Текст книги "Скреплённое"

В марте 1886 года в Малом Чистякова играла роль Отрадиной, и Островский предложил ей на следующий день постоянно работать в Малом театре. Через три месяца Островский умер в своем имении Щелыково, а Чистякова проработала в труппе Малого еще два года – до 1888 года.

А затем до 1904 года актриса служила в Петербурге – в Александринском театре, и жила какое-то время с родителями – Александром Чистяковым и Анной Чистяковой. Впрочем, Анна Петровна с 1888 по 1890 годы была вынуждена использовать на афишах именование «Натарова»: два года они работали в Александринском театре вместе с дочерью, которая, впрочем, вышла замуж и стала на сцене не Чистяковой, а Немчиновой. Тут мне уже почти невозможно разобраться в том, кто был ее мужем: Немчиновых, связанных с театральной жизнью Москвы и Петербурга, с середины XIX века было очень много, да и предположение о том, что муж актрисы должен быть непременно актером, есть некоторое преувеличение.

Впрочем, мы можем узнать и всю историю. В РГАЛИ находится рукопись воспоминаний Чистяковой-Немчиновой, датированная 1937 годом. Возможно, история Мефистофеля с фронтона дома на Лахтинской там и изложена. Если кто-то не успеет это сделать из настоящих историков, рано или поздно эту рукопись прочту я.

А пока – о семье, в которую из Москвы переехала подающая надежды молодая актриса. Анна Чистякова умерла в 1917 году в возрасте 82 лет. Это, видимо, одна из немногих русских профессиональных актрис, совмещавших игру в академическом театре – все тот же Островский – и цирковые выступления. Анна была наездницей, что неудивительно: она выросла в семье довольно известных и богатейших коннозаводчиков Натаровых, хотя отец ее, Петр Натаров, конями не занимался. Он был режиссером того же Александринского театра.

Воспоминания Натаровой, впрочем, о Мефистофеле нам ничего не расскажут: они напечатаны «Историческим вестником» в 1903 году, как раз тогда, когда интересующий нас дом еще строился.

В свою очередь, Александр Дмитриевич Чистяков был не менее интересным человеком. Он был ровесником своей жены и практически всю свою жизнь посвятил балету. Он учил танцевать, в частности, воспитанников Николаевского кадетского корпуса и Царскосельской гимназии, куда его пригласил работать Иннокентий Анненский. Танцы, пластику и мимику он преподавал и в Петербуржской консерватории. Умер Александр Чистяков после 1910 года, то есть примерно тогда же, когда и жена.

Конечно, эта семья знала не только членов царской фамилии, что нетрудно понять, зная, где работал отец, но и Шаляпина, и всю богемную северную столицу. Разумеется, для этой семьи, вполне небедной и, как несложно догадаться, далекой от консерватизма, сценический Мефистофель над квартирой бывшей актрисы Александринского театра, которая также отдала немало времени оперетте, был совершенно естественным. Я даже рискую предположить, что Александра Чистякова изобразила над окном главной, господской квартиры своего собственного дома, – портрет своего отца: танцовщика балета, мима и лицедея.

Господи, что это была за семья! Только в этом сплетеньи фамилий, родства, обстоятельств, судеб, увидев все это хотя бы одним глазком, нечетко, понимаешь: мы утратили нечто, что превосходит сложность всего того, с чем мы имеем дело сейчас. Это восстановится, но за века.

Известно и любимейшее и известнейшее сценическое действо, объединяющее цирк, оперетту и театр, Шаляпина, семью Натаровых, Чистяковых и Немчиновых. Известно, что Анна Натарова и Федор Шаляпин пели в разное время и в разных постановках в оперетте Жака Оффенбаха «Орфей в аду»: Шаляпин – демонического Плутона, практически черта и во всяком случае адского бога, а Натарова – как раз роль Общественного мнения. И вот в этой постановке Шаляпин как раз играл адского бога с обнаженным торсом и в красном плаще.

Самая известная мелодия из «Орфея в аду» немыслима без танца. В XIX и начале XX века в России ее называли «инфернальным галопом», мы же именуем ее «канкан». Этот инфернальный галоп, видимо, и есть примерно то, что было в душе несчастной Ксении Петербуржской, ставшей для себя самой собственным мужем.

То, что Мефистофель сохранился на фронтоне на Лахтинской, – чудо, которое я бы на месте верующих приписывал именно этой святой.

***

Говорят, скоро Мефистофеля на фронтоне дома на Лахтинской восстановят или даже уже восстановили. Я ничего не понимаю в том, как это делается, и меня не смущает, что маскарон будет неисторическим. Я знаю, что я должен был сделать, – попробовать подумать, что может означать эта фигура, и поделиться своими посильными соображениями с теми, кто, возможно, будет проходить по Лахтинской и задавать вопросы: что это? Я могу попробовать немного сократить ущерб, нанесенный фасаду, переводом шаляпинских арий – очень несовершенным, ну так других вроде бы нет, а, возможно, кого-то это сподвигнет перевести их хорошо. Я также должен сказать то, что я думаю: между историей Ксении Петербуржской и историей Мефистофеля на Лахтинской нет никаких пробелов и противоречий. Это одна и та же история, которая не может быть светской или церковной, православной или атеистической, барочной или арт-нуво.

И, наконец, я должен добавить главное. Всякое политическое или общественное движение, поставившее эстетику основанием этики, завершит покраской Казанского собора.

Это то, что нас разъединяет: нежелание знать больше, чем уже известно, и стремление к красивому в предпочтении тому, что уже есть, а следовательно, должно быть и далее. Пока нам кажется, что Мефистофель уж точно лучше Ксении Петербуржской, мы ничем не отличаемся от тех, кто думает обратное.

История ни за кого. Ее хватит на всех, и дух разрушенья останется маскароном.

Текст ранее не был опубликован

Белая стена

04 мая 2015

1.

Всю эту историю я не расскажу. Ведь смысл любой рассказанной истории – не в целостности и точности изложения, а в том, какие именно подробности рассказчик выбирает из мириад прочих, чтобы свести их воедино, в свое сообщение об истине. Рассказать всегда можно лишь часть.

Удивительно, что из всей своей умершей родни ярче всего я помню деда по отцовской линии – человека, о котором я не знаю практически ничего и которого видел, пожалуй, несколько раз в жизни. Это единственная картинка, без озвучки и даже почти без движения, но зато предельно четкая. Будто из райской жизни, словно обещание: весна, вероятно, начало мая, дед сидит на скамье на фоне ярко выбеленной стены, борода его столь же ярко-белая, у него такие же лукавые глаза, как у отца в хорошем настроении, дед улыбается. Разговаривает он не со мной, но смотрит на меня. Дед родился в последний год позапрошлого века – а дело в 1978-м или даже раньше, позже этого не могло быть, ибо дед умер до того, как я стал тверд в летоисчислении. Если мне три-четыре, то ему под 80. Но в моей памяти он и стар, и молод одновременно. Повторюсь, в этой картинке обещание: дед в воспоминании полон спокойной силы, которая не может иссякнуть.

Мобилизован дед был примерно в моем нынешнем возрасте в июле 1941 года. Семейных преданий о том, где и как он воевал, не сохранилось. Из архивов, впрочем, мне известно достаточно. Я не понимаю, как он выжил. Как человек относительно пожилой, он даже не сидел в окопах – работал армейским автомехаником в понтонно-мостовом батальоне. Наградной лист к медали «За оборону Ленинграда» не сохранился, приказ о награждении подписан в сентябре 1943 года – это была гекатомба Волхова, за девять месяцев до того случилась первая неудачная попытка прорыва блокады и соединения Ленинградского и Волховского фронтов. Наводили в январе переправу через Неву и навели. От одной мысли о том, как оно было в этом гиблом месте, становится совсем не по себе: дедов батальон был с ленинградской, а не с волховской стороны, а значит, в добавление к январской Неве, и блокаду Ленинграда с большой вероятностью он пережил – не в городе, а на фронте под городом. Вторая медаль, «За боевые заслуги», указывает на его занятия зимой 1945 года преувеличенно нейтрально и спокойно: при форсировании Одера армия наводила понтонные мосты и настилы прямо поверх слабого льда, противник, соответственно, стрелял в эти железные плавающие подушки, они тонули, лед трескался.

ДЕД ЗАНИМАЛСЯ ТЕМ, ЧТО ЗАДЕЛЫВАЛ В ПОНТОНАХ ПРОБОИНЫ.

Как написано в представлении к награде, за несколько суток – около двух сотен пробоин. Одер форсировали стремительно, с 22 по 26 января, опять по реке плыла ледяная шуга и стоял туман, позади деда был населенный пункт с весьма странным названием «Америка» – видимо, в честь мечты потенциальных немецких эмигрантов начала XX века. За рекой был немецкий Оппельн, еще не ставший польским Ополе, и войска пытались удержаться на том берегу, и сотни тонн разящего железа с той стороны пытались из густого тумана опрокинуть их обратно в январскую реку. Опрокинуть не удалось. Одной из целей военной операции был близлежащий Бреслау, будущий Вроцлав. Уже в феврале дед был где-то под ним. Затем были, видимо, окрестности Берлина и демобилизация.

Сам он, и я это знаю только по переданным рассказам, говорил, что почти не воевал, как-то ему, по его словам, с этим везло. Из Германии дед привез инструменты и запчасти из часовой мастерской – тончайшие часовые отвертки, две лупы, шестеренки и механизмы, крышки от часов с гравировками на немецком. Отец, его уже послевоенный сын, мог починить любые механические часы и научил этому меня.

2.

Мир не скрывает тайн. Когда говорится, что все тайное станет явным, – а это сказано тысячелетия назад, – то говорится буквально – даже для тех из нас (и для меня в том числе), кто не верит в предстоящее судебное разбирательство и окончательное определение.

НАША СПОСОБНОСТЬ УЗНАВАТЬ, ВИДИМО, НЕ ИМЕЕТ ГРАНИЦ, КРОМЕ ВРЕМЕННЫХ, И КОГДА-ТО МОЖЕТ БЫТЬ ПОЛУЧЕН ОТВЕТ НА ЛЮБОЙ ВОПРОС, КОТОРЫЙ НАС СЕЙЧАС ВОЛНУЕТ, – МЫ ПРОСТО НЕ ЗНАЕМ, КОГДА И КАКИМ СПОСОБОМ.

Пару месяцев назад на конференции в Пало-Альто, в Калифорнии, я слушал часовое выступление женщины того же примерно возраста, что и мой дед с ярко-белой картинки. Ее зовут Эстер, она – учитель в одной из местных школ, и рассказывала она о новых подходах к преподаванию в средних и старших классах. Она педагог потрясающей смелости, то, что она говорит о методиках школьного образования и вообще о школе, привело бы в смущение любого преподавателя даже хорошей московской спецшколы. И она знает, о чем говорит (а говорит она об исчерпанности прусской модели школьного образования, об общеобразовательном обучении в процессе освоения подростком профессии, об отказе от признанной роли преподавателя, о конце школы как социального института, о будущей трансформации этого института во что-то другое). В местном профессиональном сообществе она легендарна, как и ее ученики. Фамилия ее показалась мне знакомой, но я никак не мог вспомнить, где я ее слышал. И не одному мне это казалось – из зала в конце концов задали вопрос: «Расскажите о себе, о семье, чем занимаются ваши дети». Естественный вопрос – если человек рассказывает, как нужно учить детей, разумно спросить, что за дети у него самого.

ТРИ ДОЧЕРИ, СООБЩИЛА В ЧИСЛЕ ПРОЧЕГО ЭСТЕР.

Одна врач в Африке, другая биолог, третью вы, скорее всего, хорошо знаете – она основатель компании 23andMe, Энн Войцицки. Да, все сошлось мгновенно: как раз утром, и я показал (не мог не показать!) это Эстер получасом позже, мне пришло письмо от 23andMe – ведущей американской компании, занимающейся массовой расшифровкой генома человека, – о том, что они готовы в течение двух недель представить мне сведения о моем собственном геноме. Энн Войцицки, первая жена сооснователя Google Сергея Брина, уже несколько лет как сделала возможным то, что ранее было непредставимо. Если говорить упрощенно, 23andMe позволяет, помимо прочего, установить предположительное кровное родство с любым другим человеком. Причем установить надежнее, чем любые архивные изыскания: память может отказать, воспоминания окажутся недостоверными (чужая душа потемки – а своя?), архивные папки могут сгореть или утерять верные номера, записи в гроссбухах – быть подделаны или закрыты по соображениям государственной безопасности. Но последовательности нуклеотидов в вашей ДНК невозможно закрыть или подделать. Впервые я выехал за пределы страны еще при советской власти и помню, как мы с отцом заполняли для получения загранпаспорта СССР и выездной визы километровые портянки анкет – есть ли родственники за границей?

23andMe спустя 20 лет дала мне ошеломляющий ответ: родственники у меня есть по всему миру и в таких количествах, что никакому КГБ и в страшном сне не приснилось бы. Вы ведь думаете, Америка – далеко, за океаном? Не верьте.

Это невероятное ощущение – когда смутные и запутанные отрывки из прошлого дополняются не менее смутными, но абсолютно иными до стереокартинки, до ясных цветов, до майской резкости. Люди сходятся и расходятся, бегут от войн, голода, ненависти и смуты через страны и через континенты, отправляются в лагеря и ссылки, меняют документы, имена и фамилии, оставляют детей родственникам, бросают детей в безвестности, не знают о своих детях вообще ничего, забывают рассказать детям, кто они, забывают сами, кто они, остаются в неведении. Перемешивающиеся друг с другом последовательности нуклеотидов в геноме этого не умеют. Они лишь рекомбинируются с другими последовательностями. Эта память надежнее, чем память, хранимая языковыми средствами. У языка есть только одно преимущество, но оно решающее: узнанное можно рассказать.

Я уже говорил вам, что не расскажу всей истории, и тут мое искреннее незнание мешается с твердым желанием сохранить границу между частным и публичным: это останется частным делом моей семьи, хотя и не будет недоступным. Меня всегда удивляло стремление людей обсуждать собственных детей и, шире, семью в социальных сетях. Но, возможно, я просто не осознаю, в какой степени окружающие ценят готовность других делиться с ними этим опытом, говорить о себе и близких: так создается общество. В конце концов, пишу же я сейчас о своей семейной истории? Значит, не считаю эти сведения сугубо частным делом.

МЫ, КАЖЕТСЯ, НЕ ОТДАЕМ СЕБЕ ОТЧЕТА, В КАКОЕ УДИВИТЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ ПРАЗДНУЕМ 70-ЛЕТИЕ ОКОНЧАНИЯ ВОЙНЫ.

Туман неизвестности, трудноступности знания, сложностей в обработке информации об окружающем мире и событиях в нем развеивается на наших глазах. Все, что можно знать, станет известным – настоящее и прошлое, сливающиеся в единое целое на основе более прочной, нежели предположения. Так много говорилось о Красной Армии в Германии в 1945 году, о мужской мести гражданскому населению страны, так яростно это опровергалось и подтверждалось. Но еще десятилетие – и это будет подтверждено или опровергнуто, как уже подтверждается и опровергается генетическое наследие монгольского завоевания Руси в XIII веке: дети свидетельствуют о родителях своим существом, и это неотменимо.

Неотменимо, впрочем, и воспитание – поэтому 23andMe появилась там, где есть школьный учитель Эстер Войцицки, тогда как кровные родственники Энн Войцицки (и это достоверно известно – компания предлагает выяснить степень родства с этой семьей всем своим клиентам) живут по всему миру.

И да, мне действительно важно, чтобы кто-то это прочитал и точно понял, что я хочу сказать. Я хочу, чтобы это сообщение стало элементом общественной конструкции. Я хочу, чтобы это знание было общим. Я хочу жить в обществе, где это знание доступно.

3.

Нижеследующее я уже излагал пять лет назад в том виде, в каком оно мне было тогда известно: это история еще об одном сыне моего деда, брате отца и моем дяде. Приведу ее так, как писал 9 мая 2010 года, поправив пока лишь несколько слов и знаков, сохраняя следы волнения, в котором она была написана.

«Среди моей родни, которую я помню и знаю, воевал только мой дядя. 1927 года рождения, но в 1944 году, как это бывало нередко, «приписал» себе год, благо была такая возможность, и мобилизовался, отправившись учиться танковому делу в военное училище. Выучился. В апреле 1945 года довелось наконец добраться до фронта, который в тот момент был под Бранденбургом, что ли, и вступить в бой. Первый и последний бой для него, как он потом, в 80-х, объяснял, длился 15 минут: только выступили на позицию, только высунул из этого танка голову, чтобы посмотреть, какая она, собственно, война на самом деле, – и тут же осколком ему снесло кусок черепа.

Очнулся в госпитале через месяц и никогда о боевых действиях не рассказывал. Нечего, собственно, было рассказывать – как выглянул из танка, увидел это, так все и закончилось мгновенно, в ту же секунду. А проснулся – уже после Победы, в начале июня.

Наградили. Как могли вылечили. Дыру в башке залатали железом. Дали инвалидность и приличную пенсию. Сильно никогда ни в чем не нуждался, ни с чем, вроде бы, не приставали. Совсем здоровым, конечно, уже не был, но пережил двух своих братьев, хотя и был старшим среди всех детей этой семьи.

Не был он после этого ни советским патриотом, ни антисоветчиком, и вообще не любил обсуждать что-то такое отвлеченное. А был вместо этого очень большим жизнелюбом.

САМЫЙ ЭПИКУРЕЙСКИ НАСТРОЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО Я КОГДА-ЛИБО ЗНАЛ. ОН ВСЕГДА БЫЛ ДОБРОДУШЕН И ГОТОВ ОЦЕНИТЬ, КАК ПРЕКРАСНА СЕГОДНЯ ЖИЗНЬ.

И играл на баяне – бесконечно, до абсурда много и долго, можно было заснуть и проснуться, а он все играет. Очень любил этот свой «Вельтмейстер», и где только взял, не в Германии же в беспамятстве – какие там, к черту, трофеи. С детства помню: выпьет со вкусом, закусит с удовольствием, и за баян. Самоучка, а играл хорошо, проникновенно, нежно – в том числе и хрестоматийное, вечное военное: «На сопках Манчжурии». Не помню, что говорил, помню лицо – вечно лукавое такое лицо, очень лукавое, как и голос, – и этот баян, хорошей немецкой работы. Я его понимаю сейчас. Взглянул на это самое поле битвы, раз – и все, и нет ничего, пропало милосердно. А потом – целая жизнь, и всякий любой день – лучше того дня. Как не играть? А вот тогда нет, не понимал. От предложений обучить меня игре на баяне я всегда наотрез отказывался, а до последних лет, пока не услышал, что для баяна пишет София Губайдуллина, и не любил этот инструмент. Но «На сопках» – любил и именно на баяне впервые в 1979 году услышал, понятно от кого.

Вчера, не дожив до 65-летия своей Победы один день, дядя Миша Бутрин скончался в возрасте 83 лет. По паспорту, конечно, 84. А на самом деле на год моложе. И всегда на год моложе, и это тоже, видимо, играло свою роль.

Я с похорон отца его не видел. Да и никогда не общались мы с ним ни о чем. Даже если б я захотел – думаю, было бы это невозможно. С таким счастливым человеком – разговаривать? Всякий разговор превращался в фикцию. Все же хорошо? Да. Тогда о чем разговор? Давай лучше выпьем, и я сыграю.

И совершенно мирный его уход из жизни даже скорби во мне не вызывает. Царствие небесное, спасибо, до свидания, все там будем, всему свой срок. Но история его удивительно правильна: всем бы историям про войну так заканчиваться. Хотя и жаль, что этого еще одного дня ему к 9 мая не досталось: он бы этот еще один день принял с особой радостью. Но не судьба».

СОГЛАСИТЕСЬ, ЭТО ВЕДЬ ПРЕКРАСНАЯ ИСТОРИЯ. НО ЭТО СЛИШКОМ ЖЕСТОКАЯ ИСТОРИЯ.

Слава Богу, что я лишь ее соавтор, но не единственный автор: мы не умеем не превращать людей в схемы, в персонажей, а ведь так нельзя. Не бывает людей, шестьдесят пять лет подряд занятых исполнением роли, даже если эта роль им назначена их собственным авторским произволом. И раз уж вина за превращение этой истории в схему лежит и на мне, я должен рассказать ее заново: пять лет спустя она ближе к тому, что мы именуем истиной.

Но сначала дайте выдохнуть и вдохнуть.

4.

Жаль, страшно жаль, что музыке я учиться не стал, а ведь у меня была прекрасная возможность: дочь дяди Миши играла на баяне профессионально, у меня был в детстве абсолютный слух. Но меня, увы, отпугнул от инструмента именно образ баяна великорусского, народного, частушечно-деньпобедного, образ инструмента невозвышенного и, в общем, плебейского. И не только в 80-х, когда я высокомерно от него отказался, но и сейчас в лучшем случае баян – это то, на чем играют Астора Пьяццолу и фолк-музыку. Не все это любят.

В ноябре 1979 года, когда мои родители впервые задумались, не отдать ли меня годом позже в музыкальную школу, первый секретарь правления Союза композиторов СССР Тихон Хренников в газете «Советская культура» выступил с разгромной статьей о молодых композиторах – «хренниковской семерке»: Елена Фирсова, Александр Кнайфель, Виктор Суслин, Вячеслав Артемов, София Губайдуллина, Эдисон Денисов. Хренников, до наших дней досидевший у власти, довольно точно писал о музыке, написанной «только ради необычных тембровых комбинаций и эксцентричных эффектов», о потоках «неистовых шумов, резких выкриков или невразумительного бормотания». Это хорошее описание. Я думаю, дело не в том, что Хренникову нужно было образцово-показательно заклеймить композиторов, включенных в программу музыкальных фестивалей в Венеции и в Кельне помимо желания советской власти. Он явно не мог не понимать, что стоит за этими тембровыми комбинациями и невразумительным бормотанием.

И ОНО БЫЛО ДЛЯ НЕГО СТРАШНЕЕ, ЧЕМ ЛЮБАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФРОНДА.

Именно такой и предстает слушателю пьеса De profundis, написанная накануне, в 1978 году, Софией Губайдуллиной. Я услышал ее только в 2006-м, через пятнадцать лет после того, как Губайдуллина уехала в Германию, и через 28 лет после того, как «хренниковскую семерку» заставили, по существу, замолчать – как думалось, навсегда, до смерти, по крайней мере, до чьей-нибудь смерти. Я практически не интересовался музыкой до середины 2000-х. De Profundis, «Из глубины» – одно из произведений, ставших моей частью. Это пьеса для баяна соло. Примерно тогда же я услышал губайдуллинские «Семь слов Христа» и Et expecto, «И чаю воскрешения мертвых».

Если бы мне рассказали в детстве о том, что такое баян, на котором играл дядя Миша, если бы мне рассказали, что есть не только песни о фронтовых дорогах, тальянках и березках, но и целый мир. Вот если бы рассказать мог он – он ведь наверняка знал об этом, нельзя быть музыкантом и не знать, что может инструмент. Вот если бы я умел спросить. Вот если бы знать, что получишь от общения, какие драгоценности тускло сверкают в глубине Другого, – жизнь могла бы сложиться иначе.

Полагаю, детей следует учить именно этому. Все остальное они найдут сами.

5.

Дед и его старший сын вполне могли встречаться в феврале-марте 1945 года под Бреслау: именно там, а не под Бранденбургом, и это следует из архивных документов, Михаил Бутрин был награжден орденом Отечественной войны второй степени.

На самом деле все было не так, как я писал. Призван в армию дядя Миша был в сентябре 1943 года. Где именно и какому именно военному делу учился 17-летний подросток в следующие месяцы, мне неизвестно. 11 марта 1945 года он был в южном пригороде Бреслау, причем уже (видимо, легко) раненый (это произошло 4 марта). У него в руках не было винтовки, а за спиной был не солдатский сидор – 19-летний дядя Миша был огнеметчиком. Это оружие не слишком известно, хотя его существования никто, в общем, не скрывает. Тебе на спину вешают бак с вязким горючим веществом, в руках у тебя некое подобие автомата, выпускающее на десятки метров вперед огненную струю. Это что-то вроде греческого огня, которым греки сжигали корабли русов под Константинополем, – или, если хотите, напалма, которым американцы жгли джунгли во Вьетнаме. Ты идешь в атаку в группе товарищей, прикрывающих тебя из стрелкового оружия. Если тебя не успели убить, тех, кто намерен убить тебя, ты сжигаешь дотла, что твой архистратиг Михаил. В данном случае речь шла о контратаке: нужно было ползком с этой смертоносной канистрой за спиной доползти до здания напротив, разбить окно в подвале, заглянуть в окно и сжечь дотла всех, кто там находится.

В ПОДВАЛЕ, КАК УКАЗАНО В НАГРАДНОМ ЛИСТЕ, НАХОДИЛОСЬ 50 ОФИЦЕРОВ И РЯДОВЫХ ПРОТИВНИКА.

Круглое число в этом документе довольно очевидно свидетельствует: собственно, толком неизвестно, кто и в каком количестве в этом подвале в Бреслау сгорел.

Представьте: вы разбиваете окно и секунду смотрите на десятки людей, которые за окном, а они смотрят на вас. После этого вы испепеляете их огнем – и тех, кого успели рассмотреть, и тех, кого не увидели. После этого вы проживаете целую жизнь – свою.

Нет нужды объяснять, почему он всего этого не рассказывал. То, что названо было подвигом советского народа в войне, находилось далеко за пределами человеческой логики и вообще человечности: все это потом было притянуто к истине и является лишь частью реально происходивших событий. Об этом почти невозможно иметь суждение. О чем судить? Могли бы вы сжечь десятки людей за несколько секунд, причем даже не понимая толком, кто эти люди – немцы, поляки, беженцы, офицеры, рядовые, вооруженные, невооруженные, взрослые, подростки, мужчины, женщины? Вы не могли бы не сжечь, иначе бы убили вас и ваших ближних. Это остается исключительно вашим делом. Вы можете рассказывать об этом что угодно или не рассказывать ничего. Никто не в силах проверить, что вы помните. Осуждение или восхищение здесь одинаково и целиком неуместны.

Не было танка и не было танкиста. Не было счастливого и трагического участия в войне в течение 15 минут. Не было случайного, бог весть откуда появившегося осколка – неизвестно, при каких обстоятельствах и даже когда дяде Мише проломлена была его бедовая голова. Не было забвения и беспамятства до того момента, когда война закончилась. Было все остальное: тяжелое ранение, выздоровление, дальнейшая судьба.

Детская память ненадежна, а тем более детская память по прошествии тридцати лет после детства. Я не знаю, кто придумал эту историю с танком: я или дядя Миша. Я верю, что это было наше совместное творчество, при этом моя роль в нем исключительно второстепенна: я ассистировал человеку, безусловно, гениальному.

Подумайте сами. С 1965 года вся мощь советской пропагандистской машины была брошена на то, чтобы по кусочкам собрать нам грандиозную картину Великой Отечественной войны. Десятки тысяч профессионалов складывали из осколков реальности сложнейший, величественнейший миф, под обаянием которого мы дожили сейчас до 70-летия Победы. А рядом с вами живет человек, заглянувший через это страшное окно в подвал. Он помнит совершенно все, так же ясно, как я – его отца и своего деда. И он один, против десятков тысяч создателей государственной идеологии и параллельно собственной памяти, рассказывает детям историю о войне, которая лучше миллионов военных историй.

Поехал на войну. Высунул голову из танка. Огляделся. Был убит. Воскрес. Жил долго и счастливо. Умер в покое.

ЗНАЙТЕ, ЧТО БЫЛО ИМЕННО ТАК.

Эта история, равно как и та история, которая была на самом деле, учит тому, чему следует учить: наше оправдание – в наших детях и в творчестве.

6.

Чего мы боимся? Мы живем в мире, который уже при нашей жизни стал практически прозрачен – и не стал из-за этого хуже. Мы опасаемся, что нас неправильно поймут, но на деле мы лучше, много лучше, чем думаем о себе сами. Мы сражаемся за верную трактовку истории, однако история неисчерпаема, мало того, только наше чтение позволяет ей быть неисчерпаемой. Мы ищем бессмертия, однако оно у нас уже есть, оно гарантировано нам самим устройством этого мира, в котором все тайное рано или поздно станет явным.

Об этом можно и нужно говорить открыто, и есть лучшие слова об этом: чаю воскрешения мертвых и жизни будущего века. Когда будут открыты все архивы, когда суждение заменится знанием, тогда память будет неистребима – и наши дети будут жить так, как этого хотели все, кто был до нас.

Смысл жизни – в этом.

InLiberty