Текст книги "Миссия России. Искупление и Победа"

Василий разгонял паровоз всего две с половиной минуты. Гнал подальше от станции и молился Христу-Спасителю. Знал, что Господь не выдаст, а оставит живым или сразу заберёт его, раба своего, в Царство свое. Он даже успел сбросить скорость паровой машины и спрыгнул всего за полминуты до того, как разорвались первые снаряды второго вагона. Всех этих трёх минут хватило на то, чтобы паровоз и два вагона ушли от станции на два километра. Второй вагон начал рваться в куски над небольшой речкой Городянкой, что течёт в глубокой низине, а потом уходит в сводчатую трубу под крутой железнодорожной насыпью. Третий вагон рвануло уже за речкой ближе к барачному посёлку железнодорожных рабочих ПЧР. Там пронизанный огнём паровоз ещё потихоньку двигался и тянул за собой разлетающиеся вдребезги вагоны.

В сгущавшихся осенних сумерках по всей округе раздавался такой грохот, полыхало такое зарево, что люди окрестных царицынских улиц и ближних посёлков выбежали из домов и с ужасом смотрели в сторону железной дороги. Там на железнодорожной насыпи над низиной и тихой речкой свирепствовал и извергал тысячи смертоносных осколков огненный факел войны. Войны, докатившейся почти до самой Москвы.

Вместе с младшими доченьками Ниной и Настенькой вышел из дома посмотреть на то, что творится на железной дороге, и ревизор финансового ведомства (бывший военспец Всеобуча) Кирилл Изгнанников. От его дома до полыхавшего рвущегося состава через долину реки было километра полтора-два на юго-запад. Осколки не долетали сюда. Но с горки, по которой проходила улица Пушкина и на которой стоял их дом, было хорошо видно всё. Кирилл был задумчив, крестился и вспоминал годы уже далёкой Гражданской войны, бои в Москве осенью 1917 года. Притихшие, испуганные девчушки прижимались к отцу. Одиннадцатилетняя Нина плакала. Восьмилетняя Настя что-то лепетала и тихонько спрашивала, дергая отца за штанину. Помолчав несколько минут, Кирилл задумчиво вдруг изрёк:

– Над нашим домом свет сияет!

– Какой свет, дядя Кирилл? Где свет? – с интересом и испугом спросил его соседский мальчик лет двенадцати Коля Пряхин.

 
С тех пор, как зиждется Россия,
С мечом Иисуса на Земле,
Рожденным здесь, в ее стихии,
Прописан подвиг на челе.
Кто неразлучен с ней от роду
И принял меч и мир, как есть,
Им дней войны, и дней свободы
Сияет свет – Спасенья весть! —
 

задумчиво в ответ прочёл свои старые стихи ничего не понявшему мальчику Изгнанников.

* * *

8 октября в Тулу из Казахстана прибыли эшелоны с частями 238-й стрелковой дивизии, направленные для обороны города. Одновременно из Тулы началась эвакуация наиболее опытных рабочих, инженерно-технических работников и специального оборудования оборонных заводов и других промышленных предприятий.

Успешно на брянско-орловском действовала и советская авиация. 10 октября советские соколы прорвались к аэродрому Орёл-Западный. Сбив воздушное охранение немцев, они расстреляли и уничтожили на аэродроме и взлётной полосе до 80 самолётов противника. Три наиболее опытных немецких аса пытались взлететь. Они уже оторвались от земли, но пулемётные очереди наших лётчиков распороли крылья, кабины и двигатели их истребителей на высоте 5–6 метров над самой землёй. При падении и ударе о землю те взрывались. Весь аэродром покрылся разбитыми, исковерканными, дымящимися обломками металла, в которые превратились боевые крылатые машины «Люфтваффе». Так и не взлетев, они остались гореть на земле. Вместе с самолётами немцы потеряли и несколько десятков техников, оружейников и лучших лётчиков.

* * *

Когда немцы подходили к Вербнику, сельские мальчишки – братья Миша и Вася Овчаровы – вместе со всей остальной детворой играли на улице. Ни женщины, ни старики, ни дети – никто не прятался. Да и прятаться было бесполезно. Васе тогда шёл лишь седьмой год, и запомнил он те события не очень ясно. Миша был постарше, потому и запомнилась та война ему лучше, чем младшему брату. Ему где-то в первой половине октября должно было исполниться десять лет.

* * *

Этот мальчик не знал дня своего рождения. Мама рассказывала, что родился он в тот злосчастный голодный год, когда власть и колхозное начальство выскребали последнее зерно и забирали последнюю скотину и птицу у крестьян. Колхозы тогда ещё только-только образовались. Крестьяне с голода съели всё в огородах: картошку, репу, морковь, лук, а концу лета ели уже лебеду и крапиву. Слава богу, приспела яблочная пора, созрели яблоки и груши. Крестьян погнали на сбор антоновских яблок в колхозных садах, голод тогда и отступил. Как раз, когда собирали яблоки, то ли от напряжённой работы, то ли потому, что сроки подошли, младенец из чрева матери и попросился на свет Божий.

– У Полюшки схватки зачалися! Яша, сюды! Сюды! – закричала золовка, тоже Поля, зовя брата к жене на помощь.

Яков возил тогда яблоки на телеге из садов в амбар. Быстро сбросил он на землю ящики, подкинул соломы. Легко подхватил на руки тяжёлую жену и бережно погрузил её на телегу. Мигом запрыгнул на передок. Тронул лошадей вожжами и дал им кнута пару раз для скорости. Лошади рванули телегу и понесли по сельской дороге к амбулатории. Но что такое грунтовая сельская дорога да ещё в осеннюю пору! А путь то неблизкий – вёрст эдак семь-восемь. Полюшку, конечно, растрясло уже на полпути. Слыша, что жена кричит и просит остановить лошадей, Яков свернул с дороги в ближний ложок и остановил телегу под ракитой. Накрапывал мелкий дождь.

Яков спрыгнул с передка и увидел, что Поля рожает. Воды уже отошли и промочили исподнее бельё. Он задрал длинные юбки жены, стянул исподнее, снял с её ног лапоточки. Благо в сене на телеге была спрятана у него бутыль самогону. Человек он был предусмотрительный, запасливый, выпить любил, но не пьянствовал. Быстро вынул пробку зубами. Плеснул из горлышка в ладони, омыл кисти рук. А младенец тем временем пошёл на волю, и показалась его головка. Яков сотворил крестное знамение и с мукой вымолвил:

– Помоги нам, Господи! Тужси, Полюшка, тужси. Нуди собя.

Минут через пять, а может и поболе, младенец полностью вышел из материнских чресл и громко заверещал, лежа между раздвинутых материнских ног на промокших, испачканных юбках. От натуги и сладостно-дикой боли Полюшка забылась и лежала в телеге, закрыв глаза. А Яков, увидев, что Бог послал ему сына, радостно и благодарно взмолился Творцу со слезами на глазах. Всё, что делал он потом, запомнилось ему словно в чудесном, удивительном сне. Он сам перерезал пуповину ножом, омытым в самогоне. Затем выдрал крепкую нитку из холщовой рубахи и дрожавшими пальцами перевязал остаток пуповины младенцу.

Потом уже, запеленав дитё в одну из самых чистых юбок, привёз жену в амбулаторию. Полюшка пробыла под наблюдением врачей в амбулатории всего три дня. Мальчик родился крепкий, быстро взял грудь и уже сосал вовсю. На четвёртый день Яков приехал за Полей и возвратился домой уже с женой и сыночком. Колхозные работы в ту осень не прекращались даже в субботу и в воскресенье. Не было у крестьян времени, чтобы жениться, креститься и даже младенцев регистрировать. Только во второй половине ноября стало полегче и у крестьян появились первые выходные дни. Вот в день св. Архистратига Михаила, на который попал выходной, малыша крестили и нарекли в честь его великого небесного покровителя. В тот же день Яков и зарегистрировал младенца. В метрике записали ему день рождения – 24 (8) ноября, когда пришёл Михайлов день 1931 года.

Про то, что Миша родился в трудный год в телеге и что отец сам принимал его роды, в семье вспоминали редко. Потому и не запомнилась та дата, когда действительно пришёл он в этот мир. Помнила матушка, что родился её первый сынок в ту пору, когда собирали антоновские яблоки. Уж больно тяжёл был тот, не добром помянутый, 1931 год.

Господи, что же напасть такая? На такой обширной, богатой, плодородной и щедрой земле самые главные «сеятели её и хранители» – русские крестьяне и казаки – самые многочисленные, самые работящие, но самые бесправные, самые угнетаемые и тёмные сословия!

* * *

Прошло десять лет. Пришёл 1941-й. И новая напасть – война. В тот день Миша бегал с мальчишками по улицам и горкам своего Вербника. И вдруг по селу словно сильным ветром пронесло и сорвало картузы и шапки с голов у стариков:

– Немцы идут!

Старые и молодые кладут крестное знамение. Лица напряжены. Дети остановились, сбились в кучки у домов и сеновалов, нет ни криков, ни споров, смотрят внимательно, с осторожным любопытством.

Сначала к селу со стороны шоссе подкатили мотоциклисты. Остановились, осмотрелись. У всех на колясках пулемёты МG-34 в полной боеготовности. Но никто не собирается оказывать пришельцам сопротивления. Стрелять не в кого. Въехали на горочку. Сошли с машин. Разминают затёкшие руки и ноги, закуривают, гогочут. Машут молодым крестьянкам руками, подзывая к себе. Две наиболее смелые подошли к чужим солдатам. Те предлагают сигареты, конфеты. Девушки отказываются. Немчура смеётся. Подъехало несколько грузовых машин, крытых тентами. Германские солдаты свободно выгружаются из кузова, идут в ближайшие дворы. Кто-то бежит по малой нужде за плетень огорода. Многие без спроса заходят в хаты, просят попить воды. Их поят холодным молоком из погреба. Немцы причмокивают, пьют с удовольствием, благодарят.

Прибывают новые машины. Немцев в селе становится всё больше и больше. Вот и немецкий офицер-гауптман по-хозяйски вылез из кабины. Указательным пальцем руки, одетой в перчатку, деловито что-то указывает унтеру. Вероятно, распоряжается, как распределить личный состав на постой по хатам. На гауптмане камуфлированный полевой китель, на голове офицерское кепи с прямым козырьком и германским орлом, поверх кителя солдатские пехотные ремни. На поясе магазины к автомату, вальтер в кобуре и стальная каска с трехцветным флажком. А за спиной «пресс-штофф» – офицерская сумка из жёлтой кожи. Ниже – широкие удобные галифе. На ногах добротные кованые сапоги. В левой руке его убедительно покоится автомат, пока, правда, опущенный каналом ствола вниз. Но ведь гауптман может в любой момент, как только что-то не понравится ему, поднять оружие и грозно передёрнуть затвор. Словом, деловит и упакован весь. Да и все они – солдаты Вермахта – сытые, холёные, крепкие, все в ремнях, с гранатами, ножами на поясе, винтовки и автоматы в руках. И все готовы к бою.

Вот стадо гусей идёт с реки домой, поднимаясь в горку. Гуси напуганы шумом, гогочут, тянут головы, шипят на незнакомых людей. Немцы хохочут. Унтер смеётся, о чём-то спрашивает гауптмана, показывает на гусей. Офицер улыбается одними губами и одобрительно кивает головой:

– Гут!

Один из мотоциклистов снимает МG с коляски, а заправленная в пулемёт лента тянется за ним. Передёргивает затвор, вскидывает и… сталью клацают боёк и затвор, гильзы выскакивают и рассыпаются по земле, боевой механизм вздрагивает в руках солдата, рокочет:

– Ах-а-ах-хх! Бах-бах-бахх! – пулемётчик, смеясь, весело бьёт по гусям, недружелюбно встретившим иноземных гостей.

Гуси только: «Га-га-га!». Пух, перья да кровь в разные стороны. Гусиное стадо голов в пятнадцать-двадцать лежит и только трепыхается в конвульсиях.

Миша очень отчётливо запомнил, как клацает затвор, как гогочут, кувыркаются и разбегаются гуси. Гусак даже пытался было взлететь. Но не успел. Расправив и взмахнув крыльями, было рванулся от земли, но тут же ткнулся грудью в траву и затрепетал.

Немцы скопом ржут и что-то кричат. Двое побежали подбирать битых гусей и откручивать им головы. Трое других уже берут и несут дрова из дровницы. Тут же у плетня разводят костёр. Из кузова машины достают два больших полевых котла, сковороды. Появляется повар в белоснежном колпаке. Тут же потрошат, гусей, сдирают перо, кромсают тушки. Бросают в котел, на сковороды, варят, жарят. Кто-то из солдат прямо в хлеву заколол молодого поросёнка. Вытащил на улицу в траву и уже разделывает и свежует его, отирая от крови длинный острый, как бритва, нож о лопухи. Тут же разливают и пьют шнапс, спирт. Закуривают. Дым коромыслом расползается по селу. И так почти у каждого двора.

Захмелев, немцы расслабляются, распускают ремни, скидывают куртки и нижние рубахи. Винтовки во дворах у хат поставлены в пирамиды. Часовых в селе нет. У околицы стоит один молодой солдат с карабином, и тот уже навеселе. Хотя нет, немцы бдят! С голыми торсами, черпают воду в колодцах, тут же сливают друг другу на головы, на плечи, на руки, моются, фыркают, радуются жизни. А чего не радоваться?! Пока живой, бери всё, что можешь, на завоёванной территории! Благо много есть чего взять. А завтра – в бой. А там неизвестно, чего ждать.

Наварив, нажарив, тащат котлы и сковороды в хаты. Выставляют и выкладывают на столы всё, что есть у них самих, и всё, что есть съестного в русских хатах. Тут и сало, и варёная картошка, и солёные огурцы, и шоколад в обертках, и конфеты, и печенье, и гусятина, и курятина и шнапс, и самогон. Сами садятся и усаживают с собой за стол хозяев. Наливают, пьют, чокаются, что-то кричат на немецком. Обнимают русских крестьянок. Курят, закусывают. В ход идут и вилки, и ложки, и ножи. Тут же за столом, не стесняясь, громко портят воздух, чем вызывают немое удивление и возмущение русских крестьян. Опять наливают и пьют, и так до темноты. Вконец запьянев, укладываются спать в хатах прямо на полу, подстелив шинели, матрасы, крестьянские перины, подушки.

А на улице выпивший и подобревший немецкий унтер-офицер сзывает ребятню, ведёт всех ребят к машине. Достаёт из кузова большой серебристый пакет. Вытаскивает нож из ножен на ремне и умелым движением рассекает пакет у верхнего шва. Затем хватает его за нижние концы и осыпает ребят конфетами и шоколадками в блестящих обёртках… Это тоже Миша запомнил хорошо. Шоколад он попробовал тогда впервые.

* * *

Несмотря на отдельные успехи частей Красной армии, пытавшихся восстановить положение на брянско-орловском направлении, Брянский фронт всё же был разгромлен. Силы 3-й, 13-й и 50-й советских армий, попавших в окружение, немцам не удалось взять в плотное кольцо и полностью уничтожить. В труднейших, порой гибельных условиях советские дивизии и полки прорывались из котла. Но в этих прорывах убитыми, ранеными и пропавшими без вести армии потеряли более половины своего личного состава и две трети техники и тяжёлого вооружения. 13 октября был ранен и отправлен в Москву на самолёте командарм А.И. Ерёменко. Вскоре смертельное ранение получил командующий 50-й армией генерал М.П. Петров. С захватом Орла и Брянска противник сформировал огромный плацдарм для наступления на Москву с юга и юго-запада. Перед Вермахтом открылось два направления – шоссе Мценск – Тула – Москва и шоссе Брянск – Москва.

Особенностью операции, проводившейся командующим 2-й танковой группы Гейнцем Гудерианом, было «повышенное внимание к прорыву в глубину и совершенно недопустимое пренебрежение выполнением задачи уничтожения окружаемых армий». Части Красной армии массово выходили из окружения целыми соединениями при отсутствии деблокирующих ударов. Это позволяло Ставке восстанавливать фронт с затратой меньших сил из резерва и с других участков фронта. Тем самым первоначальный план операции «Тайфун» по охвату Москвы с юга был скорректирован. Наступление немецких войск на этом направлении было задержано на 17 суток, и вместо быстрого разгрома противостоящих советских войск немецкая группировка получила перед своим фронтом отошедшие, сильно поредевшие, но обстрелянные и переформированные части Красной армии, а также спешно готовящиеся оборонительные рубежи в районе города Тулы и Можайской линии обороны. С помощью мирного населения вокруг Тулы были созданы три оборонительных рубежа.

Уже 14 октября после занятия немецкими войсками Калуги 238-я стрелковая дивизия была переброшена в район города Алексина. Она должна была предотвратить прорыв германских войск и их выход на трассу Москва – Тула. После ухода 238-й стрелковой дивизии в Туле остались зенитный артиллерийский[4]4
  732-й зенитный артиллерийский полк.


[Закрыть] и истребительный авиационный полки ПВО[5]5
  171-й истребительный авиационный полк ПВО.


[Закрыть], а также 156-й полк бригады войск НКВД[6]6
  69-я бригада войск НКВД.


[Закрыть], прикрывающий оборонные заводы.

* * *

Прозрачный свет струился с побледневших небес и рассеивался в бело-золотом осеннем березовом лесу. Тусклое солнце сквозь полупрозрачную дымку высвечивало на небосводе. Вселенская осенняя тишина и умиротворение нисходили с высот и водворялись в природе. Эту тишину и покой, опускавшиеся на Россию, будили только далёкие разрывы и гул моторов. Жёлтые листочки плавно и тихо спадали с берёз и устилали землю свежим золотисто-серым ковром. И этот тонкий покров шуршал под ногами десятков и сотен тысяч русских людей, во множестве бредущих лесами на западе Великой Русской равнины. Редкие, но величественные дубы, словно покрытые ржавчиной, всё ещё держали листву на своих литых, корявых и могучих ветвях. Но при взгляде на них людям, потерявшим надежду и скитавшимся в бескрайних лесных просторах, приходило чувство уверенности и спокойствия. Люди убивают друг друга, а в природе ничего не меняется. Дубы стоят, как и стояли, а Творец, как всегда, укрыл осенним золотом и серебром землю… Яркая красно-оранжевая рябина или бардовый боярышник, росшие где-нибудь на краю оврага или на заброшенном и забытом погосте, кормили скитальцев своими винно-горькими и сладковатыми ягодами. Прозрачные родниковые ручейки поили своей водой. И это спасало от гибели.

Холодными, студёными ночами люди грелись у небольших костров, которые разводили в низинах, на дне оврагов, в чаще леса. Днём костры разводить боялись. Пробираясь к дому или к намеченной цели, шли окольными дорогами, малоприметными тропами, осторожно осматриваясь, внимательно вглядываясь, что там впереди. Обходили незнакомые большие деревни, села и города.

* * *

Многим крестьянам Вербника и окрестных посёлков запомнилась эта первая жуткая история, явившая истинный лик войны. Запомнил и много раз потом уже во взрослой жизни рассказывал эту историю и Михаил, видевший всё своими глазами.

Где-то в середине октября немцам в руки попались два молодых лейтенанта Красной армии. Видно, выходили из окружения и попали в плен. На них были ещё не сильно истрёпанные гимнастёрки и сапоги. Оба были обезоружены, избиты в кровь, руки им связали за спиной. Чем уж так обидели они немцев, про то Миша не знал. Но ясно было, что немцы очень обозлены. Скорее всего, прежде, чем попасть в плен, лейтенанты оказали сопротивление и убили кого-то из немецких солдат. Но, верно, ни патронов, ни сил застрелиться у обоих не хватило. Слишком молоды были, жить хотелось.

Сытый, мордатый и грузный фельдфебель полевой жандармерии с автоматом на поясе и в пилотке что-то приказал своим подручным солдатам – рослым мордоворотам. Те ушли. Пока ждали, немецкие солдаты регулярных войск курили и с осторожной злобой посматривали на русских офицеров. О чём-то тихо говорили между собой. Русские крестьяне, собравшиеся вокруг, трагически молчали. Крестьянки со слезами и печалью в глазах смотрели на пленных. Минут через десять жандармы привели с ближайшей конюшни крепкую молодую жеребицу. Оседлали и взнуздали её. Вожжами привязали к чересседельной подпруге пленных лейтенантов. Фельдфебель крепкой рукой ухватил за узду и держал. Его подручные несколько раз огрели кнутом молодую лошадь. Фельдфебель всё ещё держал, а когда та встала на дыбы, выпустил поводья. Жеребица сорвалась с места и понесла за собой сбитых с ног пленников.

Видать, страшную, тяжёлую смерть приняли эти молодые ребята. Потому что потом крестьяне собрали их останки верстах в пяти от села. Захоронили их на горочке под берёзами возле леса недалеко от Кулешовского посёлка. Миша видел это и запомнил место.

* * *

Сильно замёрзший, простуженный и голодный Сергей Михальчевский лишь на десятые сутки дошёл до родных Комаричей. Пришёл со стороны Лопандина. Стемнело и стало совсем холодно. Родительский дом, стоявший на окраине городка, был тих, из трубы шёл дымок, и только в одном окне, на кухне, было светло. Над кухонным столом, как всегда, горела керосиновая лампа. Сергей осмотрелся, прошёл в палисадник, тихо обошел дом и убедился, что никого поблизости нет. Подкрался к кухонному окну, заглянул. За столом сидели мать, отец и младшая сестра. Он тихо постучал в стекло. Мать испуганно поднялась из-за стола и притушила керосиновую лампу. Подошла к окну, сощурив глаза, всмотрелась в темноту сквозь оконное стекло. Сергей приблизился к окну и мать, всмотревшись, угадав, кто стучал, охнула и прянула к столу. Отец с тревогой поднялся со стула. Даже сквозь стекло Михальчевский, казалось, услышал:

– Святые отцы! Серёжа пришёл!

Через несколько минут Сергей уже стоял, прислонившись спиной к натопленной русской печи. Мать с сестрой со слезами на глазах после объятий и поцелуев уже хлопотали, вытаскивая большой 10-литровый чугунок с горячей водой. Отец внимательно, с любовью и заботой осматривал сына. Тот, заросший темно-русой бородой, в простреленной в нескольких местах вдоль груди телогрейке, в репьях, прицепившихся к испачканным грязью и кровью галифе, в разбитых сапогах, стоял напротив и тоскливо смотрел ему в глаза.

– Сынок, телогрейку-то с убитого, поди, снял? Верно, из пулемёта ерманец бил по тому солдату. Аж вон кровь осталась.

– Да, батя. Из пулемёта немецкого – из МГ. Ещё неделю тому снял. А не снял – замерз бы совсем, – отвечал Сергей.

– Слава Господу! Домой добрался живой. Что уж тут Бога гневить, – причитала мать.

– Красная-то ваша армия далеко, поди, отошла от Орла?

– Далеко, батя. Думаю, уже под Тулой и под Калугой дерутся с немцем.

– Ерманец к Москве с юга рвётся. До морозов и снегов хочет столицу взять, – покачивая головой, промолвил отец.

– Не только с юга, тятя. Под Вязьмой в окружении тоже несколько наших армий дерётся. С запада и с северо-запада немец идёт. Москву в клещи берёт, – отвечал сын.

– Мыслишь, возьмут Москву?

– Ой, не знаю, родимый.

Мать между тем принесла из сеней бутылку самогона. Поставила на стол миску с дымящейся картошкой, тарелку с огурцами, кусок сала из ларя. Отец, достав стаканы из буфета, протер их полотенцем. Вынул пробку, налил в два стакана грамм по сто, в третий стакан плеснул немного.

– Ну, родные, давайтя выпьем за здоровье, и Бога поблагодарим, что живы пока, – произнёс он и, перекрестившись, начал читать молитву «Отче наш».

С окончанием молитвы Сергей вслед за отцом и матушкой перекрестился, поднял стакан, чокнулся с родными и жадно, двумя глотками выпил крепкий, добрый самогон.

* * *

Молодой лётчик-истребитель Иван Овчаров получил свою первую контузию на аэродроме под Киевом. До того был он на хорошем счету у начальства. Почти с отличием окончил лётную школу в Вольске. Летал смело, уверенно и уже получил боевой опыт в самом начале войны – сбил два немецких самолёта. Первый, сбитый в июньские дни, был двухмоторный бомбардировщик «Хейнкель-111». Овчаров «срезал» его где-то под Минском довольно легко – двумя очередями в правый двигатель и по кабине пилотов. Немецкие лётчики обнаглели в те дни и господствовали в воздухе. Потому их бомбардировщики и летали без прикрытия, где хотели. Вот один из них и нарвался на русский истребитель Овчарова. Нарвался, задымил, загорелся и улетел догорать в дальнее поле. Вторым, что Иван сбил уже над Киевом в августе, стал классический «Мессершмит-115». С этим уже пришлось повозиться. Немецкий ас оказался крепким орешком. Но всё ж Иван загнал его и добил. Словом, таких, как Овчаров, звали «Сталинскими соколами».

Но в тот день 18 сентября на аэродроме под Киевом случилось непредвиденное. Никто не знал ещё, что немцы задраили крышку большого котла вокруг всего огромного Киевского укрепрайона. На рассвете на аэродром ворвалась колонна германских танков. Немцы с остервенением принялась крушить и расстреливать в упор всю материальную часть лётного полка. Самолёты, заправщики, бочки с бензином запылали на взлётных полосах и вокруг них. Личный состав полка был поднят по тревоге. Бойцы охранения, технический состав, снабженцы, штабисты все взялись за оружие, но оказать дружного сопротивления не удалось. Лётчики в первую очередь должны были спасать свои боевые машины. Все знали, куда лететь и где находится место резервного аэродрома. Но лишь половине пилотов удалось сесть в свои самолёты и поднять их в воздух.

Как раз тогда, когда машина оторвалась от земли, Иван услышал и всеми нервами ощутил, что почти под правой плоскостью что-то рвануло и ударило снизу по крылу и фюзеляжу. Машину подбросило и чуть не перевернуло. Иван, помертвев от страшного удара в позвоночник и по ногам, всё ж удержал штурвал. Самолёт стал резко набирать высоту. В полёте всё, казалось, было нормально. Слава богу, что немецкая авиация не преследовала и не добивала обескровленный полк советских истребителей. Но посадка, с которой Иван справлялся всегда легко, тут далась ему с трудом. Всё помутнело и стало расплываться перед глазами. Оставив кабину и спустившись на землю, лётчик понял, что теряет зрение. Но боевая крылатая машина была спасена.

Несколько дней Иван лежал в госпитале, приходил в себя. Затем была медицинская комиссия. К полётам признали годным. Но годность эта была ограничена бомбардировочной авиацией. И то летать теперь надлежало в очках (до исправления зрения) и поначалу вторым пилотом. После выписки из госпиталя Овчаров получил новое назначение в полк бомбардировочной авиации, который базировался в Монино под Москвой. Иван прибыл на новое место службы в начале октября. Там его определили в экипаж бомбардировщик ТБ-7 (или ПЕ-8). Это была новая, мощная, многоцелевая и большая, четырёхмоторная, крылатая машина – «летающая крепость». Экипаж этих самолётов состоял из 11 человек. Вооружение самолёта – две 20-мм пушки ШВАК, два тяжёлых 12,7-мм пулеметов УБТ и два лёгких 7,62-мм пулемета ШКАС. Нормальная бомбовая нагрузка – 2000 кг. Максимально самолёт мог нести до 4000 кг бомб. Представить страшно!

Осмотр и знакомство с этой машиной, сравнение её с лёгким маленьким истребителем привели молодого лётчика в состояние молчаливого восхищения, удивления и уважения. Две недели он проходил обучение и готовился к полётам на этом огромном и сложном самолёте, затем он был назначен в экипаж. Со второй половины октября начались боевые вылеты, боевая работа.

* * *

С 12 октября оборона Москвы и её ближних подступов была возложена на Московскую зону обороны под командованием генерала П.А. Артемьева. 17 октября был образован Калининский фронт под командованием генерала И.С. Конева. Все эти критические дни и ночи почти неустанно формировались резервы, которые без промедления выдвигались на важнейшие участки обороны. В ночь с 17 на 18 октября из штаба Северо-Западного фронта сообщили, что 1-я танковая дивизия Вермахта захватила Калинин. (Калинин – название города Твери в советское время. Древнее название, Тверь, присутствует в русских летописях с XIII века.) Немцы развивали наступление на Вышний Волочёк, в тыл частям Северо-Западного фронта. И тогда навстречу ей устремилась 8-я танковая бригада Красной армии полковника П.А. Ротмистрова. Нанеся встречный удар отряду 1-й германской танковой дивизии, она отбросила его к северной окраине Калинина. Немцы пытались выйти на московское направление и с южной окраины. Но и здесь их остановила 21-я танковая бригада полковника П.Л. Лесового.

Однако угроза со стороны Калинина в деле обороны Москвы была слишком велика. Немцы овладели важнейшим стратегическим объектом – мостом через Волгу, по которому была проложена железная дорога. Именно по этой дороге переправлялись на московское направление главные воинские эшелоны Вермахта.

* * *

Отец Миши и Васи добрался домой из окружения во второй половине октября. Пришёл в Вербник из-под Болхова, пробираясь ночами окольными путями, обходя большие сёла и города. Пришёл ночью, голодный, отощавший, заросший бородой и усами, в чужой оборванной шинели и в лаптях. Миша спросонок, встав с постели «на двор», даже не понял сразу, кто пришёл, и не узнал отца. Мать и бабушка долго отмывали, стригли, брили Якова. Наконец, переодели и накормили. В памяти старшего сына запечатлелся тот тёмный октябрьский вечер, когда его «батя» первый раз пришёл с фронта домой.

Часов в десять утра в дверь дома постучали. Бабушка Мотрёна вышла в кухню. Туда же, не церемонясь, вошли два немца с нагрудными железными бляхами, на которых красовался золотой германский орёл, расправивший крылья. Один – рослый, худощавый, с вытянутым напряжённым лицом, с квадратной челюстью и осторожными серыми глазами. На нём была пилотка, а за спиной карабин с примкнутым штыком. Одет он был в шинель, подпоясанную ремнём. Другой – приземистый, крепкий, широкоплечий в куртке и фуражке с серебристым орлом и ремешком. На куртке слева – лента с готической надписью на немецком языке. На поясе – «шмайссер», на ремне под курткой в кобуре – пистолет. Широкое, сытое, розовое лицо этого невысокого и голубые глаза были более добродушны.

– Матка! Во ист ойер зон? (Где ваш сын?) Э-ээ… Ктэ ест твои син? Ком, ком! – без агрессии, но повелительно спросил-приказал невысокий.

Мать Якова Матрёна Ивановна с тревогой на лице склонила голову и негромко позвала:

– Яша выйдь, покажися. Всё равно уж, верно, видали тебя вчера и донесли. Выходи, сынок! – попросила она.

Овчаров, одетый в чистую льняную рубаху, уже побритый, вымытый, с руками, опущенными вниз, но с раскрытыми ладонями, вышел к немцам и с озабоченно посмотрел невысокому в глаза.

– Вот, сын с фронта вернулся. Воевать не стал. Домой пришёл, – залопотала мать.

– О-о, гут! Когошо… Я ест фельдфебель фельт-жандармери дойчланд Вермахт. Ти будешь жизнь здесь унд арбайтен… э-ээ работай когошо Гроссен Райхь (Великий Рейх) – Велики Германия, – деловито произнес немец.

С этими словами он осмотрел хозяина дома, обратив внимание на его ладони, напоминавшие ему скорее железный штык лопаты, а не рабочую часть кисти человеческой руки. Яков был чуть выше ростом, но худой и широкоплечий, фельдфебель пониже, но круглее. Где-то по-хозяйски, но с острасткой немец подошёл к Якову. Похлопал его по плечу, потом самодовольно улыбнулся.

Полюшка засуетилась, отодвинула заслонку у основания печи и достала бутыль с самогоном.

– Пан, пан Пауль, стаканчик самогону и сала откушайте, ради Христа! – взволнованно затараторила она.

Бабушка торопливо, но молча стала наливать два стакана самогона. Налила до краёв. Быстро отмахнул ножом два больших куска ржаного домашнего хлеба, нарезала крупными ломтями сала. Полюшка достала и принесла на стол огурцы, картошку, сваренную в шинелях, и капусту.