Текст книги "Марийкино детство"

На новоселье

Поля с Марийкой пошли впереди. Вслед за ними шагал вооруженный красногвардеец.

Вот дом Сутницкого. Сенька и Машка бегают по двору на деревянных коньках-самокатках.

– Гляди! – закричала Машка. – Докторская Поля с Марийкой арестованные идут!..

– Здесь, что ли? – спросил красногвардеец, входя в парадный подъезд.

– Здесь-то здесь, – нерешительно сказала Поля, – только лучше бы с черного хода пойти. У нас только вчера полы натерли, наследим…

Красногвардеец повернул голову, взглянул на Полю и, не сказав ни слова, начал подниматься по лестнице.

Остановившись возле дверей доктора Мануйлова, он что есть силы три раза подряд дернул звонок. У Марийки от страха даже мурашки по спине забегали.

«Что будет, что будет!» – думала она, уцепившись за Полин локоть.

За дверью послышались шаги. Поля с Марийкой невольно отступили в сторону, и когда доктор распахнул дверь, он их даже и не заметил.

– Это вы будете гражданин Мануйлов? – спросил красногвардеец у доктора.

– Я. В чем дело?

– Будьте такие добрые, покажите вашу квартиру.

Поля с Марийкой остались стоять на площадке. Они слышали, как доктор говорил, что врачей не имеют права уплотнять, и вслух читал ордер:

– «Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов предоставляет право гражданке Пелагее Ивановне Внуковой занять одну комнату в квартире гражданина Мануйлова».

– Что? – завизжала в передней Елена Матвеевна. – Вселить мою бывшую кухарку? Безобразие! Мы будем протестовать! Пусть вселяют кого угодно, только не эту женщину…

– Хорошо, – неторопливо сказал красногвардеец, – тут у меня есть еще один ордерок. Сапожник Филатов и девять душ семейства.

Докторша, рыдая, ушла в комнаты.

– Чего ж вы тут стоите? Вот чудаки! – сказал красногвардеец, высунувшись на площадку.

Поля с Марийкой несмело вошли в переднюю. Марийке казалось, что они пришли в чужой дом. Она даже с каким-то любопытством осмотрела вешалку, зеркало и оленьи рога над зеркалом, точно видела все это в первый раз.

Между тем красногвардеец обошел всю квартиру, не выпуская из рук винтовки и топая сапогами по натертому воском полу. Он, видно, нисколько не боялся доктора и шумно отворял одну дверь за другой. Вот он распахнул дверь столовой. Марийка увидела Лору, которая сидела за роялем и играла гаммы. Красногвардеец обвел взглядом большую комнату, оклеенную цветными обоями с золотым багетом, фаянсовые тарелки на стенах, дубовый буфет, заставленный вазами, рыжую девочку в бархатном платье, которая встала из-за раскрытого рояля.

– Эту, что ль, комнату будете занимать? – обернулся он к Поле, топтавшейся за его спиной.

– Да нет же, разве можно! – испугалась Поля и робко взглянула на доктора. – Вы, Григорий Иванович, не сердитесь… Дайте нам по-хорошему швейную комнатку, маленькую, что возле ванной. Нам с Марийкой много не надо.

Через десять минут Катерина, поджав губы, выносила из швейной комнатки свои иконы и узелки. Она оставила в комнате только один стул с продавленным сиденьем и деревянную полочку, прибитую к стенке.

В тот же вечер докторша приказала Катерине забрать стул и полочку.

– Чтобы там ни одного гвоздя моего не осталось! – кричала она в коридоре.

Катерина пришла с молотком и начала отдирать от стенки полочку, которая никак не поддавалась. В конце концов полочка разлетелась на мелкие куски, и Катерина унесла три дощечки и гвоздь, вытащенный из стенки.

С Полей она не разговаривала: она не могла ей простить своего переселения из уютной швейной комнатки.

В эту ночь Поля с Марийкой спали на полу, на старом тюфяке, выпрошенном у дворника. Утром Поля пошла на вокзал перебирать мороженую картошку.

Каждый день она возвращалась в пять часов и приносила паек – пять фунтов мокрой картошки в мешке и кусок липкого ржаного хлеба.

– Ну, теперь мы, Марийка, с голодухи не пропадем, – говорила она, – картошка и хлеб есть – значит, продержимся.

– Маслица бы еще достать, – мечтала Марийка.

– Погоди, дочка, будет у нас и маслице. Переживем, перетерпим трудное время. Враз ничего не делается…

Первое время Марийка сидела в комнате, притаясь как мышь. Она боялась выйти в коридор. Когда хотелось пить, она долго прислушивалась, не ходит ли кто поблизости, и если было тихо, она на цыпочках пробиралась в ванную комнату и пила там прямо из никелированного крана с надписью «Холодная». Она боялась доктора и в особенности докторши.

Марийка перестала бегать на улицу, потому что у них с матерью не было ключей от дверей. Она боялась, что, если она выйдет погулять хоть на минутку, докторша тем временем выбросит их вещи и не пустит больше в квартиру.

Доктор, пожалуй, сердился на них меньше, чем докторша и Катерина. Один раз Марийка слышала, как он сказал в столовой:

– Оставьте их в покое. Было бы хуже, если б к нам вселили рабочее семейство с полдюжиной ребятишек.

Доктор даже начал разговаривать с Полей. Встретив ее как-то на лестнице, он спросил, где она работает и сделала ли себе прививку против брюшного тифа. Но докторша все еще злилась. В коридоре поминутно хлопали двери. Это докторша то и дело их затворяла, чтобы «не подслушивали».

Когда вечером Поля приходила с работы и разжигала плиту, чтобы сварить картошку, Елена Матвеевна кричала, что напустили полную квартиру дыма и что она не потерпит таких издевательств со стороны разных нахалок.

Докторша теперь сама стряпала обед и постоянно толкалась на кухне возле плиты рядом с Катериной. Поле так не хотелось заходить на кухню, что она складывала свою мороженую картошку в котелок и посылала Марийку поставить его к дворничихе в печку.

Лоре строго запретили разговаривать с Марийкой.

Последнее время она почему-то не ходила в гимназию. Скучная, она бродила по пятам за матерью и хныкала: «Мама, что мне делать?» А то вдруг принималась бегать сломя голову по коридору взад и вперед. Один раз Лора на всем бегу распахнула дверь швейной комнаты и с хохотом промчалась дальше.

Поля с Марийкой понемногу приводили свою комнату в порядок.

Саша-переплетчик дал Поле раскладную койку, два стула и большой ящик из-под макарон, который мог отлично заменить стол. Ящик Поля поставила у окна и накрыла его вышитым полотенцем. На окно она повесила белую занавеску.

Марийка долго не могла привыкнуть к мысли, что у них с матерью есть собственный угол.

Когда она немного осмелела и начала выходить во двор, она каждый раз, задравши голову, смотрела на свое окно, где за оттаявшим стеклом виднелся край белой занавески.

Из нескольких десятков окон одно принадлежало Марийке, и она мечтала о том, как летом она будет сидеть у раскрытого окна и пускать вниз мыльные пузыри.

Проснувшись утром, Марийка первым делом принималась за уборку. Она старательно обметала пыль и мыла пол. Кончив уборку, Марийка становилась возле порога и любовалась своей комнатой.

Непросохший пол блестел, он был темно-вишневого цвета. На ящике, покрытом чистым полотенцем, красовался синий кувшин. Весенний солнечный луч преломлялся сквозь стекло кувшина, и казалось, что полотенце горит синим пламенем. Марийка гордилась своим кувшином – ведь это была самая красивая вещь в их комнате, если не считать Полиных серебряных часов, висевших на гвоздике у постели.

Кто нам даст-подаст…

Марийка так полюбила свою комнату, что первое время ей даже и не хотелось никуда выходить. Она часами сидела возле ящика, покрытого полотенцем, и рисовала картинки или вырезывала кружевные салфетки из старых газет. Когда ей хотелось есть, она придвигала к себе котелок с вареным картофелем и, не выпуская ножниц из рук, принималась жевать холодную, круто посоленную картошку.

В передней звонили больные. Катерина бегала на кухню за горячей водой, в столовой звенела посуда, кто-то приходил, уходил, а здесь, в швейной комнатке, было так спокойно, тихо, что было слышно, как тикают висевшие на гвоздике часы. Хотя теперь Марийке не нужно было прислушиваться к каждому окрику из барских комнат, но она долго еще по привычке вздрагивала и кидалась к дверям, когда слышала голос доктора: «Горячей воды!»

Но вот на дворе немного потеплело. Марийка опять начала бегать к Стелле и горбатой Вере. Один раз она даже осмелилась привести их к себе в гости. Улучив минутку, когда докторши не было дома, она провела девочек через кухню. Катерина начала было ворчать:

– Бродят здесь… Грязь натаскивают… Покоя нет!..

Стелла не растерялась.

– Простите, что потревожили… – сказала она, улыбаясь. – Мы не к вам, а к вашим квартирантам… Чего ты ее боишься? – накинулась она на Марийку, когда они вошли к ней в комнату. – Ты теперь не девочка на побегушках, нечего тебе на задних лапках перед ними плясать.

– Я и не пляшу, – оправдывалась Марийка.

Она ни за что на свете не призналась бы Стелле, что боится Катерины не меньше, чем докторши.

Несколько раз Марийка встречала на дворе Лору. Лора растеряла всех своих подруг. Ванда и Ляля Геннинг уехали, а гимназия была закрыта, и гимназистки сидели по домам.

Марийка пробовала заговорить с Лорой, но та всякий раз отворачивалась и, передернув плечами, отходила в сторону.

Иногда во двор выходил Сутницкий. Он очень постарел, даже брови у него поседели. Сутницкий шел прямо к старому дворнику и начинал кричать на него за то, что тот плохо убирает тающий снег. Дворник без шапки стоял на крыльце и почтительно выслушивал Сутницкого. А когда старик уходил, дворник и жильцы над ним смеялись. Ведь Сутницкий давно уже не был хозяином дома.

* * *

Хмурая и сердитая, вышла Марийка утром во двор. Ей так хотелось есть, а дома не было ни корочки хлеба, ни щепотки крупы. На кухне, как назло, вкусно пахло горячим домашним хлебом, поджаренным луком и свининой. От этого запаха кружилась голова и щекотало под ложечкой.

Возле дровяного сарая верхом на бревне сидел толстый Мара. В руке он держал кусок хлеба, густо намазанный сметаной. Мара облизывал с краев тяжелые белые капли. Нос и щеки у него были выпачканы сметаной. Машка вертелась рядом и умильно заглядывала ему в рот.

– Марик, дай попробовать кусочек хлебца!

Мара помотал головой.

– Ну, малюсенький…

– Не дам.

Пошептавшись, Машка и Марийка взялись за руки и начали скакать перед Марой на одной ноге. Они скакали и пели «просильную песню»:

 
Кто нам даст-подаст,
У того красивый глаз;
Кто не даст, не подаст,
У того поганый глаз…
 

Мара начал жевать быстрее.

 
Кто нам даст-подаст,
У того золотой глаз;
Кто не даст, не подаст,
У того паршивый глаз…
 

Но и эти слова были как об стену горох. Тогда девочки запели последний куплет:

 
Кто нам даст-подаст,
У того алмазный глаз;
Кто не даст, не подаст,
У того… червивый глаз.
 

Мара только упрямо мотал головой. Рот его был так набит хлебом, что он не мог выговорить ни слова. Ломоть хлеба в его руке быстро уменьшался. Машка стиснула зубы и подбежала к Маре.

– Ах ты, буржуйская морда! – закричала она и дернула его за синий галстук матроски.

– Да оставь ты его, Машка, – сказала Марийка, – пойдем лучше к Саше-переплетчику. Он, наверно, даст нам хлеба, если только у него самого есть. Идем, а?

– Идем. Одного боюсь – как бы дедушка нас не заметил. Вон он возле ворот стоит.

Старый дворник скоро ушел в сарай, и девочки прошмыгнули в ворота. Через десять минут они были возле дома Осипова, где жил Саша.

Миновав четыре грязных двора, они прошли мимо гаража. Дверь у Саши была открыта настежь. Саша стоял на пороге с веником в руке.

– Здравствуй, Саша!

– Здравствуйте, девчата! В гости пожаловали? Ну входите, входите. А я вот домой забежал и за уборку взялся, пылища у меня развелась, пауки так по стенкам и бегают. Ведь я теперь один живу… Ну входите, чего стали? Садитесь на подоконник, а я буду подметать.

Марийка и Машка сели на подоконник и смотрели, как Саша поливает пол из чайника.

– Ну как, кучерявая, тебе живется? – спросил он Марийку.

– Хорошо, только Катерина очень сердитая.

– А пусть, жалко, что ли?

Все помолчали.

– Саш, а знаешь, чего мы к тебе пришли?

– Знаю, – ответил шутливо Саша, – соскучились… Машка фыркнула.

– Это верно, – сказала Марийка, вздохнув. – А еще мы хотели попросить у тебя хлебца, очень есть хочется…

– Вон оно что! Чего ж ты сразу не сказала? – Саша вынул из шкафчика кусок ржаного хлеба и копченую воблу. – Сейчас будем чай пить.

Он разжег примус и поставил подогреть остывший кипяток. Потом он вынул из кармана перочинный нож, нарезал хлеба и очистил воблу. Через минуту девочки сидели за столом и за обе щеки уплетали воблу и запивали ее кипятком.

– Ну что, веселей стало? – спросил Саша, натягивая потертую куртку.

– Еще бы нет! – ответили девочки разом.

– Вот и хорошо, – сказал Саша.

Он снял с полки две толстые пыльные книги и вынул из шкафчика еще один ломоть хлеба.

– Вот вам хлеб, а вот книжки – хватит чтения на целый месяц. Бегите домой, а мне пора…

Саша запер дверь и вышел вместе с девочками за ворота. Махнув им рукой, он пошел к вокзалу, быстро и легко перескакивая через лужи. Марийка долго смотрела ему вслед. Потом она вздохнула и сказала:

– А знаешь, я думаю – лучше Саши никого на свете нет!

– Подумаешь, на свете нет! – засмеялась Машка.

– А что? – окрысилась Марийка. – Ты еще увидишь – Сашу, наверно, выберут самым главным начальником в городе…

– Ври больше! Переплетчики начальниками не бывают.

– При советской власти бывают. Это ведь наша власть, рабочая… Не веришь, так спроси у Сеньки.

Марийка надулась, но через минуту вспомнила про книги и развернула их. Это были «Мертвые души» Гоголя и «Оливер Твист» Диккенса.

– Сейчас прибегу и буду читать! – сказала Марийка. – Книги толстые, интересные…

– Ты почем знаешь, что интересные?

– Уж я знаю. «Мертвые души» – это, наверно, страшная книжка, про покойников… А «Оливер Твист» – это чье-нибудь прозвище.

Марийка запрыгала на одной ноге и запела:

– Оливер Твист, Оливер Твист, Ливер-Ливер-Твист.

Машка с Марийкой решили, что с этого дня будут дразнить Мару «Ливер-Твист». Уж очень к нему подходит такое колбасное название.

Мы вернемся!

В конце марта по городу стали ходить тревожные слухи. Сутницкий снова начал появляться во дворе. Весь он как-то подбодрился. Медленно шагая по двору, он подолгу разговаривал с Геннингом. Пробегая мимо них, все чаще и чаще слышала Марийка незнакомое и страшное слово «оккупация».

Первого апреля Поля вернулась с работы раньше, чем всегда.

– Ну, Марийка, беда! Наши-то отступают, на вокзале суматоха, уже паровозы стоят…

– И Саша отступает? Не может быть! – сказала Марийка в ужасе.

Вечером, когда мать пошла к дворничихе варить картошку, Марийка, ничего ей не сказав, побежала к Саше в Совет. Было уже совсем темно, улицы были пустынны, кое-где в окнах мерцали огоньки. Фонари не горели, потому что электрическая станция не работала. Шлепая прямо по лужам, Марийка во весь дух бежала по бульвару.

«Успею или не успею? – думала Марийка. – А вдруг он уже уехал!»

Она во что бы то ни стало должна была увидеть Сашу-переплетчика и узнать от него, почему это большевики уходят.

Потная и заляпанная грязью, в промокших насквозь башмаках, она подбежала к дверям Совета. Возле особняка стоял грузовик. Тяжелые двери были распахнуты настежь. Марийка увидела тускло освещенный вестибюль. На подносе, который держал в лапах медведь, горела свеча. В полумраке суетились люди. Они выносили какие-то пакеты, ящики, папки с бумагами. Среди них Марийка увидела и Сашу, одетого в перетянутую ремнями солдатскую шинель.

– Саша! – бросилась к нему Марийка. – Большевики уходят? Это правда? И ты с ними уйдешь?

– Да, Марийка, это правда, – ответил Саша. – Но это ненадолго. Мы скоро вернемся.

Он погладил ее по волосам, похлопал по плечу. Марийка заплакала.

– Говорю тебе – ненадолго, – сказал Саша. – Я вернусь.

Марийка уцепилась за Сашин рукав:

– Возьми и нас с мамой.

– Невозможно, Марийка. Беги-ка лучше домой. Прощай, девочка, будь здорова…

Саша поцеловал Марийку и исчез в темноте. Марийка поплелась домой.

Теперь она шла потихоньку, еле волоча ноги.

На лестнице и в коридоре было темно и душно. Поля еще не вернулась от дворничихи. Марийка быстро разделась и, оставив у порога мокрые чулки и башмаки, юркнула в постель.

Она вся дрожала и старалась ладонями растереть и согреть свои холодные, как лед, ноги. Наконец пальцы немного потеплели, и Марийка уснула.

Среди ночи грохнул взрыв, потом другой, третий… Марийка проснулась и села на койке.

– Мама! Я боюсь, мама…

Поля, одетая, стояла возле окна и смотрела во двор через форточку. Где-то возле реки опять разорвался снаряд. – Ох, горечко-горе… – сказала Поля и, помолчав, добавила: – Вчера на вокзале один человек рассказывал: что на Харьковщине делается – прямо страх. Весь хлеб на селе забрали, селян порют, вешают… Только-только народ вздохнул легче, новую жизнь увидел, и вот опять…

Назавтра в город вступили оккупанты и гайдамаки[41]41
  Гайдама́к – участник украинского вооруженного формирования (также гетманских войск), воевавший с большевиками и белогвардейцами за установление на территории Украины национального независимого государства.


[Закрыть]. Докторша, меховщик Геннинг и еще несколько жильцов дома Сутницкого стояли у ворот, смотрели на проходящие войска. Шли солдаты в железных касках, в голубовато-серых шинелях, с серыми мешками за спиной; за ними грохотали по мостовой серые повозки и кухни, обляпанные грязью.

Лица у солдат были усталые, обветренные, тоже какие-то серые; тянулись батальоны гетманских войск, одетые в синие жупаны[42]42
  Жупа́н – украинский национальный суконный полукафтан.


[Закрыть], новые сапоги и барашковые папахи. За ними снова рота за ротой шли регулярные части оккупантов, грохотали пушки, цокали копытами лошади. У многих лошадей поверх седел были прикреплены пулеметы. Под каждый пулемет был подложен серый коврик.

– Вы видите, коврики! Какая аккуратность! – восхищалась Елена Матвеевна.

– Ну, эти настоящие! Они уж наведут порядок! – говорил сияющий Геннинг.

Марийка стояла в глубине двора рядом с матерью, печником, плотником Легашенко и Липой. Они выглядывали на улицу через решетчатый забор.

– Сколько их, идолов! – сказала Липа. – Конца-краю не видать…

Все молчали. Подошел дворник, постоял и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Вот тебе и акупацыя! Дождались… Вывезут весь хлеб, да еще и шомполами угостят…

– Ну и времечко! – вздохнула Поля.

– Эх, Федор Петрович! – сказал Легашенко Полу-цыгану. – А мы еще с тобой переселять подвальных собирались. Теперь переселишь, как же!

– Это еще бабушка надвое сказала, – пробормотал Полуцыган и сплюнул в сторону.

* * *

На улицах появилась нарядная публика, дамы и офицеры. Открылись кинематографы и рестораны.

Вернулся жандармский полковник Шамборский. Во дворе говорили, что он теперь опять вошел в силу – служит в контрразведке и люто расправляется с большевиками.

Как-то в погожий весенний день Марийка с Машкой отправились бродить по городу.

У расклеенных приказов толпились люди, молча перечитывали серые, еще не просохшие бумажки и расходились в разные стороны.

Глазея по сторонам, девочки прошли вдоль главной улицы. В витрине кондитерской «Ренессанс» был выставлен огромный затейливый торт, весь разукрашенный цветами из крема, цукатов и марципана.

Марийка и Машка прижались носами к витрине.

– Гляди, красота какая! – зашептала Машка. – Эх, попробовать бы! Мне бы хоть один разочек лизнуть вон ту розу из желтого крема…

– А мне бы розовенькую.

Распахнулась дверь кондитерской, на улицу высунулась толстая седая хозяйка в кружевном чепчике.

– Что вы тут топчетесь, пошли вон! – прикрикнула она на девочек.

Машка показала ей язык и, отбежав подальше, крикнула:

– А вам жалко? Ну и подавитесь своим тортом!

Дальше шли молча. Марийка заговорила первая:

– Гонют! А при большевиках нас никто не гнал. Я вон даже в Совет ходила к Саше-переплетчику – и то ничего.

– Сравнила тоже – при большевиках. Большевики небось наша власть, рабочая…

– Где-то теперь наш Саша? – вздохнула Марийка. – Живой ли?

– А хорошо, что он удрал, – сказала Машка. – Гайдамаки ему спуску бы не дали…

Девочки не заметили, как вышли на окраину города и очутились возле Сампсониевского монастыря. Из-за каменной монастырской ограды слышались пьяные песни и ружейные выстрелы.

– Что это? – спросила Марийка.

– Гайдамаки захватили монастырь. Дед говорил, что где-то тут рядом, за свалкой, они и расстреливают. – Ой, страшно! Пойдем домой.

– Погоди. Раз мы уж сюда забрели, давай поищем на свалке черепки.

На свалке пахло дохлятиной и гнильем. Дымились на солнце кучи навоза. Внизу под горой синел разлившийся Днепр.

Марийка и Машка бродили по свалке и выковыривали палками обломки фарфоровой посуды. Если черепки отмыть от грязи, ими можно играть, как с куклами. Большие черепки будут папы и мамы, маленькие – будут дети. Свалка одним концом упиралась в высокий забор. Когда девочки приблизились к забору, они услышали голоса и ржание лошадей.

Любопытная Машка нашла в заборе щель и прильнула к ней глазом.

– Марийка, Марийка! – испуганно замахала она руками. – Иди скорей, посмотри!..

Марийка заглянула в щель.

Она увидела широкий двор с каменным амбаром. Двери амбара распахнуты настежь, видны груды мешков, набитых зерном. У дверей амбара рядом с большими весами стоял стол. За столом сидели два иностранных офицера и гайдамак.

– Гляди, муку везут! – зашептала Машка.

И правда, во двор въезжал воз, нагруженный мешками. Рядом с возом хмуро шагал молодой крестьянский парень в вышитой рубашке.

У него приняли зерно, взвесили на весах и велели перетащить в амбар. Пока он ворочал мешки, два солдата ввели под конвоем пожилого босого крестьянина. Его подвели к столу.

Теперь он стоял совсем близко от забора, и Марийке хорошо было видно его темное худое лицо с глубоко запавшими глазами. Одет он был очень бедно, даже пуговиц не было на его латаной свитке[43]43
  Сви́тка – длинная распашная одежда, разновидность кафтана.


[Закрыть], а вместо них пришиты щепочки. Он стоял понурившись и теребил свою вытертую баранью шапку.

Офицеры переговорили на своем языке. Когда они умолкли, гайдамак сказал:

– Федот Зозуля из села Божедаровка. Задержан как злостный элемент и большевицкий агитатор. Задолженность пять пудов пшеницы и семь пудов ржи. Приговорен к расстрелу.

Крестьянин стоял, все так же понурившись, точно не слышал.

Но вдруг он приподнял голову и что-то хрипло выкрикнул. В глубоко запавших глазах его была такая ярость, такая ненависть, что Марийке стало страшно. На секунду она отпрянула от забора. Когда Марийка снова заглянула в щель, она увидела, что конвойные уводят крестьянина, подталкивая его прикладами в спину. Он шел через двор с непокрытой всклокоченной головой, волоча по пыли свои черные босые пятки. Через минуту где-то за амбаром грянул ружейный залп.

* * *

В эту ночь Марийка долго не могла заснуть. Стоило закрыть глаза, как перед нею вставала одна и та же картина: широкий, залитый солнцем двор. Конвойные ведут крестьянина. Его лица не видно. Видна только непокрытая всклокоченная голова, худая спина в залатанной свитке и грязные босые пятки, шаркающие по земле…

Марийка ворочалась на постели, сжимала кулаки. Она знала – никогда не изгладится из памяти эта картина…