Текст книги "Скреплённое"

Что-то из этого, ставшего частью нас, было принесено сюда обладателем церы – и один он пока знает, откуда принесено. Ведь какие-то книжники, совершенно знающие греческий, переводили и тексты, восходящие к античным греческим авторам. Через постоянно меняющиеся «Пчелу», «Физиолога» и «Энхиридион», через «Мудрость Менандра» на Руси уже с XI века имели пусть минимальное, пусть странное, но знакомство с Гомером, Эпиктетом, переложителем Менандра Теренцием, классической античной комедией.

И именно тут, в этой части света, это имело особое значение. Дмитрий Буланин, один из критиков «скрытых текстов» Новгородского кодекса, пишет, что в XV веке переработанные до неузнаваемости тексты Менандра считались душеспасительным чтением и едва не были включены в состав Священного Писания.

***

Слово «Лаодикия» вряд ли появилось в тексте Исаакия, а через пять веков в тексте Курицына случайно. «Душа самовластна», – так начинается «Лаодикийское послание» Курицына.

Самое первое упоминание Лаодикии в контексте христианского учения обнаруживается в «Послании апостола Павла колоссянам»: он упоминает, что направлял в Лаодикию некое обращение. Текст неизвестен, но где-то в окрестностях 150 года от Рождества Христова ересиарх Маркион перечисляет его в списке второй части Нового Завета – первую он назвал Евангелием (и это был текст Евангелия от Луки), вторую – «Апостолом». Название второй части Нового Завета дожило до первой датированной русской печатной книги Ивана Федорова в 1564 году (церу, кстати, и нашли 13 июля, когда церковь празднует Собор 12 апостолов и их деяния). В числе составляющих «Апостола» Маркион, создатель первой в истории крупной ереси (получившей особое распространение в последующие века в Армении), называет и послание Павла Лаодикийской церкви. В 170 году был составлен на греческом первый список книг Нового Завета (он известен по латинскому переводу VII—VIII веков, «Мураториеву канону»), но послания в Лаодикию в нем уже нет. В ранних латинских переводах Вульгаты есть какие-то тексты, именуемые Лаодикийским посланием Павла, но они уже явно недостоверны и авторитетами отвергаются. В любом случае поместный собор около 360 года, впервые обсуждавший, что же составляет Новый Завет, никакого послания Павла Лаодикийской церкви не знает – хотя, по иронии судьбы, проходит он именно что в Лаодикии.

И с этого момента текст пропавшего послания становится «скрытым текстом» едва ли не всех христианских вольнодумцев последующих веков. По очень простой причине: Лаодикия упоминается в Откровении Иоанна Богослова, и автор II века нашей эры говорит о «теплохладности» этого града. Эта часть Иоаннова Апокалипсиса известна была на Руси и Исаакию, и стригольникам, и жидовствующим, и всем их последователям – все ереси и все инакомыслие в этой стране с того времени приписываются наследию этой цепочки. Последним открыто говорившим о Лаодикийском послании, которым еретики морочат голову честным людям, был публикатор «Протоколов сионских мудрецов» Сергей Нилус. «Лаодикийская» линия, частью которой был Исаакий, от Маркиона до современности непрерывна.

Разумеется, Исаакий не мог рассчитывать на то, что его «Лаодикийская молитва» на цере будет кем-то прочитана, не говоря уже понята. Он писал на цере потому, что береста – это все же улика. Но он знал: написанное написано, и сказанное грешно.

Это касается не только честных христиан, но более – богомилов. Адрианова-Перетц цитирует богомильское «Слово о Лаврентии Затворнике», где прямо утверждается: знание еврейского, латинского и греческого языков – с точки зрения этой доктрины бесовское наваждение, погибель души. Но именно переписыванием, переводом греческих книг, мудрствованием и сочинением Исаакий не может не заниматься, это его жизнь. В позднем богомильском учительном тексте, «Ответах святого Иоанна», рассказывается аллегория: Господь сотворил землю, спустился вниз и начал ходить по воде, а навстречу ему приплыла утка. Кто я, спрашивает Господь. Ты – Господь, отвечает утка. А кто ты, спрашивает Господь. А я, отвечает утка, – Бог. Эту утку, умеющую доставать материю со дна, Господь делает ангелом-управителем света. Этот ангел возгордится и станет сатаной, и такова судьба всех возгордившихся. Но можно ли утке не плавать?

С другой стороны, Исаакий (о котором мы даже не знаем, был ли он или мы его выдумали) пишет довольно определенно об этом пути всякого интеллектуала. В «Молитве Гавриилу» он вновь начинает с того, какие добрые намерения двигают людьми, шаг за шагом, невидимым движением перемещающимися от добра к злу и кланяющимися в итоге «языком своим» Вельзевулу и смерти.

Знал ли автор Откровения Иоанна Богослова истинный текст послания апостола Павла к лаодикийцам, если этот текст существовал? С большой вероятностью – да. Но каково было в начале третьего тысячелетия в России читать о «Лаодикийской молитве» у Исаакия – и немедленно вспоминать апокалиптическое пророчество к Лаодикии: «Ты говоришь – я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг». Ведь вот эта Лаодикия, славная любовью к комфорту – и особой мазью для глаз.

***

Ведь тексты ничего не стоят без людей, которые их читают. И это хорошие люди: надежды у страны было бы много меньше, если бы из текстов церы прочитавшие их и услышавшие прочитанное создали бы себе какую-то однозначную, завершенную историю.

Весь Новгородский кодекс будто бы создан для того, чтобы стать национальной сенсацией. Эта сенсация была бы в духе того, о чем многие говорят последнее десятилетие не переставая. История для избранных, история тайная. Знаете ли вы, кто был первым русским писателем? Немногие знают, это был эрудит, просветитель, переписчик книг, учитель и поэт, получивший лучшее образование за пределами страны, вернувшийся, чтобы нести свет, и все же оставшийся забытым на родине. Это был диссидент и гуманист Исаакий, а первым произведением русской литературы было, разумеется, обличение властного диктата. Свидетель насильственного новгородского крещения, но не плачущий о прошлых временах – будущее Руси он видел в свободе слова.

Уверяю, такая история многими была бы принята, в ней есть все необходимые элементы для изнанки национального мифа. За Исаакия патриоты и либералы могли бы, например, устроить нескончаемую битву. В конце концов, в переводе с греческого «Лаодикия» – это просто «народный приговор».

Как хорошо, что этот миф не был создан. И это в первую очередь заслуга академика Андрея Зализняка, которому в этом году исполнилось 80 лет. Он опубликовал тексты Исаакия и, не ввязываясь в полемику о том, что они значат, вернулся к продолжению своих дел. Так, в 2008 году вышла его книга «Древнерусские энклитики», во многом логическое продолжение работы вокруг «Слова»; ежегодно находятся и прочитываются новые берестяные грамоты, читаются лекции, пишутся статьи.

Помещения Исаакия в новое заключение к отбытому тысячелетнему сроку не произошло.

По существу, мы находимся сейчас в таком же мире, что и Исаакий в Новгороде в конце X века. Тот очутился в месте, в котором, в том числе и его стараниями, появилась огромная христианская культура, ставшая и оставшаяся основой национальной культуры. И последовавшая тысяча лет была потрачена на освоение русским языком всего богатства, которое ей досталось в эти годы и творчества на этой основе.

Мне очень страшно писать этот текст – я все время думаю о том, о чем, верно, думал и Исаакий: в мире столько людей, которые все написанное знают точно, а не приблизительно, которые читали в сто раз больше, которые увидят все несообразности, которых мне не удалось избежать. Тех, кто в состоянии, наконец, не верить мне на слово, а беспощадно проверить – и уличить меня в том, что я, как писал Нил, «невежа и поселянин». Но Исаакий был помилован по той же причине. Ближе к концу XX века мир России, как мир Руси в Х веке, открылся коммуникациями, доступностью почти любого текста, языками, наконец. Она вновь попала в описанное Исаакием «странникам недвижимое море, детям рабов несудимое начинание». Мы снова могли знать все, что есть на свете, и даже больше – последователи Исаакия расширили это море своими книгами, и это теперь и наше море, в которое выросла горка кириллических букв в деревянной цере, будущее пространство русского языка.

Вы ищете русский мир, в каждую минуту находясь в нем. Наша страна есть необозримый, огромный и связный текст, где всякое слово связано со всяким другим нитями, которым тысяча лет. Псалмы, переписанные впервые в Новгороде Исаакием, читали с ужасом и надеждой посланные в Чечню в 2000 году срочники. Об Исаакии спустя тысячу с лишним лет читаете сейчас вы. В этих текстах уже тогда не было, как нет сейчас, – только русского, только греческого, только национального и только иностранного, только Нового Завета и только Ветхого Завета, только православия и только еретического, только верного и только неверного. В них уже есть все.

Все эти буквы по-прежнему написаны на воске, и они будут стерты, и снова будут написаны новыми авторами. Возможно, больше мы толком ничего не можем; что же, этого достаточно. Как достаточно будет кого-то еще, когда в ближайшее время мы опять обнаружим себя в кошмарной пустоте и бедности Лаодикии.

Здесь эта закономерность никогда не подводила. Будем же иметь надежду: продолжение текста, начатого Новгородским кодексом, неотменимо.

Коммерсантъ Weekend

Маскарон

14 марта 2016

Памяти Самуила Лурье

Сюжет с демоном, прозванным Мефистофелем, прост и похож на сказочную новеллу датчанина Ханса Андерсена. В Петербурге, городе, где шесть месяцев в году темно, жил архитектор, приехавший с юга. Как-то зимой он построил дом на бывшей Петровой улице, на фронтоне которого расположил демона. Потом архитектор умер, а через сто лет надменный настоятель строящейся напротив церкви сказал: «Не будет достроен храм Божий, пока демон со своего фасада смотрит на него свысока». Добрые прихожане услышали эту речь, и как-то летом сбили демона с фронтона. Но вот чудо: наутро…

Наутро все было как в сказке. Ну, не совсем наутро, но через какие-то три недели добрые люди в том же городе на севере решили покрасить краской двухсотлетний Казанский собор, а то он какой-то тусклый. Последний раз идея красить камень краской приходила в этом городе градоначальству в ранних 50-х. Но тогда, по крайней мере, чиновниками двигали прагматичные соображения: павловский камень колоннады сыпался, лучшей идеи для сохранения памятника, без которого сложно представить себе город, не было. Когда выяснилось, что под бодрой красочкой казанская паперть разрушается быстрее, чем без нее, все мгновенно отыграли назад. В нашем же случае на такой исход рассчитывать не приходится: полагаю, краска теперь совсем хороша, сам черт не поможет ее отмыть. Да и сама постановка вопроса для храма, переданного в распоряжение церковных властей, оскорбительна: у них свои представления о том, что благолепно, во всяком случае, обсуждать их со светской публикой считается слабостью – это не благословляется.

В общем, сюжет предполагается закончить самостоятельно. В нем все просто и понятно для любого читающего, каких бы взглядов он ни придерживался, и всякий его завершающий может лишь в печали спросить у себя: за что же нам все это? За что нам все эти безумцы Цорионовы и Фроловы, за что нам неизвестно откуда взявшееся мракобесие, эти разрушители старинных домов, все эти деревянные болваны и вкрадчивые циники в Министерстве культуры, все бенефициары Российского авторского общества, подводные защитники шельфа Северного ледовитого океана во главе с Чилингаровым, известные певицы Ваенги, бетонные плитки на Пятницкой, императорские православные палестинские общества, сияющие пластмассой и хамасом, и как венец трудов – бетонный царь Владимир, угрожающий крестом умникам прямо напротив Пашкова дома? Что они делают не так, мы понимаем, но что не так делаем мы?

Вряд ли существует один правильный ответ. Однако они и мы не так далеки друг от друга. Я не призываю каяться и слушать какое-то другое радио, я всего лишь предлагаю допустить, что то, что у нас не получается, – это то, что нас с ними объединяет.

***

Лахтинская улица на Петроградской стороне появилась довольно поздно. Впервые ее так назвали в 1877 году, когда деревянная одноэтажная застройка за Большим проспектом Петроградской стороны сносилась, и эта часть Петербурга начала приобретать нынешний облик. В этой части города с послепетровских времен квартировал Копорский гарнизонный полк, православный храм существовал там с тех же времен: в конце 20-х годов XVIII века в этот район перенесена, видимо, первая петербургская церковь, поставленная Петром I в 1703 году на Заячьем острове. Там еще не было никакой Петропавловской крепости, и вообще, именовали его нередко еще шведским названием – Веселый остров (Lustholm). «Веселый» в двусмысленном словоупотреблении, в вольном переводе – похабный остров, остров наслаждений, а позже и вовсе – Чертов остров. Перенесенная вглубь Петроградской стороны, церковь обрела прихожан. Одного из них, то ли придворного певчего, то ли подполковника, то ли и то и другое, звали Андреем Петровым. В документах XVIII века Лахтинская улица именовалась Петрова улица, Андрея Петрова улица или же, чуть позже, Петровская. В 1804—1807 гг. она стала скучной 11-й улицей, а потом долгое время, видимо, никак не занималась.

Сам по себе Андрей Петров мало чем примечателен, а вот жена его имеет прямое отношение к маскарону на доме на Лахтинской. По православному преданию, как раз примерно в тот момент, когда церковь с Заячьего острова переносили в эти края, Ксения Григорьева (дочь Григория) потеряла мужа и стала вести себя более чем странно. Она перестала откликаться на свое имя, перешила себе мужнин мундир в женское платье и начала откликаться только на имя Андрея Петрова. Свой дом на том месте, где начинается Лахтинская улица, она отдала нуждающейся подруге Параскеве Антоновой, а сама бродила по Петроградской стороне, говоря от имени покойного мужа: умерла, мол, Ксения, как же я, Андрей Петров, без тебя! – совершая иногда прорицания, помогая строить на месте деревянного храма каменную Матфеевскую церковь и отбиваясь от местных мальчишек, бросающих в нее грязью и камнями. Потом юродивая умерла, похоронили ее на Смоленском кладбище.

Механизм общественного мнения в православии, который избирает святых из потока обыденных происшествий, непостижим и завораживает. В 40-х годах XIX века на Петроградской стороне Ксению на удивление хорошо запомнили, и в 50-х годах она начала многим сниться, говоря вечными своими полезными загадками. Церковные власти в начале XX века, когда народный культ Ксении Петербургской стал конкурировать с воистину огромным и практически официозным культом Иоанна Кронштадтского, были в некоторой растерянности. С одной стороны, понятный и статусный чудотворец, с другой – почти что деревенская женщина, Христа ради объявившая себя мужчиной, побирушка-нищенка в зеленой форменной кофте и красной юбке, которую почему-то не забыли за сто лет. Представьте себе сюжет Орфея и Эвридики, вывернутый наизнанку. Не Орфей спускается в ад, а Эвридика остается на этом свете за Орфея, добровольно признавая себя несуществующей, чтобы продлить земное существование мужа, – редкая история. Простые жители Петровой улицы знали толк в сюжетах не хуже Синода. В этой части истории важно в первую очередь спокойствие, с которым горожане в течение двух веков воспринимали вопиющее нарушение эстетических норм в пользу этических: помешавшаяся от горя баба, нарушающая прямые библейские и святоотеческие запреты на переодевание в мужскую одежду (сейчас ее в лицо звали бы презрительно трансвеститом), может быть святой и творить чудеса. Ее историю знали на Петровой улице, и именно там ее признали тем, что выше обычного человека.

Впрочем, официально местночтимую Ксению Петербургскую канонизировали лишь в 1988 году. Матфеевскую церковь, которую она строила, снесли в 1930-х, насыпав из обломков большой холм, – сейчас там Матвеевский сад. Земельный участок на месте дома, подаренного Ксенией Параскеве, в 1990-х передавали церкви, но в итоге там был построен торговый центр, а церковь прихода блаженной Ксении решено было поставить приблизительно там же, где Ксения юродствовала и советовала.

На Лахтинской улице вглубь квартала – как раз напротив того дома, где с 1910 года угнездился, согласно Общественному мнению, бес. Или не бес.

***

Нет совершенно ничего удивительного в том, что демонический маскарон на фасаде дома на Лахтинской нынешнее население Петроградской стороны именует именно Мефистофелем, а не как-то еще. Подтверждений тому, что изображается именно демон, не нужно хотя бы потому, что выше него украшением фасада является гораздо более очевидная символика: распеленываемая птичьеголовая мумия, стилизованная ровно в духе теософии 10-х годов XX века, – разоблаченная Исида, Елена Блаватская, спиритические сеансы. Однако не узнать в лике демона отлично растиражированное массовой культурой на стыке прошлого и позапрошлого веков лицо великого русского певца Федора Шаляпина невообразимо. Если даже и не имелся в виду бас, то он там тем не менее совершенно точно есть. Тем более, что скульптор, творению которого дали ломом по терракотовой круглой башке в августе 2015 года, специально для сомневающихся изобразил складчатые крылья так, чтобы они напоминали или суфлерскую будку, или полукруглую театральную сцену. Слово «театр» возникает само собой, но вот почему Мефистофель? Да что вы, ведь всем известна история о Федоре Шаляпине, который держал пост перед исполнением роли демона Мефистофеля в опере Гуно «Фауст». Куплеты Мефистофеля знают даже те, кто ничего не знает:

На земле весь род людской

Чтит один кумир священный,

Он царит над всей вселенной,

Тот кумир – телец златой!

Подпевайте.

Дело, впрочем, еще и в том, что вот именно эти куплеты Шаляпин не любил, хотя это и был первый Мефистофель, которого он пел, – сначала в 1894 году в Тифлисе, без особенного успеха, затем в 1895 году, на сцене императорского Мариинского театра в Санкт-Петербурге, с успехом преходящим, и после, в конце века – в опере Саввы Мамонтова, с успехом нарастающим, но пока не громким.

В «Фаусте» Гуно Мефистофель неярок, куплеты – видимо, единственная яркая и запоминающаяся роль. К тому же, образ духа, который вечно желает зла, но творит лишь благо, у довольно скучного Гуно также весьма скучен: это банальный искуситель без глубин, без переходов, не слишком-то и лукавый. В любом случае, в фотографии Прокудина-Горского, снимавшего Шаляпина в этой роли в 1915 году в Москве, маскарон на Лахтинской узнается слабо.

Во многом дело в нашем восприятии. «Куплеты Мефистофеля» из оперы Гуно и сейчас доступны в исполнении Шаляпина в сети – и на русском, и на языке оригинала, французском. Для нас Мефистофель – это прежде всего звук. Звук появился в начале XX века, когда Россия стала одним из крупнейших, наряду с Североамериканскими Соединенными Штатами, рынков граммофонных пластинок (и, как и сейчас, – крупнейшим рынком пиратской аудиопродукции). Пластинки с этими записями Шаляпина были одним из самых ходовых товаров у простонародья до позднего НЭПа.

Но элита (а в каменных домах на Лахтинской селилось отнюдь не простонародье, а именно что элита) не только слышала, но и видела совсем другого Мефистофеля Шаляпина – Мефистофеля 1901 года из одноименной пьесы Арриго Бойто.

Мы его слышали, а они его видели: в Милане в «Ла Скала», а затем и в Мариинском, и в Большом. У этого Мефистофеля гораздо более скандальная и славная история, описанная публицистом и театральным критиком Власом Дорошевичем в подробностях. Композитора и либреттиста Бойто совершенно не устраивала трактовка Мефистофеля у Гуно, и в марте 1868 года итальянец представил на главной миланской сцене свою оперу, которая была существенно ближе к «Фаусту» Иоганна Вольфганга фон Гете, чем все предыдущие сценические постановки.

Опера провалилась на премьере, а после второго спектакля и вовсе была запрещена властями как нарушающая общественные приличия. В 1901 году уже пожилой Бойто решил реабилитировать творение, пригласив – неслыханное дело! – из России некоего баса Шаляпина на главную роль, а дирижировал оркестром Артуро Тосканини. Ожидался грандиознейший и скандальнейший провал, во всяком случае, его обещала миланская клака, которой отказались платить и Бойто, и Шаляпин, но после исполнения вступительной партии Мефистофеля русским певцом опера и бас стали общеевропейской сенсацией.

Что же пел Шаляпин?

Русского перевода я не нашел, поэтому взял на себя смелость перевести:

Ave Signor.

Perdona se il mio gergo

Si lascia un po’ da tergo

Le supreme teodfe del paradiso;

Perdona se il mio viso

Non porta il raggio

Che inghirlanda i crini

Degli alti cherubini

Perdona se dicendo

Io corro rischio

Di buscar qualche fischio.

Il Dio della piccina terra

Ognor traligna ed erra,

E, a par di grillo

Saltellante, a caso

Spinge fra gli astri il naso,

Poi con tenace fatuità superba

Fa il suo trillo nell’erba.

Boriosa polve! Tracotato atomo!

Fantasima dell’uomo

E tale il fa

Quell’ebbra illusione

Che’egli chiama: Ragion, Ragion.

Ah! Sì, Maestro divino,

In buio fondo

Crolla il padron del mondo,

E non mi dà più il cuor,

Tant’ è fiaccato,

Di tentarlo al mal.

Славься, Господь!

Прости мне адский мой акцент,

Который ни в какой момент

С хоралом райским не сравнится.

Прости ухмылку – наши лица

Сиянья рая не несут

И не блистают крылья,

Как в свите херувимьей.

Прости, что в разговоре тут

Все гимны «Слава, Боже!»

Я свистом растревожу:

Владыка маленькой вселенной

Блуждает на Земле в летах почтенных.

Как мяч крикетный,

Случайно неба достает,

Взмывая, в звезды нос сует,

Затем, бессмысленно и цепко,

Траву колебля, он спускается по стеблю —

О пыль заносчивая! Прах высокомерный!

Твоя пародия на человека

Опьянена иллюзией от века:

Его он ищет – Объясненья! Объяснения!

Признай, Божественный учитель:

Во тьме кромешной

Блуждает управитель сей вселенной,

Настолько духом слаб, что мне

Достанет сил моих вполне

Склонить его в погибель.

Но более этого публике понравилась «ария со свистом»:

Son lo spirito che nega

Sempre, tutto; l’astro, il fior.

Il mio ghigno e la mia bega

Turban gli ozi al Creator.

Voglio il Nulla e del Creato

La ruina universal,

È atmosfera mia vital

Ciò che chiamasi Peccato,

Morte e Mal!

Rido e avvento questa sillaba:

«No!»

Struggo, tento,

Ruggo, sibilo:

«No!»

Mordo, invischio,

struggo, tento, ruggo, sibilo:

Fischio! Fischio! Fischio!

Parte son d’una latèbra

Del gran Tutto: Oscurità.

Son figliuol della Tenèbra

Che Tenèbra tornerà.

S’or la luce usurpa e afferra

Il mio scettro a ribellion,

Poco andrà la sua tenzon…

V«è sul sol e sulla terra

Distruzion!

Rido e avvento questa sillaba:

«No!»

Struggo, tento,

Ruggo, sibilo:

«No!»

Mordo, invischio,

struggo, tento, ruggo, sibilo:

Fischio! Fischio! Fischio!

Дух отрицания всеобщего,

Творю я смуту от начал и до конца,

Мне чужды розы, грезы, звезды, прочее,

чем украшается тюрбан Творца.

Верю, что рухнет это Творенье,

Все обратится в небытие.

В этой затее – дело мое,

Этим дышу я, в ней вдохновенье:

Злом и забвеньем,

Скорбью и смертью!

В смехе моем не бывает сомнения:

Нет!

В крике моем и шипеньи услышьте:

Нет!

Съязвим, соблазним, совратим, сокрушим —

Нет!

В ловушку заманим,

Затравим, сломаем,

Съязвим, соблазним, совратим, сокрушим —

Освищем! Освищем! Освищем!

Часть бытия, я замысел Всевышнего,

Принадлежу я Тьме, и Тьма владеет мной.

Но Тьма вернется, Свет из мрака вышвырнет,

И все на свете станет, станет Тьмой.

Пусть этот Свет у меня на пути,

Наше восстанье должно победить:

И Солнце, и Землю —

долой из Вселенной!

В крике моем и шипеньи услышьте:

Нет!

Съязвим, соблазним, совратим, сокрушим —

Нет!

В ловушку заманим,

Затравим, сломаем,

Съязвим, соблазним, совратим, сокрушим —

Освищем! Освищем! Освищем!

А обрушила на Шаляпина успех, который навсегда сделал его легендой, который подружил его с европейской элитой, вот эта ария Мефистофеля:

Ecco il mondo – vuoto e tondo

S’alza, scende – balza, splende

Fa carole – intorno al sole,

Trema, rugge – dà e disturgge.

Ora sterile, or fecondo

Ecco il mondo.

Sul suo grosso – antico dosso

V«è una schiatta – e sozza e matta,

Fiera, vile – ria sottile.

Che ad ogni ora – si divora

Dalla cima sino al fondo

Nel reo mondo.

Fola vana – è a lei Satàna

Riso e scherno – è a lei l’inferno

Scherno e riso – il Paradiso

Oh per Dio! – Che or rido anch’io

Nel pensar ciò che le ascondo…

Ecco il mondo.

Мир этот чудный – полый, округлый,

Взлет и паденье – блеск, ослепленье,

В лоб друг о друга – от Солнца по кругу,

Рев, клокотанье – и разрушенье.

Был плодородным, будет бесплодным

Мир этот чудный!

Бок полушарий – темный и старый,

Разум и глупость друг другу участь

Честно, трусливо – все терпеливо

Время поглотит, жадно до плоти,

Сверху до бездны

Мир этот грешный!

Плакаться низко – все в сатанинском

Зерне и веселье – адском круженьи,

В веселье и зернах, в райских просторах

Господи Боже! Что же ты, что же?

Что же тут прятать, что же тут дурно?

Мир этот чудный!

И, конечно, кожистые крылья демона на Лахтинской – это и есть изнанка этого мира.

Визуальный ряд к группе текстов «мефистофельского» цикла певца – это общеизвестные фотографии Шаляпина в роли Мефистофеля, сделанные Мироном Шерлингом, и картина сына профессора-богослова, художника Александра Головина, писавшего легендарного певца в этом сценическом образе. Впрочем, и фотографы, и художники нередко путали Мефистофеля Гуно и Мефистофеля Бойто. Звук на фотографии не передается, поэтому работы Марка Антокольского, фотографа Карла Фишера и других фотомастеров, снимавших Шаляпина в сценическом костюме к «Фаусту», нередко подписываются как сцена из «Мефистофеля». Разница есть, и она принципиальна. Демон маскарона на Лахтинской похож скорее на портрет Шаляпина работы Кустодиева, чем на все эти работы, тем не менее, он ни тот, ни другой. В большинстве постановок Гуно и Бойто актера одевают в широкий алый плащ с накидкой, иногда с отворотами, из которых так легко сделать что-то похожее на рога на голове. Иногда Мефистофель сбрасывает плащ, который можно видеть на картине Ильи Репина, – там бойтовского черта позирует Григорий Ге.

Наконец, Шаляпин пел и третьего Мефистофеля – на пластинках в 20-е были популярны не только «Куплеты», но и «Песня о блохе» Мусоргского на слова перевода Александра Струговщикова. Это уже напрямую текст Гете – в погребке Ауэрбаха Мефистофель поет буршам:

Жил-был король, когда-то,

При нём блоха жила.

Милей родного брата

Она ему была.

Это-то все знают. Но ни один из трех Мефистофелей не пел на сцене с обнаженным торсом. Между тем, списки «демонических» ролей Шаляпина шире мефистофельских, и в них такие роли есть, и с некоторой вероятностью демон на Лахтинской – вообще не Мефистофель.

***

Архитектор дома на Лахтинской, Александр Лишневский, вызывал подозрения у православной церкви еще в 1914 году. Петербургский историк Александр Чепель, знающий о Лишневском, видимо, больше, чем кто-либо в мире, констатирует: исходно, в 1910 году, никакого маскарона в проекте не планировалось, и вообще нет никаких соображений о том, для чего Лишневский украсил фасад столь необычным образом. Однако автор The Village Петр Биргер в августе 2015 года обнаружил в архитектурном журнале 1914 года неодобрительные обращения к Священному Синоду по поводу демона на Лахтинской – он, дескать, вызывает «предчувствие невзгод» (вполне, отметим, уместное за месяцы до начала Первой мировой). Биргер цитирует статью 1980 года советского историка Федорова, сообщавшего, что в том же 1914 году строительный комитет Синода, вдохновленный творением Лишневского, даже решил разрабатывать «правила просвещенного влияния церкви на гражданскую архитектуру» для недопущения «повсеместного распространения языческих и антихристианских посланий на домах и сооружениях».

Александра Лишневского при рождении в Херсоне звали Хацкелем Мееровичем, и он крестился со всей семьей, когда ему было 26 лет, так что прямых претензий к бывшему иудею у Синода быть не могло. Это не нынешние времена, «просвещенное влияние» ныне не в моде. Да и кто знает, как бы там все повернулось в Петербурге в 1914 году, но уж очень быстро всем стало не до того – война.

Однако неоклассицист Лишневский, автор многих известных сооружений в Петербурге, был крайне далек от театрального мира. Потомки архитектора, с которыми говорили корреспонденты «Московского комсомольца», вспоминают скандалы, которые устраивал Лишневский своей дочери Вере, жене создателя «Бродячей собаки» Бориса Пронина. Деньги на арт-кабаре архитектор давал дочери с большим скандалом, хотя и был человеком очень небедным: у Лишневского в городе были и собственные доходные дома. Дом же на Лахтинской он построил для семьи, присутствие которой на сцене объясняет практически все, включая демона на щипце фасада, – заказчиком и владельцем была Александра Чистякова, в замужестве Немчинова.

***

Об Александре Чистяковой известно не так много, как хотелось бы. Она упоминается в архивных описях нечасто. В РГАЛИ11
  Российский государственный архив литературы и искусства.


[Закрыть], например, есть только архив ее предвоенных, 1940—1941 года, писем к куда как более известному режиссеру Александру Попову – он работал в этом качестве до своей смерти в 1949 году в Малом театре, театрах Комиссаржевской и Корша. Вряд ли в этих письмах есть что-то веселое: у Попова уже с конца 1920-х было плохо с работой, он не слишком хорошо понимал советскую власть, хотя добросовестно пытался это делать. Да и сама Чистякова-Немчинова вряд ли могла сказать что-то утешительное: хотя 1937 год в Ленинграде она пережила, в 1940 году ей было уже 73 года. Из писем Попову, если кто-то до них доберется, станет ясно, жила ли она в доме с Мефистофелем после уплотнений 1920-х годов, – с большой вероятностью, да, вряд ли к 50-летней актрисе у домкома были претензии иные, нежели материальные. Впрочем, узнав это, мы с большой вероятностью поймем: дожив до 75 лет, она не пережила бы первого блокадного ленинградского года.

Позади у Чистяковой-Немчиновой была большая жизнь. В марте 1886 года, в тот краткий период, когда Александр Островский руководил в Москве репертуарными театрами, он как раз сделал пометку о московском дебюте молодой актрисы: «Обратила на себя внимание».

И не только внимание Островского. Как пишет директор Петербургского музыкального общества Андроник Климченко (цитирую по статье Людмилы Гудзовской и Евгении Недзвецкой в сборнике «Островский. Литературное наследство»): «Училась у Федотовой, в школе, Александра Чистякова, дочь бывшего танцора и преподавателя консерватории22
  Александр Дмитриевич Чистяков – воспитанник Московского театрального училища. Затем поступил в Петербургское театральное училище. Прослужил танцором в Петербургской балетной труппе около 40 лет.


[Закрыть] и актрисы Натаровой33
  Анна Петровна Натарова (в замужестве Чистякова). Жена Александра Дмитриевича Чистякова. Окончила Петербургское театральное училище в 1853 г., затем работала в цирке. В 1851—1891 гг. – артистка Александрийской сцены.


[Закрыть]. Эта барышня, говорят, имеет дарование и учится прилежно. Не знаю насколько фигура ее пригодна для сцены, но уверяют, будто Федотова считает ее одною из своих лучших учениц. Так как драматический класс в московской школе закрыт, а барышня Чистякова настолько подготовлена к сцене, что может дебютировать, то меня просят походатайствовать перед вами о том, чтобы вы допустили ее к дебюту нынче весной и, если будет успех, то и приняли бы в труппу».