Текст книги "«Рядом с троном – рядом со смертью»"

Глава 23

Наступил сентябрь, в полях вокруг Углича крестьяне заканчивали уборку урожая. Мне ощутимо казалось, что, судя по датам, вроде погода должна быть чуть теплее. Озарение пришло, как всегда, внезапно – исчисление тут явно шло по другому календарю. Вспомнив про празднование нового и старого года, решил, что разница возможна до четырнадцати дней. Промежду прочим учитель Семён сообщил, что начался очередной, сотый год.

– Почему сотый? – не понял я такого летоисчисления.

– Сем тысяч да сто лет прошло от сотворения Господом мира, – пояснил подьячий. – Сотый же говорят для краткости.

Насколько я знал от служащих мне литвинов, у них всё ещё продолжался год тысяча пятьсот девяносто первый. И в таком годовом счёте мне было ориентироваться удобней.

– Может, лучше считать года от рождения Христова? – спросил я у Семёна.

– Как паписты? Даже мыслить о том не смей, так и дни восхочешь считать по-латински, буллу нечестивого папы Григория исполняя, – предостерёг меня от грешных мыслей наставник.

– Вроде их календарь правильней, – что-то такое брезжило в моей памяти, о преимуществах григорианского учёта високосных годов.

– Что?!! Покайся отцу своему духовному, исповедуйся немедленно, епитимью на тебя по малолетству малую наложат, – от такого святотатства Головин еле сдерживал себя в руках. – Константинопольским собором осуждено такое еретическое календарное устройство, ибо мочно таковым образом совершить великий грех – день Святой Пасхи неверно исчислить. Даже неведением совершённое эдакое греховное дело прямиком душу нечестивца в ад отправит.

Быстро дав согласие совершить в ближайшее время покаяние, мне удалось прекратить теологический диспут. Далее разговор перешёл на систему счёта и обучение ей. Учитель уже вполне представлял удобства вычислений по предложенной мной методике и грезил составлением обучающего трактата об арифметике. Полностью поддержав эти начинания и пообещав помощь с покупкой бумаги и пишущих принадлежностей, а также с наймом переписчиков в ближайших монастырях, я перевёл разговор на более практические нужды.

Перепись земель уезда для их обложения налогом затянулась, писчики, посланные поочерёдно в одно и то же место, доставляли разные сведения, да и учёт приёма натуральных оброков и податей в кладовые стоило усовершенствовать. К этому времени меня уже ознакомили с простейшим счётным приспособлением того времени – раскладываемыми по полям разноцветными камешками. На мой взгляд, внедрение в княжескую бухгалтерию более привычных мне арабских цифр, простых счётов и приходно-расходных книг было делом первоочередной важности. Из всех рационализаторских предложений Головину совершенно не в диковинку оказались счёты, подобного вида инструмент он уже видел у какого-то купца в Москве.

Давая наставления очередному плотнику, коих над моими разными задумками работало уже пять человек, я пытался по памяти скопировать образ неоднократно виденного мной в прошложизненном детстве приспособления для сложения и вычитания.

– Почто ж на одной веточке всего четыре бусины? – задал вопрос подьячий.

Ответа я совершенно не знал и промямлил, мол, так в голову пришло, наверняка для чего-то пригодятся.

– То ради денежного счёта, – сообразил Семён. – В полушках расчёт весть. Два кругляша откинул – вот и московская деньга, а четыре – полная копейная новгородка. Воистину, Божьим промыслом многия неведомые облики в твоих думах являются.

Острым оставался вопрос с обучением людей, занимающих хозяйственные должности в аппарате удельного княжества.

– У отрока зрелым мужам вовсе невместно обучаться, да и мне в том поруха будет, что яз ученика несмышлёнее, – вздыхал учитель.

– Сделаем так: после обеда мы учимся вместе с тобой, Баженкой и Габсамитом, вечером ты с тремяпятью взрослыми. Следующим днём каждый взрослый, чему-то наученный вчера, объясняет это двум-трём другим, молочный брат с татарчонком обучают детей. На третий день опять занимаемся вместе, а вторая линия обученных может натаскивать на арифметику ещё кого. Опять же от повторения урок в памяти закрепится. Можно таким образом за зиму всех мужчин в кремле обучить, – внёс я предложение об организации школьного процесса. – Ежели будет кто отлынивать, то жалованье снизим, так что или выучим, или в деньгах сэкономим.

– На безрыбице и рак рыбка, – аллегорично согласился с такой волновой системой обучения Головин.

Наконец-то закончил обжигать свою новую глинобитную плавильню для изготовления стали кузнец Акинфов. Мне хотелось сразу строить капитальную кирпичную, но во всём городе готового кирпича оказалось лишь на фундамент и основание печи, да еще на трубу хватило.

Единственное замечание было к воздуходувным ручным мехам, их конструкция казалась мне дико примитивной. Объяснив Фёдору затею по устройству цилиндрического воздушного насоса по примеру детского велосипедного с приводом хотя бы с помощью лошади, сам отправился осматривать устраиваемую в гончарной слободе мастерскую по производству оснастки для металлургического предприятия. Уже замучившиеся воплощать в дереве бившие из их княжича идеи, плотники заканчивали мастерить необходимые нам приспособления. Глиномешалки из бочек выглядели не ахти, но свою задачу выполняли. Построить винтовой пресс не удалось по причине отсутствия как винта, так и человека, который мог бы его изготовить. Выручил нас старшина плотничьей артели Никодим, предложивший обойтись клиновым обжимом. Со дня на день ожидался приход лодки с графитом, купленным одним из ключников в Ярославле по довольно дорогой цене. На весь крупный город нашлось около тридцати пудов, за большим количеством следовало посылать в Архангельск, именуемый тут Новыми Холмогорами, или Астрахань. При такой проблеме с расходными материалами стоило озаботиться продлением срока службы тигля, и для него придумали внутреннюю облицовку из крепко обожженного бежевого и серого известняка.

Ближе к концу сентября все приготовления закончились, и состоялся первый пуск печи для изготовления стали. Поскольку точного рецепта науглероживания я не представлял, то в разных закрывающихся горшках были разные слои металла, угля и флюса, также их решили выдерживать в жаре топки различное время. Отлично показал себя новый насосный мех, мучившую меня проблему уплотнений Акинфов решил с помощью наполненных маслом толстых кожаных манжетов.

За неделю все образцы плавок поступили в кузницу и были раскованы на полосы и испытаны. Скептицизм у Фёдора полностью пропал, даже худший образец превосходил большинство виденных им укладов. Полосы из металла, находившегося в печи до её остывания, оказались наиболее качественными, причём на некоторых из них после ковки наблюдался мелкий серый узор. Проявлялись эти разводы бледно и нечётко, но искалеченный коваль всё равно пришёл в восторг, который он пытался передать и мне, мыча и показывая руками все известные ему жесты радости.

Глядя на рисунок на поковке, вспомнил друга, оставшегося в ином мире, Володю Шумова, тот имел страсть коллекционировать всё, что имело хоть какую-либо цену и редкость. Помимо прочего хранились у него узорчатые булатные ножи, и он даже как-то объяснял своему товарищу Валерке Скопину, в чём там секрет. Было там что-то про ковку, температуру и закалку, но деталей в памяти не осталось совершенно. Помимо всего прочего показывал тогда металлургический олигарх местного масштаба и свою коллекцию фарфоровых сахарниц, также поясняя нюансы производства. Но из этого рассказа не удавалось припомнить ничего конкретного. На ум приходило лишь то, что состоит этот ценный материал из белой глины – каолина, да ещё из парытройки самых простых и распространённых минералов.

– Выберите лучшее железо и тем способом, каким для него горшки снаряжали, заново сделайте. А томлёное железо ковать надо при разном жаре, от малого до великого, и потом испытать, каковой кусок будет попригожей, – отдал я новые распоряжения кузнецу и его молотобойцу.

Те согласно покивали, после первой удачи энтузиазм их переполнял.

Очередные заказы на работу получили гончары. Им требовалось при разном нагреве от малого до самого великого обжечь новые составы из нашей тигельной глины и прочих материалов, что им по вкусу, например песка, извести, разного толчёного камня. Глиняных дел мастера уже не удивлялись, что приказы раздаёт малолетний отрок, и только интересовались оплатой и её сроками. Выяснилось, что им и за прошлые работы не заплатили, и они жаловались на оскудение и неминуемое разорение, если серебра в ближайшее время не дадут.

Найденный у хлебных клетей Ждан от невыплат зарплаты совершенно не отрекался.

– Цены ломят несусветные, за что ломят – не уразуметь. Толку от их работ нет, а серебро им подавай. Будто оно в сундуках само родится. Пусть охолонят да плату меньшую спросят, тогда же и отдам.

– Дядька, это я гончарам плату сполна обещал, – попытка княжича разъяснить недоразумение не удалась.

– Хоть бы и так. Когда водились денюжки – обещался, не стало – надо обождать. Да и горшечники хороши, мальца округ пальца обвели, тати скаредные. Батогов им за этакое воровство надо отсыпать.

– В чём воровство-то? В том, что работу сделали и оплаты её хотят?

– Да какую работу? Я им – покажьте, чего искусно сотворили, а оне мне горшки каки-то пошлые, ни узора, ни иной лепоты, – рассердился Тучков. – За что такая плата высокая, вопрошаю? Мне ж рекут, мол, труд зело тяжкий – глину месили да плошки эти глупые давили. Ну и цену той работе объявляют – по алтыну в день работнику. Да за алтын я сам месить и давить кого хошь пойду!

– Мы хитрости те розмысловые сами починяли, дёгтем и салом мазали своим, трудились от солнечного всхода до захода, даже на молитву не отходили, – встрял приехавший со мной голова гончаров. – Но ежели в княжеской казне оскудение, то мы, за ради любви к царевичу Димитрию, и пяток денег московских на день готовы в плату получить, поступимся единой деньгой.

– Ждан, выдай мастерам по две с половиной копейки за рабочий день по полному расчёту, – подвёл я черту под этим торгом.

– Воля твоя, – буркнул дядька и удалился, бренча ключами.

Тут я заметил плотника Савву, тот мялся в стороне.

– У тебя какая нужда тут?

– Да тако ж к Ждану, Нежданову сыну, – пряча лицо, проговорил древоделя. – Паки и мне потребны деньги на устроение измысленных тобой, княже Дмитрий, пишуших палочек с пачкающим камнем.

Вместе мы дождались вернувшегося Тучкова, и после его расчета с головой артели гончаров экспериментатор на карандашах повторил свою просьбу.

– Сызнова руку в казну запустить восхотел! – всерьёз разъярился дядька. – Алчешь обманом добра княжеского? Ты брал уже на то дело пять рублей, и вдругорядь три, и всё мало?

– Клей дюже дорог, – оправдывался Савва. – Яз уж и рыбный, и из жил пробовал, всё едино – в песок крошится каменюка при письме. Хочу новый спытать, молвят, на зенчуге северном вельми хорош клеёк. Дай ещё десять рублёв – фунт зерна морского куплю.

В карандашах жемчуг не использовался, это я знал твёрдо, такие эксперименты требовалось немедленно прекращать.

– Если крошится, может, его спекать надо? – внесено было мной новое рационализаторское предложение.

– Во-во, иди в печи свои придумки потоми, – направил восвояси плотника Ждан. – Я тебе всё ж двадцать алтын дам, исполни царевича задумку, потешь его душу.

По уходе всех просителей Тучков стал уговаривать меня сократить размах натурных экспериментов.

– Челом бью, царевич Дмитрий, прекращай баловство заумное. Огромные деньжищи уже растратили, трёх месяцев с приезда с Москвы не прошло, а больше ста рублёв нет, почти полпуда серебра. Нам жалованье дворским платить, да на обиход, чтоб честь не уронить, купли дорогие делать нужно, эдак на двор до двух сотен рублёвиков и уходит. А ещё стрелецкий голова жалованье требует, да дьяку его мзду подавай, так никаких доходов не хватит. Паки же от дядьёв твоих верные люди просьбишку передали, да матери твоей старицы Марфы ключник жалобится, всем серебро нужно, молвят, корма скудные, поместья зело тощие, с глада иначе сгинут.

– Что ж ты раньше молчал? – поразился я тому, что мне лично никаких просьб не передавали.

– За малого летами тебя держат родичи, да и есть ты обликом сущее дитя, – объяснился Ждан. – Да и что попусту душу травить. Сам распоряжусь об отсылке кормов да поминок денежных.

Далее казначей Угличского княжества подбил наш грустный баланс. Доход ожидался с нашего уезда около пятисот рублей, с Углича чуть больше двухсот, со слободок рыбацких около ста, почти двести должно было прийти от различных разбросанных по всему замосковскому краю вотчин, да с Устюжны с её округой ожидал он не менее трёхсот. То есть за вычетом уже существующих расходов на двор, на жалованье стрельцам да выплат дьяку Алябьеву оставалось около девятисот рублей. Из этих денег требовалось отсылать вспомоществование родным, делать подарки нужным людям на Москве да жаловать уездное дворянское ополчение. Принимая во внимание то, что стрелецкий командир Пузиков пытался развернуть свой отряд в полный приказ, княжеству грозило банкротство, если не на следующий год, то через один точно. Конечно, имелось ещё изрядное количество натуральных податей хлебом, рыбой, мясом, а также льном да меховыми шкурками, но их размер пока денежной оценке не поддавался.

Терзаемый мыслью, как бы увеличить бюджет своего автономного княжества в составе Московского государства, я распорядился сопроводить меня к самому прибыльному предприятию города – княжескому кабаку.

– Не надобно тебе, княже Дмитрий, к кружалу и близко приближаться, – заартачился Тучков. – Содом и Гоморра тама, худое место для пропащих людишек.

Непонятно, откуда у моего дядьки была такая неприязнь к обычной корчме, но упирался он долго.

Но всё же спустя четверть часа махнул рукой и, собрав внушительный эскорт в пять человек, двинулся со мной к этой точке местного досуга. Располагался питейный двор недалеко от кремля на задворках торговых рядов. Уже при подъезде к кабаку я стал подозревать неладное: на узкой улице средь бела дня лежали два тела, то ли мёртвых, то ли мертвецки пьяных. Выглядело кружало старой покосившейся избой, за которой располагался двор с хозяйственными пристройками, где, собственно, и осуществлялось винокурение. Мы остановились в пяти шагах от покосившихся дверей питейного заведения, и уже здесь в нос шибанул тяжёлый запах.

– Не ходи туда, Богом прошу, – взмолился Ждан.

Мне, собственно, уже самому не хотелось, но уточнить детали стоило.

– Что ж так несёт?

– Вони тут преизлихо злые, – согласился казначей. – Перегар-то, дым, да от горшков, куда питухи испражняются, никак не ладаном курит.

– Это-то еще зачем? Горшки эти вонючие? Для птиц каких-то?

– Зело в ямчужном деле нечистоты пьяниц полезны, тако с этих окаянных питухов вдвое выгоды выходит.

Странное тут прижилось прозвание для сильно пьющих людей, вызывало оно ассоциации с уже казавшимся дико далёким прошлым.

– Что ж так неприглядно-то вокруг, убожество какое, – подивился я разрухе наиприбыльнейшего места.

– Для чего лепше-то устраивать? Всё одно испакостят всё, да и запалят рано или поздно с пьяного дела, – пожал плечами Тучков.

Изнутри кабака раздавались дикие неразборчивые крики.

– Чего орут? – поинтересовался не привыкший к такому поведению княжич.

– Упились все, али в зернь кто проигрался, али мерещится кому, – отмахнулся от проблем пьяниц Ждан.

– Кушанья где готовят, подают там что из еды? – хотелось мне знать ассортимент предлагаемых блюд.

– Никогда съестное по кружалам не подавали, ещё батюшка твой, великий государь Иоанн Васильевич воспретил, тако же и рядом торговать харчем заповедано. Заведено так для того, чтоб питухи быстрее упивались да поболее серебра оставляли. Да вытаскивать пьянчуг нельзя, должны пить хлебное вино, покуда начисто не пропьются. Следят за этим кружальные целовальники накрепко, урона прибылям не допускают, – сообщил мне правила местного питейного заведения мой дядька.

– Вот же клоака. Из жадности кабатчики, что ль, так стараются? – поинтересовался я ролью администрации алкогольного притона в этом безобразии.

– Им с того какая корысть? Безоплатно велено служить, силком их из посадских выбирают. Заворовывают, правда, бывало, но яз за сим слежу. Ежели кто от прошлых годов питейный недобор учинит, то с него самого через правёж недоимку взыщут. Не терзайся, княжич, убытков не выйдет, – пытался успокоить меня верный Тучков.

– Не нравится мне этакое дело. Грешно такое серебро наживать, – внезапно мне вспомнилось о душе.

– Верно молвишь, – обрадовался Ждан. – Давно толковал, надо на откуп кружало отдать. Пусть иные грех на душу берут, нам твёрдое число денег кладут, а сами выгадывают, скоко могут, корыстолюбцы.

– Нет, надо совсем прекратить, – ханжой и трезвенником я себя не считал, но и этот притон терпеть не собирался.

– Хм, а казна? – задал риторический вопрос казначей. – Пьянчуги всё одно, где бы то ни было, а пропьются, а нам потеря немалая.

Вопрос денег стоял остро, и на совете с Бакшеевым и Тучковым решили совершить постепенный объезд удела для поиска новых источников доходов.

Глава 24

В поход собралось, вместе с княжичем, четырнадцать человек. Ждан настаивал на большем эскорте, Афанасий считал, что многочисленный отряд вызовет разорение округи, через которую придется ехать.

– Корма на столько воев токмо в большом селе взять можно, а таковые почитай все монастырские, туда самовольный въезд не дозволяется, – размышлял вслух рязанец. – Мы, конечно, припасы-то стребуем, но ведь изветы старцы на Москву отошлют, отписывайся опосля.

– Удельная казна должна оплачивать продовольствие и фураж, – я не видел никакого прибытка в экономии копеек на и так весьма небогатых крестьянах.

– Что ж, попробуем оплатно брать, как уставами велено, – согласился Бакшеев. – Как бы чёрный люд во вкус не вошёл, воев-то на харчах обдирать.

– Разве дворянам платить за товар уже стало не надобно? – взгляды нашего окладчика на отношение к сельскому населению мне не нравились.

– Обычаем, конечно, оплата потребна, токмо постой воям свободный должон быть. Но ежели каждый служилый, что на рать идёт аль по делу государеву, за всё серебро отдавать станет, то через пяток лет и некому будет сии дела справлять, – отступать от своего мнения Афанасий не собирался.

– Крестьянам тоже разорения не надо творить, – тут мне отступаться не следовало.

– Мы ж совесть имеем, – обиделся рязанский ветеран. – Это злые люди у пахаря всё до последнего зерна выметут, скотину на похлёбку сведут, да ещё и половину избы иссекут на дрова. Яз никогда лишка не брал, да и остатнего тож, а бывало, ежели добыча хороша, то и одаривал за приют.

– Ты придёшь – заберёшь, другой за тобой покормится, и нет у крестьянина хозяйства, – спорить я решил до последнего.

– Ранее, когда до Москвы ходили, ты, княже Дмитрий, откуда кура в ухе, не спрашивал, – покачал головой Бакшеев. – Исстари так повелось, вои землю боронят, пахари её орют, каждому своё тягло.

– При таком снабжении полков припасами у дороги земледельцу трудно прожить, – удалось мне подыскать новый аргумент.

– Так особо и не селятся. Иль ты в пути до стольного града по сторонам не смотрел? Обыкновенных деревенек мало, всё более сельца изрядные, и те за монастырём аль думным чином живут, для береженья от разора. Чёрный люд от торных дорог бежит. Аль никогда поговорок не слыхивал, мол, жить на тору – каждый день на бою, – на всё у Афанасия находились отговорки.

– Непросто тут новые дороги построить будет, – от такого взгляда на пути сообщения меня хватила оторопь.

– Удумал выстроить, что ль? – понимающе усмехнулся мой эксперт по военному делу. – Дело сие тяжкое, один строит – двое караулят, да и чёрные людишки озлобятся. Опять же присказка есть таковая, что дороженьки не тори – худой славы не клади.

Этими прибаутками изрядно притормозились мои фантазии на тему постройки шоссе по типу древнеримских виа, которые я раньше видел на экскурсиях в иномирном прошлом.

Перед самым выездом Габсамит упросил командующего маленьким отрядом Бакшеева взять в поездку его сводного брата с кунаком.

– Надо бы дать мурзёнку весть до дому послать, – вспомнил об очередной проблеме старый воин. – Уже месяц требует того. Да к тому же выкуп лишним не будет, при наших-то растратах.

– Рано, подождём, – объяснять, что из пленных я намеревался вызнать поболее информации об окружавшем меня мире, не хотелось. – Пусть поживут ещё в Угличе под охраной, тут они хоть бед не натворят.

– Пущай, коли так, – нашёл в таком решении резон командир нашей ревизионной экспедиции.

Осмотр сельских поселений, лежащих более чем в пяти верстах от города, на правобережье Волги, оставил двойственные впечатления. Избы были маленькие, приземистые, топящиеся по-чёрному, с хлевом прямо за стеной жилого помещения. Однако скота водилось немало, лошадей и коров до пятисеми голов на двор, мелкой же скотины – овец, коз и свиней иногда и более двадцати. Правда, выглядела эта живность странно мелкой, казалось, её специально недокармливают. Крестьяне забитыми тоже не выглядели, на удивление ждущего беспросветной нищеты перерожденца. В лаптях ходили дети и женщины, на взрослых мужчинах они встречались редко, большинство были обуты в поршни – намотанную вокруг ноги и обвязанную ремнём кожу. Верхнюю одежду носили сшитую не только из серого домотканого холста, но и выбеленную и даже крашенную в разные цвета.

На вопросы о хозяйстве земледельцы отвечали крайне неохотно. На вопросы о полях отвечали, мол, сами смотрите, нам измерить не под силу. Проведённые для проверки перемерки пахотных угодий показали не особо большое расхождение с писцовыми книгами, захваченными с собой Битяговским. Просьбы показать луга крестьян пугали вовсе, и они бубнили что-то невразумительное.

– Они боятся, что оклад им пересчитают, – пояснил этот момент Данила. – Косьбу делают по лесным полянам, тако же бывало, им весь лес в соху писали.

Сельскохозяйственный инвентарь имелся большей частью деревянный, железо использовалось лишь на сошники сохи, серпы да топоры. Об агротехнике говорить не приходилось, её, собственно, не было. Сеяли на одних и тех же полях, одно и то же, навоз вносили в пашню далеко не всегда, и вообще, далее простого рассыпания этого удобрения сверху почвы шли немногие. Почва выглядела глинистой, буро-серого цвета, вырастить на такой урожай виделось задачей не тривиальной.

– Как же тут хлеб растят? – растерянно задал я вопрос юному подьячему после осмотра очередной деревеньки.

– Трудом великим, – в местном агрономическом укладе Данила разбирался. – Много раз перед севом каждое поле пашут, а как годов за десять землица испашется, перестанет родить, так лесок рядом секут, жгут и на пожоге новую пахоту заводят.

– За рекой, на севере каждые три года новины выжигают, – немного подумав, добавил он. – Есть в уезде также старожильческие сёла, на доброй, чёрной земле стоят, токмо те все за обителями святыми да за именитыми служилыми людьми.

О повышении налога или ином каком-нибудь добавочном доходе с сельских поселений, наверно, можно было и не мечтать. Как эти-то подати платят, оставалось совершенно непонятным. Чуть разъяснил ситуацию ставший моим консультантом по экономике Битяговский:

– Окладывают платежом волость али стан, там уж становой прикащик развёрстывает по сёлам с прилегающими деревеньками. Уже внутри мира голова делит, кому чего платить по дворам. Занищает кто – ему сделают плату поменее, а на зажившегося добром – накинут.

Способ стал понятен, он старался не допустить полного разорения земледельца, но и скопить хоть сколько крупную сумму деньжат крестьянину при такой системе оказывалось затруднительно.

Уже к концу первого дня стало ясно, что никаких чудесных открытий экспедиция не принесёт, и я начал раздумывать – не повернуть ли обратно к городу. Как назло, при остановке на ночёвку зарядил противный, мелкий и холодный дождь. В отличие от спутников, спать при такой погоде без крыши над головой мне оказалось непривычно. Сначала я принял предложение Афанасия разместиться в находящемся неподалёку селении из восьми изб, но по ближайшем ознакомлении с ситуацией передумал. Во-первых, для моего спокойного ночлега предполагалось изгнать хозяев с маленькими детьми из единственной жилой комнаты, где вся семья спала на полу, в хлев. Во-вторых, в помещении наличествовало преизрядное количество мух, что лично для меня являлось серьёзной преградой для спокойного ночного отдыха.

Покачав головой на такую капризность княжича, Бакшеев стал организовывать крестьян на порубку ветвей ели и постройку шалаша для ночёвки. В этот момент я, заметив невысокое строение шагах в тридцати от ограды, поинтересовался:

– Там что за постройка?

– Мыленка наша, банька, – первым ответил расторопный хозяин подворья.

– Пустая?

– Вестимо, кто ж тама из людей заживётся, – недоумевал селянин.

– Ну, вот там и лягу спать, – ни минуты не сомневаясь, сообщил я окружению.

– Як же, зело сие опасно, жизни лишиться можно али разума, – забеспокоился Афанасий.

– Кто ж мне повредит, коль рядом вы охраняете, – весело ответил избалованный княжич, приняв поведение старого рязанского воина за шутку.

– Яз в сенях, первым у двери прилягу, можа, на меня кинется, ты, княже Дмитрий, спасёшься, – то ли продолжал шутить, то ли дурачился служилый рязанец.

– И яз в мыльне на ночлег расположусь, – внезапно вступил в беседу всегда молчащий черкес Гушчепсе, неизвестно когда разучивший русский язык. – Наш род от пращуров умеет с дэвами биться, да и мало власти будет у уруского злого духа надо мной, рождённым от корня Сатаней.

– Да что вы за игру начали? – полное непонимание происходящего заставляло меня нервничать. – Кого беречься-то собираетесь?

– Анчутку банного, мохнатого, – шёпотом прошипел Бакшеев, потом, поплевав вокруг себя, несколько раз перекрестился и продолжил уже спокойней: – Ты в его хоромах ночное поприще провесть собрался. Там токмо можно бабам родящим быть, да и то опаскою, караулить их надобно, не смыкая очей.

Направляясь к столь опасному месту ночёвки, рязанец решил узнать, на что способен потомственный воин с потусторонними силами Гушчепсе:

– Ты, друже, бился хоть раз со злыми чародеями?

– Самому не доводилось, отцу помогал два раза. Но те злые волхвыудды слабые оказались, из них быстро мы колдовскую силу выгнали, – честно признался в слабой профессиональной подготовке молодой черкес. – Жалко, оберегов нет, подмогли бы оне и укрепили.

– Вот мой оберег, – продемонстрировал язычнику нательный крест Афанасий и прибавил: – И тебе таковой завесть надобно, принять святое крещение.

– На родине многие этот знак носят, шоугенги требы под деревьями с таковой тамгой служат, – не возмутился предложением Гушчепсе. – Но у нас разрешено этот знак принимать тем, кто из отроков в мужи перешёл, а для того ратные подвиги совершить надобно. В церковь же у нас старцы ходят, токмо им дозволено с великим Богом – ТгаШхуо, единым в трёх лицах, говорить.

– Пращуры их были веры християнской греческого извода, – прокомментировал речь о черкесской религии командир малого отряда. – Потомки же веру дединскую подзабыли. Как татары в стародавние времена все степи переняли, так к ним священноучители и перестали ходить. Оттого именем они зовутся христиане, а обрядами – как есть прямые язычники, погаными именуемые, таки же, как черемисы да вогуличи. Но ништо, даст бог, вернутся к вере исконной, не искусятся на соблазны салтана турского, коий их в веру бесерменскую манит.

Ночь практически вся прошла спокойно. Приключений совсем бы не ожидалось, если б только, разбуженный от дёрганья ноги, я смог сохранить тишину. Наглая здоровая крыса пыталась отгрызть кусок моей дорогостоящей обувки – ичига из тонкого персидского сафьяна. Грызуны, особенно крупные, мне не нравились ни в этой жизни, ни в прошлой.

– Пошла прочь, – одновременно с этим криком я постарался посильней наподдать ногой по серому разносчику инфекций.

Крик и шум от метнувшегося зверька разбудили моих спутников.

– Изыди, – заорал Бакшеев, пытаясь в чуть просветлевших рассветных сумерках разглядеть врага.

Гушчепсе в этот же миг выхватил саблю и начал на звук пластать воздух саблей, одновременно произнося нараспев заклинания на неизвестном языке.

Только Божьим промыслом он умудрился никого не зарубить, размахивая клинком внутри тесного помещения баньки. Через пару минут всё, к счастью бескровно, закончилось. После такой крупной победы над нечистыми силами о сне не могло идти и речи, поэтому выехали мы пораньше, провожаемые уважительными взглядами деревенских.

Быстро уговорив всех возвращаться в Углич, обратно поехали объездной дорогой. Маршрут этот выбрали из-за того, что один из дворян обещался показать какую-то чудесную мельницу, построенную рядом с его поместьем. Пару мукомольных построек с запрудами я уже видел за вчерашний день. Впечатление их движимые течением водяные колёса и плотины, сложенные из навоза, производили грустное. То, что они давали годового оброка в сорок копеек каждая, стоило отнести на оборотистость мельников.

По дороге к местному техническому чуду, в двадцати шагах от околицы деревушки хуторка в один двор, наткнулись на рыдающую в голос женщину, удерживаемую хмурым мужиком.

– Какая напасть приключилась, с чего слёзы? – придав голосу солидность, степенно спросил юный Битяговский.

– Щедраная болесть у нас в избе, на детишек накинулась, – севшим голосом сообщил крестьянин. – Малые они, полтора леточка да три. Баба бьётся, хочет идти глянуть, как они там, со вчерашнего дня одни младенцы, да дверь припёрта. Но нельзя туда заходить ни мне, ни жёнке – мы ж сей болезнью не болели. Ежели сляжем аль помрём, всё одно детишкам не пережить, с глада сгинут.

– Я слышу, они плачут, мамку зовут. Голодно и страшно детишкам моим. Пустите, уж лучше с ними вместе помру, – причитала несчастная мать.

– Оспа тута, худо дело, – помрачнел Афанасий и с досадой обратился к хуторянам: – Чего ж вы, глупые, ни которого рябого с соседних деревень в подмогу не кликнули?

– Дочь старшую послал вчера в вечере, – оправдывался мужик. – Но нету никого, видать, или идти никто не хочет, иль, не дай бог, беда какая и с дочей случилась.

– Много лет старшенькой?

– Осьмой уже, скоро уже в лета женские войдёт, да и работы она изрядно делала, вполовину от матери, береги её Господь от несчастья.

– Эх, невелика, что ж ты через дремучий лес сам не пошёл, на ночь глядя-то? Верно, скормил ты свою дщерь волкам, в последние годы пропасть их расплодилось, – настроение у рязанского воина стало далёким от радужного.