Текст книги "Царь-монах. Государи и самозванцы на русском престоле"

Казаки, оборонявшиеся в овраге и на кручах Восмы, оказались в окружении, но сдаваться они не собирались. «Достальные воры и лутчие их промышленники – терские, и яицкие, волские, доньские, и путивльские, и рыльские атаманы и казаки сели на баяраке и городок себе сделали»³⁴, – свидетельствовал летописец. За два дня московские войска так ничего и не смогли предпринять против укреплённого казачьего гуляй-городка. На предложение сложить оружие при условии сохранения жизни сдавшимся в плен, казаки отвечали отказом. На третий день всё московское войско пошло на приступ казачьего укрепления. Казаки упорно отбивались и стояли насмерть до тех пор, пока у них не закончился порох. Большинство оборонявшихся погибло под ядрами и дробом нападавших и в последнем рукопашном бою. После сражения в плену у московских воевод оказалось около 1700 повстанцев. Более тысячи пленников из числа казаков, взятых в плен при обороне гуляй-городка, были повешены на следующий день. Остальных 700 человек отправили в Серпухов.

* * *

«Царевич» Пётр и Болотников получили письмо от пана Зеновича из Литвы о том, что «царь Димитрий» уже в Стародубе. Царевич и Телятевский собрали тайный совет, на который пригласили лишь несколько человек. Среди них были: Болотников, князья Мосальские и князь Шаховской. Следующим шагом «царевича» и Болотникова была отправка смышлёного и ловкого казачьего предводителя Ивана Заруцкого из Тулы (якобы) за рубеж, дабы разузнать, «что с государем». Но, по слухам, Заруцкий «не отважился» ехать через рубеж, а задержался в Стародубе…

* * *

После разгрома повстанцев на Восме Василий Шуйский оставил при себе в Серпухове дворовым воеводой брата Ивана с частью сил и со всей артиллерией. Тем временем в 20–30 верстах от Тулы князь Михаил Скопин соединился с отрядом князя Голицина, подошедшим туда с Восмы. Но в руках повстанцев всё ещё оставались три важные крепости – Тула, Калуга и Алексин. Князь Телятевский пытался обороняться, «опираясь» на этот треугольник. Повстанцы старались не допустить московских воевод к стенам Тулы. Они заняли оборонительные укрепления Малиновой засеки на реке Вороньей, которая впадала в реку Упу под Тулой. «Конные и пешие воры» отошли от города на семь вёрст. После чего «пешие воровские люди стояли подле речки в крепостях, а речка топка и грязна, и по речке крепости – леса»³⁵.

Сражаясь у засек, московские воеводы не смогли сразу использовать свои силы. Потому повстанцам поначалу удалось отразить приступы дворянских сотен из состава передовых сил Скопина. Но когда дворянская конница всё же прорвалась за реку, и Скопин ввёл в бой основные силы своего отряда, повстанцы отступили, неся потери. По данным летописей, московские воеводы перебили и взяли в полон около 4-х тысяч пятисот воров³⁶.

* * *

Третьяк Юрлов встретился в Туле со старым своим содругом – казачьим атаманом Фёдором Нагибой. Недолго думая пошли они в кабак, да и выпили немало. Поначалу говорили о разном: о Шуйском и о Болотникове, о «Калужском сидении» и о «гибельном деле на Восме», обсудили последнее поражение у засек на речке Вороньей. Было о чём призадуматься и чему печаловаться. Когда же зашёл разговор по душам, они перешли на шёпот. И тогда Нагиба с надеждой в голосе стал уверять Юрлова, что не всё потеряно и что есть добрые вести из-за рубежа…

– Слыхал яз, де получил «царевич» грамотцу из Литвы? – негромко спросил Юрлов у собеседника.

– Получил таковую! – с пьяной улыбкой горделиво отвечал атаман. – Получил и на совет собрал ближнюю свою Думу. Яз же хоть в Думу и не вхож, но суть тоей думской беседы ведаю.

Нагиба явно доверял Юрлову, ибо помнил, как тот помог казакам обвести вокруг пальца казанских воевод, дабы пройти мимо Казани на низ Волги, а там, не доехав Царицына, рекою Камышенкою проехать в Украиные городы. Поведал Нагиба, де литовские паны во главе с Оршанским старостой Андреем Сапегой (при покровительстве канцлера Литовского Льва Сапеги) нашли в Литве такого вора, что осмелился взять на ся столь великий, Богом помазаемый чин. Вот ныне дело и закрутилось в Стародубе. В тайном разговоре с атаманом узнал Юрлов, зачем послали «царевич» и Болотников атамана Заруцкого в Стародуб.

Сидели не один час. Юрлов благодарил Нагибу за вести и ещё хорошо угостил его крепким мёдом. После чего они расстались.

А на следующий день, после разговора в кабаке, Юрлов рассказал обо всём Беззубцеву. Не пришлись по душе путивльскому воеводе эти новости. Тогда и решили они не участвовать в заговоре и не поддерживать «литовского вора», ибо целью их было убрать незаконного царя Шуйского. Но и нового вора на царском столе видеть они не хотели.

– Такие жертвы принесены, столь крови пролито, и чтобы «литовский вор» на царском столе в Росии сидел? – с негодованием изрёк Беззубцев.

– А вдруг и взаправду спасся наш Димитрий? – вопросительно, с ноткой слабой надежды молвил Юрлов.

– Тому с трудом верить можно. Но дасть Господь, проверим ишо, – отвечал Беззубцев.

– Как хошь, но яз казачьему-то вору Илейке-«царевичу» уже служить не желаю. Тем боле не престало мне литовскому вору служити, коль станется, что он таков и есть, – прошипел Юрлов.

– Петрушка-«царевич» и нужон-то для того толико, чтобы Шуйского свалить. Разве ж он царём когда-то возможет стати? – утверждаясь в своих помыслах, произнёс Беззубцев.

– Николи! – отвечал Юрлов. – Законного-то царя должен избрати собор Земской.

– Есть же в Русской земле таковые законные и достойные такого чину восприемники! – воскликнул Беззубцев.

– Несомненно, есть! Возьми хоть Романовых-Юрьевых. Самая ближнняя, что ни на есть родня по женской линии покойному царю Феодору Ивановичу. Ведь про Фёдора Никитича Романова, многажды говаривал царь Фёдор, де «сей есть брат мой возлюбленный». Царь Димитрий Романовых из опалы-то вызволил», – подметил Юрлов.

– Э-эх, ведь постриг Годунов Фёдора Никитича во мнихи. Он ить владыка Ростовский – старец-Филарет ноне! – с горечью произнёс Беззубцев.

– Так у него молодший братец в Годуновской опале выжил – Иван Никитич. А ведь каков – дельный воевода! Да и у Фёдора Никитича вроде сынок есть, толико имени его не знаю! – в раздумье произнёс Юрлов.

Вдвоём, тайно они ещё долго обсуждали вести. Но в тот день окончательно поняли и Беззубцев, и Юрлов, что их пути с «царевичем» и его сподвижниками отныне расходятся.

* * *

28 июня 1607 года Шуйский подошёл к Алексину, а на другой день известил всех, что взял этот город «Божиею помощью». Но показания очевидцев, записанные автором «Карамзинского хронографа», позволяют уточнить ход событий. Оказывается, алексинцы, устрашённые приступом и пожаром сами сдали крепость. Они «Царю Василию добили челом, а вину свою принесли и Крест ему целовали, и в город царя Васильевых людей пустили»³⁷. При появлении близ города войск Шуйского «людие же града того убояшася страхом велиим и биша челом царю Василью Ивановичю и вины своя принесоша»³⁸.

30 июня Шуйский с войсками был уже в окрестностях Тулы. К стенам города была подведена осадная артиллерия. Исторические источники сохранили описание осадного стана под Тулой. Шуйский основал ставку в трёх верстах от города в сельце боярина Вельяминова на реке Вороньей. Главные силы московского войска заняли позиции на левом берегу реки Упы. Большой, Передовой и Сторожевой полки, а также «прибылной полк» князя Б. Лыкова и П. Ляпунова окружили Тульский острог с трёх сторон. Были перекрыты дороги со стороны Калуги, Одоева и Карачева. Небольшой заслон – «Каширский полк» князя Голицына расположился против Тулы «на Червлёной горе» за Упой. Там же стояли татарские отряды во главе с князем Урусовым. Пушки, поставленные по обе стороны реки, простреливали город с двух сторон.

В войсках Шуйского числилось более 30 тысяч воинского люда. Правда, за счёт посошных людей и обозной прислуги число осаждавших превышало 60 тысяч человек. Правительственные войска начали совершать приступы с первых недель осады, но всё это были пробные разведывательные бои. В ответ оборонявшиеся делали смелые вылазки из крепости – «выходили пешие с вогненным боем и многих московских людей ранили и побивали»³⁹. Хотя силы повстанцев в Туле едва ли превышали 12 тысяч бойцов.

Тула стала очередным местом расправ с противниками повстанцев. Дворян и детей боярских, сохранявших верность Шуйскому, подвергли мучениям и казням. Так, одоевский сын боярский Василий Колупаев был сброшен с крепостной башни в ров, за отказ целовать Крест «царевичу». Князь Фёдор Мещерский был заколот по той же причине. Тульский помещик Ермолай Истома Михнев был замучен и убит казаками. Останки его были сожжены, а поместье разграблено. Казнили и пленных, попавших в руки повстанцев в ходе вылазок. Но напомним, что руководство повстанческого войска почти сплошь состояло из знати или служилой воинской элиты. Это были князья: Телятевский, Шаховской, Засекин, князья Мосальские, представители литовского панства Старовский, Кохановский, известным представителем служилого южнорусского воинства был Ю. Беззубцев, игравший роль младшего воеводы.

Итак, гражданская война, развернувшаяся в России в начале XVII века, не являлась противостоянием низших и высших сословий. Ничего общего не имело это противостояние и с «крестьянской войной» (под руководством И. Болотникова), как любили изображать эти события в советской исторической науке. Средним звеном повстанческого воинства являлись недовольные правлением Шуйского дворяне и дети боярские Южнорусских уездов, а низшим – казаки и бывшие боевые холопы. В лагере повстанцев крестьян не было. Наоборот, посошная московская рать в основном набиралась из крестьян и обеспечивала победу войск Василия Шуйского.

* * *

А тем временем восстание против Шуйского на Нижней Волге ширилось. «Царевич Август» не стал отсиживаться в Царицыне, а двинулся к Саратову, чтобы пробиться в центральные уезды, а оттуда – к Туле. Однако крепость Саратова была хорошо подготовлена к обороне. Там воеводой сидел боярин З. И. Сабуров. «Царевич Иван-Август» окружил крепость и несколько раз пытался взять её приступом. Но у повстанцев не было хорошей артиллерии, и все приступы были отбиты с большим уроном для нападавших. Потеряв много людей, «царевич» вернулся к Астрахани.

* * *

По сложившейся традиции граф Шереметев с семейством проводил лето в усадьбе Михайловское Подольского уезда.

У распахнутого в светлый июньский день окна летом 190… года сидели двое. Это были гость – Александр Платонович Барсуков и хозяин дома – граф Сергей Дмитриевич Шереметев. Они только что хорошо прогулялись по окрестностям, и теперь в ожидании обеда сидели в кабинете.

– Неудержимо захотелось вон – подальше от этой придворной обстановки. От этих напыщенных и самодовольных людей. Нет, не гожусь я для этой жизни, давно отстал от неё и отвык. Да и беспокойство гнетёт: сыновья выросли. Как-то жизнь их сложится? Ведь, пожалуй, только у Павла замечаю я желание к «книжным занятиям». А ведь если бы русский юноша, получивший высшее образование, подробно ознакомился хотя бы с содержанием той книжной полки, где стоят книги по истории России, он был бы застрахован от «безпочвенности» и стал бы верным слугой своего народа, – с чувством сожаления поделился своими мыслями граф Шереметев.

– Да, знание истории необходимо для воспитания чувства Родины. Ваш труд на этом поприще ещё принесёт свои плоды. Особенно это применимо, граф, к трудам Вашим о Смутном времени. Какие уроки можно извлечь, читая в Вашем изложении о тех событиях! – отметил Барсуков, постепенно переводя разговор на интересующую его тему.

– Лестна мне Ваша оценка, Александр Платонович! Всё повторяется и войны, и предательства, и убийства. А мы всё новых путей ищем…Сейчас я вплотную подошёл к Тушинскому вору… – в раздумье произнёс хозяин дачи.

– К стыду своему вспоминаю только одно высказывание Соловьёва о нём – «чуть ли не из жидов», – произнёс гость.

– Ну, это, разумеется, не историческая категория. А вот то, что имя его связано с именем Ивана Болотникова, для меня сомнению не подлежит, – подчеркнул граф.

– Да, личность Болотникова до сих пор остаётся во многом загадочной. Каким это образом, бывший турецкий полоняник и галерный раб после бегства из плена, стал служить, и весьма успешно, в армиях итальянских герцогов? Помнится, я прочёл где-то и о том, что он принял католичество… – с жаром говорил гость.

– Вот-вот, Александр Платонович, если принять известие это за достоверность, то нетрудно предположить, что у иезуитов могли сложиться вполне конкретные планы относительно Болотникова, – согласился Шереметев.

– Но ведь осуществиться им не дано было, иначе такой внимательный «следопыт» как Вы, граф, обнаружил бы следы их встречи, – заметил Барсуков.

– Да, роковые события мая 1606 года многое «смешали и сдвинули», но в Самборе состоялась встреча Болотникова с Молчановым – одним из цареубийц. Он-то поначалу и назвался спасшимся царём Димитрием Ивановичем, но быстро смекнул роковую опасность этого имени и от предложенной чести попросту увильнул.

– Сергей Дмитриевич, ну а вы, как знаток проблемы, как относитесь к запискам Конрада Буссова, в которых говорится, что Болотников многократно пытался вызвать «государя» из-за рубежа, но затем убедился в бесполезности этих попыток и предложил сторонникам убитого Димитрия подготовить уже в Литве нового самозванца? – спросил гость.

– Что ж, возможно и такое развитие событий, но могу отметить, что в литовских документах 1607 года можно обнаружить самый ранний след затевавшегося заговора. Староста города Орши Андрей Сапега, сообщил королю, что имел встречу с прибывшим из России посольством, которое возглавлял «царевич Пётр», сын царя Феодора Иоанновича, внук Ивана Грозного. И, почти одновременно с этим, в Кракове было получено известие о «Димитрии, московском царе». Периодическое издание под названием «Новины», полученное из Витебска, предложило запись рассказа самозванца о его бегстве из Рыльска, после того, как туда прибыли послы Шуйского, обещавшие награду за его голову, – изложил свою позицию Шереметев.

– Что же фактически появление Лжедмитрия в пределах России произошло не ранее начала 1607 года?

– Да. Но здесь таится некое несоответствие: «невстреча» дяди – «царя Димитрия» с племянником – «царевичем Петром». Ведь насколько проще было бы исполнение задуманной интриги, если бы в Россию они двинулись вдвоём! – заметил граф….

– Но ведь, как помнится, в декабре 1606 года под Москвой Болотников потерпел поражение!

– Это так. Но на помощь повстанцам из Путивля пришёл «царевич Пётр» с казаками. А следом за ним к Туле выступил и князь Андрей Телятевский. Личность примечательная. И Вам, как знатоку, занимающемуся историей дворянских родов, хорошо известная! – подчеркнул Шереметев.

– Позвольте заметить, граф, что род князей Телятевских по знатности не уступал князьям Шуйским и претендовать мог на московский престол. С этим согласны и западноевропейские специалисты по геральдике. Претендовать с большим основанием, чем родственники первой жены Иоанна Грозного…Но вернёмся к литовскому Лжедмитрию. Так кто же он? – поставил вопрос гость.

– Как это не покажется странным, но интрига эта завязывалась дважды: в начале 1607 года, когда известие о нём проникло в Россию из Литвы, но потом всё стихло. Весной того же года в тюрьме города Пропойска произошли любопытные события, – произнёс Сергей Дмитриевич и, помедлив, продолжил, – Удачное расследование об этой персоне провёл приходской священник села Баркулабова, что под Могилёвом. И результатом его стало следующее: самозванец был учителем из Шклова, а после переезда в Могилёв, он был слугой местного священника.

– Мне, как историку, хотелось бы знать, подтверждаются ли какими-либо фактами эти «показания»? – спросил Барсуков.

– Разумеется, Александр Платонович, любой устный источник требует подтверждения. Знаете ли, что во многом благодаря Вам, я приобрёл вкус исследовательской работы и некоторые навыки в её проведении. Но отвечаю на Ваш вопрос: сведения подтверждает Конрад Буссов, который в своей «Московской Хронике» свидетельствует об этих данных. Он ведь лично знал «стародубского вора» и писал, что по рождению тот был московитом. Но вот что всегда удивляло меня в его истории: масштаб этой личности несопоставим с Расстригой-Димитрием. Ближайшие сподвижники, как, впрочем, и сам вор, имели весьма приблизительное представление о царском обиходе и дворцовых порядках.

– Тем не менее, за ним последовали… – отметил гость.

– Вы совершенно правы, сравнение будет не в пользу «стародубского вора» Недаром ведь Сергей Фёдорович Платонов писал, что Расстрига имел вид серьёзного и искреннего претендента на престол. Он умел воодушевить своим примером воинские массы, умел подчинить их своим приказам, обуздать дисциплиной…Он, наконец, был действительным руководителем движения, поднятого им.

– Но ведь многие пошли за литовским самозванцем!

– Да, разумеется, но кто… Тот же Буссов писал о «листах», которые распространялись из его лагеря. Эти прокламации, в первую очередь, были адресованы боевым холопам, имевшим опыт военной службы и умевшим воевать. На кого же направлялись выступления этих воинских низов? Да на дворян! То есть на то сословие, которое Расстрига – Димитрий рассматривал как свою опору, – разъяснял хозяин дома.

– А поляки? – спросил гость.

– Так ведь не все поляки. А лишь те, кто принимал участие в рокоше. И, в конце концов, эта «польская болезнь» неповиновения перекинулась и на приграничные с Речью Посполитой волости. Так, что кстати пришлась и новая смута, с той лишь разницей, что теперь никто, практически, не сомневался, что новый вождь – Самозванец! Одним словом, тот, кто впоследствии будет назван «Тушинским вором» явился орудием всех, кто не примирился с Шуйским. Хотя в правление Годунова поляки именно Шуйского считали законным преемником царя Феодора Иоанновича, как принадлежавшего к старинному потомству Рюрика.

Однако к обеду зовут, Александр Платонович. Отложим этот разговор. Пойдёмте к трапезе… – пригласил гостя хозяин дома.

* * *

В июле в Стародубе – небольшом русском городке-крепости у юго-западного рубежа с Литвой распространилось известие, что в городе появился некто Андрей Нагой – родственник самого царя Димитрия (бежавшего в Литву из Москвы в ходе боярского заговора и переворота). Нагой и двое его сотоварищей сеяли слухи, что скоро в Стародуб через рубеж придёт пан Меховецкий с рыцарской конницей числом в пять тысяч верховых. А следом за ними в Стародуб явится и спасшийся царь Димитрий. Население города заволновалось. Однако литовская конница всё не появлялась, а пришёл и август. Тогда стародубцы и схватили Нагого и двух его соратников. Первым делом решили подвергнуть их пытке, чтобы достоверно узнать правду. На городской площади с подозреваемых сорвали рубахи. Палач принародно исполосовал плетью спину Алешке Рукина. Ибо Алёшка более других был замечен в распространении слухов. Тот, привязанный к столбу верёвками, ёрзал под плетью как уж, скрипел зубами, но молчал, выдержав двенадцать ударов. Молчали и двое других. Тут стародубский целовальник предложил поднять их на дыбе, чтоб дознаться. Кровь прилила к лицу того, кто назывался Андреем Нагим. Сошёл с лица и побледнел тот, кто назвался Грицком из Пропойска. И тут произошло непредвиденное. Нагой заорал во всё горло, вырвался из рук дюжих молодцов, державших его, схватил кол, валявшийся под ногами и начал матерно ругать и колошматить всех, окружавших, включая палача. Народ опешил и попятился.

Тут из толпы вышел казак по виду рослый и усатый, громко назвавшийся Иваном Заруцким. Выйдя вперёд, он поднял правую руку вверх, призывая всех прекратить беззаконие. Все воззрели на него. Держа кол в руках, дыша как собака, пробежавшая пять вёрст, не подпуская к себе никого ни на шаг, остановился и тот, кто назывался Нагим…

– Кого взялися пытати!? Безумныя невегласы. Се есть царь ваш Димитрий. Он сам к вам пришед. А вы его на дыбу! – зычно крикнул Заруцкий, обращаясь к народу.

Взволнованный ропот пробежал в толпе.

– А ты хто таков, казак? Что тут потерял? – посыпались вопросы.

– Не потерял яз, а нашёл. Нашёл государя своего Димитрия. Вот он! А яз – посыл царевича Петра. Привёз из-под Тулы государю своему письма и грамотцы от ево князей и воевод! – громко и смело молвил Заруцкий, указуя на того, кто назывался Нагим.

– Да то – Ондрюшко Нагий! Какой он царь? – послышалось из толпы.

– А вы сами и спросите у его. Он вам и кажет! – продолжая указывать на Нагого, молвил Заруцкий.

Целовальник, который недавно призывал народ поднять разносчиков слухов на дыбу, тут развернулся к молодому человеку, опустившему кол, поклонился, огладил бороду и вежливо, но с пристрастием вопросил:

– Прости за ради Христа, не прогневайся мил человек, не знаю твоего звания и чина. Кто ты, и зачем пришёл в наш град? И что табе тут надобно? И взаправду ли бает сей казак о твоей особе?

В толпе народа воцарилась гробовая тишина… Заруцкий с румянцем на лице внимательно смотрит на Нагого и склоняется в поясном поклоне. Поясно кланяется и бледный Грицко. Привязанный к столбу Алешка Рукин, ерзая всем телом вдруг со стоном и негромко шепчет:

– Во истину, молви им правду, государь…

Но толпа молчит и уже с вызовом посматривает на виновников происходящего … Обстановка с каждой секундой накаляется. Нагой краснеет ликом и, кажется, колеблется какое-то время. Затем, взглянув на окровавленную спину Алёшки Рукина громко и смело произносит:

– Истинно говорю, аз есть государь и царь ваш Димитрий Иоаннович! Пришед к вам, чтоб вели меня на Москву и помогли приять родительский стол!

Какое-то время на площади ещё царят удивление и молчание. Но следом неимоверный рёв и крики оглашают площадь. Того, кто называл себя Нагим, берут и поднимают на руки и со слезами торжества несут в воеводскую избу. Возбуждение и неистовство людей таково, что все забыли и про высеченного Алёшку, привязанного к столбу и истекающего кровью. Вспомнили про него только через полчаса, когда тот, кто назывался ранее Нагим, велел развязать и освободить Рукина. И уже в воеводской избе, Иван Заруцкий с поклоном передаёт в руки «царя» грамотцы и письма от «царевича Петра» и его воевод. Сии писания читаются целовальником вслух, а народ плачет и кланяется «царю», прося прощения.

* * *

Воевода Фёдор Шереметев решил не зимовать в крепости на острове. С продовольствием там было плохо. Да и жилья хорошего было не построить. Потому и решил он двинуться на север, подальше от греха (от Астрахани), а зазимовать в условиях большого города – в надёжной крепости. Недолго думая, он двинулся к Царицыну и без особых усилий взял его, так как «царевич Ивана-Август» вместе с казаками ушёл в Астрахань.

Князь Фёдор Засекин и Лев Фустов, присланные в Михайлов на воеводство «царевичем Петром», перешли в середине мая на сторону Шуйского. В июне рязанский воевода Ю. Кобяков известил Шуйского, что «ряжский воровской воевода князь Иван княж Львов сын Масалской, и дворяня и дети боярсике, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и пушкари, и всякие посадские люди нам (Шуйскому) добили челом и челобитные повинныя прислали»⁴⁰. Воевода Н. Плещеев занял крепости: Ряжск, Песошну и Сапожок с окрестными сёлами. Казалось, что Шуйский и его сподвижники понемногу «берут верх» в Гражданской войне. Но не тут-то было…

Московские воеводы пытались обезопасить осадный лагерь под Тулой, выбив «воров» из тульских форпостов Гремячего и Крапивны. Гремячий служил воротами из Тульского края в Рязанский. Оттуда было рукой подать до Михайлова – опорной крепости повстанцев. Для захвата этих крепостей были отправлены князья Юрий Ушатый и Пётр Урусов с отрядами служилых татар. Но князь Урусов, встретив сопротивление под Крапивной, бежал со своими людьми в Ногайскую Орду и оттуда вместе с ногайцами начал совершать набеги «на украинные городы». Гремячий, Крапивна, Одоев сохраняли верность противникам Шуйского. Бои продолжались у Козельска и Мещёвска. Следом против Шуйского восстал Брянск. Лишь позже – осенью князю Д. Мезецкому с трудом удалось выбить повстанцев из Крапивны и Одоева.

Летом в Сибири произошло восстание остяков, недовольных злоупотреблениями сибирских воевод, не считавшихся с властью самозванного царя Василия Шуйского. Восстание охватило значительную часть уезда, и инородцы даже осадили город Березов. Но дело кончилось для остяков неудачно: крепости они взять не смогли, и после двухмесячной осады были отбиты с немалым уроном. Одна из участниц заговора – остяцкая княгиня Анна Кодская была взята в плен и посажена в поруб. Правда, вскоре её освободили. Но вместе со своим новокрещенным братом она замыслила новое восстание уже в более широком масштабе. Но и этот заговор был раскрыт⁴¹.

* * *

С наступлением осени положение повстанцев, осаждённых в Туле, ухудшилось. Помимо каменного кремля город имел внешний пояс укреплений в виде большого острога, построенного из дубовых брёвен. Стены острога упирались в реку Упу. Тула была превосходно защищена даже по сравнению с Калугой, выдержавшей полугодовую осаду. Но крепость Тулы имела одну «ахиллесову пяту» – она находилась в низине. Замысел взятия Тулы был разработан Разрядным приказом.

И дело это было поручено опытному в осадных делах муромскому сыну боярскому Ивану Сумину Кровкову. Этот мастер предложил перегородить Упу несколькими плотинами («заплотами») и потопить Тулу. С конца июня по начало сентября на строительство «заплотов» трудилось несколько тысяч посошных – плотников и землекопов, набранных из крестьян и посадских людей. Всем этим «трудникам» платили неплохое жалование, и постройка плотины шла быстро.

* * *

Через несколько дней после «признания царя» в Стародуб, перейдя границу, действительно пришёл конный отряд под рукой пана Меховецкого. Правда, это была польско-литовская рокошанская шляхта, разгромленная королём Сигизмундом и решившая попытать своё счастье в России. Шляхтичи были плохо вооружены, почти не имели доспехов, но самое главное, что их было не 5 тысяч, а всего чуть более 700 сабель. Уже в конце августа в Стародуб прибыл хорунжий Будила с отрядом наёмных солдат из Белоруссии. Их было не более тысячи человек, но они были неплохо вооружены огнестрельным оружием. Под знамёна самозванца встало и несколько сотен добровольцев из среды стародубцев, образовавших свой отряд.

10 сентября это небольшое войско покинуло Стародуб и двинулось на северо-восток. Через пять дней Лжедмитрий вошёл в Почеп. Местное население приняло «царя» с радостью. 20 сентября войско выступило к Брянску. Но вскоре к самозванцу явился гонец, сообщивший, что Брянск сожжён Кашиным – воеводой Шуйского, отступившим из сожжённой крепости. Лжедмитрий разбил лагерь у Свенского монастыря. Там наёмники потребовали у самозванца платы, но поскольку денег у него не было, он с трудом уговорил их продолжать поход. 2 октября самозванец пришёл в Карачев. Там к Лжедмитрию присоединился большой отряд запорожских казаков. Это дало самозванцу возможность напасть на войско, руководимое князем Мосальским и воеводой Мизиновым. На рассвете 8 октября пан Меховецкий и Будила нанесли удар по стану московских войск. Они смогли разгромить сторожевое охранение и ворваться в лагерь. Там поднялась паника. Кто-то из сторонников Шуйского продолжал сопротивляться, кто-то бежал. Успел оставить лагерь и князь Мосальский. Но Мизинов и многие московские воинские люди попали в плен к повстанцам. Победителям достались все пушки с боеприпасами и большой обоз. Население Козельска, многократно отражавшее нападение войск Шуйского, с радостью встречало повстанцев.

* * *

Шуйский торопился завершить дело под Тулой, ибо лагерь его неуклонно распадался. Дворяне и дети боярские разъезжались по домам из-за нехватки продовольствия и начавшейся распутицы. Да и повстанцы засылали и в лагерь, и к самому Шуйскому своих лазутчиков и посланцев. Гонец с письмом от самозванца, пробравшись в Тулу, оповестил её защитников о том, что «законный царь» уже вошёл с войском в пределы России и сражается с войсками Шуйского под Козельском. Это известие вызвало некоторое оживление среди повстанцев. Затем гонец явился в лагерь Шуйского и вручил грамоту от Лжедмитрия лично ему в руки. В грамоте было написано, что «царь Димитрий» предлагал Василию Шуйскому сдаться на его милость, дабы прекратить кровопролитие. Самозванец уверял Шуйского, что у него достаточно сил, чтобы вернуть себе царство, так как за ним стоит вся Литва. Гонец – сын боярский из Стародуба открыто объявил, что Василий Шуйский «под государем нашим прирожёным царём (Димитрием) подыскал царство» (т. е. совершил переворот и захватил власть). Тогда Шуйский приказал пытать посланца огнём. Но и под пыткой стародубец, пока мог говорить, твердил, что прислан истинным государем. Шуйский не остановил палача и тот «сожгоша на пытке ево до смерти». Всё это произвело сильное впечатление на народ.

После известия о выступлении самозванца в пределы России Беззубцев и Юрлов в окружении небольшого числа своих сторонников тёмной ночью с 11 на 12 ноября тайно оставили крепость Тулы. На берегу Упы отряд разделился. Здесь Беззубцев распрощался с Юрловым и его людьми. Юрлов в окружении десятка служилых людей направился к Воронежу. Беззубцев и его сторонники двинулись на север и вскоре встретились с конным разъездом дворянского ополчения из Смоленска. Здесь они сошли с коней, сняли с себя оружие и объявили, что сдаются на милость воеводам Шуйского.

В тот же день Юрий Беззубцев предстал пред очи Шуйского. Тот милостиво принял путивльского предводителя, переговорил с ним в присутствие нескольких воевод и пожаловал его дворянским чином. Следом он предложил Беззубцеву ехать к Калуге, дабы уломать тамошних повстанцев сдаться на его «царскую» милость. Всем сложившим оружие, Шуйский обещал жизнь. В случае успеха данной миссии Шуйский поклялся освободить и выпустить из тюрьмы Дмитрия Беззубцева – сына Юрия и всех его ближайших соратников, взятых в плен в Заборье. Скрепя сердце, путивльский сотник дал согласие и двинулся под Калугу с четырьмя тысячами путивльцев.

* * *

Пытаясь оказать сопротивление повстанцам, Шуйский велел князю Т.Ф. Сеитову занять крепости на Засечной Черте: Лихвин, Болхов и Белёв. Но хорунжий Будила вместе с казаками смог прорваться к Белёву, сломав замысел московских воевод, удержать повстанцев на линии Засечной Черты.

А между тем осадное войско под Тулой испытывало большие трудности. Но положение осаждённых было ещё хуже. К концу четырёх месяцев осады запасы продовольствия были на исходе. Вода в реке поднялась от заплотов и затопила город. Водой залило амбары с солью и зерном. Подмоченное зерно стало непригодно для употребления в пищу. Осаждённые стали есть, собак, кошек, лошадиные и коровьи шкуры и «прочую скверну». Цены на хлеб неимоверно взлетели вверх. Нормальное сообщение между различными частями города было прервано. Люди передвигались по улицам и вдоль укрепления на лодках и плотах. Народ был доведён до отчаяния бедствиями и голодом. Даже самые стойкие приверженцы «Димитрия» не скрывали своего разочарования в «подлинном» царе. Население города взроптало. Да и Шуйский обещал в своих подмётных письмах, что он помилует и оставит в живых всех, кто сдастся ему.