Текст книги "Красный берег"

2

– В первый раз трудно убивать, а потом… Да нет, и потом трудно, – попыхивая сигареткой, говорил невысокий крепкий, с коротко стриженной, бугристой и от этого похожей на картофелину головой парень в маловатом для него синем госпитальном халате. – Из автомата очередь дашь или там гранатой – не всегда и видишь, задел кого или нет, а ножом… Они обычно вдвоём стоят – одного режем, другого берём…

Сидели они – сержант Петров и рядовой Игнатьев в госпитальном дворике, грелись на нежарком октябрьском солнышке. Оба выздоравливающие, оба думающие о дальнейшей службе.

– Нет, я только в разведку, чем в цепи под пулемёты-то. Давай и ты, как приедет покупатель, просись со мной. Водилы везде нужны.

– К своим бы хотелось…

– Какие там свои, найдёшь там своих, такая мясорубка…

Василий Игнатьев уже второй месяц в госпитале. Левая рука, в которую выше локтя и угодил осколок, сгибалась-разгибалась уже почти безболезненно. Он постоянно разрабатывал её, первое время после операции, скрипя зубами, сжимал пальцы в кулак, правой рукой тянул кисть левой к плечу…

…Вечером в каптёрке выпивали, пуская кружку по кругу, человек пять. Каптенармус, старшина лет пятидесяти, вспоминал Гражданскую, Перекоп…

– Сейчас, батя, другая война, совсем другая, – перебивал его Сашка Петров.

– Какая другая! Солдат – он всегда солдат, мне что ли вам рассказывать… Давайте-ка по глотку ещё, и отбой.

– Война моторов! – гнул своё Петров.

– Я одному, как влепил – и винтовка надвое, тут он и лёг, второго кулаком зашиб, – не к месту своё бубнил захмелевший Богатырёв, и сам фигурой, двухметровым ростом, размахом плеч являя живой образ богатыря, только что без бороды…

– Это да, да, кому доводилось на гулянках махаться, тот и в рукопашной не сплохует, – кто-то ещё подтверждал.

– Вот и я говорю, – вставлял своё слово каптёр.

Кто первый предложил померяться силёнкой, потом и не вспомнили, а сам предложивший, конечно, не признался…

Начали на руках бороться.

Сперва Богатырёв легко троих победил, впечатал их руки в столешню.

– Ну, давай! – не выдержал вдруг Василий Игнатьев. Он, хоть и не такой крепкий с виду, как Богатырёв, а ростом немного ему уступал, да и жилистый, силёнку и сам за собой знал.

Установили правые локти на стол, пальцы большие в замок сцепили, левыми руками за край стола ухватились. Сашка Петров сверху их руки ладонью накрыл:

– Локти не отрывать! По моей команде начинаем… Начали, – и руку отдёрнул.

Василий сразу понял, что зря он бороться вызвался. Хотя тягались правыми, но боль сразу отозвалась и в левой, холодный пот на лбу выступил. И всё же не дал Богатырёву смаху кисть переломить. На какое-то мгновение руки их застыли, они будто бы и не боролись, и только побелевшие пальцы и затвердевшие лица их выдавали крайнее напряжение. И первой дрогнула богатырская рука, качнулась вниз. Сразу же и выправилась. Но Игнатьев уже знал, что победит…

– Ну, это он устал уже! – утешая побеждённого Богатырёва, хлопая его по широкой спине, посмеивался Петров. – Давай-ка со мной!

Василий, только что одолевший Богатырёва, с усмешкой глянул на Сашку – хоть он там и разведчик, хоть и крепкий парень, а мелковат по сравнению с ним-то, Василием Игнатьевым. И боль в левой руке уже не чувствовалась, и азарт победителя подзуживал.

– Ну, давай, давай…

Сцепились. И ведь каким-то вывертом мгновенным Петров кисть Василия переломил, за ней и вся рука к столу стала клониться. Но Игнатьев собрался, как рычагом потянул руку противника вверх, и уже прошли их будто спаявшиеся кисти верхнюю точку, и рука сержанта медленно клонилась к столу…

– Комендант идёт! – влетел в каптёрку дневальный – мальчишка лет восемнадцати с подвязанной правой рукой.

– Отбой, черти! – зло рявкнул «батя»-каптёр.

– Завтра продолжим, – шепнул, накрываясь одеялом, Петров.

– Запросто! – откликнулся Игнатьев.

Оба они, да и остальные посидельщики, лежали в кроватях, не скинув даже халатов, моля Бога, чтобы комендант госпиталя, капитан Харитонов, не пошёл с осмотром по палатам.

Голос докладывавшего дневального раздавался от входной двери. Батя, заперев дверь в каптёрку, убрав со стола остатки пиршества и закрутив керосинку, тише мыши сидел в своей кандейке…

– …Это ерунда всё, борьба на руках, там… Конечно, ты бы победил. Но в схватке-то сила не главное. Вот, смотри… Бей меня, – они были на травяной лужайке за госпиталем, тут же покуривали и другие выздоравливавшие. – Бей, не бойся!

Василий махнул правой рукой, которую тут же и перехватил Петров, резко дёрнул, подвернулся спиной под Василия, и тот, перелетев через Сашку, рас тянулся на траве во весь рост. Петров мгновенно придавил шею Игнатьева коленом и начал закручивать руку, заставляя Василия поворачиваться лицом к земле.

– Да легче-ты! И без правой оставишь! – не сдерживаясь, закричал Василий.

– Ловко!.. Молодец!.. Покажи ещё! – их обступили все, видевшие эффектный приём.

Сашка стал показывать – просил ударить и прямо в лицо, и сбоку, и сверху, и ногой в живот, и захватить его руками сзади, и неизменно валил с ног противника, оказывался сверху, обозначал короткий удар кулаком или локтем, заламывал руки за спину.

– Это тебя в твоей разведке, что ли, научили?

– Нет. Некогда там уже учить… Я до войны в спортивной секции занимался – борьба вольного стиля. Тренер мой – Конопаткин, а он у самого Ощепкова занимался!

– Что ещё за Ощепков?..

– Он в самой Японии джиу-джитсу учился! – ответил Петров и добавил уже не слишком уверенно: «Его сам Ворошилов туда отправлял».

А вечером опять сидели в каптёрке, и Сашка, наигрывая несложный мотивчик на гитаре, пел, то и дело поглядывая нагловатыми зёнками на санитарку Машу. И она уже глаз с него не сводила…

 
Дул холодный порывистый ветер
И во фляжке замёрзла вода,
Эту встречу и тот зимний вечер
Не забыть ни за что, никогда…
 

Глаза Петрова подёрнулись даже влажной поволокой, будто и вправду вспоминал какую-то встречу…

 
Был я ранен, и капля за каплей
Кровь горячая стыла в снегу.
Немцы близко, но силы иссякли,
И не страшен я больше врагу…
 

Отчаяние от бессилия выражал сдержанный голос Сашки. Вообще, он не просто пел, а изображал события в песне, как настоящий артист…

 
Мне столетьем казалась минута…
Шёл, по-прежнему, яростный бой.
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала: «Живой!
Оглянись, погляди на Анюту,
Докажи, что ты парень – герой,
Не сдавайся ты смертушке лютой,
Посмеёмся над нею с тобой!»
 

Медсестра Маша, аж губку прикусила… А голос Сашки Петрова стал вдруг твёрдым, пружинистым:

 
И взвалила на девичьи плечи…
И во фляге согрелась вода…
Эту встречу и тот зимний вечер
Не забыть ни за что, никогда.
 

– Ну, молодец, Сашка!..

– Дай слова списать…

– Откуда такая песня?..

– Ещё давай!

Сашка скромно улыбнулся, даже что-то вроде поклона изобразил, одновременно и Маше подмигнув:

– Концерт окончен, товарищи бойцы! – картинно проговорил.

Когда Петров вернулся в палату и лёг в свою кровать, Василий так и не заметил, уснул. А утром тот просыпаться не хотел долго, только перед обходом врача встал.

– Эх, хороша Маша! – блаженно потянулся.

– Да не наша! – кто-то добавил, желая его поддеть.

– Наша, ещё как наша, – спокойно ответил Петров.

– …Слушай, а где теперь твой тренер Конопаткин? – уже после завтрака спрашивал Петрова Василий Игнатьев, вспоминая вчерашнее показательное выступление разведчика.

– Слышал, что погиб он, в октябре сорок первого, под Москвой.

– А Ощепкин этот?

– Ощепков, – поправил Петров. Помолчал. И сказал, понизив голос: «Взяли его, в тридцать седьмом».

Василий понимающе кивнул…

Через неделю приехал в госпиталь «покупатель». Петров и Игнатьев напросились вместе, в разведбат.

И уже вскоре оказались в подразделении пехотного полка на берегу реки Воронеж, другой берег которой занимали немецкие части.

3

…Немцев в посёлке не должно было быть. И всё же, въезжая по центральной улице на санях, влекомых лощёным жеребчиком, гордостью и любовью разведбата, четверо разведчиков во главе с лейтенантом Карелиным спешились, сдвинули предохранители автоматов ППШ. Василий Игнатьев, оставшийся в санях, тоже Красавчика сдерживал, не давал разбегаться.

Из шоферов ему пришлось «переквалифицироваться в кучера», как посмеивался Сашка Петров, да и остальные разведчики. А Василий и не обижался, и не жалел, что так вышло, умел он и с лошадьми обращаться.

Дома стояли пустые, с чёрными, мёртвыми проёмами окон. Не видно жителей. Не было даже и собак. Тишина страшная. Вышли по улице на площадь. Здесь стоял один каменный дом, вся площадь усеяна была какими-то бумагами, засыпана конскими катышами…

– А ведь, кажется, есть кто-то там, товарищ лейтенант, – подал голос Петров. Василий вожжи натянул, останавливая жеребца… Из окна каменного дома ударила пулемётная очередь. И началось! Изо всех домов – обычных деревенских изб – ударили по ним из автоматов.

– Поворачивай! – кричал Карелин, влепляя очередь в окно дома. Остальные разведчики, тоже упав, перекатившись, укрывшись кто за столбом, кто просто за сугробом, отвечали на вспышки из окон.

Василий, стараясь не перепутать вожжи, заворачивал жеребца. И только ждал – вот сейчас, вот эта моя. Но, как ни странно, до сих пор ни одна пуля не задела ни его, ни жеребца. Что-то ударило в левую бровь, и теплая струйка потекла на глаз. Но Игнатьев сразу понял – несмертельно, развернул сани:

– Прыгайте!

Бойцы, продолжая отстреливаться, валились в сани.

– Ходу! – крикнул кто-то из них. И Василий уж погнал, было, Красавчика. Но, чуть оглянувшись, увидел правым глазом (в левом совсем стало темно), как кульком, лицом вперёд, выпал с задка саней лейтенант. За ним спрыгнул Сашка Петров, крикнул:

– Прикройте!

Василий снова стал сдерживать жеребца, но всё же тот ещё пробежал метров двадцать… Петров откинул пустой диск (вставлять новый было некогда), склонился над лейтенантом, ухватил за ворот шинели, потащил. Остальные разведчики не прекращали огонь, прикрывая товарищей. Василий увидел, как сбоку, из какого-то двора, набегает группа немцев, схватил лежавшую на дне саней в соломе гранату, выдрал чеку, бросил. Красавчик шарахнулся, но Василий успел сдержать его, бросил вторую гранату. Лейтенанта втащили в сани, за ним рухнул на солому и Петров. И тут уж Василий дал жеребцу полную прыть…

Кровь на глазу смёрзлась и, казалось, что глаза нет. И страшно вдруг заболела правая нога где-то внизу. Глянул туда Василий, а в запятке валенка черная дыра…

– Отгулял Сашка-то наш. Наповал. – Глухо сказал солдат Миронов, перевернув так и лежавшего ничком Петрова.

– Жив он, не может быть, – бросив вожжи, рванулся к другу Василий.

Петров был мёртв. Громко стонал лейтенант Карелин, раненый, кажется, в живот.

И над истерзанной войною землёй, над чёрным от копоти пожаров снегом, над уставшими и затвердевшими в своей усталости людьми, вставало розовое, будто умытое солнце…

…В левую бровь впилась щепа, выбитая пулей из саней. Глаз не задело – ничего опасного, только шрам на брови остался, а вот пятку на правой ноге вырвало напрочь.

– Всё, браток, теперь домой, отвоевался, без тебя фрица добивать будем, – говорил сосед по госпитальной койке.

А Василий молчал, он почти совсем не говорил все три месяца, что лежал в госпитале. Будто что-то заклинило в душе.

Потом был долгий медленный поезд, забитый ехавшими куда-то людьми: женщинами с детьми, комиссованными, как и он, военными… Состав подолгу стоял на больших станциях и крохотных полустанках, пропуская эшелоны с техникой и войсками. По вагонам ходили патрули, и Василию Игнатьеву по несколько раз в день приходилось доставать свои документы из кармана гимнастёрки, протягивать со своей верхней полки, куда удалось с трудом забраться и откуда он почти не слезал… Один раз он дремал и очнулся от страшной боли в ноге, будто снова пуля ударила и раздробила пятку.

Солдат из патруля тряс его за ногу:

– Документы, военный!

– Да что ж ты… – не сдержался Василий, резко развернулся и готов был врезать этому патрульному (его и так уже раздражали эти многочисленные патрули – там, на передке, каждый человек на счету, а эти тут, в тылу…).

– Спокойно, солдат, спокойно, – с ухмылкой на холёном лице осадил его начальник патруля, лейтенант. – Документики.

И вот от этого «документики» стало Василию совсем противно, до тошноты. Но сдержал себя, снова полез под шинель, в карман гимнастёрки…

4

Вокзал областного центра встретил Василия Игнатьева единой серо-зелёной толпой – солдаты в серых шинелях и выцветших гимнастёрках (был апрель, и кто ещё одет был по-зимнему, а другие уже – в летней форме), гражданские, женщины, подростки – тоже все в какой-то, казавшейся одинаковой, неяркой одежде.

И только когда сшагнул со ступеньки вагона, огляделся – единая масса стала распадаться на отдельные фигуры и лица: опять патруль (прошли мимо, не глянув на него), женщина, менявшая варёную картошку из чугунка, завёрнутого в серый платок, на полбуханки солдатского хлеба. И солдат, что менялся с ней, нагловатый, с медалью «За отвагу» на груди, норовил прижаться к ней, приобнять… «Да убери пакши-то, лешой…», – незло, по-деревенски говорила женщина… Паренёк в кепке и великоватом для него пиджаке, скользнувший острым глазом по Игнатьеву и нырнувший зачем-то сразу под вагон… Безногий бородатый инвалид в зимней солдатской шапке без звёздочки и в обтрёпанной армейской телогрейке на деревянной тележке ловко толкался дощечками с приделанными к ним рукоятями, катился вдоль перрона… «Табачок покупаем», – прошёл совсем неприметный мужчина, и не понятно было, к кому он обращается, предлагает ли купить курево или сам покупает…

Прихрамывая, Василий вышел на привокзальную площадь.

Адрес он помнил, теперь вспоминал и дорогу к дому дяди Миши…

Тот, уехав в «год великого перелома» из Ивановки в город, сумел осесть в нём, работал сначала в частной сапожной мастерской выходца из Ивановки Алексея Семёновича Смирнова, потом мастерская стала государственной, а Смирнов, по возрасту отойдя от дел, передал руководство производством Михаилу Игнатьеву… Две комнаты снимала их семья в доме того же самого Смирнова. Потом купили домик на окраине. Жена Михаила Игнатьева занималась хозяйством, сыновья бегали в школу. Дочь Александра, так и не дождавшись (а недолго и ждала) своего деревенского жениха, вскоре вышла за секретаря парткома паровозоремонтного депо, на котором начинала работать простой уборщицей. Познакомились они в Доме культуры железнодорожников, и уже вскоре Александра жила у мужа – в большой комнате в коммунальной квартире в центре города…

Василий бывал у них еще до войны, когда ездил от колхоза «в область» принимать новую технику – трактор, конные косилки, плуги… Колхоз перед войной был богатый…

Думал невольно о судьбе дяди и его семьи – странные же были времена: в своей деревне были объявлены чуть ли не врагами народа, наверняка бы раскулачили и сослали их, а в городе – никаких претензий, поселились и жили…

От вокзала широкая улица Ленина вела в центр и дальше до противоположной окраины – это главная улица города, остальные улицы разбегаются от неё, рассыпаются переулками…

Василий отвёл кособокую калитку, вошел во дворик, дорожка из тёмных подгнивающих досок вела прямо к порогу невысокого домика, а на пороге сидел, сгорбившись и потому будто выставив вперед бурую лысину в обрамлении седых волосиков, прижатых еще резинкой очков, дядя Миша. Он делал какую-то работу, как обычно, левой, неживой рукой, лишь придерживая что-то. Ну, конечно же, подшивал какую-то маленькую, видимо, детскую обутку и, продевая дратву в отверстие, наверняка, слышал, что кто-то вошёл во двор, но не сразу поднял голову. Отложил сандальку. Глаза за стеклами старых очков уже будто и не серые, а прозрачные… Василий, стараясь всё же меньше хромать, быстро подошёл к крыльцу, поднялся навстречу ему и отцов брат, опершись на перила. Обнялись.

– Здравствуй, божатка.

– Здорово, крестник, здорово… В отпуск или совсем?

– Теперь уж совсем, подчистую.

Сидели в небогатой и небольшой комнатёнке, бутылка разведённого спирта (вёз Василий домой, да тут выставил) на столе, хлеб, кой-какая закуска, первые в этом году пёрышки лука.

– Скоро Санька должна придти, для внучки шлёпанец-то зашиваю… А так – один я, один…

– Муж-то у неё… – осторожно сказал Василий.

– На брони, на брони. А мои вот… – кивнул на фотокарточки сыновей на стене.

Василий знал, что оба они погибли. Жена из дома писала. Переписывался он только с Верой, с другой роднёй как-то не наладились письма.

– Помянем сынов моих! – сказал твёрдо Михаил Васильевич Игнатьев.

Выпили, не чокаясь.

Помянули и жену дяди Миши, не пережившую похоронок.

Быстрые шаги на крыльце и в коридоре, скрип двери:

– Пап, привет! – деловито вошла Александра. Совсем уже непохожая на Саньку городская дама. А все же что-то и девчоночье, лёгкое, что помнил в ней смутно Василий, осталось.

– Вася! – кинулась на шею ему, щекой к щеке прижалась.

– Здравствуй, Саша, здравствуй…

Не отказалась и стопку выпить.

– К нам-то пойдём, Вадим рад будет, да и девчонки дядю забыли совсем, – говорила Александра о муже и дочерях.

– Не знаю, надо как-то к дому ближе пробираться, – неуверенно отнекивался Василий, разомлевший от выпивки, внимания, тихого домашнего покоя. – К Вере, к Сашке моему хочется… Польку повидать, – тоже о своих близких Василий говорил.

Александра вдруг губу закусила, на отца с вопросом в глазах глянула.

– Так Полина-то… – начала она и запнулась. – Ты не знаешь, что ли? Папа? – на отца опять глянула.

Тут только и узнал Василий, что сестра его, Полина Семёновна Игнатьева, уже около месяца назад погибла при сплаве леса.

С письмом нерадостным запоздали, не застало оно в госпитале Василия.

Никуда он в тот вечер, конечно, уже не пошёл, ночевал (в тяжкий хмельной сон провалился) у дяди Миши.

На следующий день с машиной до райцентра помог Вадим, муж Александры. От райцентра до Жукова тоже попутка нашлась. Дальше пешком по знакомой родной дороге топал солдат Василий Игнатьев до Воздвиженья.

Он ещё издали услышал реку, но не понял, что это её звук. Не шум воды, не плеск вёсел – глухие удары… Выйдя на берег, увидел забитую чешуйчатыми еловыми да сосновыми бревнами родную реку.

Таким вот бревном и ударило сзади, с берега, стоявшую с багром в руках у воды глухую Полину…

Родная Ивановка горбатилась избами. Знал Василий, что быть ему снова председателем колхоза – в райкоме уже сказали.

– Я уже был председателем. Мой отец тоже…

– Некогда нам, товарищ Игнатьев, обиды вспоминать, а надо план по зерну и лесу выполнять. Принимайте колхоз, – жёстко сказал первый секретарь райкома.

Глава десятая

1

Маринка и Мишка поднялись на угор. Полянка на вершине вся в траве и цветах. Мягкий скат к реке, тёмная бликующая вода, бескрестый купол над зелёными подушками крон кладбищенских деревьев и крыши на том берегу…

– Тихо, – Маринка прижала палец к губам, взяла Мишку за руку и подвела мимо берёзы с раздвоенным в чёрных насечках стволом к краю поляны, в тень от огромной разлапистой сосны. Как в дом, вошли под её ветви.

Девочка подняла лицо вверх и указала рукой туда же:

– Смотри.

Мишка посмотрел. Большая круглоголовая птица с крючковатым клювом, с закрытыми глазами, сидела недвижимо, будто неживая. Мощные когти на мохнатых лапах обхватывали толстую ветвь сильно и надёжно.

– Филин.

– Да-а, – заворожено выдохнул Мишка.

– Спит.

– Да-а…

– Побежали! – крикнула вдруг Маринка и, отпустив его руку, побежала через поляну и вниз по склону. Косички её смешно торчали в стороны, пятнистое бело-зелёное платье сливалось с цветом травы и белых зонтиков каких-то цветов. Она бежала и уже будто летела под горку, и всё же запуталась в траве, упала и покатилась. И Мишка за ней, за ней… И тоже упал, и покатился, и лёг рядом с ней, раскинув широко руки. Они лежали, и над ними были зелёные стебли травы, синее небо и белые пушистые облака…

Филин поднял голову, слепо раскрыл и сразу захлопнул круглые жёлтые глаза, чуть расправил и снова туго сложил крылья, переступил с лапы на лапу, щёлкнул клювом и затих, замер…

Маринка села, оправила платье, кивнула:

– А вон Марьин камень. Он раньше на вершине этой горы стоял. Его там люди поставили. – И, помолчав, добавила: «Наверное, очень давно. Мне мама про этот камень рассказывала, а ей бабушка…»

– А зачем поставили? – спросил Мишка, тоже сел, сорвал травинку и пощекотал шею девочки.

Она отмахнулась. Сказала строго:

– Не надо… Не знаю, зачем… Папа говорит, что, наверное, молились у него… Ещё раньше, когда церквей ещё не было…

– А почему же он здесь теперь?

– Скинули. Пошли. – Маринка встала и пошла к воде, к огромному камню…

Мишка за ней. С того берега, от церкви, по воде опять донёсся звук, который он уже знал.

– А там, – он махнул рукой, – человек, дядя Серёжа, церковь ремонтирует…

– Я знаю, он у нас был, да уплыл туда. Сказал, что там у него дело…

До камня было метра два по воде. Маринка, не снимая сандали, только чуть подобрав подол платьишка, шагнула в воду. Мишка за ней, тоже не сняв старенькие кроссовки и даже не закатав штанины. Он первым влез на камень, подал руку и помог забраться девочке.

Они легли на камень и смотрели вниз, и было видно, как шевелятся водоросли, и песчинки, и крохотные, будто стеклянные капельки – мальки… А потом сидели, смотрели на реку, на зелёные берега и молчали…

Мишка впервые за свою десятилетнюю жизнь почувствовал время, ход его: «…вот сейчас я думаю это, прошла секунда, и та мысль стала уже прошлым, и это мгновение уже прошло, и это… А куда же оно уходит-то – время? И откуда оно…»

Может, и Маринка что-то такое же себе думала, сказала вдруг:

– Представляешь, все умрут – папа, мама, я, все…

– Ну, это когда ещё будет…

– Это будет…

– Ну, будет, – согласился Мишка. – Ты боишься, что ли?..

– Нет. Это я так. Просто.

Они не заметили, как почернело облако. Брызнул дождик. А солнце продолжало светить. И они, съехав с камня, бегали по мелкоте у берега, брызгались и визжали. А потом радуга соединила цветным мостом берега…

…Сергей Куликов сидел под деревом, смотрел на детей. Дождик мягко шелестел в вершине, не долетая до земли…

Смотрел он на ребятишек, на радугу… И вспоминалось детство. Мама, папа. И золотой солнечный дождик…