узенькими носками блестели на солнце.

Когда Саша-офицер уже прошел мимо, вдруг за ворота выскочила Елена Матвеевна и пустилась его догонять. В руках у нее был сверток с пирожками.

А отряды все шли да шли. Проходил уже третий оркестр. Сверкала медь, лоснились красные надутые щеки трубачей. Каждый раз, когда близко ударял барабан и гремели медные тарелки, у Марийки екало сердце.

У ворот стоял меховщик Геннинг в чесучовом костюме и соломенной шляпе-панаме. Он о чем-то спорил с Полуцыганом. Марийка прислушалась.

– И когда этому конец настанет? – хмуро говорил Полуцыган, не глядя в лицо меховщику. – Гонят народ на убой, ну прямо как скотину бессловесную.

– Свою же свободу идут защищать, – сказал меховщик, обтирая лысину белоснежным платком.

– Кому свобода, а кто ее еще и не нюхал, – усмехнувшись, пробормотал Полуцыган.

– Что ж, вы хотите, чтоб немецкий кайзер сел нам на шею? От него будет трудней избавиться, чем от царя…

Полуцыган махнул рукой и сердито отвернулся.

Плотник Легашенко, босой, в солдатских штанах с болтающимися тесемками, уже несколько минут прислушивался к спору.

– Чья бы корова мычала, а ваша бы молчала, – грубо сказал он Геннингу. – Такие, как вы, при всяком царе не пропадут – хоть при русском, хоть при немецком…

– А тебя не спрашивают, дезертир, – оборвал его Геннинг.

У Легашенко еще больше, чем всегда, начало передергиваться лицо.

– Это я-то дезертир? Ну а сам-то ты не дезертир? Небось и не нюхал пороху! Сидел здесь, наживался, сразу видно – от войны не в убытке. А я газом отравлен на всю жизнь. Погоди, доберемся до вас, буржуев… С царем расквитались, теперь за вас возьмемся. – Вот и я то же говорю… – обрадовался печник.

Геннинг нахлобучил пониже свою шляпу и нырнул в калитку. Марийка слышала, как он проворчал сквозь зубы:

– Большевицкая агитация…

Газета «Голос рабочего»

Марийку послали на почту за марками. Она купила марки и не торопясь, глазея по сторонам, пошла домой.

Только что прошел дождь. Повсюду блестели на солнце лужи. Небо было голубое и чистое.

– Голь!.. Голь!.. Голя! – услышала Марийка хриплый выкрик.

Черный угольщик медленно ехал по улице, погоняя кнутом свою грязную белую клячу. Мешки с древесным углем были сложены за его спиной. Облако черной пыли плыло над телегой.

Марийка схватилась за глаз. Ей вдруг стало больно смотреть. Она потерла глаз пальцем, потом оттянула веко кверху и плюнула на землю три раза подряд. Это, как известно, самый верный способ, чтобы выскочила пылинка. Но пылинка не выскочила.

«Ишь, как его запорошило!» – подумала Марийка и пошла дальше, прикрыв ладонью глаз. В другой руке она сжимала сдачу – новенький двугривенный[39]39
  Двугри́венный – монета достоинством двадцать копеек.


[Закрыть].

«Как плохо жить с одним глазом, – думала она. – Все замечаешь только с одной стороны… А вдруг этот глаз у меня вытечет, как у той женщины, что приходила к доктору?!»

Марийка ощупала зажмуренный глаз. Смотреть все еще было больно. Что-то мокрое ползло по щеке.

«Вытекает! – решила Марийка. – Сейчас я, наверно, ослепну!..»

– Марийка, что это с тобой? – услышала она вдруг знакомый голос.

Она подняла голову и увидела перед собой Сашу-переплетчика:

– Сашенька, посмотри скорей на мой глаз! Так больно, так больно…

– А ну-ка, сейчас посмотрим! – Саша взял Марийку за подбородок. – Ничего особенного. Видно, пылинка попала в глаз, а ты пальцами натерла. Пойдем со мной тут к одной знакомой, она близко живет, нужно промыть глаз.

Он взял ее за руку и повел за собой. Марийка прижалась щекой к Сашиному рукаву, от которого пахло клейстером и табаком. Она крепко сжимала большую шершавую ладонь Саши и шла за ним, зажмурив оба глаза.

– Ходи поаккуратней, – сказал Саша, – прямо по лужам шлепаешь…

– Я это нарочно. Будто я слепая, а ты мой поводырь.

– Осторожней, – сказал Саша, – тут калитка. Ну раскрывай глаза.

– А мы скоро придем?

– Да мы уже пришли.

Они остановились, и Саша постучался. Кто-то отворил дверь. Споткнувшись о порог, Марийка с закрытыми глазами вошла в дом.

– Что это за девочка? – услышала она мужской голос.

– Это моя старая приятельница. Дай-ка, Майор, чистый платок, я ей глаз промою. Ну, кучерявая, раскрывай очи. Да ты не мигай!.. Ну, вот и готово, видишь, какой кусок угля вытащил, целый угольный склад был у тебя в глазу.

Марийка открыла глаза и увидела себя в небольшой комнате, полной сизого табачного дыма.

За двумя столиками и на подоконнике единственного окна сидели люди. Почти все они что-то писали. Это было бы похоже на почту, если бы не железная кровать, на которой лежало чье-то пальто и пачка газет.

Маленький темноволосый человек в студенческой куртке нараспашку подошел к Саше.

– Ну, как у тебя дела? – спросил он, поправляя на носу пенсне.

– Дела хорошие, Майор. Собрано по подписным листам двести восемнадцать рублей с лишним. Это только среди рабочих лесопилки. Сейчас пойду в Культяповку.

«Вот странно! – подумала Марийка. – Майоры ведь, кажется, всегда бывают военные, а этот одет как Саша-студент, только куртка постарее».

Саша вынул из карманов большие, исчирканные подписями листы и толстую пачку денег. Деньги он начал пересчитывать.

– Ты чего? – спросил он Марийку, которая все еще стояла у дверей. – Беги домой.

– Я тебя подожду, – тихонько сказала Марийка.

На подоконнике сидел пожилой рабочий с длинными, обвислыми усами. Низко наклонившись, он что-то писал на листке бумаги, подложив под него толстую книгу. Нахмурив лоб, он кусал кончик своего карандаша, то и дело перечеркивал написанное и снова писал.

Кто-то назвал пожилого рабочего Захаром Иванычем.

«Уж не Машкин ли это дядя Захар Иваныч, который собирался ее на фабрику пристроить?» – подумала Марийка.

Лицо у Захара Иваныча было нестрогое, и усы так добродушно свисали вниз, что Марийка, осмелившись, спросила:

– Дяденька, вы не знаете дворника Кириченко? Вы не дядя ли Машкин будете?

– Обязательно Машкин, – рассеянно ответил Захар Иваныч и, продолжая писать, еще несколько раз повторил: – Обязательно Машкин, обязательно Машкин…

Марийка на цыпочках прошла в другой конец комнаты, где за столиком писал Майор.

Она несколько минут разглядывала узкие листки, исписанные красивыми, ровными строчками. Удивительно, как это у него так ровно получалось без линеек. Вот бы ей научиться!

Вдруг распахнулась дверь, и в комнату вошла молодая женщина в длинном пальто и в суконной шапке. Она поставила на стол что-то тяжелое, квадратное, завернутое в вязаный платок.

– Вот, – сказала она грубым мужским голосом, – раздобыла пишущую машинку на три часа, сейчас начну печатать…

Все повскакали со своих мест.

Майор развернул платок, и Марийка увидела какую-то странную штуку, утыканную рядами белых эмалевых кружочков, на которых блестели черные буквы.

– Пишущая машинка! Ну и молодец же ты, Анна Ивановна! – сказал Майор. – Теперь у нас работа пойдет на всех парах…

Анна Ивановна начала раздеваться. Волосы у нее были коротко подстрижены, и Марийке это очень понравилось. Девочек с короткими волосами она видела, но стриженых женщин – еще никогда. Анна Ивановна была рослая, крепкая, с румянцем во всю щеку. Она носила мужскую косоворотку, огромные ручные часы и вообще была похожа на мужчину.

Усевшись за столиком, Анна Ивановна заложила в машинку чистый лист и начала быстро стучать пальцами по белым кружочкам – ну точно на рояле играла. Марийка стояла за ее спиной и смотрела, как на бумаге отпечатываются красивые лиловые буквы.

Когда Анна Ивановна на минуту встала из-за машинки и зачем-то подошла к Майору, Марийка успела ткнуть пальцем в один кружочек. Машинка цокнула, и посреди листа появился жирный лиловый значок §.

Майор теперь перестал писать. Он ходил по комнате и диктовал, а Анна Ивановна так быстро отстукивала на машинке каждое его слово, что даже не заметила Марийкиного параграфа.

– «Временное правительство есть правительство капиталистов, – диктовал Майор, шагая по комнате, – оно не может окончить грабительскую войну, оно не может не охранять интересы буржуазии…

Советы рабочих и солдатских депутатов представляют другие классы – классы трудящихся…»

Майор то и дело подбегал к каждому из сидевших в комнате, заглядывал в их листки и торопил:

– Ребята, поторапливайтесь, не забудьте, что мы должны выпустить газету к завтрашнему дню; мы должны довести до масс слова товарища Ленина…

– Хорошо тебе поторапливаться, как ты шибко грамотный, – жаловался Захар Иваныч, – а у меня вон полная голова разных мыслей, а на бумагу не идут. Аж вспотел весь…

Саша наконец кончил пересчитывать деньги.

– Ну, пошли, Марийка, – сказал он, – мне еще в Культяповку надо, а тебе пора домой.

– Саша, а для кого это ты столько денег собрал? – спросила Марийка, когда они вышли на улицу.

– Для нашей рабочей газеты.

Марийка засмеялась:

– Ты все шутишь! Я ведь знаю, что газета стоит пятачок, а у тебя вон сколько денег собрано…

– Эх ты, голова садовая! Одна газета стоит пятачок, а нам нужно напечатать пять тысяч штук. Понимаешь? За бумагу нужно заплатить – раз, за краску – два…

– А когда выйдет газета? – спросила Марийка.

– Завтра в обед. К концу дня пойдем разносить в рабочие районы.

– Саша, возьми меня с собой, я буду тебе помогать. – Не устанешь? Много ходить придется.

– Ничего, я привычная!

– Ну тогда жди меня завтра в три часа возле водокачки на Михайловской улице. Оттуда пойдем на лесопилку.

Назавтра ровно в три часа Марийка ждала Сашу в условленном месте.

Стоял теплый осенний день.

Щурясь от солнца, Марийка смотрела вдоль улицы – не видно ли Саши?

Она заметила его еще издали – он шагал, нагруженный большой кипой газет, через плечо у него висела холщовая сумка, тоже набитая газетами.

– Здравствуй, Марийка! – крикнул Саша. – А я думал, ты не придешь, мать не отпустит.

– С тобой меня мама всегда отпускает.

– Ну, идем скорей!

Они вышли на шоссе. Саша так быстро шагал, что Марийка едва за ним поспевала.

– Саша, дай я тоже понесу газеты, – попросила Марийка.

– Дойдем до того дерева, я развяжу пачку и дам.

Дошли до высокого старого дуба, который уже начал желтеть. Саша присел на траву, разрезал бечевку и дал Марийке толстую пачку газет.

– «Голос рабочего», – прочитала Марийка название газеты.

Больше она ничего не успела прочитать – Саша пошел дальше, надо было его догонять.

Вот и Мандрыковский спуск. Отсюда начинаются кривые узкие улицы Культяповки. У первого же забора Саша остановился, вытащил из кармана кнопки, расправил газету и прикрепил ее к забору на видном месте.

– Ну, теперь скорей на лесопилку, – сказал Саша, – сейчас гудок.

Они пошли дальше, мимо маленьких покосившихся домиков.

Возле красного кирпичного здания лесопилки были сложены штабелями доски.

Саша присел на досках, разложил рядом с собой газеты, поправил на боку сумку.

– Ну, Марийка, сейчас пойдут рабочие. Смотри не зевай. Я буду здесь, а ты беги к другому выходу. Как все газеты раздашь, возьмешь у меня еще.

Хрипло, протяжно загудел гудок. Прижимая к груди газеты, Марийка кинулась к воротам лесопилки.

– Свежая газета «Рабочий голос!» – звонко выкрикнула она, стараясь подражать уличным газетчикам.

Ее обступили. Со всех сторон тянулись рабочие большие руки.

В одну минуту Марийкин карман оттопырился, наполненный медяками.

Газеты тут же читали, передавали друг другу, бережно складывали, прятали по карманам.

Раздав все газеты, Марийка побежала к Саше за другими, но и он уже распродал все номера.

В больнице

Однажды утром Марийка проснулась позже, чем всегда. В квартире было тихо. Мать, видно, еще не вернулась с базара. За сатиновой занавеской было темно и душно. Жужжали мухи, что-то, захлебываясь, булькало в водопроводной трубе. Нужно было скорей вставать и приниматься за чистку башмаков, но вставать почему-то не хотелось. Голова была тяжелая и точно не своя, глаза смыкались.

«Посплю еще немножко», – подумала Марийка, чувствуя какую-то странную усталость во всем теле.

Ее разбудили грузные шаги матери и грохот поленьев, брошенных на пол у печки.

– Мама! – позвала Марийка.

Поля подошла к кровати.

– Ты что же это валяешься? – закричала она, но вдруг смолкла и пощупала горячие щеки Марийки. – Господи! Да ты вся в жару! Лоб горячий, точно печка. Катерина, принеси-ка градусник…

Марийке под мышку поставили холодный градусник. Катерина покачала головой:

– Горло болит? Дело плохо – не иначе как скарлатина.

Через час проснулся доктор. Узнав, что Марийка заболела, он пришел на кухню, осмотрел ее и велел немедленно везти в больницу.

Оказалось, что Катерина нечаянно угадала.

– Скарлатина очень заразительна, и я не могу рисковать здоровьем своего ребенка, – сказал доктор Поле. – Вот вам записка к старшему врачу. Катерина, вызовите извозчика…

И вот Марийка, закутанная в большой платок, едет на извозчике. Она сидит у Поли на коленях. Марийка никогда еще не ездила на извозчике. Как приятно покачивает на мягких рессорах! Одно жалко: что не идет дождик, а то бы над пролеткой подняли кожаный верх… Они проезжают через базар, мимо торговок, сидящих на земле возле груды ярко-желтых дынь и полосатых арбузов.

Вот и Гоголевский сквер, весь засыпанный опавшей листвой. Среди поредевших кустов виднеется длинноносый каменный Гоголь, с волосами длинными, как у священника. Но куда же они с мамой едут? Ах да, в больницу. Ее оставят там одну.

– Мама, мамочка, я не хочу! – плачет Марийка и цепляется за Полю.

Но они уже приехали. Марийку несут по длинному белому коридору, где висят лампы под железными абажурами. Как много ламп! Марийка начинает считать лампы.

– Одна, две, три, четыре… десять.

В большой комнате стоят рядами кровати. Марийка лежит на крайней кровати возле окна. Она целые дни дремлет. Иногда она просыпается вся в поту и начинает сбрасывать с себя колючее шерстяное одеяло. Кто-то наклоняется над ней и дает ей пить.

Это очень странная комната. Все кружится и пляшет вокруг Марийки. Как волчок, кружится под потолком матовый шар лампы, танцуют на столике желтые пузырьки в гофрированных бумажных чепчиках, кружится как сумасшедшее окно с мелькающей в нем голой березой.

– Остановите окно, остановите окно!..

Потом все вещи останавливаются, и стенки начинают раздвигаться. Комната становится огромной, как Соборная площадь. Где-то далеко-далеко блестит медная дверная ручка. Кровать становится крохотной, как спичечная коробка, и сама Марийка – маленькая-премаленькая.

Ночь. Тихо в палате. Марийка садится на кровати и оглядывается вокруг.

За окошком над голой мокрой березой стоит луна.

Белые стены, белые кровати, белые тумбочки. Так вот она какая – больница. На соседней кровати шевелится маленькая фигурка. – Мама! Мама! Пить!..

Неслышно ступая, входит сиделка в белом халате. Она дает лекарство Марийкиной соседке.

– А ты чего сидишь, полуночница? – спрашивает она у Марийки. – Голова не болит? Нет?

– Нет.

Марийка хочет сказать сиделке, что она уже выздоровела и чтоб ее скорей выпустили из больницы, но от слабости ей даже трудно пошевелить языком.

* * *

Марийка медленно выздоравливала. Ее перевели в другую палату, где лежали еще три девочки и один мальчик, Вася.

Девочка Зоя, которая уже давно выздоравливала и все никак не могла выздороветь, была очень крикливая и злая. Она швыряла на пол пузырьки с лекарством и целый день ныла и просилась домой. А то вдруг начинала дразнить худенького бритоголового Васю: «Васька-Васенок, худой поросенок, ножки трясутся, кишки волокутся…»

Две другие девочки, трех и пяти лет, целый день спали.

В этой палате рядом с дверью было проделано окошечко, сквозь которое родители смотрели на своих детей. Каждое воскресенье Марийка видела в окошечко широкое красное лицо матери. Поля улыбалась ей и кивала, а после ее ухода няня вносила гостинцы: куриную котлету в промасленной бумаге, баночку меду или несколько бубликов.

Однажды среди гостинцев Марийка увидела белый запечатанный конверт с надписью: «Получить Марии Внуковой». У Марийки дрогнуло сердце. Она никогда в жизни еще не получала писем. От кого бы это?

Она осторожно надорвала конверт и вынула листочек в косую клетку, весь исписанный крупными буквами. Письмо, оказывается, было от Сеньки:

«Здравствуй, Марийка! Что это ты так долго болеешь? Уже все подвальные заскучали, а наша Вера аж плачет. Марийка, а у нас теперь опять революция. Отец говорит, что это уже настоящая, потому что теперь советская власть. И еще новость: теперь Сутницкому никто уже не платит за квартиру. Я тебе посылаю листовку. Их по улицам разбрасывали, я и подобрал возле аптеки четырнадцать штук. Ты прочти, там про революцию написано. Эх, жалко, нет у меня ружья, я бы тоже пошел драться с помещиками и буржуями. Марийка, ты скорей выписывайся, будем делать телефон. Я уже проволоку раздобыл и одну испорченную трубку; но ничего, поправим… выздоравливай скорее.

С почтением, Сенька Полуцыган».

Тут же в конверте лежала измятая коричневая листовка.

К ГРАЖДАНАМ РОССИИ

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства – это дело обеспечено.

Да здравствует революция солдат, рабочих и крестьян!

Военно-революционный комитет при Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов

Медленно тянулось в больнице время. Марийка старалась просыпаться как можно позднее, и все же дни здесь были бесконечно длинные. Марийка часами лежала, рассматривая свои пальцы, с которых после скарлатины облезала кожа. Потом она вставала, надевала длинный, до земли, халат и, шатаясь от слабости, выходила в коридор. Здесь было гораздо веселее, чем в палате.

Взад и вперед бегали сиделки с грелками и градусниками, опущенными в стакан. Стряпухи в белых колпаках тащили медные котлы с кашей. Через стеклянную дверь Марийка увидела, как на той стороне лестницы, в мужском отделении, бродили по коридору какие-то старики в одном нижнем белье. В больнице не хватало халатов и простынь, туфель совсем было мало, и Марийке достались огромные войлочные шлепанцы, оба с левой ноги.

В коридоре две няньки мыли стенки горячей водой и без умолку трещали, умолкая лишь тогда, когда в коридоре появлялась дежурная сестра. Марийка с завистью смотрела, как няньки шаркают щетками по стенке. Ей тоже хотелось бы делать какую-нибудь работу, и она даже соскучилась по своим сапожным щеткам и грязным тарелкам.

– А что же ты думаешь, – говорила одна из нянек, – я взяла да и пошла прямо в Совет, что на Дворянской улице в особняке Шабада. Прихожу и говорю: так и так, беспорядок у нас в больнице, больных не кормят до поздней ночи, клопы их грызут, кастелянша шьет себе из казенных простынь юбки и тому подобное.

– Ну, а они что сказали?

– Говорят, пришлем завтра рабочий контроль…

Няньки замолчали и стали еще сильнее шаркать щетками.

– Нянюшка, – сказала Марийка, – дайте мне щетку, я вам помогу.

Санитарка обернулась.

– Ты чего тут торчишь на сквозняках! – закричала она на Марийку. – Марш в палату!..

Марийка поплелась в палату, вздыхая, легла в постель и снова начала рассматривать свои пальцы и обрывать с них старую кожу. Потом она не вытерпела, опять встала и подошла к окошку. Там, за окном, где-то далеко свистел паровоз, там были улицы, дома, магазины, собаки…

Как ей хотелось скорей попасть домой, побывать у Стеллы, у горбатой Веры, сбегать к Саше-переплетчику, разузнать все новости.

Наконец наступил долгожданный день выписки. Снова Марийка едет с матерью на извозчике, закутанная в большой платок. На земле, на крыше, на деревьях – всюду белеет первый снег. Над каменным домом, где помещалась городская управа, развевается красный флаг.

А вот Губернаторская улица, вот и булочная Сафонова, куда Марийка так часто бегала за хлебом. Вот и переплетное заведение мадам Таракановой с запертой на замок дверью, вот наконец и дом Сутницкого.

Кто это там топчется у ворот? Это никак дворникова Машка и Сенька…

Марийка засмеялась и начала махать руками.

– Да тише ты! – заворчала Поля. – Еще с извозчика свалишься.

Пролетка медленно въехала во двор.

Когда Марийка впервые после возвращения из больницы увидела себя в зеркале, она испугалась. Некрасивая глазастая девочка с наголо обритой головой была совсем не похожа на прежнюю курчавую Марийку.

Но не только сама Марийка переменилась за эти два месяца – все вокруг переменилось еще больше, как будто прошел целый год.