Текст книги "Сентиментальный марш. Шестидесятники"

Как-то едем с ней в троллейбусе, только что она купила первую в своей жизни норковую шубу (с гонорара за переводную книгу фэнтези). Какая-то тетка, наглая, красная, рвется в проход: «Пустите! Пустите!»

Слепакова, ледяным тоном:

– Почему я должна вас пускать? Вы думаете, вы лучше меня? А по-моему, вы отвратительны!

Я хотел спрятаться, честно говоря. Тетка, по-моему, тоже.

Поразительна была ее отзывчивость – поистине «всемирная» – на интересный сюжет, забавный замысел, соревнование, то есть на любой творческий выход из ситуации. Полный классический сонет на заданную тему – катрены на две рифмы, терцеты по схеме АБВАБВ – Слепакова писала за три минуты, никто не мог быстрее. Как бы плохо она себя ни чувствовала, литература была ее прибежищем и спасением – и литературным разговором, конструированием сюжета ее можно было отвлечь от чего угодно. Помню, она лежит больная, в гриппе, в жару, попросила чаю – мы с Мочаловым вносим чашку, печенье, молоко… Неожиданно она начинает хохотать.

– Величество, в чем дело?

– Слушайте, картина «Некрасов и Достоевский у постели больного Белинского!». Быка, садись сюда, ты будешь Некрасов!

Свой рассказ «У него еще есть время», замечательный фантастический опус, она придумала на моих глазах. Мы сидели у нее на кухне, уютной, большой и теплой кухне с ее любимыми фарфоровыми тарелками, гжелью, с расписной разделочной доской – подарком Евгении Перепелки (на доске – летящая в ночном небе Слепакова в ночной рубашке, с выпученными глазами, чуть ниже кроткий Мочалов с чайником и рыжий Куня, самый любимый из всех ее бесчисленных котов. Подпись: «Снова поэты по небу летят – в Совпис попал реактивный снаряд»… «Совпис» – издательство «Советский писатель», где вышли все ее прижизненные книги, кроме последней). И вот сидим мы на этой кухне, и разговор идет о книге Горького «Землетрясение в Калабрии и Сицилии» – катастрофа была знаменитая, ставшая в начале века наряду с «Титаником» предвестием великих катаклизмов.

– Величество, – говорю я, – а вот представьте ситуацию: вы в Калабрии. За сутки до землетрясения. Вы о нем знаете, но не имеете права никому говорить. В ночь уходит последний поезд: уехав на нем, вы будете в безопасности. Вы можете косвенно, намеками предупредить кого-то, но так, чтобы не проговориться. Или увезти одного человека, допустим. Что вы будете делать?

Она воспламенилась мгновенно.

– Это сюжет! Представляешь, я их предупреждаю, говорю, что надо уходить, а они мне – да у нас крыша не чинена… Сидит какой-нибудь итальянский рабочий, чинит крышу. А я ему пытаюсь втолковать: дурак, завтра не будет ни тебя, ни крыши! Нет, чинит… Естественно, ты бы увез бабу. Но баба может оказаться замужем и не хочет покидать мужа, а ты ее уговариваешь, что надо уйти, что завтра будет поздно… но она ничего не хочет понимать, то есть отдаться тебе она готова, а уйти с тобой не может…

– И я уезжаю, и в последний раз вижу обреченный город.

– Или остаешься, в надежде, что ради тебя Бог его пощадит. Это ничего себе, это можно сделать…

Она за неделю написала блестящий фантастический рассказ, тут же напечатанный сначала (с купюрами) в «Собеседнике», в рубрике «Триллер», а потом в «Дне и ночи», уже полностью. Главному герою, в благодарность за сюжетный первотолчок, были приданы некоторые мои черты – мучительная жажда удержать каждый проходящий миг, неумение жертвовать им. На этом держался весь сюжетный механизм. Думаю, отчасти она там и с собой сводила счеты (и вообще бичевала меня за многие собственные пороки, узнаваемые в ученике). Эта жадность была и ее чертой. Даром что жертвовать она с годами научилась:

 
Вот юность и любовная невзгода.
Не помню точно, дождик или снег,
Но каменная мокрая погода
Способствует прощанию навек.
И уж конечно, пачку старых писем
Решительно мне друг передает,
И свист его пустынно-независим,
Как дождь ночной, как лестничный пролет.
Он отрешенно втягивает шею,
Его спина сутула и горда…
И обреченной ясностью своею
Еще пугает слово «никогда».
 

Еще пугает; потом, вероятно, перестало, ибо всё стало можно превратить в литературу – единственную и щедрую компенсацию.

Какие, кстати, упоительно точные стихи, какая чеканка слов, тоже способствующих прощанию навек! Это в ней было – не побоюсь сказать, что она любила и умела ссориться: пастернаковская «страсть к разрывам», попытка заново осознать ценность связи, почувствовать боль – хотя бы ценой окончательного отказа. Она ничего не умела просить и добиваться – ей проще было отказаться. В этой поэтике отказа Слепакова не знает равных, длить фальшивые отношения и скучные разговоры она не умела, множество стихов не публиковала только потому, что, по ее мнению, они недотягивали до лучших, которые она отбирала крайне придирчиво. Такую роскошь могут позволить себе только настоящие богачи, и от любой оборванной связи, романа, разрыва ей в самом деле было куда вернуться. Был стол, была машинка «Комтесса» – то, что не предаст.

Кстати, о творчестве как об универсальной компенсации. Она не очень-то любила переводить, но это был ее хлеб, и хлеб она отрабатывала честно: из неудобоваримых чужих текстов по своей рецептуре изготовляла калорийную и сочную еду. Допустим, переводит она нудную детскую повесть про мышонка-подкидыша, найденного в четверг и за это прозванного Четвергом (Четвергоша, перевела она). Я был взят для изготовления подстрочника и прояснения темных мест – все-таки ее английский был книжный, диккенсовский, со мной получалось быстрее. Я дословно и коряво переводил вслух, она быстро превращала фразу в удобоваримую, в день мы такими темпами варганили страниц тридцать, причем я засыпал, а она еще садилась перебелять: двужильность ее поражала всех. Не говорю здесь о бредовости ситуации, когда большой поэт должен зарабатывать переводами всякой ерунды; в конце концов, это тоже литература. Не худший вид заработка, грех роптать. Она поверяла свою жизнь критериями XX века, а потому не брюзжала: если и ругала наши времена, то за нищету стариков, а не за собственную поденщину.

Так о мышах: под конец они плыли на корабле на родину после долгих странствий и обретения каких-то там сокровищ, корабль тонул, но хитрые мыши успевали надуть воздушные шарики – естественно, припасенные Четвергошей, – и дружественный ветер относил их на берег. За неделю мышиной эпопеи все персонажи, включая старого мыша-ветерана Харриса на деревяшке, затрахали нас до такой степени, что я с мстительным восторгом предложил:

– Ваше величество, я не могу больше про мышей! Давайте напишем альтернативную концовку – про то, как они все накрылись!

Слепакова издала характерный смешок:

– То есть потонули?

– Ну да! Только надули они не шары, а…

– А, естественно, гондоны! У Четвергоши было с собой несколько пачек гондонов, он рассчитывал перетрахать всех сестер, но тут подул ветер, гондоны полопались, и все они попадали в воду…

Мы примерно с полчаса с садистской жестокостью писали последнюю главу, в которой все ненавистные нам герои торжественно потонули в бурном море. Представив этот мрачный, натуралистический финал совершенно слюнявой пуританской сказки, мы отчего-то хохотали с особым цинизмом. Естественно, потом всё было переведено как надо, но душу, что называется, отвели.

Были ли у нее романы? Естественно, были. До Льва Всеволодовича была любовь с мрачным поэтом и художником, впоследствии спившимся и погибшим, – он бы не увлек ее, конечно, на свое дно, в подполье, но крови, думаю, попортил немало. Был роман с Городницким, многократно дравшимся из-за нее. Мочалов, вдовец с двумя дочерьми, получил от своего друга Глеба Семенова – руководителя лучшего питерского ЛИТО – задание проследить за ростом молодого и буйного дарования и следил за ним с тех пор без малого сорок лет.

Он старше ее на восемь лет и потому не завидовал, не комплексовал, умел осадить и успокоить. Он не менее талантлив и образован, а потому не ревновал к успеху и не пытался тут же принизить ее поэтическую удачу – наоборот, всячески поддерживал в Слепаковой уверенность в себе (в сообществе поэтов это редкость). Идеалом отношений для нее всегда было сотворчество, товарищество. Если этого не было – пребывание наедине с чужим в сущности человеком внушало страх, почти мистический. Об этом было гениальное ее «Предчувствие»: «За нашим домом в темноте следят сто тысяч глаз, ночные бабочки – и те из тьмы глядят на нас… Что за спасение – сосед, что толку звать его? Для нас двоих – соседа нет и нету никого…»

Зато со своими она не боялась никого и ничего, вообще не обращала внимания на опасность или холод: помню, в три часа ночи по пустой Петроградской при диком холоде возвращаемся из гостей (она меня знакомила с приятелем-художником, мы долго сидели в его уютной, готической мастерской на чердаке, был еще цел призрачный, богемный окраинный Петроград). Народу никого, такси нет, стужа под тридцать – она идет по трамвайным путям, монументальная, красивая, в шубе, среди ночных громад стиля модерн, под бархатным небом, и рассказывает мне что-то готическое (умела и любила рассказывать страшное). Меня всего трясет – естественно, не от холода. Она страшно довольна произведенным эффектом.

Классикой будет, я уверен, любимое ее стихотворение «Последние минуты», слишком длинное, чтобы выписывать целиком, слишком совершенное, чтобы цитировать. Там героиня прощается с возлюбленным после путешествия, которое – она уверена – будет последним: они прощаются в ее подъезде, он провожает ее до квартиры – и ей стыдно за свою улицу, нелепо искривленную, за весеннюю льдистую пыль, за немытую лестницу, за тесную прихожую… но когда возлюбленный уезжает, радуясь освобождению, – она стыдится уже того, что «пустое приключенье» так на нее подействовало, и всё родное уродство оборачивается счастьем. Это, кстати, было в ней очень цветаевское: не любя цветаевскую поэтику, любила ее этику. «Не ругайте своего при чужом: чужие уйдут, свой останется».

Ее величество любила соленое русское слово. Она владела им виртуозно и главные свои запасы в этом смысле почерпнула у Мочалова, который во время рыбалки чудесным образом преображался из благообразного искусствоведа в уличного пацана. Ее поэма «Лука Мудищев в XX веке» была издана в серии «Художественно-уникальные издания» вслед за Барковым и стала бестселлером. Это гомерически смешное произведение увековечило и меня: там описывается, в частности, штурм Белого дома в 1991 году.

 
Поэты Быков, Степанцов,
Преображаяся в бойцов,
Походно жрут сгущенку с блюдца;
Там на бинты дерут плакат;
Там митингуют; там е…тся
Под сенью хлипких баррикад…
 

Анекдоты ее и шутки никогда не были циничны – всегда умны и смешны, даже когда речь шла о самых тонких и щекотливых материях. Великолепна была ее мистическая поэма «Жопа» – о том, как главный герой лишился названной части тела в результате таинственного заклятия. Гений гениален во всем, и там были строки истинно медного звучания: «Где разрезает дикий край, как нож, бурливая Смоленка, есть дикий остров Голодай трансцендентального оттенка…» Сколько всего лежит в ее архивах! Слепакова сделала невероятно много, и едва ли не главной ее мукой была невостребованность. Стоило войти в какую-нибудь стаю – демократическую или антидемократическую – и издания, статьи, выезды за границу были бы обеспечены. Но – «У сильных, как всегда, в полузапрете, у слабых, как всегда, в полубойкоте, я вновь – нелепый валенок при лете, селедочное масло при компоте». Ни сектантство и подпольные комплексы диссидентов, ни лоск и тупость официоза, ни вороватое торжество временно победивших меньшинств, ни квасная истерика патриотов ее не устраивали. Оттого и друзей у нее было немного, но уважением она пользовалась всеобщим и даже опасливым – все знали, как она может засветить, ее эпиграмму и кличку не ототрешь никакой пемзой. Пример – чтобы не обижать никого другого: у меня был такой стишок, «Похвала бездействию». «Зане вселенской этой лаже – распад, безумие, порок, – любой способствует. И даже – любой, кто встанет поперек». Она немедленно дописала: «Пророк, предсказывай разруху, эсхатологию глаголь. Встать поперек не хватит духу – ты по привычке ляжешь вдоль». Обидно, но классно.

Она любила экспромты – и в жизни, и в литературе – и во всем находила возможность игры, приключения. Вот с кем вообще не могло быть скучно! Сидим однажды на той же ее кухне, пьем пиво: я, она и Парчевская. За пивом, естественно, послали меня с огромным бидоном, и я бегал в зеленый ларек на углу Лодейнопольской. Рядом продавались раки, Слепакова учила нас их правильно есть, приговаривая: «Какие мелкие… Разве это раки? Это онанизм!» Вдруг, на втором примерно бидоне, она увидела на крыше маленького котенка, который там сидел и мяучил, не в силах слезть.

– Быка! – воскликнула она. – Немедленно спаси кота!

Коты были ее страстью, она даже умела их дрессировать. Например, последнего – Мику – брала на руки и говорила: «Ну-ка, куда Мика прячется от советской действительности?!» – и он нырял ей под мышку. Ну вот, а тут котенок. Надо спасать.

Молнией спустилась она во двор, показала мне черную лестницу, ведшую на крышу, и я полез – нагрузившийся пивом, изрядно неуклюжий, но красный от бесстрашия. На крыше мой пыл несколько охладился – дом высокий, постройки 1911 года, вокруг простирается Петроградская сторона, вдали золотится Исаакий, – а к тому же весна, крыша скользкая, я шел по ней, левую ногу ставя по одну сторону конька, а правую по другую, чтобы уж в случае чего не скатиться вниз, а хоть сесть на шпагат. Самое трогательное, что кот, увидев приближающегося меня, стремительно дал деру и сбежал через слуховое окно, а вот меня снимали всем домом – из каждого окна высовывался мужик в майке или баба в бигудях, давали советы… Громче всех командовала Слепакова: «Ну, смелее! Чего ты трясешься! Левка бы давно слез!» Кстати, любимой фразой Слепаковой была цитата из «Невероятных приключений итальянцев в России»: «Сокровище лежит в Ленинграде… подо львом»…

Любила она и фотографироваться на фоне бесчисленных ленинградских львов – обычно садясь на них верхом и поглаживая гриву.

А девиз свой Слепакова сформулировала так же легко, как и всё, что делала (натуги и паучьей серьезности она не выносила):

– Я знаю, как надо жить, но я так жить не хочу.

Это и мое золотое правило.

Непогоды в ее стихах было много, и советская цензура безжалостно вымарывала из ее книг лучшие стихи – на том основании, что у сборника и так слишком мрачный колорит. И оставалось за бортом едва ли не лучшее:

 
Как любили непогоду
стихотворцы старины!
В дождь и снег, в большую воду
были просто влюблены.
Дождь с упорством аккуратным
монотонит не спеша,
под подъездом под парадным
мокнет ржавая душа.
А пурга такая, Спасе,
что воистину простор
то ли бесу, то ли массе,
то ли выстрелу в упор.
Стихотворцы, как вы правы
в этой сумрачной любви!
В дождь ансамбли величавы,
схожи граждане с людьми.
Дождь пройдет – и загуляет
равнодушный каннибал,
что дышать мне позволяет,
мне за тихость ставит балл…
На окно аппаратуру
ставит добрый людоед.
Веселят его натуру
водка, музыка и свет.
Солнцем сладко припеченный,
он глядит из шалаша,
визгом Аллы Пугачевой
мысли смертников глуша.
 

«Простодушный плач», стихи памяти кота, выбрасывали из книжки тоже. «Советский кот умереть не может», – говорила она. Стихи эти – из самых у нее пронзительных, доводящих до слез. Тот свет представляется ей в этих стихах как некое джунглево-звериное, мауглиное, счастливое царство (она всерьез верила, что в нее переселилась душа Киплинга: он умер ровно за девять месяцев до ее рождения, писал, как и она, баллады и прозу, любил котов…).

 
Там для сфинксов есть загоны,
Есть вольеры для орлов,
Есть пруды, где спят драконы
В семь и более голов.
Неужели там не будет
Места рыжему коту?
Бог воздать ему рассудит
За болезнь и маяту.
Даст пригрева, пропитанья,
Шкурку новую пошьет,
Для спортивного хватанья
Тень мышиную пришлет…
Там, усвоив эту байку,
Кот воссядет, как мудрец,
Терпеливо ждать хозяйку —
И дождется наконец.
Если ж я не встречу тамо
Рыжей ласки и ума —
Так тот свет, замечу прямо,
Никакой не свет, а тьма!
 

Она была противопоставлена современной ей петербургской поэзии – не только тем, что предпочитала короткую строку, не только тем, что культурные реалии в ее стихах подаются впроброс, ненавязчиво и уж никак не доминируют (ибо это ее среда, она коренная ленинградка – что ж ей педалировать то, что с детства стало естественно, как воздух?). Ее поэзия жарка и непосредственна при всем формальном совершенстве и чеканности, при всей органике речи. И этот жар – бесстрашие жить на всю катушку, думать и чувствовать quantum satis, когда все отделываются полужизнью и получувством, – и был ее способом существования и сочинительства. Знала, как надо, но жила и действовала по полной программе – не сообразуясь со скудостью окружающих времен.

Нонна Слепакова умерла 12 августа 1998 года.

До последнего дня она работала.

Ее провожал почти весь литературный Петербург, во всяком случае вся ее генерация, и много в том числе мужчин, в разное время любивших ее. «Молодая, красивая женщина», – в крайнем изумлении говорил один из них. Она действительно до конца жизни была молодая и красивая женщина – сбылись ее стихи об Ахматовой, где старуха на ее похоронах спрашивает: «Сколько ей было?»

 
Я ответила: семьдесят шесть.
И она, машинально рыдая,
Прошептала: «Еще молодая!»
Я подумала: так ведь и есть.
 

Труднее всего избавиться от пресловутого ожидания «смешка за левым плечом», от попытки взглянуть на Слепакову, ее жизнь и тексты чужим и недоброжелательным взглядом. Я не задаюсь вопросом, откуда у нее было столько недоброжелателей, потому что это понятно: слишком многих она отменяла своим существованием, и потом – слишком хорошо она себя вела, несмотря на талант, которым многое оправдывают и на который предпочитают списывать любые грешки. Слепакова по самому строгому счету не совершила в жизни и литературе ни одной гадости, ни в чем не пошла поперек себя, а это на вкус людей мелких и мстительных совершенно непростительно. Кроме всего прочего, она была в литературе убежденной одиночкой и нравилась только таким же одиночкам, вроде Слуцкого, с удивлением и радостью сказавшего о первых ее стихах: «Ничего антисоветского не вижу, ничего советского тоже».

Она умела радоваться чужим успехам и признавать талант людей, не любивших ее или нелюбимых ею. Она умела абстрагироваться от личных пристрастий и заморочек. Она помнила добро. В общем, я ни разу не заметил за ней не только безнравственного, но и попросту некрасивого поступка. И потому ей даже нравилось становиться мишенью для всякого рода подонков, выбиравших ее немедленно и безошибочно: так они лучше раскрывались и делались всем видны.

Смею думать, я перенял у нее эту стратегию.

Однажды она водила меня в окрестности яхт-клуба на Крестовском, где часто гуляла со своими мальчишками, и рассказывала, какое прелестное это было место в сороковые – пятидесятые, каким праздником запомнился ей ЦПКиО на Елагином – про этот парк написала она потом одно из лучших поздних стихотворений – о прогулке с матерью. «И все ж сидела с ней на той скамейке, на Масляном лугу, к дворцу спиной, где муж-фотограф снял ее из “лейки” – разбухшую, беременную мной». Это едва ли не самый сильный финал во всей ее лирике – ошеломляюще-внезапный, жестокий, с тем сочетанием надрывной любви и ненависти – к себе, к собственному прошлому, к ближним, – которым всегда обжигают ее стихи. Ее тянуло именно туда – ко временам детства, в котором корни всего, к страсти и напряжению тех школьных травль, к советской перекрытой, перегретой теплице, к ее адской духоте. И гулять она любила на островах – на которых, кстати, неизменно вспоминала Блока: «…вновь оснеженные колонны, Елагин мост и два огня…» Помню, как она показывала мне эти оснеженные колонны летнего театра, пустовавшего зимой.

И вот, присев отдохнуть и покурить на берегу возле яхт-клуба, она вдруг сказала:

– В лучшем случае из тебя получится такая же дрянь, как я.

Надежда на это не покидает меня и сейчас.

Биографические справки о героях книги

Галич (Гинзбург) Александр Аркадьевич (1918–1977) родился в Екатеринославе (позже – Днепропетровск) в интеллигентной еврейской семье. Учился в Москве в Литературном институте и Оперно-драматической студии Станиславского. В 1950-е годы стал популярным драматургом и сценаристом. Одновременно начал сочинять песни, критически отражающие советскую историю и современность. Их публичное исполнение привело к конфликту с властью; Галич был исключен из творческих союзов, лишен средств к существованию и в 1974 году вынужденно покинул страну. Работал на радио «Свобода», погиб в Париже от несчастного случая (удар током при подключении антенны). Его книги и аудиозаписи стали издаваться на родине с 1989 года.

Асадов Эдуард Аркадьевич (1923–2004) родился в городе Мерв (Мары) Туркестанской АССР в семье учителей, карабахских армян. Окончив школу в Москве, ушел добровольцем на фронт, воевал в артиллерии, в 1944 году был тяжело ранен в боях за Севастополь и потерял зрение. После войны окончил Литературный институт им. А. М. Горького, в 1951 году опубликовал первый сборник стихов «Светлая дорога». Автор 47 книг стихов и прозы, выходивших большими тиражами. Выступал в крупнейших концертных залах страны при неизменном участии жены – артистки Галины Разумовской. Умер в больнице подмосковного города Одинцова.

Высоцкий Владимир Семенович (1938–1980) родился в Москве в семье офицера Семена Высоцкого и переводчицы Нины Серегиной. Окончил Школу-студию МХАТ, играл в Московском драматическом театре им. А. С. Пушкина, а с 1964 года – в только что созданном Театре на Таганке. Параллельно начал сниматься в кино (сыграл в 26 фильмах) и исполнять на домашних концертах свои песни. С годами стал всенародно популярным актером и певцом, но его творчество замалчивалось или резко критиковалось официозной прессой. Его пластинки выходили в основном за рубежом, а первый сборник стихов «Нерв» появился только после смерти. Умер от инфаркта, вызванного злоупотреблением алкоголем и наркотиками. Похоронен на Ваганьковском кладбище при небывалом стечении народа (более ста тысяч человек). В последующие годы его стихи и песни издавались громадными тиражами, вышло множество книг о нем. В 2002 году в серии «ЖЗЛ» вышла книга Владимира Новикова о Высоцком, с тех пор многократно переизданная.

Слуцкий Борис Абрамович (1919–1986) родился в городе Славянске Харьковской губернии. Учился в Московском юридическом институте и Литературном институте им. А. М. Горького. В первые дни войны ушел на фронт, служил политработником и военным следователем, был тяжело ранен. В 1950-е годы занимался переводами, позже стал широко известным поэтом (первая книга стихов «Память» вышла в 1956 году). В последние годы жизни страдал психическим расстройством. Умер в Туле, похоронен на Пятницком кладбище в Москве.

Самойлов (Кауфман) Давид Самуилович (1920–1990) родился в Москве в семье врача-венеролога. Учился в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и искусства). В годы войны был пулеметчиком, прошел боевой путь от Тихвина до Берлина, награжден орденами и медалями за храбрость. После войны занимался переводами, первую книгу стихов «Ближние страны» выпустил в 1958 году. Из-за связей с диссидентами попал в опалу, с 1974 года жил с семьей в Пярну (Эстония). Умер и похоронен в Таллине.

Евтушенко Евгений Александрович (1932–2017) родился на станции Зима (или в соседнем городе Нижнеудинске) Иркутской области в семье геолога Александра Гангнуса и актрисы Зинаиды Евтушенко. Окончил школу в Москве, учился в Литературном институте им А. М. Горького. В 1952 году издал первую книгу стихов «Разведчики грядущего», став самым молодым членом Союза писателей СССР. В годы «оттепели» прославился как известнейший русский поэт в Союзе и на Западе, читавший стихи не только в концертных залах, но и на стадионах. После советского вторжения в Чехословакию в 1968 году написал письмо протеста Л. И. Брежневу, но вскоре примирился с властью, став официальным поэтом-пропагандистом. В годы перестройки возглавил либеральную писательскую ассоциацию «Апрель», был избран народным депутатом СССР. С 1991 года жил в США, но постоянно приезжал в Россию. Автор десятков книг стихов и прозы, составитель многотомных антологий русской поэзии. Умер от рака в городе Талса, штат Оклахома; похоронен на Переделкинском кладбище в Москве. В 2017 году в серии «ЖЗЛ» вышла книга Ильи Фаликова «Евгений Евтушенко».

Вознесенский Андрей Андреевич (1933–2010) родился в Москве в семье инженера-гидротехника, окончил Московский архитектурный институт. С детства писал стихи, получившие одобрение Б. Пастернака. Первый сборник стихов «Мозаика», вышедший в 1960 году во Владимире, был встречен критикой неодобрительно; позже Вознесенского часто ругали за формализм, безыдейность и подражание Западу. Несмотря на это, он много издавался, выступал в СССР и за рубежом, на его стихи написаны популярные эстрадные песни. Больше 40 лет был женат на писательнице Зое Богуславской. Последние годы страдал болезнью Паркинсона, умер в поселке Переделкино, похоронен на Новодевичьем кладбище. В 2015 году в серии «ЖЗЛ» вышла книга Игоря Вирабова «Андрей Вознесенский».

Ахмадулина Белла (Изабелла) Ахатовна (1937–2010) родилась в Москве в семье партийного работника Ахата Ахмадулина и переводчицы Надежды Лазаревой. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, где познакомилась с первым мужем Евгением Евтушенко. Первый сборник стихов «Струна» вышел в 1962 году. В дальнейшем книги Ахмадулиной выходили редко, но пользовались большим успехом, как и ее поэтические чтения. Много лет она жила в поселке Переделкино с последним мужем, театральным художником Борисом Мессерером. Умерла от сердечного приступа, похоронена на Новодевичьем кладбище.

Матвеева Новелла Николаевна (1934–2016) родилась в городе Детское Село (ныне Пушкин) Ленинградской области в семье географа и путешественника Николая Матвеева-Бодрого. Работала воспитательницей в детдоме, заочно окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Первый сборник стихов «Лирика» вышел в 1961 году. В те же годы начала сочинять и петь под гитару песни на свои стихи и стихи мужа Ивана Киуру. Была также автором пьес, переводов, романов, многие из которых остались неопубликованными. Умерла на своей даче недалеко от Химок, похоронена на Троекуровском кладбище в Москве. В 2006 году в мемуарной серии «Близкое прошлое» вышла книга ее воспоминаний «Мяч, оставшийся в небе».

Шпаликов Геннадий Федорович (1937–1974) родился в городе Сегежа Карельской АССР в семье военного инженера, погибшего на фронте. Окончил суворовское училище, потом сценарный факультет ВГИКа. В 1960-е годы стал автором сценария таких культовых картин, как «Застава Ильича» и «Я шагаю по Москве», поставил фильм «Долгая счастливая жизнь», сочинял пьесы, стихи и песни. Вынужденный творческий простой, вызванный давлением цензуры, привел Шпаликова к алкоголизму и душевному кризису. Повесился в Доме творчества писателей в Переделкине, похоронен на Ваганьковском кладбище. Посмертно опубликован первый сборник стихов «Избранное» (1979). В 2017 году в серии «ЖЗЛ» вышла книга Анатолия Кулагина «Шпаликов».

Бродский Иосиф Александрович (1940–1996) родился в Ленинграде в семье военного фотографа Александра Бродского и бухгалтера Марии Вольперт. После окончания школы работал в геологических экспедициях, начал писать стихи и читать их в компаниях друзей. После статьи в газете «Вечерний Ленинград», обвинившей Бродского в тунеядстве, был в 1964 году арестован и приговорен к пяти годам ссылки в Вологодскую область. После освобождения был лишен возможности печататься и в 1972 году эмигрировал в США. Получил широкую известность на Западе, в 1987 году был удостоен Нобелевской премии по литературе. Автор многочисленных сборников стихов и эссе, пьес, переводов. С 1988 года стал печататься на родине, но вернуться отказался, несмотря на сохранившуюся тягу к России и ее культуре. Умер от сердечного приступа во сне в своей квартире в Нью-Йорке, похоронен на кладбище Сан-Микеле в Венеции.

Слепакова Нонна Менделевна (1936–1998) родилась в Ленинграде в семье инженера-текстильщика. Окончила Ленинградский библиотечный институт им. Н. К. Крупской, в 1962 году выпустила первый сборник стихов «Кабутта». Автор 14 книг стихов (самый полный, «Полоса отчуждения», вышел посмертно), рассказов, детских пьес, переводов. Много лет прожила на Петроградской стороне с мужем, поэтом Львом Мочаловым. Умерла от рака, похоронена на Серафимовском кладбище.