Текст книги "Красный берег"

Глава седьмая

1

– Отец Николай, а ведь заберут тебя, давай-ка, от греха, ночуй у меня, а поутру в Михайловку увезу, к зятю, а там, если что, и ещё найдём место, где отсидеться. Нам ведь и Пасху справлять надо будет, – для пущей убедительности, видя, что священник хочет отказаться, прибавил Платон Гордеевич Болотов, колхозный бригадир. И отец Николай не отказался…

Так всю зиму и начало весны, до самой Пасхи, и жил отец Николай то в одной, то в другой деревне. Хотя, вроде бы никто специально его и не искал. Правда, вскоре после Крещения, чуть было не кончившегося для милиционера Манюхичева и главного уездного партийца Позднякова купанием в проруби, наезжала из уезда какая-то комиссия, и Манюхичев при ней тёрся – вызывали в председательский дом кой-кого из мужиков и баб и забрали с собой в город Платона Болотова. Забрали – да и с концами…

…Авдей Иванович Козырев, председатель колхоза «Имени Ильича», увидев в предпасхальный вечер раскрытые ворота храма, огоньки свечей внутри, видя, как идут и идут к церкви люди и не только воздвиженские – со всей округи (вон – и краснобережцы тут)… Так вот, увидев это, он сперва хотел броситься туда, где «отправлялся культ», самолично прекратить безобразие и вражескую пропаганду (помнился ещё крещенский нагоняй от Позднякова), потом решил сделать вид, что ничего не знает, идти спокойно домой да и ложиться спать, авось – до уездного начальства и не дойдёт ничего. Но тут же и отбросил эту мысль – многие его сейчас видят, стоящего на дороге перед храмом (сходил, понимаешь, в поле, поглядел землицу), и уж благодетель найдётся, который шепнёт кому надо, что он, Козырев, мер по предотвращению не принял. «Игнатьеву, вон, горя мало. Почитай, вся Ивановка тут, а с него спроса не будет, как и зимой не было… Нет, надо решать окончательно с это богадельней!» От храма он решительно пошёл к колхозной конторе, расположенной в большом доме Мужиковых, раскулаченных прошлой осенью и высланных по суду куда-то «на Севера». Мимо своего дома проходил, даже не завернул, кликнул через ограду Серёжке: «Всех партийцев и комсомольцев срочно в контору! Бегом давай!»

Почти час собирались: трое партийцев да пятеро комсомольцев, включая и сына председателя…

И вот пятёрка комсомольцев, да ещё столько же активистов (дружки их) идут к храму.

– А ну-ка, расступись, дай пройти! – С трудом и неохотой, а расступались перед активистами-комсомольцами: свяжись с варзаками – себе дороже.

Но кто-то Серёгу Козырева всё ж в тесноте крепко локтем в бок ткнул. Кто-то громко сказал:

– Шапки долой! В храм пришли!

Они кое-как пробились по высокой лестнице, расталкивая людей, прижимая к стенкам на паперти, до широко распахнутых двустворчатых дверей в церковный зал, где густо пахло ладаном, горячим воском, а люди стояли стиснутые плечо к плечу, слушая слова пасхальной молитвы… И тут на колокольне ударил колокол, вся масса народа колыхнулась, как единое тело, к выходу. Из алтаря выносили хоругви, отец Николай, перед которым каким-то чудом толпа раздвигалась, шёл к выходу – большой, торжественный… А те, что стояли у дверей, стали отступать на лестницу, задние выходили на улицу. На паперти, как обычно, возникла невообразимая давка…

– Православные, православные!.. Да!.. – заверещал прижатый к стене, задыхающийся старик Кочерыга…

И вот в эту-то толпу и попали комсомольцы – рванулись за Серёгой, вперёд, встреч попу – и это было роковой для них ошибкой – напирающая масса была неодолима. Серёга споткнулся, завалился на стоящего сзади. Спереди напирали на него, опрокидывали, никто не слышал его крик, приятели его тоже были смяты, слились с толпой…

Отец Николай понял, что впереди затор, сознавая, чем это может грозить, остановился, зная, что за ним не сразу, но остановится и вся людская масса и даст возможность выйти тем, что столпились на лестнице и у выхода… Вытащили друзья Серёгу с помятой грудиной на улицу, посадили спиной к стволу липы… А он и раненый, как настоящий командир, командует: «Братва, камни берите, по окнам…» Был Сергей парень упорный – и если уж решили (тем более отец попросил) религиозную пропаганду сорвать – всё сделает, чтобы выполнить решение. А «братва» его слушает, он настоящий вожак местных комсомольцев.

Зазвенели стёкла, застучали камни и о стены, кому-то и из выходящих из церкви досталось.

– Да они что же делают! Хватай их, мужики! В реку!

Костя Куликов первым почуял нешуточную угрозу – как из церкви выкатился, сразу в кусты, между могил и полетел к дому Козыревых.

И старший Козырев бежал теперь к церкви по размокшей грязи, на бегу заряжая револьвер.

До смертоубийства дело не дошло, но помяли комсомольцев крепко.

– Где этот попяра?! – орал председатель. Но служба уже закончилась, народ расходился, на двери храма как-то незаметно появился замок, и – будто бы ничего и не было.

А было светлое пасхальное утро. Пунцовое солнце поднималось с востока, поливало всё розовым светом. Воздух был пьяняще свеж. Тишина вдруг зависла во всем мире. И покой будто бы в самом воздухе был разлит…

И в это утро, никем не замеченный, всеми потерянный, уходил береговой мокрой тропкой отец Николай встреч солнцу, к истоку реки.

2

Вечером он выбрался к болоту. Бескрайнее, мшистое, кочкастое полотно раскинулось перед ним. Кое-где торчали чахлые кривые сосенки да берёзки-вички. Виднелись во мху прошлогодние водянистые ягоды клюквы. С высокой береговой берёзы с треском, черно-бело мелькая, сорвалась и полетела вглубь болота сорока. Отец Николай перекрестился и шагнул на качнувшееся под ногой, будто над бездной натянутое, мшистое покрывало, пошёл туда, куда улетела птица…

А недалеко и островок-то был – метров двести. Росла тут одна большая берёза, пара чахлых сосен. Но почва на этом островке посреди болота, дающего исток реке, удивительно твёрдая, и в землянке, выкопанной посреди острова, воды не было. Под березой лежал огромный, такой же, как Марьин на Красном Берегу, камень. А к нему прислонен подгнивший и выпавший из земли, весь в зелёном мху, крест.

Отец Николай опустился пред крестом на колени, кинул троеперстно сложенную длань ко лбу и плечам, зашептал слова молитвы…

…А ведь это было то, о чём уже давно мечтал отец Николай – покой, тишина и воля… Он успел хорошо подготовиться к зиме. Приходилось, правда, несколько раз ещё выходить к деревням для закупки продуктов (деньги кое-какие у него были). И теперь сидел в землянке у тёплой печки, макал остро заточенную палочку в самоделковую деревянную чернильницу. Да и чернила-то – сажа, водой разведённая… Писал в толстой амбарной книге.

«…Откуда явился в места наши угодник Божий Николай, прозванный позже блаженным Николаем Краснобережским – достоверно не известно. По словам одних – он монах Троице-Сергиевой лавры, по другим словам – из самого Киева пришел. Достоверно известно, что был он монахом в иерейском чине. И было это во времена правления Димитрия Донского.

Как гласит местная легенда – приплыл он на лодке, с воздвигнутым в ней наподобие мачты крестом. И пристал сперва к Красному Берегу, близ деревни Ивановки. Местные жители поначалу ему мирволили, указали место, где можно келейку срубить, помогали и пропитанием. Собирались уже и церковь ставить… В те времена, хоть и были уже все краснобережцы православными христианами, но сохраняли еще многие языческие привязанности. Так, по окончании Петровского поста устраивались гулянья с кострами да хороводами, девки же заплетали венки и на воду пускали. И был Николай свидетелем тому и обличил людей в языческих тех пристрастиях.

Жители же Ивановки не желали по гордости своей слушать его и велели покинуть их пределы.

Николай далеко не ушел. Переплыл на другой, пустынный в те времена, берег. И прямо напротив угора, где лежал издревле камень, у которого и совершались бесовские пляски да игрища, установил крест, рядом же келейку срубил. Со временем же вблизи его кельи и стали селиться люди из числа краснобережцев, желающих по какому-либо поводу выделиться из общины, а также и пришлые. Сам ли Николай ходил или же кто-то из живших рядом в Ростов, то неведомо, но по благословению правящего архиерея, построена была и церковь деревянная, на месте которой и нынешний каменный храм стоит…»

Недолго всё же в небытии для местных жителей оставался отец Николай. Осенью бабы-ягодницы, бравшие клюкву, вышли на его островок. Двое их было. Дали слово язык за зубами держать. Но раз в неделю одна из них приносила и оставляла на краю болота, там, где кончалась лесная тропка, хлеб да картошку… Отец Николай хоть и вёл постнический образ жизни, такому повороту был даже внутренне рад. Всё же сущность человечью не обманешь – голод не тётка, а те запасы, что принёс в заплечном мешке, подходили к концу. Да и бабы, похоже, оказались не из болтливых…

«Храм же был освящен во имя Воздвижения Креста Господня, – Писал отец Николай. – По нему же и село, вокруг образовавшееся, назвалось.

Долгие годы служил Николай настоятелем устроенного им самим храма, неся в округе свет веры Христовой, в любви и уважении жителей пребывая.

Случались же и клеветы на будущего святого. Так, был он уже в преклонных летах призван к правящему в то время архиерею, по доносу кого-то из прихожан о, якобы, грехе пианства. Но грех тот за Николаем установлен не был…»

Впервые отец Николай столь свободно по доброй и давней воле отдался творчеству, испытывая все муки и радости его. Временами он впадал в такое состояние, будто бы сам жил в то время, сотни лет назад, на берегу этой реки – видел те дремучие леса вокруг Ивановки, полноводную реку, видел пожоги в лесу, а потом на месте их пашню, видел ночные костры на угоре, пляски и хороводы вкруг Марьина камня… И в отчаянии видел – насколько не соответствуют те серые слова, что писал он, тем ярким образам, среди которых жил во время писания…

«…И все же зададимся вопросом – почему получил будущий святой Николай прозвание Краснобережский, ежели главные труды творил как раз на другом берегу?

Думается потому, что трудами своими, своим молитвенным служением показал он великий нравственный и христианский пример, в первую очередь, именно жителям Красного Берега, кои хотя и считали себя православными христианами, не были таковыми по сути…

Но вернёмся к житию святого Николая. Пришёл час, ведомый лишь самому блаженному Николаю, да Тому, Кто и создал время и вечность, когда решил он оставить и село Воздвиженское, и его трудом и попечением построенный храм. Несколько лет никто из воздвиженских прихожан не знал, куда исчез отец Николай, одни почитали его уже почившим, другие же думали, что он покинул округу ради уединения для подвигов духовных. Отчасти те вторые были правы. Но не так уж далеко ушел Николай. В дне пути от Воздвижения – огромное болото, из которого и берёт свой исток река, пересекающая эту местность. Там-то, на болоте, и наткнулись на уединенную келию, представлявшую из себя землянку посреди острова, воздвиженские жители, скорее всего собиравшие на болоте клюкву. В келии же обнаружили и отца Николая, узнанного, хотя и с трудом, некоторыми из нашедших его. А по тому, что старец безмолвствовал, поняли, что принял он на себя и подвиг безмолвия. Просив святого старца молиться о них, люди те удалились от келии его.

Но стали приходить люди за помощью к отцу Николаю и на болото. Просили молитвенной помощи и приносили еду, брал же он лишь чёрный хлеб. Чем же питался он до обнаружения своего?

Так прошли ещё года три в постоянных молитвах и безмолвии.

И пришли опять к келии святого старца, но не было его там. Поначалу ждали его люди, думая, что удалился он для собирания ягод или иной пищи, стали потом искать. Но так и не нашли.

Однако же нашлись те, кто продолжали просить молитвенной помощи Николая Краснобережского. И при искренней молитве всегда получали её. Так и до сего дня».

3

Уж и зима свой пик миновала. Выдюжил отец Николай, приспособился к жизни в землянке. Печурка, из камней сложенная, исправно топилась, деревянная труба, из полой нетолстой колодины, дымок наружу выдувала… Поутру он молился, потом собирал дрова по окрайку болота, исследуя заодно и следы на снегу (лиса, как стежками в одну линию строчит; заячьи пятнашки; ещё какого-то зверька следки – белки или мыши…) Он побаивался волков, но волчьих следов, к счастью, пока не видел. Готовил похлёбку, снова молился, писал житие Николая Краснобережского… И подспудно всё время ждал, что придут за ним… Не могло быть такого, чтоб никто не заметил, как бабы еду носили. В последний то раз уж по первому надежному снежку санки притащили: мешок картохи, мешок хлеба, крупа, лук, а он сам с осени ещё успел клюквы побрать да грибов… Тогда и велел он им до весны уже не ходить… Валенки ещё принесли они, тулуп какой-то…

Одна из этих женщин – старостиха, вдова последнего церковного старосты, незаменимого помощника отца Николая во всех начинаниях, Мария Корчагина. Муж её, Илья, как услышал в прошлом году, что его двор под раскулачивание попадает, в тот же день и упал «ударом» разбитый, недолго и мучился – на следующий день отдал Богу душу, и тем спас жену и четверых ребятишек. Их уже не стали трогать, выселять, лишь свели со двора одну из двух коров.

Вторая – глухая Полина Игнатьева с Красного Берега. Когда поправилась она от контузии, выяснилось, что оглохла напрочь, да вроде как и умом тронулась.

В церковь каждый день стала из Ивановки на лодке приплывать, отец её, Семён, хоть и председатель, коммунист, а не держал. Так, считай при храме, пока был открыт, и жила, только на ночь домой возвращаясь… «Не случайно они жильё моё нашли, сам Господь их мне послал!» – думал отец Николай, поминая добрых своих кормилиц в молитве.

Не было у него сейчас лыж, вот что плохо, тяжко без лыж-то… Ну, да он далеко-то и не ходил.

Однажды утром его разбудили перестуки топоров. Перебивающие друг друга, частые. Потянуло древесным дымом. «Это что же, ближе к деревне леса не нашли?.. Да и что-то много, кажется, лесорубов…»

Шумное и многолюдное соседство совсем не устраивало священника-отшельника.

Весь день он сидел, прижавшись к остывающей печурке, загасив постоянный до этого огонь, боялся и нос высунуть. Когда начало смеркаться, решился – вылез из землянки-норы.

До того места, откуда слышались звуки топора, и сейчас ещё не кончавшиеся, – он прикинул, – версты две, если напрямую. Но он сначала к ближнему берегу, под прикрытие кустов да деревьев стал пробираться. Потом уж по берегу, проваливаясь по колени в снег, долго шёл на звуки и дым.

Сперва он не понял, выйдя к краю широкой свежей вырубки, что это: какие-то огромные шалаши из целых деревьев, издали похожие на вигвамы североамериканских индейцев, виденные на картинках в книгах… Дым валил из всех дыр этих «вигвамов». Костры и на воле, рядом с шалашами горели. Люди-тени мелькали в свете огня. Не прерывался перестук топоров, слышались взвизги женщин, грубые мужские голоса, детский плач… «Да что же это такое-то? Что за наваждение?..» Отец Николай пошёл ближе к тем людям. Он ещё опасался, но что-то неодолимо влекло его туда…

Силуэты и тени обретали плоть. Женщина, укутанная в тряпьё, сидела на свежем пне, а на еловом лапнике лежали три человека: ребёнок, мужчина, женщина. То, как лежали они – окоченело, мёртво – не оставляло сомнения…

Отец Николай, не скрываясь, подошёл. Старуха подняла глаза на него. И он распахнул тулуп, показывая крест на груди…

…Их даже не охраняли, этих «выселенцев» с Украины. А куда могли они уйти? И оставалось им или умереть всем, или, пусть теряя родных и близких, но врубаться в новую для них жизнь. И они врубались – стук топоров и визг пил не прекращался ни днём, ни ночью. Через неделю были готовы два первых барака. Потом отдельное здание конторы и столовой, ещё жилые помещения. Уже через месяц с небольшим новый лесопункт выдавал продукцию – товарную древесину для государства. Хлысты с вырубок оттаскивали на лошадях к берегу реки, там складировали, чтобы по весне начать сплав.

Впрочем, отец Николай этого уже не увидел. За ним приехали на третью неделю его жизни среди ссыльных украинцев. Все это время он соборовал, отпевал, как мог помогал хоронить мёртвых.

Глава восьмая

1

Лично Аксютиц Познякова и арестовывал…

Начали прибирать и всех «поздняковцев» – так с лёгкой руки, а точнее – гадкого языка того же Аксютица, стали называть всех «ставленников» и «сообщников» (опять же его, Аксютица, слова) на страницах местной прессы…

Семён Васильевич Игнатьев знал, что скоро придут и за ним. Сам ушёл с председательского поста. Попросился на колхозную мельницу и пасеку при ней.

Кочерыга два года назад странным образом пропал с мельницы – ружьё на месте осталось, другие вещи, а самого старика не было. Спустили из омута воду, всё дно обшарили – не было старика. Так больше его и не видели. Странно жил – странно и исчез…

Там, на берегу лесного ручья, в избушке и стал жить Семён Васильевич. Даже ночевать не всегда приходил в Ивановку.

– Что ты позоришь-то меня?! – в сердцах бросала ему Вера Егоровна. Молчал. Или миролюбиво просил:

– Не ругайся, мать, мне там способней. Мы своё уж отжили…

…Золотистая пчёлка путалась в волосках на его руке.

– Что ты, глупая, лети, лети, – подтолкнул её Семён твёрдым, как гвоздь, пальцем, и пчела снялась, полетела…

Непрерывный гул пчёл усиливал тишину.

Тишина будто опустилась с бледно-голубого сентябрьского неба, накрыла лужайку, омут и лес, и всю округу…

Ещё будто бы лето, но нет – белым пухом взамен розовых султанов оделся иван-чай, побурели местами головки кашки, в зелени берёзок появились жёлтые заплаты…

Ветерок качнул траву. Качнулась и паутинная сеть между травинок, и суетливо дёрнулся в своей сети паук с крестом на спине…

Из леса, по тележной дороге, выехал всадник. Василий Игнатьев, сын Семёна, сменивший отца на посту председателя колхоза. Спрыгнул с коня, накинул повод на столб ограды.

– Здорово, отец, – Василий отмахнулся от пчелы, оглянулся, сел рядом с отцом на ступеньку крыльца, ещё вправо-влево глянул.

– Ну, здорово, председатель, да не маши руками-то, Васька…

– Уходить тебе надо, отец… Они сегодня в Воздвиженье, завтра сюда заявятся… Уходи.

– Да куда уходить-то мне, – помолчав, ответил Семён Игнатьев. – Некуда мне уходить… Матери не сказал ещё? Не надо, не пугай раньше-то времени.

– Уходи, отец…

– Да что ты заладил-то! В колхозе-то как дела? Уборочную когда закончите?

– Закончим. – Василий пристукнул кулаком по колену. – За что, а? Ну, за что? Ведь ты здесь советскую власть устанавливал, ты колхоз создавал, ты покоя не знал, чтобы дать зерно, мясо, молоко этой самой власти…

– Ну, значит, за это за всё… Другой вины не знаю за собой, – усмехнулся Семён. Потом сказал твёрдо: «Ты, Василий, не паникуй. Может, всё и образуется. А сам-то завтра не путайся под ногами у них, езжай на дальние поля, уборку там контролируй. Твоей-то вины, точно никакой, и знать ты ничего не знаешь… Вот так… Мать береги, Полинку. Да и женись уже давай! Что ж нам с бабкой и внуков не видать, а?»

– Может уйдёшь, отец? К озеру или за болото, зимовку сладим тебе, отсидишься, а там, глядишь, и выяснится всё, отвяжутся…

– Не отвяжутся. Я уйду – тебя возьмут. Не отсидеться. Всё, езжай давай. Давай, давай…

– Поехали хоть домой…

– Нет. Дай мне в покое крайний день побыть…

Не оглядываясь, уходил Василий – высокий, крутоплечий, быстрый и резкий в движениях – игнатьевская порода… Вскочил на коня, ткнул каблуками в бока…

Семён обвёл взглядом пасеку – два десятка ульев, оградка, неяркий осенний лужок, лес, позади – тихий омут… Что-то ждёт завтра? Арест, допросы, тюрьма?.. Зачем всё было? А может, прав был Яшка Попов – командир «повстанческой армии»?..

Недалеко и отъехал Василий – услышал голоса впереди. Спешился, взял коня в повод, ушёл с тропы в лес за деревья да кусты.

– Тихо, Карько, тихо, – коня по шее успокаивающе похлопал.

В телеге, катившей за неторопким меринком, трое сидели – один в штатском и двое в милицейской форме, один из этих двоих – старый участковый Манюхичев. Он ведь к Василию и прибегал. Упредил:

– Сегодня они в Воздвиженье, завтра к нам переедут…

Значит, решили на том берегу не задерживаться, сразу на Красный махнули. «Может, и прав отец, что не прячется…»

Едут, не приглушая голосов. А чего опасаться – что может сделать им старик… И тут, как калёной иглой, пронзило Василия. «Ружьё!»

Он вывел жеребца на дорогу, вскочил в седло… И в это мгновение грохнул выстрел… Жеребец прижал уши, запереступал на месте, и Василий опять ткнул его пятками, погнал вдогон телеге, к мельнице… Спешился в кустах перед пасечным лужком, не выдал себя.

Удивительно тихо. Двое сидят за телегой посреди луга, мерин спокойно жуёт траву. Дверь избушки распахнулась, вышел Манюхичев, махнул:

– Идите!

А Василия опять по сердцу будто полоснуло: «Так кто же и в кого стрелял?» И уже не скрываясь, бросив жеребца в кустах, выскочил на луг, побежал к избушке. Один из тех, что сидели за телегой, потянулся рукой к поясной кобуре, второй, тот, что в штатском, тоже руку за пазуху сунул… Подвинув плечом участкового, вышагнул за порог Семён Игнатьев, и у Василия при виде отца подкосились ноги и он уже не бежал, брёл по траве…

– Кто такой? – спросил его незнакомец в форме НКВД.

– Василий Семёнович Игнатьев, председатель колхоза.

– Сын это его, – вставил Манюхичев, кивнув на Семёна.

– Ты чего, Васька? – спокойно и даже нарочито пренебрежительно спросил отец.

– Что за стрельба? – строго спросил человек с морщинистым лицом в штатском.

– Да хотел ружьё перезарядить, медведь поблизости ходит, нажал случайно, – спокойно сказал старший Игнатьев.

И в этот момент мерин, мирно стоявший до этого посреди луга, вдруг, будто всеми четырьмя ногами сразу толкнувшись, подлетел в воздух, с отчаянным ржанием дёрнулся вправо, влево и понёсся к лесу, волоча за собой опрокинувшуюся на бок телегу. На его ржание отозвался Карько, выскочил из кустов и тоже поскакал вдоль леса.

– Пчёлы! – крикнул Манюхичев и хлопнул себя по шее, сморщился, но сразу рванулся бежать за мерином.

– Карько! – крикнул Василий и тоже побежал за конём.

– А! – вскрикнул «штатский» и хлопнул себя по лбу.

– Да не дёргайтесь вы, дурни! – тоже потеряв спокойствие, рявкнул Семён Игнатьев…

…Вот так и произошёл его арест.

Василий сразу ушёл с председательства и вскоре, выучившись у городского шофера, стал первым в округе водителем на новенькой, купленной колхозом полуторке.

Что был за выстрел во время ареста отца? В кого и зачем стрелял отец, он так и не понял – не в тех же, кто пришёл арестовывать его? Но ведь и не в себя же?!..

…Через три месяца пришло из города казённое письмо, в котором сообщалось, что Семён Васильевич Игнатьев умер во время следствия от сердечной недостаточности. Сразу слегла и Вера Егоровна, и больше уж не поднялась.

А весной следующего года Василий Игнатьев, наконец, женился. В свои двадцать пять Катерина считалась уже старой девкой. Без шумной свадьбы и гулянки обошлись, тихо расписались в сельсовете и стали жить.