Текст книги "Царь-монах. Государи и самозванцы на русском престоле"

В последние три дня боёв повстанческое войско потеряло более 2-х тысяч бойцов. Большинство из них погибло в Заборье или близ него. Более 5 тысяч повстанцев или сдались, или добровольно перешли на сторону противника. Обескровленный отряд Беззубцева откатился на юг. Болотников отступил сначала к Серпухову, затем к Алексину, а следом ушёл в Калугу. Он привёл туда около 10 тысяч копий и сабель. Многие из его людей имели огнестрельное оружие. В его отряде осталось и несколько пушек, поставленных на лафеты с колёсами. Беззубцев же привёл к Туле до 2 тысяч конных казаков и боевых холопов с пищалями и ружьями.

* * *

Гражданская война всё более набирала силу. Как кузнец раздувает меха, как горнило набирает жар, так разгоралась и Смута, сжигая и испепеляя в своей топке сотни и тысячи человеческих жизней, увеча в сражениях, в пытках и казнях, коверкая судьбы десятков тысяч людей.

Времена «рыцарского отношения» к раненым и пленным, когда благородно прощали большинство «ошибавшихся», из числа сложивших оружие воинов противника, и затем распускали их по домам, как это было зимой 1604 – весной 1605 года, ушли в небытие, хотя и остались в памяти народа. Правда, уже весной 1605-го в лагере под Кромами казаки ногайками и плетьми разогнали остатки войска царя Бориса Годунова. Нечто повторилось и 26 октября 1606 года после боя под Троице-Лыковым. Тогда служилые люди Истомы Пашкова разогнали ногайками, избили и ограбили несколько тысяч таких же служилых людей, детей боярских и дворян из войска Шуйского.

Однако, уже после ожесточённого сражения на Угре, повстанцы начали применять устрашающие меры к представителям противостоящего лагеря. Так князь Борятинский, после года пребывания без следствия и суда в тюрьме у восставших, свидетельствовал судьям Разрядного приказа, что: «Как колужане заворовали, царю Василью изменили и пришол в Колугу Ивашка Болотников и отца ево велел, повеся за ноги, рострелять ис пищалей…». Страшная казнь князя Барятинского-старшего воскресила жуткие картины кровавых карательных акций в Комарической волости конца зимы 1605 года. Тогда князь Мстиславский направил на подавление восставшей Комаричей служилых кадомских и касимовских татар. «Воровская» волость была подвергнута жестокому разорению. Население бежало в окрестные леса. Всех попавшихся мужчин без разбору и следствия татары вешали за ноги, жгли и расстреливали из луков. Женщин и детей топили в проруби. Крестьян, оставшихся в живых в той бойне, татары полонили и потом продавали в холопство. Но тогда в 1605 году карателями были «нехристи» – служилые кадомские татары. А теперь-то, в 1606 году, такое непотребство стали творить православные, русские. И это явно был далеко не единственный случай.

Царские воеводы отвечали на это ещё более кровавыми мерами. После разгрома повстанческого войска под Москвой в укреплённом лагере у села Заборья войска Шуйского захватили около 700 пленных – казаков и боевых холопов. Эти пленники недолго томились в московских темницах. Тех «воров, которые поиманы на бою, (Василий Шуйский) повеле посадить в воду». Каждую ночь их выводили сотнями, ставили в ряд и убивали ударом дубины по голове. Трупы тех убиенных и раненых, потерявших сознание людей, спускали под лёд в реку Яузу. Один из предводителей заборского войска – атаман Аничкин был посажен на кол. Тысячи «воров» были брошены в тюрьмы в разных городах.

Казаков, что сдались в Заборье на милость победителя, распределили на постой в Москве. Шуйский же «повеле им давати кормы и не веле их ничем тронути». Вскоре все они были повёрстаны на государеву службу.

* * *

Казни, совершавшиеся ежедневно и на центральной площади в Путивле, живо напомнили опричнину. Таковыми были пытки и казни «лихих изменников-бояр» в 1570 году на Поганой луже в Москве… Совершенно также казнил и мучил дворян и бояр в Путивле мнимый внук царя Иоанна Грозного. Князей и дворян, как повествует летописец, «Петрушка» «повеле посекати, по суставом резати, а иным руки и ноги нахрест сечь, а иных варом обливати и з города метати»¹⁵.

Подобным образом описаны расправы казаков в разрядных книгах. «В Путимль привели казаки инова вора Петрушку…и тот вор Петрушка боярина князь Василья Кардануковича, и воевод, и дворян, которых приводили…всех побили до смерти разными казнями, иных метал з башен, и сажал по колью и по суставам резал», – значится в разрядах. Судя по именам, упомянутым в источниках, в Путивле погибло несколько десятков знатных дворян и бояр. В их числе были: боярин-князь Черкасский, царский ясельничий Воейков, знатные князья-воеводы Ростовский, Приимков-Ростовский, Коркодинов, оба Бутурлиных, Измайлов, Плещеев, Пушкин, Ловчиков, Юшков, Бартенев, Языков и др.

Повстанческий лагерь «царевича Петра» разительно отличался от лагеря царевича Димитрия в Путивле. Чем это было вызвано? Несомненно, что казни эти начались не сразу, а только на исходе ноября и в декабре 1606 года. К тому времени вести из Москвы о казнях казаков, захваченных в плен в ходе сражения за столицу, докатились до Путивля. Это вызвало ответную реакцию у терских казаков и их атаманов.

Отечественный историк Р. Г. Скрынников считает, что в ходе Гражданской войны террор нарастал постепенно, что среди простого народа усиливались антикрепостнические настроения. Социальное противостояние и классовые противоречия брали своё. «Власть вольных казаков была несовместима с господством дворян», – писал исследователь¹⁶. Но тогда почему Путивльский воевода Шаховской и окружавшие его князья и бояре (Телятевский, Мосальские) и дворяне, «признавшие царевича Петра» и целовавшие ему Крест, не постарались ослабить репрессии. Неужели только из-за боязни вызвать гнев казаков и простонародья? Но ведь и казачьи атаманы, и многие бывалые казаки сами понимали, что без опытных военачальников из среды боярско-дворянской воинской элиты им не победить Шуйского. Мало того, книги Разрядного приказа кратко и точно определяли причины казни многих бояр и воевод в Путивле: «Побили за то, что вору («Петру») Креста не целовали»¹⁷. Нередко дворяне и бояре не только отказывались от присяги, но громогласно обличали самозванца. «Многия от них обличаше его во всем народе, и он их повеле казнити, …а оне кричаше и обличаше во весь народ, что он прямой вор», – свидетельствовал летописец¹⁸. Вероятно, что во главе угла лежали ни «антикрепостнические настроения, социальное противостояние и классовые противоречия», а борьба политических партий, разных сословных групп за верховную власть в России, проявившаяся в военно-политическом конфликте, связанная с привлечением и участием широких народных масс.

* * *

В начале декабря 1606 года путивльские власти направили в Киев грамоту с извещением о скором посольстве «царевича Петра» к королю Сигизмунду III. Но вероятно, князь Адам Вишневецкий, или кто-то из князей Гойских в ответном письме посоветовал оставить эту затею. Скорее всего, в ответном послании «Петру» и путивльским властям был дан совет, ехать в Белую Русь ко двору Оршанского старосты Андрея Сапеги. Тогда «царевич» в сопровождении десятерых своих сподвижников, в числе которых были: князь Иван Мосальский, казачьи атаманы: Фёдор Бодырин, Гаврила Пан и Фёдор Нагиба, литовский шляхтич Иван Старовский, санным путём выехал в Оршу.

От Путивля до Орши около 450 вёрст. Проехали Стародуб. Везде во владениях Российского государства было неспокойно. Народ ждал царя Димитрия и верил в его спасение. Но как только пересекли рубеж, и пошли земли Великого княжества Литовского-Русского, стало заметно, что страсти, кипевшие среди простонародья, поутихли. Уже в Кричеве послы заметили, что слухи о событиях в России у подданных Польского короля и Великого князя Литовского не вызывали столь живого интереса. Скорее, в отношении к тому была явно заметна настороженность. На санях казаки преодолели путь до Орши за восемь дней. Этот град-крепость стоит прямо на Смоленской дороге. А от Орши до смоленского российского рубежа рукой подать – вёрст тридцать с малым.

Оршанский староста Андрей Иванович Сапега, младший брат великого литовского канцлера Льва Сапеги, встретил посольство из Путивля радушно и оказал ему тёплый приём в городском замке. Он словно ждал приезда русских послов. Это был старый и опытный дипломат и воевода, прошедший хорошую школу политических интриг и внешней разведки. В своё время – с 1585 года – верно служил он королю польскому Стефану Баторию. В 1596 году в качестве главы витебской и мстиславской шляхты и под рукой воеводы Крыштофа Радзивилла («Перуна») участвовал в подавлении восстания Наливайко. В 1597–1600 годах Андрей Сапега уже постоянно служил на московской границе, передавая брату Льву и Крыштофу Радзивиллу секретные сведения о делах в России, полученные с помощью соглядатаев и лазутчиков. В 1588 году он получил важный пост старосты Оршанского. Одновременно, пользуясь доверием короля Сигизмунда и своего старшего брата – великого канцлера, он в 1600–1605 годах занимал пост каштеляна Витебского, а с 1605 года руководил и Мстиславским воеводством. А та крепость Мстиславль на самом московском рубеже стоит. Т. е. по всем важнейшим делам, связанным с военным и политическим положением на границе между Белой Русью и Смоленщиной (между Великим княжеством Литовским-Русским и Московским царством) был он столь осведомлен, что никто другой среди русско-литовской знати даже не пытался занять его место. Все дела этого пограничья, как и множество других, связанных с отношениями между Вильно и Москвой, решал именно он.

После официального приёма и щедрого застолья, устроенного паном старостой, на следующий день вечером в его доме, что располагался в Оршанском замке, состоялся тайный совет с главными членами посольства. В трапезной палате его дома за длинным дубовым столом восседало и вело беседу десять человек. Ярко горели свечи в старинных бронзовых канделябрах и подсвечниках. Блики света отражались в венецианских зеркалах, играли на рыцарских доспехах позднего готического и максимилианова образца, расставленных у стен, на лезвиях древних мечей, секир и алебард, на полотнах портретов и фламандских пейзажах. На столе, крытом дорогой парчовой скатертью, стояли кувшины и стеклянные сулеи с дорогими винами и доброй горилкой. Также на столе располагались блюда с лёгкой закуской: орехами, сваренными в меду, медовыми сотами, черносливом, изюмом, ломтиками вяленой дыни, пряниками. Участники совета угощались хмельным. Наливали каждому по его желанию по чашам и бокалам, литым из дорогого цветного стекла, двое доверенных слуг. Эти двое хранили полное молчание и только кланялись гостям и приглашённым, когда подносили кувшины и сулеи. Говорили только члены посольства, да сам хозяин стола. Ближние из его окружения тоже молчали, но пили вино.

– И что же, панове-посылы, вы желали зрети и вызнати в Самборе? – с хитрой улыбкой на устах спрашивает седобородый Оршанский староста, слегка покручивая седой ус.

– Мы, пан Андрей, наслышаны суть, что тот, кто ся назвал именем царя Димитрия, скрывает ся в Самборе в латынском монастыре. И воевода наш Иван Болотников, что ныне укрепился в граде Колуге, сам не единожды беседу с оным маял, – отвечает за всех, с укором поглядывая на смущённых казачьих предводителей, князь Иван Мосальский.

– Добже осведомлены, панове, мы о сем деле. Известно нам и много друго. Сей Болотников, не раз псал в Самбор к дружине (жене) Георгия Мнишка, – пояснил пан староста, разглаживая длинные седые усы.

– Того, ясновельможный пан Анджей, не слыхивали. Знаемо толи-ко, что Болотников многократно пытался вызвать государя из-за литовского рубежа, – отвечает Старовский.

– Да, сие нам ведомо. Но Болотников же, егда уразумел, что тот, кто выдавал себя за Димитрия в Самборе, не есть таков, псал в Самбор, дабы кто ни есть из ближних Мнишка, выдал бы себя за Димитрия и поспешил в Московию, – отпивая глоток вина, молвит Сапега. Он внимательно обводит взглядом проницательных карих глаз послов, пытаясь прочесть на их лицах отклик на свои слова.

– Не уж ли, и вправду, убиен бысть царь Димитрий на Москве? – негромко, с горечью в голосе задаёт вопрос атаман Фёдор Нагиба. На лике атамана скорбь…

– Царь Димитр убиен в Кремле! В том нет и тени сомненья. Наши польски друзья, что остались в московитском полоне своими очами зрели исполнение заговора, убийство царя и довели нам, – с нотками стали в голосе высказался Оршанский староста.

– А хто ж тот, шо ся в Самборе за царя спасённого выдавал? – простуженно-пропитым, сиплым голосом неожиданно спрашивает «Пётр».

– Тот, кто за государя Димитрия ся выдавал и речи с Болотниковым вёл в монашеском платье – суть вор и лайдак из московитских дворян – Михалко Молчанов, – с некоторым вызовом в голосе отвечает Сапега. – Ныне уж он опознан и о своём прошлом молчит…

После этих слов Оршанского старосты «царевич» просил налить себе горилки в стеклянный бокал. Когда бокал был поднесён и выпит, чтобы унять дрожь в руках, он утирает рукавом дорогого кафтана русые усы, бороду и рот, дланью закрывает глаза, опираясь на локоть. Шляхтичи из окружения пана Сапеги, видя это, снисходительно улыбаются.

– Отчего же невозможно потребить человека того в наше дело? Тот Михалко Молчанов при дворе Димитрия был, да и схож немного с ним и порядки наши ведает добре? – продолжая разговор, с явным интересом спрашивает князь Мосальский.

– Краль наш Жигимонт III, дай Господь ему здравия! Рокош мает в государстве своем. И шляхта рокошанска ему покоя не дает. И потому ему война с Руссией не нужна. В письмах к брату моему великому канцлеру Льву требует краль воеводам порубежных градов и крепостей универсалы королевские слать с прещением противустать незаконному набору людей для войны с царём и посылке отрядов воинских и людей ратных в Руссию, – отвечает Сапега.

– А чем сей Молчанов кралю вашему неугоден? – не до конца понимая сути разговора, вдруг спрашивает атаман Бодырин.

И тогда пан Сапега изложил путивльским послам историю о том, как правительство Василия Шуйского довольно скоро разобралось в происходящем и выяснило, кто выдает себя за покойного Димитрия. Де московский посол в Кракове князь Г. К. Волконский на слова поляков о том, что Димитрий спасся и укрывается в Самборе отвечал, что «самборский вор» не кто иной, как Михалко Молчанов. Посол приводил и словесные портреты царя Димитрия и Молчанова с тем, чтобы доказать, что это разные лица. Согласно описанию Волконского, Молчанов был «возрастом не мал, рожеем смугол, нос немного покляп (горбат), брови черны, не малы, нависли, глаза невелики, волосы на голове черны курчевавы, ото лба вверх взглаживает, ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка…». Отмечалась и образованность Молчанова: «По полски говорить и грамоте полской горазд, и по латыне говорити умеет…».

Оршанский староста на малое время замолк, огладил седую бороду и, со вниманием посмотрев на атамана, стал излагать свой взгляд на то, что в этом шахматном раскладе фигура самборского вора давно засвечена, потому, как вкруг Самбора паутина рокошанского заговора сплетена. Де круль Жигимонт эту фигуру давно зрит и в дело ея николи не употребит.

– А чего ж жинка Мнишкова, такового человека не нашла и не потрудилась о сборе войска. В Великом князстве Литовском немало покровителей и споспешников царя Димитрия осталось? – в смущенье задаёт вопрос Фёдор Нагиба.

– Жинка сия Мнишковна тревогу мает за судьбу дщери и мужа своих. А те, знаемо вам, в заложниках со свои людми у Московского царя в Ярославле пребывают. Московские власти мают средства запугать полоняников и через них владетельницу Самбора. Мало того, она католичка суть, а литовско-русские князья и панство – православные. И оне за католиками не поидут. Да и зело уж стара и нездрава жинка оная. Днями призовёт ея Господь! – отвечает пан Андрей Сапега.

Следом наступило непродолжительное молчание. Затем слово взял князь Мосальский. Он просил совета старосты, что же посольству теперь делати и куда ныне стопы свои направити.

– Трэба поразмыслить над сиим. Нужда ли ко кралю Жигимонту в Краков ихать? Вы, панове, нэ стребайтэ ся. Дело ваше немалое и спешки ни требуе. Це ж – слуги мои и достойные рыцари – пан Зенович и пан Сенкевич, шо в поход с покойным царём Дмитром на Москву ходылы. Приставляю оных к услугам вашим. Везде вас проводят, вам всё покажут, в чём интерес маэте.

После этих слов двое усатых панов из окружения старосты, что были при саблях на поясах, молча поднялись со своих мест и поклонились послам. Те отвечали им поклоном.

– Яз же немедля великому канцлеру и брату моему отпишу о делах наших и совета испрошу.

(– Не мешает отпсати ещё в Брагин, в Гощу, да и в Калугу, если удастся туда пробраться с письмом, – пришло на ум пану Андрею, – однако он не озвучил свои мысли).

– Дней через десять вновь совет соберём, – подвёл черту Оршанский староста после недолгого раздумья.

* * *

Спустя четыре дня после сражения у Заборья повстанческое войско, руководимое Беззубцевым, вступало в Тулу. Конные казаки, дети боярские и боевые холопы подъезжали к воротам крепости и съезжались в отряды. Створы ворот Тульского кремля со скрипом растворялись, и подъёмный мост медленно опускался на цепях, чтобы лечь поверх рва. Мороз ослабел и с неба сеялся мелкий дождь. Вечерело. Бок о бок с Беззубцевым, молчаливо покачиваясь в седле, ехал Юрлов. В тот день в повстанческом войске царили уныние и тревога. Казаки и боевые холопы, утомлённые трёхдневным отступлением, в большинстве своём, были угрюмы, неразговорчивы, раздражены. Не слышны были приказы их атаманов и сотников. Юрлов погружённый в свои мысли думал:

– Бог мой! Как близко была Москва! Казалось, вот она, пришли быстро, да взяли скоро. Ан не далась в руки ворам и самозванцу. Хотя кто тут вор и самозванец, пойди, разбери? Шуйский, верно, самый первый вор и есть. С какими трудами, но уверенно шёл к Москве Димитрий, отвори ему, Господи, врата в Царствие Свое! Шёл без страха, и сколь крови пролито было под Новгородом-Северским, под Путивлем, под Кромами. Но сей трудный путь вёл его к победе…

– О чём мыслишь, Юрий? Вижу, ерзаешь в седле, аки на игле седяще, – нарушил вопросом молчание Беззубцев.

Припоминаю, что года полтора назад сказал мне один сведущий человек про Тульский кремль. Де непросто будет таковым градом овладети, коли осаду придётся учинить.

– Да. Кремль тутошний – крепкий орех. Коли сядем в оном, воеводы Шуйского голыми руками нас не возмуть.

– Орех-то крепок! Но на любой орех наряд припасён. Да и в низине град-то поставлен. Болота кругом, топко. Река опять же… – отвечал Юрлов.

– А и нет, брат мой. Еже ли Шуйский тут увязнет, нам на помощь царевич Пётр приидет.

– Бог с тобой Юрий, какой царевич!? Не уж ли веришь в небылицу сию? Яз-то с «царевичем» с сим и с терцами погулял по Волге. Да и сам-то ты ни единожды зрел его!

– Верю, не верю! Какая разница? Шо ни поп, то и батька! Главное ноне Шуйского сбросить. А там-от разберёмси, – отвечал Беззубцев и улыбнулся.

* * *

Пан Андрей Сапега вновь созвал к себе путивльских послов на совет через двенадцать дней. Собрались всё в той же палате декабрьским зимним вечером и опять пили вино и горилку.

– Мною получено письмо от великого канцлера, досточтимые паны послы. Письма этого ждал яз с великим нетерпением, – рассказывает Оршанский староста. – Во-первых, брат наш Лев желает нам усем здравия и единомыслия. Во-вторых же, на мой вопрос потребно ли ехаты вашему посольству ко двору краля Жигимонта в Краков, отвечает, что делать сего не следует. И в-третьих, пишет нам брат наш, чтоб забыли вы, панове, и промышляты про Самбор. Ибо сие только во вред будэ для дила нашего.

Пан Андрей ненадолго замолчал, обвёл присутствующих цепкими глазами, ожидая вопроса. Послы с пониманием закивали головами.

– Что ж советует предпринять нам великий канцлер литовский? Дило сие решаемо здесь в Белой Руси и на Волыни без рокошан, без польской шляхты, и тем более без краля Жигимонта, – негромко, но отчётливо произнёс Сапега, и вновь обвёл присутствующих пристальным вопросительным взглядом.

– Для такого дела, ясновельможный пан Анджей, нужно несколько десятков надёжных людей. Мало того люди сии должны неплохо знать обычаи и порядки Московского двора и нравы московитов, – с осторожностью произнёс пан Старовский.

– Такие люди есть! Це – паны Зенович и Сенкевич вже звестные вам, пан Меховецкий, пан Рагоза и другие достойные рыцари, шо были вчастниками московского похода царя Димитра и неплохо ведают московский двор и московские порядки. Да и Смоленский рубеж здесь недалече.

– И что ж пан Зенович и иные паны, шо названы здесь, приведут нам того человека, хто ся назовёт государем Димитрием? – без словесных хитросплетений задал вопрос атаман Бодырин.

– Коли надобно такое, шо бы вора-Шуйского свалить, то быти сему! – неожиданно и довольно громко хмельным голосом воскликнул «Пётр». – Смоленский-то рубеж здесь недалече, – уже тише добавил он.

Все с укором посмотрели на подгулявшего «царевича». Но тот, как ни в чём не бывало, улыбнулся и потребовал налить ему ещё горилки.

То ж и вам не в первой паны-атаманы! – с лёгкой усмешкой произнёс Оршанский староста, поднимая бокал с вином и предлагая всем выпить.

Атаманы Фёдор Бодырин и Гаврила Пан переглянулись, князь Иван Мосальский покачал головой, а польские шляхтичи Зенович, Сенкевич и Меховецкий, присутствовавшие на совете, склонили головы.

– Смоленский рубеж, зовсим блызко! Но в Смоленске много сторонников Шуйского и царских вийск. Посему выбрать потрэбно Брянск, ли Стародуб, – тихо произнёс пан Зенович.

Паны, слышавшие его, вновь склонили головы, и выпили здравицу за ясновельможного Оршанского старосту пана Андрея Сапегу.

Ещё несколько дней спустя пан Зенович и пан Сенкевич самолично проводили путивльское посольство к московскому рубежу по дороге, ведущей на Стародуб.

* * *

Весной 190… года граф Сергей Дмитриевич Шереметев за вечерним чаем на даче беседовал со своей давней знакомой. На этот раз темой их разговора был царь Василий Шуйский.

– Из Ваших работ, граф, видно, что вы невысокого мнения о Шуйском. А какой, по Вашему мнению, самый большой его грех как правителя? – спросила дама, отпивая чай из голубой чашечки.

– Сложно однозначно ответить на этот вопрос. Достигнув давно желанной власти, Шуйский столь же озабочен был желанием вытравить всё, что могло свидетельствовать о личности правителя, погибшего 17 мая. Подобно тому, как он же сумел достигнуть полного затемнения вопроса об Углическом царевиче… Совершив в 1606 году известное деяние, которому желал он придать значение законности и патриотического подвига, Шуйский столь же озабочен был созданием вокруг себя атмосферы сочувствия… – отвечал граф, накладывая варенье из вазы в блюдце.

– Да, Сергей Дмитриевич, ведь были же сочинения современников, оправдывавших Шуйского? – опережая окончание ответа, вновь задала вопрос дама.

– Разумеется, – наморщив лоб и переключаясь на иную сторону темы, отвечал, граф. – Шуйскому было необходимо создать вокруг себя кольцо сочувствующих ему писателей и прославителей. Это было необходимо, дабы сбить устремления желающих, напасть на подлинный след. Таким образом, вокруг нового правителя сложился круг «Шуйского похлебцев». К ним можно отнести и Варлаама с его «Изветом», и автора «Иного сказания», и даже иностранцев – Исаака Массу, и Петера Петрея. Среди них были и поляки, которые вступили в связь с Шуйским после переворота. Все они были, кто тайным, кто явным сторонниками нового царя.

– Помилуйте, Ваше сиятельство! Ведь именно Шуйскому пришлось вынести все тяготы, связанные с «Тушинским лагерем» под Москвой. Там во множестве были поляки, подвергшиеся унижениям и аресту в ходе переворота в Москве и с ожесточением рвавшиеся в Москву, будто бы горевшие желанием отомстить за Расстригу.

– Э, нет, сударыня! Причин мстить за Расстригу у польского правительства и у короля не было. Гораздо более негодовать должны были те, кто сочувствовал не только Расстриге, но и широкому замыслу на него возлагаемому; той объединительной идее, что сказалась путём двойного наследства короля Батория и Грозного царя. Провал этого замысла более всего должен был возмущать зарубежных его сторонников, так давно желавших свести с престола «шведского сына», а то и «отодраться» от Польши. В их лице мы видим православную русско-литовскую знать и панство. А если внимательно изучить документы Московского архива Министерства иностранных дел, то станет ясно, что таковыми являлись собственно элементы литовские и волынские…

– И выходит… – осмысливая сказанное, промолвила дама.

– Да, да… «Тушинский вор», главным образом, – создание этих недовольных.

* * *

Крещёного еврея Дмитро Нагия батюшка Фёдор Никольский, настоятель одного из лучших приходских храмов Могилёва, приказал высечь розгами и выгнать из дома. Хоть и толковый учитель церковно-славянского языка был этот Нагий, но любил иногда залить глаза вином иль пивом, да и покурить табаку. Ведь всего-то двадцать три года было молодому человеку и потому хотелось ему порой покуролесить и погулять. Правда, о возрасте своём знал он очень приблизительно.

Терпеть не мог отец Фёдор табачного запаха – «тютюна» – этого «зловредного зелья», что привозили купцы из Голландии и из Восточной Пруссии. Прежде чем выгнать из дома, велел отец Фёдор своим слугам дать учителю, «для просветления ума» десять розог. Розги всегда замочены были в кадке, стоявшей в сенях у батюшки в доме. Теперь Дмитро, поглаживая и слегка почёсывая изрисованную спину и поясницу, сидел в углу корчмы на лавке, и со слезами на глазах пил из грубой глиняной кружки пиво, купленное на последние гроши. Горестные мысли крутились в его голове и одолевали его душу. В мыслях своих был он откровенен перед самим собой и мыслями этими укорял Творца. А от того становилось ему на душе ещё горше и тоскливее.

– И зачем только родила меня моя матушка на свет Божий!? Ведь не ведаю яз ни отца, ни матери своих. Добрые православные люди приютили меня, окрестили и какое-то время поили и кормили. Своих чад не имели, потому и взяли несчастного приёмыша. Благо хоть старый монах из Шклова обучил меня Священному Писанию и грамоте. Правда, зачем только крестили меня? Ведь обрезан яз во младенчестве. Теперь же ни иудей, да и православным нужен ли? Господи, и зачем толико Ты дал мне народиться несчастному, да бедному нищеброду? И зачем яз нужен Тебе на белом свете? – так думал этот бедный молодой человек, который и зимой, и летом носил одну и ту же одежду (потёртый кожух и баранью шапку) и не всегда мог добыть себе кусок хлеба.

А между тем за Нагим внимательно наблюдали и обсуждали что-то негромко по-польски два знатных и богатых пана – Меховецкий и Рагоза. Паны сидели за широким дубовым столом, уставленным винами, налитыми в красивые кувшины, закусками на медных и серебряных блюдах (где красовалась чёрная икра и белорыбица), а вино пили из высоких бокалов тёмного стекла. Обсудив что-то, паны улыбнулись друг другу, сотворили крестное латинское знамение и Меховецкий оправил своего слугу, чтоб тот позвал убогого, сидевшего в углу корчмы, к их столу. Слуга исполнил веление пана. И через несколько минут этот невысокий, сухощавый, но по виду жилистый, неславянского типа человек подошёл с поклоном к панам. Те пригласили его присесть за стол и даже налили ему полный стеклянный бокал красного вина. Человек этот видимо был удивлён сим приглашением и долго не решался сесть напротив «ясновельможных панов». Но те уговорили, следом выпили с ним вина, и повели негромкий разговор.