Текст книги "Семейство Холмских. Часть шестая"

Глава II

"…C'est toi, qu'on nomme, toi, qu'on dêsire: "Ah! Viens ici. Quand on est père, epoux, ami, on est le plus heunreux de hommes.

Demoutіer.

"… Тебя зовутъ, тебя желаютъ – спѣши…. Кто супругъ, отецъ, другъ, – хотъ самый счастливѣйшій человѣкъ.

Демутье.

Часу во 2-мъ возвратился Пронскій. Не въ дальнемъ разстояніи отъ дома встрѣтилъ онъ кучеровъ и лакеевъ своихъ, верхами и съ фонарями въ рукахъ. Ихъ выслала на встрѣчу жена его, и очень кстати: ночь была претемная, и онъ подъѣзжалъ къ крутой горѣ, съ большими водомоинами, такъ, что даже и днемъ опасно было тутъ ѣхать. Пронскій былъ очень благодаренъ за такое вниманіе. Онъ нашелъ жену свою, не только не спящею но и нераздѣтою; по глазамъ ея замѣтно было, что она плакала. Выбѣжавъ на встрѣчу, съ радостію бросилась она къ нему на шею. «Какъ! Ты еще не спишь, мой другъ?» сказалъ онъ. «Да, здорова-ли ты?» – Слава Богу! Мнѣ такъ что-то спать не хотѣлось. – Тутъ вошли они въ комнату, и Пронскій разсмотрѣлъ лицо Софьи при свѣчкахъ. «Браво! Да ты, голубушка, изволила плакать?» – Нѣтъ! тебѣ такъ кажется – я не плакала – отвѣчала Софья, съ веселою улыбкою, цѣлуя своего мужа. «Какъ нѣтъ? Очень замѣтно по глазамъ твоимъ, что ты плакала. Пожалуста скажи: какъ ты себя чувствуешь?» – Право, хорошо – я здорова. – «Да о чемъ-же ты плакала? Ты знаешь наше условіе: мы ничего скрывать другъ отъ друга не должны.» – Ну, что дѣлать, милый другъ мой! Надобно признаться въ моей глупости: ты долго не ѣхалъ, и я безпокоилась о тебѣ. Богъ знаетъ, чего не придумала, и, признаюсь, плакала…. продолжала Софья, обнимая мужа своего. – Мужчины говорятъ, что слезы необходимая принадлежность женщинъ, а мнѣ кажется, просто, мы скорѣе васъ способны плакать отъ того, что нервы y насъ слабѣе вашихъ. – «Помилуй, другъ мой!» сказалъ Пронскій, цѣлуя жену – «ты сдѣлаешь то, что я никуда ѣздить не буду.» – Ахъ! нѣтъ, мой другъ! не говори мни этого! Я призналась въ моей глупости, и повѣрь, что впередъ этого не будетъ. Прости меня, и дай слово, что ты не сердишься, и будешь выѣзжать. За что-жь тебѣ, изъ слабости моей, лишать себя удовольствія? Божусь, что ты никогда слезъ моихъ не увидишь, и теперь ничего-бы не замѣтилъ, ежели-бы не нашелъ меня такъ въ расплохъ. При томъ-же, право, гг. мужчины, вы напрасно сердитесь за наши слезы: онѣ насъ облегчаютъ; мнѣ гораздо было тяжеле пока я не заплакала, Богъ знаетъ, что шло въ голову: мнѣ казалось, что и лошади тебя разбили, и коляска твоя сломалась, что гдѣ нибудь мостъ провалился, и ты лежишь безъ чувствъ! Дай только волю воображенію, самъ не знаешь, куда оно заведетъ. Признаваться надобно во всемъ. Я нѣсколько разъ призывала твоего Петрушу, разспрашивала y него: смирны-ли твои лошади? крѣпка-ли коляска? Онъ меня успокоилъ на этотъ счетъ; но я посылала свою Аннушку разспрашивать y здѣшнихъ жителей: какова дорога, много-ли горъ и переправъ? Мнѣ сказали, что одна только гора, и мостъ хорошій; но мнѣ представилось, что кучеръ напился пьянъ, въ темнотѣ не попалъ на мостъ, и взвалилъ коляску. Я видѣла уже тебя окровавленнаго, съ переломленною ногою, и безъ памяти. Да, что таить! Надобно во всемъ покаяться – продолжала Софья, опять обнимая и цѣлуя мужа – я хотѣла было сама бѣжать къ тебѣ пѣшкомъ на встрѣчу; потомъ думала велѣть запречь нашъ дормезъ, и отправиться къ тебѣ. Хороша-бы я была, и порядочно-бы тебя перепугала, если-бы въ такую темную ночь попалась тебѣ на встрѣчу – тогда за дѣло-бы ты на меня разсердился! Словомъ: сама не знаю, чего я не придумала; но слезы облегчили меня, я отнеслась мысленно къ Богу, ввѣрила и тебя и себя святому Его промыслу, и уже по разсудку велѣла послать къ тебѣ на встрѣчу людей нашихъ съ фонарями. – «И очень хорошо придумала; я благодарилъ тебя за вниманіе твое; они встрѣтили меня весьма кстати, y предурной переправы подъ гору,» отвѣчалъ Пронскій. «Но, милый другъ мой, Соничка, я думалъ, что ты гораздо разсудительнѣе: это, ни дать ни взять, настоящая маменька!» – Что дѣлать, другъ мой! Я такая-жъ женщина, какъ и прочія! Ты составляешь все мое счастіе на землѣ…. будьте снисходительны, господа наши повелители – или, какъ говаривалъ одинъ старикъ Ротмистръ, стоявшій съ эскадрономъ своимъ недалеко отъ нашей деревни, отцы и командиры! не требуйте отъ насъ такой-же силы душевной, такой-же твердости и разсудительности, какія даны въ удѣлъ вамъ! Наше предназначеніе – любить васъ страстно, а всякая страсть есть малодушіе. будьте снисходительны къ слабости нашей, изъ уваженія къ началу, отъ котораго она происходитъ. Однакожъ, не стану оправдываться. Богъ и женщинамъ далъ разсудокъ, а въ подкрѣпленіе Религію. Я кругомъ виновата. Прости мою женскую слабость, не сердись на меня! Даю тебѣ честное слово: впередъ этого не будетъ! – "А вы, наши матери и командирши, какъ говоритъ одинъ извѣстный въ нашей арміи Генералъ, достигнувшій изъ солдатъ отличною храбростію и необыкновеннымъ природнымъ умомъ своимъ до Генеральства – сдѣлайте одолженіе, сколько можно рѣже мучьте насъ малодушіемъ и пустыми слезами!" отвѣчалъ, съ усмѣшкою, Пронскій. Впрочемъ, милый другъ мой, за кого ты меня принимаешь? Могу-ли я сердиться, видя такой опытъ любви и привязанности твоей? Но мнѣ это важный урокъ; впередъ я и самъ буду разсудительнѣе, стану имѣть больше вниманія, чтобы не тревожить тебя и не навлекать такого безпокойства долговременнымъ моимъ отсутствіемъ. A лучше всего, впередъ рѣшительно никуда я безъ тебя ѣздить не буду." – Ахъ, нѣтъ! не говори этого – прервала его Софья, закрывая ему ротъ руками своими. – Это самый сильный упрекъ въ неразсудительности моей. И ты говоришь, что не сердишься на меня! Можно-ли быть въ безпрестанномъ принужденіи? Да, я измучусь отъ одной мысли, что ты для меня лишаешь себя удовольствія. Нѣтъ, сдѣлай милость, другъ май, не говори мнѣ этого: ѣзди вездѣ одинъ, куда тебѣ хочется! Я люблю тебя и уважаю, слѣдовательно, имѣю всю полную къ тебѣ довѣренность, и знаю, что ты никогда не захочешь сдѣлать мнѣ неудовольствія. Еще прошу тебя, прости меня, а я не буду впередъ такъ глупа! – «Другъ мой!», сказалъ Пронскій, насилу удерживая слезы умиленія своего. «Можно-ли, чтобы я, любя тебя такъ страстно, хотѣлъ чѣмъ нибудь обезпокоить и огорчить тебя? Но, еще повторяю; ежели когда впередъ и поѣду я одинъ, то буду гораздо внимательнѣе, чтобы не обезпокоить, тебя. Однакожъ, по милости этого скота, Сундукова, который услалъ, Богъ знаетъ куда, мою коляску, и такъ долго мучилъ насъ своимъ глупымъ праздникомъ, ты очень утомилась. Пора тебѣ ложиться спать!» Онъ пошелъ позвать ея горничную, и самъ возвратился, вмѣстѣ съ нею, въ спальню.

"Что, Аннушка: хороша была твоя барыня безъ меня?" сказалъ Пронскій, съ улыбкою, – Да, батюшка! Ужъ тутъ и Богъ знаетъ чего не было! – отвѣчала Аннушка. – И сама измучилась, и меня съ ногъ сбила: посылала безпрестанно смотрѣть, и прислушиваться, не ѣдете-ли вы! A что было…. "Ну врешь, врешь!" прервала Софья, зажимая ей ротъ, со смѣхомъ. "Вздоръ! Ничего не было. Вотъ еще какая ябедница появилась! Кто тебя проситъ болтать пустяки? Да я тебя разобью по щекамъ за это; ты знаешь, я шутить не люблю, когда разсержусь," прибавила Софья, помирая со смѣха, при одной мысли, что она будетъ бить по щекамъ свою Аннушку, которая была ей espèce d'amie. Она сама держала Софью въ большой субординаціи, и часто, бывъ въ дурномъ нравѣ, гнѣвалась, и дѣлала ей выговоры. – Да, пожалуй, извольте бить меня, какъ хотите – отвѣчала, также со смѣхомъ, Аннушка – а не льзя не разсказать барину, какъ вы безъ него проказничали. Нѣтъ, Аннушка – говорили вы – ты не хочешь мнѣ объявить, а, вѣрно, прислали сказать, что онъ лежитъ безъ чувствъ, и что его лошади разбили! Я замѣтила, когда онъ поѣхалъ, что лѣвая пристяжная очень горячилась и прыгала; неправда-ли: вѣдь она первая стала бить, а отъ нея и другія взбѣсились? Что-жъ ты отъ меня скрываешь? Пожалуста, скажи: вѣдь это правда? – Нѣтъ, сударыня – говорила я – да и что это вамъ въ голову входитъ? – Ахъ! вотъ кажется стукъ! Слава Богу! вѣрно онъ ѣдетъ! Сбѣгай, голубушка, не слыхать-ли чего? Когда я возвращалась съ отвѣтомъ, что ничего не слышно, опять начинались разспросы. Вѣрно, коляска сломалась? Онъ все это время такъ много ѣздилъ въ ней, а вѣдь никто не поглядѣлъ! нѣтъ, впередъ, иначе не отпущу его, пока сама все не осмотрю. Да, помилуйте сударыня, говорила я – передъ отъѣздомъ изъ Петровскаго я сама видѣла, что баринъ все изволилъ осматривать; я въ ней ѣхала сюда, и знаю, что она совсѣмъ крѣпка. – Ну, такъ кучеръ напился пьянъ, на праздникѣ этого гадкаго Сундукова, и свалилъ его подъ мостъ! – Да, кучеръ въ ротъ ничего не бертъ – увѣряла я. – Вотъ такъ-то вся ночь-ноченская прошла. Я вѣдь вамъ напередъ говорила, что все доложу барину, когда онъ изволитъ пріѣхать. – «Ахъ ты женщина, женщина!» – сказалъ Пронскій, смотря Софьѣ въ глаза, съ нѣжностію. «Но милая, добрая женщина есть Ангелъ на землѣ!» – прибавилъ онъ, выходя въ свою комнату, раздѣваться.

"Постой-же, Аннушка," сказала Софья, предавшись обыкновенной своей веселости, – давай, мы его славно обманемъ! Я сдѣлаю, какъ будто-бы въ самомъ дѣлѣ бью тебя по щекамъ, а ты кричи и плачь. – Вотъ будетъ ему сюрпризъ! – Ахъ, вы, проказница! Да, вспомните, что вы уже теперь барыня – да еще и Генеральша. – "Нужды нѣтъ! Пожалуста, обманемъ его."– Хорошо, извольте – отвѣчала Аннушка. Лишь только услышали они шаги Пронскаго, идущаго въ спальню, Софья начала давать мнимыя пощечины Аннушкѣ, то есть, бить себя по ладонямъ. "Вѣдь я тебѣ не шутя говорила, чтобы ты не смѣла болтать, а ты не послушалась – такъ вотъ-же тебѣ!" – Помилуйте, сударыня – кричала, со слезами, Аннушка – я изъ усердія къ вамъ сказала. – «А! ты еще, бестія, раскричалась!» И новыя оплеухи послѣдовали. Аннушка продолжала плакать. Можно вообразить себѣ положеніе Пронскаго! Онъ почиталъ Софью Ангеломъ, и вдругъ открывается, что она злая и лицемѣрка! Блѣдный, съ ужасомъ, отворяетъ онъ двери, и – находитъ, что обѣ помираютъ со смѣху! «Ага! обманули молодца!» – вскричала Софья, бросясь цѣловать его. – Воображаю себѣ, каково было твое изумленіе, узнавъ за женою своею такія добродѣтели. Вотъ такъ-то я стану бить всегда Аннушку, когда ты осмѣлишься опаздывать пріѣзжать домой." – Женщины! настоящія вы дѣти! Какъ близки отъ печали къ радости, отъ слезъ къ смѣху! – «Да ужь теперь говори какія хочешь сентенціи, а мы съ Аннушкой славно обманули тебя!» Онѣ долго хохотали, что Софья отважилась бить по щекамъ Аннушку.

На другой день, послѣ обида, Пронскій и Софья отправились къ Рамирскимъ. Дорогою, Пронскій разсказывалъ всѣ проказы Сундукова. Софья смѣялась отъ всей души. "О люди! люди!" сказала Софья. "Изъ чего суетятся и хлопочутъ? мнѣ очень часто приходятъ въ голову стихи Дмитріева, которые, какъ мнѣ кажется, заключаютъ въ себѣ самое полное описаніе человѣка:

 
"О Бардусъ! не глуши своимъ насъ лирнымъ звономъ;
"Молвь просто: человѣкъ смѣсь Бардуса съ Невтономъ!
 

Потомъ очень тяжело вздохнула она когда Пронскій разсказалъ о притѣсненіяхъ, дѣлаемыхъ Сундуковымъ крестьянамъ своимъ, которыхъ онъ раззорилъ и привелъ въ совершенную нищету. «Ты давича сказала: О люди, люди!» – прибавилъ Проискій – «а теперь должно воскликнуть; О звѣри, звѣри, кровожадные звѣри!»

Глава III

Oh mortels ignorans et indignes de votre destinêe! Le bonheur peut exister dans tous les tems, dans tous les lieux, dans vous, autour de tous, partout où l'on aime vêritablement.

Chateаubriand.

О смертные, бесмысленные, недостойные предназначенія вашего! Счастіе можетъ существовать всегда, вездѣ, въ васъ, вокругъ васъ, повсюду гдѣ любятъ истинно.

Шатобріанъ.

Они пріѣхали къ Рамирскимъ на другой день послѣ ужаснѣйшей ссоры, происходившей между этими несчастными супругами, слѣдствіемъ которой было рѣшительно намѣреніе – разойдтиться на вѣкъ. Давно уже потеряли Рамирскіе взаимное уваженіе другъ къ другу; ежедневно возобновляемыя непріятности ихъ между собою, произвели, прежде равнодушіе, потомъ отвращеніе, наконецъ, какъ имъ казалось, возродили непреодолимую ненависть ихъ. Поводомъ къ намѣренію ихъ развестись было слѣдующее:

Елисавета ѣздила въ гости къ одной доброй пріятельницъ своей; безъ нея принесли къ Рамирскому письма съ почты, въ числѣ которыхъ нашелъ онъ одно на имя жены своей. Пакетъ былъ изъ прекрасной, веленевой бумаги, съ бордюрами; на печати усмотрѣлъ Князь бѣгущую, опустя голову внизъ собачку, съ девизомъ: Je cherche le tempr perdu. Почеркъ на адресѣ былъ ему неизвѣстенъ; онъ полюбопытствовалъ узнать, отъ кого было письмо, осторожно распечаталъ, и – съ бѣшенствомъ, усмотрѣлъ подпись Жокондова, изъ Москвы! Письмо написано было по Французски, и заключало въ себѣ любовное объясненіе, выписанное цѣлыми фразами изъ Французскихъ романовъ прошлаго столѣтія. Впрочемъ, слова: робкая любовь, сердце, воспламененное красотою и любезностію, невозможность болѣе противиться страсти, овладѣвшей всѣмъ бытіемъ, и что никогда лично не отважился бы сказать, что осмѣливается теперь писать, и прочія, пошлыя любовныя фразы ясно доказывали, что Елисавета еще не имѣла никакой непозволительной связи съ этимъ обветшалымъ волокитою, и что онъ еще въ первый разъ дерзнулъ говорить ей прямо о любви своей.

Чувство досады и ревности совершенно овладѣло душою Рамирскаго. По мнѣнію его, и этого уже было слишкомъ довольно, что къ женѣ его осмѣлился кто нибудь писать любовныя изъясненія. При томъ-же, онъ почти совсѣмъ отвыкъ отъ французскаго языка, и многаго не понялъ въ письмѣ. Въ бѣшенствѣ, входили ему въ голову самыя сильныя и крайнія средства: онъ думалъ послать къ женѣ записку, чтобы она не осмѣлилась болѣе возвращаться въ его домъ, и ѣхала-бы, куда хочетъ. Потомъ, намѣревался онъ тотчасъ по пріѣздѣ ея прогнать вонъ отъ себя, не говоря ни слова. Но одумавшись, внутренно сознавался, что гласная исторія его съ женою можетъ обратиться ему самому въ предосужденіе; притомъ-же, хотѣлось ему испытать, до какой степени можетъ простираться лицѣмерство и вѣроломство ея; онъ желалъ еще знать, чѣмъ и какъ можетъ она оправдаться? Въ такихъ мысляхъ опять искусно запечаталъ Рамирскій письмо, и по возвращеніи жены домой, хотя старался скрыть свое бѣшенство, но не могъ, и съ глазами сверкающими отъ гнѣва подалъ самъ письмо, при входѣ ея въ гостиную. Елисавета, не обращая вниманія, и не смотря въ лицо мужа, подошла къ окну, и распечатала пакетъ. Въ глазахъ ея замѣтно было прежде удивленіе, когда она прочитала подпись, явная досада и презрѣніе при чтеніи письма; однакожъ, она не сказала мужу ни слова, положила письмо въ ридикюль, и пошла въ свою комнату переодѣться. Князь Рамирскій, съ нетерпѣніемъ и бѣшенствомъ, ходилъ большими шагами по комнатъ, въ ожиданіи ея возвращенія.

"Позвольте, сударыня, узнать," сказалъ онъ ей, лишь только она вошла – "отъ кого вы изволили получить письмо?"

Надобно-же было, чтобы, къ несчастію, Елисавета возвратилась домой въ чрезвычайной досадѣ, и съ намѣреніемъ сама дѣлать мужу своему жестокіе упреки. Добрая пріятельница сообщила ей, по дружбѣ, что мужъ ее обманываетъ; что нѣсколько времени тому назадъ, сказавъ, будто ѣдетъ по хозяйству въ другую деревню, вмѣсто того, цѣлый день провелъ онъ y любовницы своей, Лезбосовой. Въ такомъ положеніи находилась Елисавета, и можно вообразить себѣ, что она не была способна отвѣчать мужу кротко.

"А вы, М. Г. позвольте спросить: гдѣ пробыли въ прошлый понедѣльникъ, увѣривъ меня, что ѣдете по хозяйству въ другую деревню? А?… позвольте спросить?" вскричала Елисавета, въ бѣшенствѣ.

– Вы должны мнѣ отвѣчать, a не спрашивать меня!

"Нѣтъ, сударь! извольте вы прежде отвѣчать! "

– Вы хотите знать, гдѣ я былъ? – вскричалъ онъ, задыхаясь отъ гнѣва. – Ну, такъ, знайте-же, сударыня, что я весь прошлый понедѣльникъ пробылъ y моей любовницы, Лезбосовой. Слышали-ль? Угодно-ли, я еще повторю: Я былъ y Лезбосовой? Довольны-ли вы моимъ отвѣтомъ? Теперь прошу сказать мнѣ: отъ кого вы получили письмо?

"Очень мнѣ досадно," отвѣчала Елисавета, внѣ себя отъ гнѣва, "что я не могу вамъ того-же сказать, то есть, что получила письмо отъ моего любовника."

– Измѣнница! Наглая обманщица! – вскричалъ, съ яростію, Рамирскій. – Такъ безстыдно лгать въ глаза!.. Я все знаю, сударыня: я читалъ это письмо отъ вашего любовника, Жокондова!

"Безсовѣстный, низкій человѣкъ! – Какая выдумка – измѣну и распутство свое прикрывать такою гнусною клеветою! Этого еще не доставало, чтобы дать мнѣ въ любовники дурака, потому только, что онъ осмѣлился написать преглупое и предерзское письмо! Это верхъ безстыдства!" продолжала Елисавета, залившись горькими слезами.

– Напрасно вздумали вы, сударыня, притворяться, и хотите тронуть меня слезами. Лицемѣрство ваше очень видно.

"Кто? Я хочу тронуть слезами гнуснаго клеветника? Я буду лицемѣрить передъ человѣкомъ, котораго я всею душею ненавижу и презираю? Узнайте-же, сударь, что я была прежде очень расположена къ Жокондову, и мнѣ только нравилось его общество; но теперь, да будетъ вамъ извѣстно, что я страстно влюблена въ него, и сей часъ пойду отвѣчать, на его письмо!" – отвѣчала, съ неистовствомъ, Елисавета. Глаза ея наполнились кровью, она была ужасна въ это время,

– Полно, полно! Напрасно такъ изволите вы горячиться. Мнѣ теперь все равно: влюблены-ли вы въ него, или нѣтъ – теперь я весьма равнодушенъ. Всякое терпѣніе наконецъ истощается; довольно вы меня помучили! Полно! Пора отдохнуть! Объявляю вамъ, что я болѣе не намѣренъ жить съ вами, и вы можете отправляться, куда хотите….

"Вы, сударь, предупредили меня. Я именно тоже готовилась вамъ сказать. Вы должны напередъ знать, что послѣ перпутства вашего, которое вы теперь изволили украсить такою невѣроятною клеветою, жить съ вами я уже никакъ не могу.

– Хорошо, хорошо, сударыня! Извольте, я во всемъ виноватъ – вы праведница, a я злодѣй – продолжалъ Рамирскій, и гнѣвъ его постепенно увеличивался. – Но, сдѣлайте одолженіе, убирайтесь вы отъ меня къ чорту!

"Вы ошиблись, сударь: я уѣду не къ чорту, a отъ чорта!"

– Извольте ругаться, сколько вамъ угодно – возразилъ Рамирскій, насилу удерживая злость свою. – Я уже сказалъ вамъ, что весьма равнодушенъ ко всему, что вы говорите, только уѣзжайте поскорѣе! Экипажъ для васъ сей часъ будетъ готовъ. Я назначаю вамъ по 10-т. въ годъ, для содержанія васъ и вашей дочери, которую я за свою уже не признаю. Сдѣлайте только милость, оставьте меня въ покоѣ.

"Извергъ! злодѣй!" вскричала Елисавета, пораженная послѣдними словами Князя, что онъ не признаетъ дочери. "Teбѣ мало было оклеветать и погубить меня: ты способенъ предать посрамленію невиннаго младенца, собственную кровь твою! Невѣрный, развратный, дѣтоубійца! доверши всѣ твои преступленія однимъ ударомъ: зарѣжь насъ обѣихъ вмѣстѣ! Присутствіе твое ужасно для меня; ты отравляешь воздухъ, которымъ я дышу…. И ты осмѣливаешься предлагать мнѣ деньги! Ничего не надобно мнѣ отъ тебя; сей часъ уйду пѣшкомъ, унесу на рукахъ дочь мою! Я трепещу за нее – ты способенъ пролить кровь невинную."… Не помня сама себя, вскочила она съ мѣста, и хотѣла броситься къ дверямъ, но душевное волненіе, горесть, бѣшенство, истощили до такой степени силы ея, что она упала безъ чувствъ на полъ.

Рамирскій испугался, позвалъ служанокъ; Елисавету подняли, стали приводить въ чувство. Самъ мужъ ея бѣгалъ, хлопоталъ около нея, и былъ въ большомъ недоумѣніи. Казалось ему, что не возможно притворству и лицемѣрству простираться до такой степени; но – письмо Жокондова – думалъ онъ – такъ ясно ее изобличаетъ! – Между тѣмъ Елисавета опомнилась, и увидѣвъ мужа, просила его, именемъ Бога, оставить ее. "У тебя въ рукахъ ножъ…. Ты хочешь убить дочь свою…. пощади, пощади ее – зарѣжь меня одну!" кричала она, въ бреду и въ изступленіи. До такой степени была она поражена угрозами мужа не признать дочери, и такъ сильно заговорили въ сердцѣ ея, врожденныя каждой матери, чувства любви и привязанности къ дѣтямъ! Но Рамирскій, думая, что она опять притворяется, за тѣмъ, чтобы болѣе взбѣсить его, съ негодованіемъ вышелъ изъ комнаты и хлопнулъ дверью. За симъ послѣдовалъ вторично продолжительный обморокъ, послѣ котораго возобновилось изступленіе Елисаветы. Она призывала къ себѣ няню дочери, и со слезами хватала цѣловать ея руки, умоляя спасти дочь ея – отъ отца! "Онъ хочетъ ее зарѣзать!" кричала безпрестанно Елисавета.

Къ утру жаръ прошелъ, но она такъ ослабѣла, что насилу могла дышать, и томнымъ, прерывающимся голосомъ просила, чтобы послали поскорѣе за Священникомъ. Тотчасъ разбудили Князя. Онъ перепугался. Въ ту-же минуту послалъ онъ за Докторомъ и за Священникомъ, хотѣлъ идти просить y жены прощенія, но боялся, что присутствіе его можетъ сдѣлать ей большей вредъ. На цыпочкахъ подошедъ къ дверямъ спальни, слушалъ онъ: повсюду была глубокая тишина; женщины стояла кругомъ кровати Елисаветиной, въ безмолвіи. Свѣтъ лампады, теплившейся передъ Образомъ, и одна свѣчка, подъ зонтикомъ, стоявшая въ углу обширной комнаты, навели какой-то ужасъ на него. Ему казалось, что Елисаветы уже нѣтъ на свѣтѣ; приближаться къ ея кровати не имѣлъ онъ духу, и со слезами возвратился въ свой кабинетъ. но тамъ опять пришло ему на память письмо Жокондова; онъ вновь взбѣсился. Затѣмъ вскорѣ представился ему обморокъ, и настоящее, кажется, уже совсѣмъ непритворное положеніе жены его. Въ ужасномъ волненіи, сидѣть долго на мѣстѣ онъ не могъ, голова его кружилась; словомъ, не зналъ Рамирскій, что дѣлать! Между тѣмъ совсѣмъ разсвѣтало; ему вздумалось посмотрѣть на дочь, чтобы еще увѣриться: точно-ли она такъ похожа на него, какъ всѣ говорили? Тихими шагами прошелъ онъ по корридору, мимо спальни, въ дѣтскую. Невинное дитя было весело, прыгало на рукахъ кормилицы, и, не понимая, не чувствуя, въ какомъ положеніи были ея родители, и что ей, несчастной, отвергнутой отцомъ, предстоитъ на поприщѣ жизни – съ улыбкою протягивало къ нему ручонки свои, называло его: папа и хотѣло цѣловать. Князь взялъ дочь на руки; сходство ея съ нимъ было, въ самомъ дѣлъ, разительно; y него невольно потекли слезы. «Нѣтъ! сердце мое не обманываетъ меня!» думалъ онъ. «Она точно дочь моя!» Но оскорбленное самолюбіе и ревность вновь овладѣли имъ. Письмо Жокондова опять пришло ему на память. «Ежели она и точно дочь моя» – думалъ онъ – «все это не оправдываетъ преступной ея матери! Я самъ читалъ письмо, въ которомъ любовная связь ея такъ очевидна!» Онъ отдалъ ребенка нянѣ, и возвратился въ свой кабинетъ. Безпокойство и душевное волненіе произвели въ немъ сильную головную боль. Онъ долженъ былъ лечь въ постелю.

Священникъ вскорѣ явился, и Елисавета, по совершеніи послѣдняго Христіанскаго долга, почувствовала себя гораздо лучше. Она плакала, и внутренно сознавалась, что сама, запальчивостію, вѣтренностію и неразсудительностью своею, многому причиною. Ей невольно пришло въ голову, какъ постепенно эти, по общему мнѣнію маловажные, и даже очень милые въ прелестной женщинѣ недостатки, увлекли ее въ погибель! Будущей жребій несчастной дочери сильно мучилъ ее. «Непризнанной отцомъ за законную дочь, что предстоитъ ей, бѣдной!» думала Елисавета, и горькія слезы, ручьемъ, текли изъ глазъ ея. Однакожъ, размышляя далѣе и укрѣпившись молитвою, думала она, что не въ богатствъ и знатности состоитъ истинное, существенное благополучіе; къ несчастію, ей по опыту было это извѣстно. Она рѣшилась, ежели Богу угодно будетъ сохранить жизнь ея, удалиться въ маленькую свою деревню, совершенно посвятить себя дочери, заняться образованіемъ и воспитаніемъ ея, совсѣмъ по другой методѣ, нежели та, по которой она сама была воспитана, не почитать забавнымъ остроуміемъ легкомыслія и необдумчивости, не радоваться ими, и не разсказывать о нихъ, даже къ самомъ дѣтскомъ возрастѣ дѣвочки. Пріучать, напротивъ, съ малолѣтства къ размышленію и порядку, предупреждать самыя малѣйшія движенія гнѣва, запальчивости и своевольства. Елисавета хотѣла воспользоваться собственнымъ несчастіемъ своимъ, для отвращенія бѣдствій отъ дочери. Мысль, что она не даромъ будетъ жить на свѣтѣ, и что ей предстоитъ важная и священная обязанность матери, о которой, до сихъ поръ, она совсѣмъ не помышляла, еще болѣе подкрѣпила и успокоила ее. Она велѣла привесть дочь къ себѣ, взяла на руки, и цѣловала ее – къ удивленію дѣвочки, потому что прежде никогда не брала она ее къ себѣ и не ласкала. Дитя смотрѣло на мать свою угрюмо, и готово было плакать. Въ это время Елисавета опять поражена была мыслью о томъ, что будетъ съ этимъ невиннымъ младенцемъ, ежели она умретъ! «Но, по милости Божіей, y меня есть Ангелъ – сестра Софья,» подумала она, и успокоилась. Докторъ нашелъ ее довольно въ хорошемъ положеніи, только весьма слабою; онъ прописалъ ей лекарство для подкрѣпленія.

Тутъ доложили Князю Рамирскому о пріѣздѣ Пронскихъ. Онъ вышелъ къ нимъ на встрѣчу съ завязанною головою. На лицѣ его видны были такая мрачность и такое уныніе, что Софья испугалась. "Что вы, Князь?" спросила она, торопливо. "Не случилось-ли какого несчастія съ Лизанькою? Гдѣ она?" – Жена моя нездорова. У меня также очень болитъ голова – отвѣчалъ онъ, отворяя дверь въ спальню, куда самъ за ними не пошелъ, но возвратился въ свой кабинетъ.

Со слезами цѣловала гостей своихъ Елисавета. Ей сдѣлалось было дурно, но, успокоившись немного, сообщила она имъ всѣ подробности ссоры своей съ мужемъ, и показала письмо Жокондова, "которое было только вздорнымъ предлогомъ," прибавила она, "уже давно обдуманнаго злодѣйства моего мужа. Не стану оправдываться," продолжала Елисавета – "я кругомъ виновата, за неосторожность и неразсудительность свою; весь вѣкъ мой дѣлала я глупости, и принимая ласково, или – называя вещи настоящимъ ихъ именемъ, потому, что ничего мнѣ скрываться отъ васъ – просто, кокетствуя съ этимъ Жокондовымъ, я была слишкомъ безразсудна, тѣмъ болѣе, что тетушка Прасковья Васильевна, справедливо, предупреждала меня…. Да, я сама подала поводъ этому мерзавцу оскорбить меня глупымъ и дерзкимъ письмомъ своимъ! Но, можно-ли было ожидать такихъ ужасныхъ послѣдствій? Я виновата, a за что невинная дочь моя будетъ страдать весь вѣкъ. Отвергнутая, непризнанная дочь – какое посрамленіе, какое бѣдствіе! Выше этого, кажется, уже ничего быть не можетъ…" прибавила Елисавета, задыхаясь отъ рыданій. – Успокойся, другъ мой, успокойся, и молись Богу: Онъ милосердый Отецъ нашъ – отвѣчала Софья, цѣлуя ее, со слезами, и подавая ей стаканъ воды. Въ это время Пронскій, не бывъ замѣченъ, положилъ письмо Жокондова въ карманъ къ себѣ и пошелъ къ Князю Рамирскому, предоставя женѣ своей утѣшать и успокоивать Елисавету. Онъ нашелъ его лежащимъ въ постелѣ, y себя въ кабинетѣ. "Что вы, Князь? Какъ вы себя чувствуете?" – Ужасно болитъ голова – отвѣчалъ онъ, вставая съ постели. – "Да за чѣмъ-же встаете? Лежите – я посижу подлъ вашей кровати." – Нѣтъ! я думаю, что движеніе сдѣлаетъ мнѣ пользу. – Они вышли, и скорыми шагами ходили по залѣ, не говоря ни слова. Оба придумывали, какъ начать разговоръ о самомъ непріятномъ предметѣ. Наконецъ, Князь Рамирскій прервалъ молчаніе. "Послушайте, Николай Дмитріевичъ," сказалъ онъ. "Вы теперь семьянинъ нашъ; я душевно люблю и уважаю васъ – скрываться отъ васъ нѣчего: я выведенъ изъ всякаго терпѣнія недостойными поступками и невѣрностію жены моей, и – рѣшился на вѣкъ разстаться съ нею." – Жалѣю о васъ, любезный братъ – отвѣчалъ, со вздохомъ, Пронскій. – Въ дѣла мужа и жены никто не долженъ вмѣшиваться. Я не разсуждаю, кто изъ васъ правъ и кто виноватъ, и только еще, съ сердечнымъ вздохомъ, повторяю: очень, очень сожалѣю о васъ! – "Но, будьте безпристрастны, Николай Дмитріевичъ; войдите въ мое положеніе, и вы сами согласитесь, что никакого человѣческаго терпѣнія не достанетъ сносить такую мучительную жизнь!" – Опять скажу вамъ тоже, любезный Князь: я не имѣю права судить мужа съ женою…. Но, позвольте мнѣ говорить съ вами, какъ съ Христіаниномъ. Вы не можете отвергнуть, что бракъ есть одно изъ священныхъ таинствъ, на которыхъ основана наша Религія. – "Конечно," отвѣчалъ, въ смущеніи, Князь Рамирскій. – Разсмотрите сами, хладнокровно, и во всѣхъ отношеніяхъ, въ чемъ состоитъ важная и священная обязанность супруговъ. Не дали-ль вы обѣта въ храмѣ Божіемъ? Не клялись-ли вы, передъ Престоломъ Всемогущаго и Всевидящаго Творца, способствовать къ счастію женщины, которая, можно сказать, великодушію вашему ввѣряла на вѣкъ судьбу свою? Разберите сами, и отдайте сами себѣ отчетъ: исполнили-ль вы обѣтъ свой? Постигнули-ль вы въ полной мѣрѣ обязанность вашу: управлять и руководствовать колеблющимися шагами молодой, неопытной женщины на поприщѣ жизни? Отъ васъ, именно отъ васъ, зависѣло все счастіе, временное и вѣчное, этой женщины; но справедливо-ли вы дѣйствовали, и не дадите-ли вы отвѣта передъ Богомъ, что вы погубили ее? Потомъ вспомните; не была-ли первѣйшая обязанность ваша та, чтобы собственнымъ примѣромъ своимъ поддержать на пути чести и добродѣтели слабую отъ природы подругу вашу? Вспомните еще, не имѣете-ли вы на душѣ упрека въ этомъ важномъ отношеніи? Вотъ все, что я могу сказать вамъ, любезный братъ, какъ Христіанинъ Христіанину! – прибавилъ Пронскій, взявъ за руку Князя Рамирскаго, который, въ молчаніи и со слезами на глазахъ, ничего не отвѣчалъ ему. Замѣтно было, что слова Пронскаго сильно тронули его и поразили до глубины души. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, Пронскій продолжалъ: "Вы, любезный братъ, ослѣплены теперь гнѣвомъ вашимъ, но когда успокоитесь, то все, что я теперь говорилъ, скажетъ вамъ собственное ваше сердце, потому, что вы не ожесточенный человѣкъ. Разсудокъ и сердце обнаружатъ вамъ все въ настоящемъ видѣ, и вы внутренно сознаетесь, что вы – сами во всемъ виноваты…. Вообразите только, какое горестное раскаяніе предстоитъ вамъ. Мученіе ваше еще тѣмъ болѣе увеличится, что кромѣ временнаго и вѣчнаго погубленія женщины, ввѣрившей вамъ судьбу свою, вы будете причиною посрамленія, то есть, величайшаго несчастія невиннаго существа, собственной вашей дочери!" – Правда ваша, правда, любезный Николай Дмитріевичъ! – вскричалъ Рамирскій, бросаясь со слезами въ его объятія. – Нѣтъ! вчера я слишкомъ завлеченъ былъ бѣшенствомъ моимъ. Я не могу отвергнуть дочери моей и разстаться съ нею! Опытъ доказалъ мнѣ, до какой степени люблю я этого ребенка. Нѣтъ! никакъ, и никогда, не могу я отпустить ее отъ себя!.. Не спорю, и не смѣю оправдываться – продолжалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, въ продолженіе котораго замѣтилъ Пронскій, по лицу его, сильное бореніе страстей – я виноватъ во многомъ! Первое тѣмъ, что я ослѣпленъ былъ страстію къ одному только лицу прелестной, молодой дѣвушки, не умѣлъ размыслить о послѣдствіяхъ не разсмотрѣлъ характера и душевныхъ ея свойствъ, искалъ руки ея, и соединился съ нею вѣчными, неразрывными узами супружества, не постигая, какъ вы точно справедливо, говорите, важной обязанности мужа. Потомъ, сдѣлавъ уже такую безразсудность, я не внималъ тому, что она молода, и что поступая, какъ должно разсудительному человѣку, я могъ-бы еще преобразовать ея характеръ, и воспользоваться точна многимъ расположеніемъ ея къ добру. Вмѣсто того, я часто горячился по пустому, говорилъ ей грубости, поступалъ съ нею безъ всякой нѣжности, и совершенно ожесточилъ ее противъ себя. Но, самое главное, чего я въ вѣкъ простить себѣ не могу – я первый нарушилъ супружескую вѣрность! Тщетно стараюсь оправдывать себя тѣмъ, что я завлеченъ былъ кокеткою, и что несносная скука, дома, и ежедневныя непріятности, дѣлаемыя мнѣ женою моею, нѣсколько извиняютъ меня! Совѣсть – неумолимый судія; нельзя заглушить голоса ея навсегда; опыты, подобные теперешнему, возбуждаютъ ее, и тягостныя угрызенія ожидаютъ того, кто нарушилъ долгъ совѣсти. Все это правда, повторяю еще, и совершенно обвиняю себя. Но, согласитесь, что все это уже слишкомъ далеко зашло! Какую жалкую роль въ свѣтѣ долженъ играть мужъ-рогоносецъ! Можетъ-ли онъ сохранить какое-нибудь уваженіе къ женѣ, которая обманула его и нарушила свой долгъ? A преступленіе моей жены, къ несчастію, такъ явно, что и сомнѣваться невозможно. Отнынѣ жизнь наша была-бы только безпрерывнымъ мученіемъ. Какими глазами будемъ мы смотрѣть другъ на друга, бывши взаимно увѣрены въ измѣнѣ и невѣрности нашей? Для общаго спокойствія намъ должно разстаться съ нею – только дочери моей не могу я отпустить отъ себя. Я готовъ на всякія пожертвованія, готовъ отдать все – только-бы она не отнимала y меня единственнаго, послѣдняго утѣшенія моего въ жизни – прибавилъ онъ, со слезами. "Любезный Князь! вы говорите, что преступленіе вашей жены явно," продолжалъ Пронскій. "Но на чемъ основываете вы увѣренность вашу?" – На письмѣ Жокондова, которое я самъ читалъ. Дорого, и очень дорого далъ-бы я, чтобы это пагубное письмо никогда не попадалось мнѣ въ руки! Я могъ-бы еще сомнѣваться, могъ-бы думать, что хотя наружности всѣ противъ нея, но какъ человѣкъ ослѣпленный ревностію, я ошибаюсь. Оставалась-бы еще тѣнь надежды, что она не измѣнила мнѣ, и не нарушила супружеской вѣрности. Теперь – все кончилось! Прочитайте сами письмо, и вы увѣритесь въ посрамленіи моемъ! – "Вотъ это несчастное письмо," сказалъ Пронскій, вынимая его изъ кармана. "Оно служитъ разительнымъ доказательствомъ, какъ человѣкъ, обуреваемый страстями, смотритъ на все въ превратномъ видѣ. Но мы такъ много ходили – признаюсь вамъ, я усталъ; сядемте и отдохнемъ." Князь схватилъ изъ рукъ Пронскаго письмо, и они пошли въ кабинетъ.