Текст книги "Красный берег"

Глава пятая

1

– Полинка, иди к дяде Мише, он уж запрягает, да съездите с Санькой за вениками-то, мы дометаем…

– Хорошо, мама! – Полина скатилась с макушки стога, оправила сарафан, перевязала косынку и побежала по твёрдо утоптанной тропке к дому.

Сена оставалось на один стог, и Вера Егоровна, Васятка да нанятый в подмогу Воська-косой должны были здесь быстро управиться. Дядя Миша по сухорукости своей сеном не занимался, впрочем, и однорукий (левая висела плетью) умел делать многое и хорошо. Сейчас он выводил со двора впряженного в телегу смирного мерина Карько. И двоюродная сестра Полины, Александра (по-деревенски – Санька), довольная, сидела на задке телеги, свесив ноги в новых беленьких ещё лапотках…

– Прибежала, ну, и ладно, – кивнул дядя Миша. – Вот вам топор, смотрите, девки, не потеряйте. Езжайте за старую выгороду, там по праву руку берёзу-ти и рубите, да не задалевайте, смеркается быстро – и не заметите, – наставлял он дочь и племянницу, хоть и ездили они за вениками уже не первый год, всё знали…

– Ладно-ладно…

– Хорошо, божатко…

– С богом, с богом…

Телега запереваливалась из колеи в колею – в дождливые дни дорогу посерёдке деревни беспорядочно разъездили, так и засохла рытвинами. Увязалась, было, с тявканьем за Карьком соседская собачонка (Карько шёл неторопко, обмахивая хвостом оводьё да мух, не обращая на собачонку внимания), Санька замахнулась на неё вицей, и та отстала…

За деревней дорога выровнялась, телега покатилась мягко. Вскоре въехали под прикрытие леса, спрятались от палящего, хоть и клонящегося к закату, солнца.

– Так отец-то пишет, что скоро вернётся? – спросила Санька.

– Да, пишет. А ты чего не приходила-то вчера?

– Скотину обряжали с мамкой. Отец-то рассказал…

Вчера Полина читала письмо отца – почти вся семья, да и кое-кто из соседей вкруг стола сидели, слушали.

– Ой, хоть бы уж и пришёл скорее. Мамка виду не кажет, а уж вся измаялась, тяжело без мужика-то, – серьёзно, по-бабьи, вздохнула Полина, чем и вызвала приступ смеха у двоюродной сестры.

– А то ты знаешь, как бабе без мужика?

– А то не знаю…

– А как?

– Отстань ты! – грубовато прикрикнула Полина. Санька обиженно спрыгнула с телеги и пошла по краю дороги, обломила веточку с осинки, отмахивала комаров.

Карько ступал неспешно, покачивал в такт шагам большой головой, хлестал хвостом по крупу.

– Ой, Полинка, смотри-ка! – Санька указала вниз, на дорогу.

Полина нагнулась с телеги – на грязевой корке, оставшейся от пересохшей лужи, отпечатались следы.

– Мужик вроде шёл… Босой… – неуверенно сказала Полина.

– За грибами, что ли? – откликнулась Санька. – А чего не обутый-то? – сама себя спросила. И присела снова в телегу, дала и сестре веточку комаров отгонять.

Карько что-то совсем уж замедлился, закрутил головой. Полина легко подхлестнула его вожжами:

– Но, Карько, шевели мослами давай. Санька, посгоняла бы ты с него оводов.

– Сама бы и посгоняла! – откликнулась Санька, но сестру послушала, снова с телеги спрыгнула, охлестнула бока и пах мерина… Опять на дорогу глянула и опять след босого мужика увидала…

Прямо с телеги, через кусты, разглядела Полина мост красноголовиков, накрывший полянку. Карька остановили, вожжи на куст накинули и, пока все грибы в подолы не собрали, не отстали. Высыпали подосиновики в задок телеги, сами сели, надо было уже поторапливаться – в лесу заметно темнело. А Карько опять идти не хотел, норовил к дому завернуть, пришлось построже его на путь наставить.

Наконец, проехали и старую выгороду – участок леса, огороженный жердями, кое-где теперь уж сломанными, упавшими, в котором пасли в позапрошлом году деревенское стадо. Уже в сумерках по очереди рубили ветки на веники, на ощупь определив, что береза банная (испод листа бархатистый). Накидав полную телегу, поехали в деревню. И чем ближе к жилью, тем Карько веселее шагал.

Еще издали Полина увидела непривычную колготню у своего дома. «Уж не случилось ли чего?» – подумала.

И только подумала, увидели обе девки бегущего им навстречу Васятку:

– Полька, Санька! Батька пришёл!..

… Утром мать, помолодевшая, неожиданно красивая, в горенку к Полине заглянула.

– Полькя! Спишь?.. Осины-ти могли бы и за огородом наломать!

А из избы слышался непривычный, громкий смех отца и божатки. Вчера долго смеялись над «босым мужиком», медведем прошедшим впереди девок по дороге, а с утра кто-то, видно, разглядел и наломанные девками веники…

Солнце широко вливалось в избу. Два брата Игнатьевы – Семён и Михаил – сидят за столом, между ними початая корчага браги, хозяйка орудует у шестка ухватом, Васька, просидевший вчера со взрослыми до полуночи, спит на полатях без задних ног, Полина одевается, стыдясь того, что проспала, не помогла матери хотя бы выгнать утром скотину…

И верится всем в семье Игнатьевых, что начинается с этого дня новая, другая, обязательно счастливая жизнь.

2

Не думал Иван Алексеевич, что доведётся ещё в эти места вернуться. Однако же – партия сказала, и поехал. Секретарём уездкома… Городок знакомый ему – поначалу здесь ссылку отбывал, пока не уехал ещё дальше, на Красный Берег… На вокзале чувствовалась какая-то напряжённость – вооружённые красноармейцы группами сидели вокруг костров. Поздняков прошёл в знакомое деревянное здание вокзала, навстречу ему шёл коренастый с подкрученными усами (в отличие от Ивана Алексеевича, у которого усы висели по-сомовьи) человек, в чёрной потёртой кожанке, в кожаной же фуражке со звёздочкой над козырьком, перепоясанный портупеей, в кавалеристских галифе, в сапогах, с кобурой на боку.

– Товарищ Поздняков? Здравия желаю! Командир гарнизона Саблер! – представился человек.

– Что происходит, товарищ Саблер?

– В Воздвиженской волости кулацкое восстание, захвачено село Воздвиженье. До трёхсот вооружённых бандитов. Убиты бойцы продотряда…

Постепенно вырисовывалась картина этого восстания. Докладывал председатель местной «чрезвычайки» Аксютиц (между прочим, старый знакомый из ссыльных, но сейчас не до воспоминаний было):

– Поступили сведения о совершившихся и предотвращённых восстаниях под руководством левых эсэров ещё в ряде городов и уездов Поволжья и по всему Северному краю. Инициаторами воздвиженского восстания, как ни странно, стали недавно демобилизовавшиеся красноармейцы. Хотя, это и понятно – в армейских рядах эсэровские агитаторы работали особенно активно. Поводом же к восстанию стал рейд продотряда. После изъятия излишков хлеба в Жукове, на пути в Воздвиженье, продотрядовцы были захвачены местными мужиками во главе с Яковом Поповым, две недели назад вернувшимся домой по ранению…

Аксютиц говорил неторопливо, несколько театрально… И Поздняков невольно всё же вспомнил, что Аксютиц этот, и правда, организовал в городе театральный кружок из ссыльных, собиравшихся чаще всего у него на квартире и, с разрешения полиции, устраивал спектакли летом – в городском саду, а зимами – в «народном доме», который и был в шестнадцатом году благополучно разгромлен местными членами Союза русского народа, как «гнездо социализма»… «Театральный кружок» был, конечно же, и политическим клубом – читали и обсуждали новинки политической литературы, статьи из «Правды», не забывали и «художественное»: Блок, Б. Ропшин, Горький… Выпивали, ссорились, отбивали друг у друга жён и партийных подруг… Поздняков (в то время, конечно, Потапенко) один раз и был-то в этом «театральном кружке» и стал свидетелем того, как осталась у Аксютица девица, считавшаяся невестой молодого меньшевика. Рассказывали, что ночью тот вернулся, стучал в двери и попытался поджечь дом, но был схвачен хозяином (Аксютиц снимал квартиру в большом двухэтажном доме), избит и сдан в полицию… И случай тот был не единственным – пьянство, «свободная любовь», махинации с партийными кассами и доносительство процветали в среде ссыльных. Для Ивана Потапенко такие нравы в среде революционеров были внове. Он привык работать среди простых заводских людей, партийную учёбу проходил на курсах в Финляндии и в самом Питере, где партийные руководители казались ему чистыми, как небожители. Он сам тогда явился в жандармское управление и попросил отправить его на жительство в деревню. Тогда-то и познакомился он с Иваном Алексеевичем Сажиным, помощником начальника уездного управления. Тот необычную просьбу ссыльного уважил, вскоре Иван Потапенко и был отправлен на Красный Берег…

Поздняков отогнал ненужные сейчас воспоминания и продолжал слушать доклад Аксютица.

– …Лишь одному из бойцов продотряда удалось бежать, остальные в ходе завязавшейся перестрелки были убиты. После чего бандиты обосновались в Воздвиженье и ведут агитацию против Советской власти в окрестных деревнях. Есть сведения, что, собрав достаточное количество людей, попытаются продвинуться к ближайшей железнодорожной станции, это пятьдесят вёрст от Воздвиженья, и захватить её. Полагаю, что воздвиженский мятеж – звено в единой цепи эсэровского заговора.

«Ишь, как шпарит – артист», – внутренне усмехнулся Поздняков. А вслух спросил:

– Есть сведения, как развиваются события в других местах?

– В Ярославле – бои, в Вологде раскрыт и уничтожен эсэровский заговор. В нашем уезде сейчас идут аресты всех известных нам эсэров с целью предотвращения выступлений, – ответил Аксютиц.

– Наши силы? – обратился Поздняков к Саблеру.

– Кавалерийский полк в полном составе сосредоточен сейчас здесь, на вокзале. Сформирован отряд добровольцев из рабочих.

Поздняков вышел на перрон, чтобы покурить на улице – в вокзальной комнате, где находился штаб по борьбе с мятежом, от дыма уж и не продохнуть.

Небо на востоке розовело. Состав, стоявший у перрона, отделял всё, что по другую сторону от него, будто стена, за которой ничего нет, будто по этому составу граница видимого мира проходит. У костров люди и тени. Порывы ветра швыряют в лицо морось. И эти костры, тени, этот ветер и даже этот состав-стена, вдруг напомнили Ивану Позднякову что-то из того времени, когда был он фабричным мальчишкой Ванькой Потапенко, и в бараке, где жили тогда с матерью, с отцом, с двумя сёстрами, за тонкой перегородкой сосед-старик бубнил-читал что-то, и тоже там, в читаемой стариком книге, костёр и тени, и, кажется, мокрый ветер… И охватило вдруг чувство восторга и страха одновременно, как и тогда от тех непонятных слов… Он подошёл к огню. Красноармейцы с багровыми от огня лицами курили, пили чай, что-то хлебали из котелков… Один, поняв в Позднякове начальника, спросил:

– Когда, отправляемся, товарищ командир?

– Скоро, – коротко ответил Иван Алексеевич, бросил в огонь пустой мундштук выкуренной папиросы и ушел в вокзал…

К утру был выработан план: небольшой отряд красноармейцев, усиленный пулемётами, отправляется по железной дороге на станцию, чтобы предотвратить попытку её захвата. Остальные силы – спешенные кавалеристы, рабочий отряд, усиленный чекистами, два артиллерийских орудия – двумя пароходами движутся по реке к Воздвиженью и Красному Берегу, занимают Ивановку, чтобы не дать бандитам уйти на Красный Берег, окружают, атакуют и уничтожают бандитов в Воздвиженье. По завершении боевой фазы операции специальные чекистские отряды проводят рейд по округе с целью ареста укрывшихся бандитов и их пособников.

– Всё, товарищи, решение принято. Действуем. Командира рабочих-добровольцев срочно ко мне! – уже командовал Поздняков. Саблер и Аксютиц безоговорочно приняли его руководство.

3

Михаил Игнатьев ввалился в братову избу:

– Здорово ночевали!

За ним вошёл и ещё мужичок в длинной солдатской неподпоясанной шинели, в солдатской же фуражке, родом из Жукова:

– Здравствуйте.

– Здорово, здорово, заходите, садитесь, – Семён Игнатьев поднялся им навстречу от стола, на который Вера Егоровна только-только выставила самовар – семья уже позавтракала.

– Здравствуйте, садитесь, пожалуйста… Васька, иди-ка Полинке помоги, – вымела из-за стола парня.

Гости сели за стол. Хозяйка выставила ещё две чашки и тоже вышла из избы.

Семён неторопливо налил себе чаю:

– Давайте, сами наливайте… Ну, чего пожаловали-то?

– Слышал, Семён, чего на том берегу-то делается? – без обиняков начал Михаил.

– Ну?

– Вот – человек оттуда. От Попова.

– Продотрядовцы хлеб подчистую выметают, обрекая людей на голодную смерть! Вся Россия, вся мужицкая рать поднялась на большевиков и жидов. Вологда, Ярославль, Кострома – уже наши, в Москве бои… И наш уезд в стороне не остался – формируется крестьянская освободительная армия под командованием товарища Попова…

– Складно баешь, где научился-то? – с усмешкой оборвал его Семён. – Ты ж наш, вроде, жуковский?

– Лебедев я, Сергей…

– Думай, Семён, за тобой мужики пойдут, – вмешался снова Михаил.

– Пойдут, говоришь… А ты знаешь, Миха, какая сейчас у большевиков сила? С чем и против кого пойдут мужики? Много ли их с германской-то вернулось? Ты понимаешь, – уже к Лебедеву он обернулся, – что вы людей на смерть зовёте? И кто вы? Эсэры? Да? А пришли бы вы к власти, где бы хлеб брали?.. Нет, Миха. Эта власть – всерьёз и надолго. Эта власть дала нам землю, и, если нужно с городом хлебом поделиться – будем делиться. Не знаю, как другие, а я к Попову не пойду и другим не велю.

– Жаль, ошибочка вышла, – сказал Лебедев, поднимаясь из-за стола.

Встал и Михаил.

– Ты с ним, что ли? – Семён спросил.

– Нет, домой я.

И Семён встал, и вслед выходившему Лебедеву крикнул:

– Узнаю, что мужиков баламутишь – утоплю!

Весь следующий день Семён Игнатьев, чем бы ни занимался (осматривал и готовил к пахоте плуг, чинил упряжь), думал о том, что происходит там, в Воздвиженье, и во всей волости…

Не выдержал, пошёл к Михаилу. Тот ловко, одной рукой, второй, нерабочей, лишь придерживая, тесал во дворе какую-то лесину. На Семёна, хотя уже увидел его, сперва не оборачивался. Махом всадил топор в чурбак, выпрямился и лишь тогда резко, всем телом повернулся к брату:

– Что скажешь?

– Скажу, что ты не дури, не слушай этих…

– Но я же здесь, не ушёл… Но я не понимаю! Завтра к нам продотряд придёт, выгребут всё, даже на сев не оставят, как в Жукове сделали, и как дальше?

– Всё не выгребут, – твёрдо ответил Семён. – Это тоже… знаешь… агитация… Всё не выгребут, не дураки же…

Михаил Игнатьев почуял неуверенность в словах брата, и усмешка в обросшем усами и бородой рту скривилась. И эта усмешка сразу придала твёрдости Семёну:

– Это наша власть, Миха! Время такое, надо самим потерпеть, а накормить рабочего и солдата.

– А рабочий мне гвоздь задаром даст, плуг даст?

– Они нам мир дали, землю дали. На земле не пропадём!

– А что, Семён, – уже спокойнее без злости и усмешки спросил Михаил, – что, если мужиков в кооперацию собрать, а? Как думаешь, позволит советская власть? Миром-то, сообща-то, сподручнее в такое сложное время держаться…

– Вот ты уже и думаешь, Миха. Это уже хорошо. Я так думаю, что позволит. Главное сейчас – удержать мужиков, не отпустить на тот берег…

…Трое мужиков из Ивановки в тот день всё же ушли в «армию» Попова. К вечеру собрался на воздвиженский берег и Семён Игнатьев. Жене сказал:

– Утром вернусь. Не говори никому.

– Да куда ты, Семён? – вскинулась испуганно Вера Егоровна.

– Надо… Не бойся, я только переговорю с Яшей.

– Пап, ты куда? – четырнадцатилетний сын Василий спросил.

– На кудыкину гору! Дрова неси, печь топите. К утру, чтоб пироги были! – вроде шутливо, но и строго наказал отец.

– Какие пироги? – растерянно жена спросила.

– Какие хочешь, но чтоб были! Васька, гляди у меня! – и Семён Игнатьев шагнул за порог.

Вера Егоровна посмотрела в окно вслед мужу, убедилась, что он к реке пошёл… Обидно крикнула сыну:

– Чего встал, полоротый, иди за дровами! Полька – за мукой!..

…Семён переплыл в лодке реку. Никто не остановил его на воздвиженском берегу, он поднялся по крутому берегу в село. У входа в бывший трактир, на телеге, рылом в сторону реки – пулемёт с заправленной лентой. Мужик в шинели сидит тут же, чистит вицей с намотанной на конце тряпкой ствол винтовки. Ещё двое на крыльце – тоже в солдатской форме, причём, заметно, что новой, не обмятой.

И здесь никто его не останавливал, ни о чём не спрашивал. Он сам спросил:

– Здесь Попов-то?

– Здеся, – лениво ответил один из мужиков.

А второй вдруг показал из кармана шинели бутылочное горло:

– Будешь? – И Семён понял, что оба в стельку пьяны.

Он не ответил, вошёл в здание…

…Вчера днём к Воздвиженскому храму подъехала кавалькада из трёх телег.

Отец Николай только что закончил утреннюю службу. Людей в тот день в храме было совсем немного, и после службы храм быстро опустел. Отец Николай встал на колени для молитвы перед любимой иконой.

Бесцеремонно ввалились люди, отец Николай успел заметить, что не все и перекрестились-то на входе. Поднялся им навстречу.

– Что угодно?

Человек в ладно сидевшей на нём, перехваченной портупеей форме, с рябым широкоскулым лицом и тяжёлым льдистым взглядом сказал коротко:

– Переговорить бы, отец.

За ним стояли люди в военной форме и в гражданской одежде. У одного даже винтовка за спиной…

– С оружием в храм нельзя, – стараясь говорить спокойно, отвечал отец Николай.

– Вышли все! – едва разжимая губы, проговорил Попов, это был он – «командующий крестьянской армией».

Все вышли, громко топая сапогами, недовольно переговариваясь.

– А ты хоть знаешь, отец, кто я и почему мы с оружием?

– Я слышал про вас, – отвечал священник.

– Батюшка, ты же всегда за народ, за крестьян… Благослови на борьбу с большевиками! – громким шёпотом выкрикнул Попов. И добавил: «Продыху же мужику нет».

Отец Николай помолчал, опустив глаза в пол… А подняв глаза и глядя прямо в жёсткие глаза Якова Попова, ответил:

– Я не благословляю вас на братоубийство.

Теперь Попов в пол глаза упёр, он будто сдерживал себя от какого-то яростного шага. Желваки вздулись. Потом тяжело вздохнул. Глаза их опять встретились.

– Я исповедаться хочу.

– Хорошо…

…И вот Семён Игнатьев вошёл в просторную комнату, где раньше пили и гуляли, а сейчас расположился Попов со своим штабом.

– Здравствуй, Яков Петрович.

– И ты здравствуй, Семён Василич, – Попов шагнул навстречу Игнатьеву, и они обнялись.

– …Ты почто и на что мужиков баламутишь, Яков? Знаю: тебе и своя шейка – копейка, да и чужая алтын… Но здесь не война. Хватит, навоевались. На гибель ведь зовёшь мужиков. На что ты надеешься? Не одолеть вам эту власть…

– Это ещё посмотрим…

Попов выставил всех из комнаты. Сидели двое, разделённые столом, на котором четверть самогона, стакан тонкого стекла, пара чашек, из которых тоже пили самогон, чугун, приспособленный под окурки…

– Ну, а что вы-то, эсэры – ты ведь эсэр? – мужику дадите, если, допустим, к власти придёте? Землю? Так её и большевики дали. Хлеб они забирают, так это я понимаю, и нашим мужикам, краснобережным, объясню – хлеб сейчас не просто продукт, это вопрос власти. Дадут большевики хлеб в города и в армию – устоит Советская власть…

– Ты меня-то, Семён, не агитируй, наслушался я всяких… Плевать мне – большевики, эсэры, мне обидно! Понимаешь, ты, – Попов крепко пристукнул по столешнице, – обидно, что ведь угробят они мужика-то, не пожалеют, мужик для них – навоз! А эсэры – они хоть провозглашают, де-кла-ри-ру-ют, что мужик, крестьянин – первый человек на земле, а не пролетарий какой-то, нагляделся я на этих пролетариев…

– Но ведь раздавят вас. Что ты сделаешь с двумя пулемётами? Ведь с каждого, кого ты поднял за собой, с каждого спросят. Помирал бы тогда уж сам, один! – жёстко сказал Семён Игнатьев.

– А! Так ты! – глаза Попова пьяно соловели, наливались бешеной злобой. – А сам не хочешь подохнуть?! – К кобуре потянулся.

– Ну, убей меня. Мало крови-то пролил…

Попов не расстегнул кобуру, клешнястой ладонью схватил стакан, сжал – треск, осколки, кровь на стекле и на столешнице…

А утром, шлёпая плицами колес по воде, выпуская из труб клубы дыма, подходили к воздвиженскому берегу два парохода…

– Вот и всё, Миха, полетят клочки от армии Яши Попова, – сказал Семён Игнатьев брату, с которым, как почти все жители Ивановки, стоял на берегу, обозревая невиданные в этих местах пароходы, весть о прибытии которых разнесли по деревне вездесущие мальчишки. А с пароходов на берег деловито спрыгивали вооружённые люди, поднимались к церкви и в село. Грохнул, будто шаром по воде прокатился, близкий выстрел, и всё стихло. К Красному Берегу плыли две лодки, и чем ближе они подплывали, тем меньше людей оставалось на берегу. И шагнул навстречу приплывшим чекистам уже один Семён Игнатьев…

…Полина видела, как уплывал на тот берег Колька Якуничев, ещё с двумя мужиками, в утреннем тумане, старались потише спустить лодку на воду… Днём уже вся Ивановка говорила об армии Яшки Попова. А ещё через день приплыли на Красный Берег чекисты, а по Воздвиженью ударили пушки и пулемёты.

Казалось ей, что сердце разорвётся, ни о чём не думалось, кроме как о Коленьке, который там, где сейчас рвутся снаряды.

Со двора улизнула к реке, отвязала свою, игнатьевскую, лодку, на которой вчера отец на тот берег плавал. Воздвиженье окрайком обошла, бежала туда, где уже за селом, после затишья, вновь послышалась стрельба. Быстрый-быстрый стрекот. «Наверно, пулемёт», – подумала, знала о такой штуке из отцовских рассказов. Ружейные выстрелы. Потом опять грохот. «Из пушки палят», – поняла.

Выскочила туда, где за селом полуразваленная зуевская ферма. Размётанные дымящиеся брёвна… А вокруг – люди, люди лежат, стонущие, ползущие к лесу, и неподвижные, мёртвые.

Остатки «армии» Якова Попова, отстреливаясь, отходили к ближнему лесу, но и оттуда сбивая людей, полетели пули.

Полина бежала туда, где за какими-то заборами, полуразваленными сараями, ещё отсиживались повстанцы. Она бежала туда и казалось ей, что видит Николая своего. Вон он лежит раненый. Сейчас она добежит и спасёт его… И опять стихло всё – ни выстрела. Только прошипело вдруг что-то над головой, и стена земли встала перед глазами девушки…

Она открыла глаза – человек в кожаной куртке, в кожаной фуражке со звездой, склонился над ней, открывал рот, но почему-то не было слышно его голоса.

К вечеру приплыл в село отец Полины – кто-то из деревенских видел, как уплывала она на воздвиженский берег. Почерневший от горя, кричал что-то сначала ей, а она лежавшая прямо на траве, на подстеленной кем-то шинели, только мотала головой из стороны в сторону.

…Вроде бы и пришла со временем в себя Полина, только онемела и не слышала ничего. Колька Якуничев, как и большинство повстанцев, был убит. Немногих из оставшихся в живых дня три ловили по окрестным деревням. Пойманных отвезли в город, судьба их дальнейшая неизвестна.

Яков Попов до последнего отстреливался из винтовки, из нагана, бросил даже гранату в набегавших солдат. Последнюю пулю в себя пустил, живым не дался.

В тот же вечер уехал нарочный от Позднякова в «губернию» с подробным отчётом о подавлении в Воздвиженской волости кулацкого восстания.

В Воздвиженье и на Красный Берег уже полноправно, неизбежно пришла новая, советская власть.