Текст книги "Красный берег"
Автор книги: Дмитрий Ермаков
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +6
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
2
Звук – то ли удары камня о камень, то ли камня о металл, доносился от храма.
Туда и пошли через заросшую крапивой и лопухом улицу, мимо скелетов-оград, полуразваленных домов… Он и теперь – с обшарпанными стенами, пустыми окнами, с выбитыми воротами, без креста над куполом, величественно высился над округой. Близ него – кладбище. Кособоко стоящие или вовсе лежащие старые каменные памятники, погнутые металлические кресты – это всё ещё с дореволюционных времён, подальше от стен храма кое-где сохранившиеся оградки, железные или деревянные пирамидки с крестиками или звёздочками – могилы времён более близких. И над могилами дерева – могучие старые липы, березы, разросшийся по низу кустарник – шиповник да малина. Крапива, лопухи… И верилось бы, что это и есть земное воплощение вечного покоя, если б не эти звуки.
Когда дед и внук, минуя могилы, едва заметной, сжатой крапивой да кустами тропкой подходили к пустому, без ворот, входу в храм, стук тот прекратился, послышался какой-то скрип, будто стронулась телега с несмазанными колёсами. Навстречу им через дверной проём выкатилась тачка, затем появился и человек, толкавший её. Тачка была высоко гружена битым кирпичом и прочим мусором. Человек, почувствовав их присутствие, поднял глаза, увидел, опустил рукояти, утвердил тачку на земле, выпрямился. Был он невысокий, коренастый, с седыми довольно длинными волосами, клочковатой бородкой, с глубокими, будто шрамы, морщинами от крыльев носа к жёстким углам рта, твёрдыми серыми глазами. Одет был в брезентовую куртку, в джинсы, на ногах – потрёпанные кроссовки.
– Здравствуйте, – первым сказал Александр Васильевич.
– Здравствуйте, – не слишком приветливо отозвался незнакомец.
И стояли друг против друга, не зная, что говорить или делать.
– Сергей, – сказал первым незнакомец и протянул руку.
– Александр Васильевич, – представился дед, пожимая твёрдую ладонь.
– А тебя, как, оголец, кличут? – к мальчику обратился Сергей.
– Миша.
– А меня – дядя Серёжа… Какими судьбами? – осторожно спросил.
– Да так… На тот берег нам, – ответил дед, пристально вглядываясь в этого странноватого человека.
– Поздно уже, темнеет. Ночуйте у меня, если что, – предложил Сергей. – Пойдёмте…
Александр Васильевич был почти уверен, что узнал его, и всё же сомнение оставалось. Сомневался он и идти ли за ним, если это тот, на кого он подумал. Но видел он и то, как устал уже внук …
Сбоку от тропы, за кустами, увидел Александр Васильевич кучу мусора.
– Там всё равно болотина, могил нету, – пояснил Сергей, заметив его взгляд.
– Я знаю.
– Местный?
– Местный… С Красного Берега родом.
– И я оттуда.
И почему-то оба и сейчас не спросили фамилии, будто оставляя себе возможность для узнавания.
Привёл он их к недалёкому дому, ещё довольно крепко стоящему на земле. Из трёх окон, выходящих на улицу – два были заколочены досками, третье отражало мутным стеклом склонявшееся к заречному лесу солнце. Полусгнившие тёмно-серые ступени крыльца, а одна ступень светлая, видно, что недавно поставленная. Полумрак и запах пыли на мосту, соединяющем жилое помещение и двор… Мишка опасливо держался за руку деда. Вошли в избу со следами наведения порядка – по углам распиханы какие-то тряпки, бумаги, перед окном стол – ни занавески на окне, ни клеёнки или какой газеты на столе, пара табуретов, лавка вдоль стены, металлическая кровать, закинутая старым лоскутным одеялом, из-под которого виден матрас с вылезающей через дыру ватой. А в углу тёмная икона в простом деревянном окладе. И Сергей, входя, перекрестился на неё, быстро, будто стесняясь… Александр Васильевич потянул было руку ко лбу, но почему-то не перекрестился…
– Вот тут и обитаю, располагайтесь. Щас самовар вздуем. Тут и ночуйте, места хватит. Утром лодку дам, – говорил хозяин, ловко «вздувая» самовар: засыпая угли, подпаливая лучинки, устанавливая железный трубак одним концом в самоварную трубу, другим – в отверстие большой, занимающей, наверное, половину этой комнаты печи с просторным устьем, заставленным заслонкой. Мишка с интересом наблюдал за манипуляциями с самоваром. Раньше он видел лишь электрический. А в этой пустой деревне, как он понял, и электричества-то не было…
Чай заварили со смородиновым листом. Мишка никогда такого не пил и осоловел от духмяного, сладкого напитка…
– Э-э, да ты, брат, усыпаешь, – Александр Васильевич прижал Мишку к себе. – Куда уложим-то? – спросил у Сергея.
– На печь можно, там одеяло есть.
Дед уложил внука на печь, где лежало старое одеяло. Какой-то пальтушкой ещё закинул.
Снова уселись за стол. Сергей запалил керосиновую лампу. За окном быстро стемнело, и какая-то крупная и лохматая жёлтая звезда всё время мигала в глаза, когда Александр Васильевич взглядывал в окно.
– Ты Куликов… – то ли спросил, то ли констатировал Игнатьев.
– Куликов, – кивнул Сергей. И продолжил без всяких вступлений. – Второй срок отмотал – в монастырь пошёл. Два года там был. А чувствую, что-то должен сделать… Вот…
– И думаешь, что получится?
– Должно получиться… Не веришь?.. Боишься меня? – Он остро (но, как определил для себя Игнатьев, неопасно) взглянул на собеседника. – Не бойся… Теперь уж могу рассказать, если хочешь…
Александр Васильевич неуверенно пожал плечами.
– Я тогда уже неделю, не просыхая, пил. И ещё хотелось, а денег не было, и продать из дома нечего, да и кто купит-то… А выпить надо, и всё тут… Помню, вышел, сел на крыльцо и вдруг чувствую, будто бы и живой я, а шевельнуться не могу, и кто-то берёт меня за голову и начинает её откручивать, как гайку с болта… И открутил! И другую – мою, но другую – обратно прикрутил. И в той-то другой – уже всё было, что я должен был сделать, и я сделал… Не бойся, не бойся… Всё так и было, но больше не будет. Мне потом уж священник объяснил… Да, ты мне не веришь всё равно, – и сейчас Куликов улыбнулся, и улыбка была простая, открытая. – А в Бога-то веришь? Надо верить, надо… Невозможно без этого жить… – И замолчал, махнул рукой.
Александр Васильевич отвернулся к окну, и лохматая жёлтая звезда мигнула в глаза.
– Я сперва только умереть хотел. Казни себе желал, – опять сказал Куликов.
– Я вообще-то против смертной казни, – неохотно, да всё же вроде бы и поддержал разговор Александр Васильевич, – но есть ведь такие, нелюди уже…
– Да-да, и я против казни, сейчас. Потому что… Ну, ведь и казнь кто-то исполнять должен. Да? – зачем-то попросил вдруг подтверждения у Игнатьева. Тот кивнул. – А ведь казнь – это тоже убийство, только узаконенное… Нет. Нельзя убивать, и не должно быть такого закона, – убеждённо говорил Сергей. Видно было, что всё это наболело в нём, что давно уже ждал случая высказать эти мысли.
– Но изоляция должна быть абсолютная! – продолжал яростно.
– Ты потише, парня мне разбудишь, – пришлось даже попридержать его Игнатьеву.
– Да-да… Вот… Изоляция, чтобы никаких телевизоров. Из книг – только Евангелие. И чтоб точно знал, что это уже навсегда, до конца…
– Ну, ты-то вот вышел, – не удержался, поддел его Игнатьев. Его уже всерьёз раздражал этот монолог. «Вон как ты теперь говоришь, – думал. – А двоих за бутылку, за бутылку!»
– Да я бы и не вышел, да ведь и там не оставляют, а там-то, может, да в одиночке-то и легче было бы… Ведь когда… веришь – это уже не одиночка, это келья… Ладно, ты, извини…
А Игнатьев спросил:
– Ты, Сергей, был на том-то берегу, на нашем?
– Был. Но пока здесь, пока здесь…
– Ну, а мы завтра туда махнём, с утра только могилки обойдём.
Куликов кивнул понимающе.
– Ну, чего… Александр…
– Да-да… Александр я, Игнатьев…
– Редко видел тебя. Ты же намного старше. Уехал рано, приезжал редко.
– Да-да…
– Ну, давай, что ли, ложиться?
– Давай.
И Куликов лёг на свою скрипучую кровать, а Игнатьев влез на широкую печь и лёг рядом с внуком, который сладко посапывал, видел какие-то свои сны.
…Ноги натружено болели (давно уж так много не ходил). Лёг сперва на правый бок, но сразу заболело плечо (и на мягком городском диване болели суставы, а тут – печь), улёгся на спину, вперился бессонными глазами в темноту. Думалось о том, что завтра увидит родной дом (сегодня специально даже к берегу не пошёл, хотя их дом виден с этого берега), и вспоминалось всякое из той, прежней, жизни. И даже не верилось, что это он, Александр Игнатьев, был в той жизни.
…Помнились «праздники урожая», по-старинному – дожинки, когда зерно, наконец-то, бывало убрано; когда отцы его друзей-мальчишек, наконец-то, появлялись дома не только ночами; когда и его отец-председатель, отмаявшись, наконец-то, позволял себе просто отоспаться, не торопясь, попариться в бане… Вот тогда выставлялись прямо на улицу столы. Сначала козлы ставились, на них укладывались длинные столешницы (всё это хранилось в каком-то колхозном сарае), выносились скамейки из изб, тащилась сюда же посуда. Уже с утра пеклись в пекарне караваи, варилась в двух огромных котлах на берегу уха, а в двух других котлах – мясо. И все с утра уже были радостные и незлые. И ближе к обеду, наконец, усаживались: во главе стола отец, рядом парторг, тут же обязательно и агроном, и зоотехник, и бригадиры, а бывало, что и кто-то из районного начальства… И вот после третьей-четвёртой стопки начинались разговоры, кто-то затягивал песню, её подхватывали… Бывало, что и его мать первой выводила: «окрасился месяц багрянцем…» У них, мальчишек, вот в этот момент было развлечение – нырнуть под столы с одного конца и, стараясь никого не задеть, не проявив себя, пролезть под всем застольем и вынырнуть с другого конца. Всегда кого-нибудь всё же хватали за ворот рубахи, чаще всего обходилось тихо-мирно, ну, скажут что-то наподобие: «Ты чего тут шастаешь? А ну, кыш!» И сейчас он полз на четвереньках, а столы длинные, и уж болят коленки… И Александр Васильевич очнулся, действительно, от боли в коленях и услышал, как шуршит за окном дождь…
И вновь вроде бы задремал. То ли сон, то ли сердечная память в детство вернули: наверное, уроки в школе уже закончились, но мальчишки с Красного Берега к парому не спешили, вместе с воздвиженскими устроили игру в полуразваленной церкви (она пустовала, потихоньку рушилась без пригляда, от использования под клуб или склад спасало, наверное, кладбище вокруг неё, на котором и в ту пору ещё хоронили). Лучшего места для игры в «войнушку», в казаки-разбойники или в прятки казалось мальчишкам – и не придумать… Во что играли в тот день… Нет, не вспомнить… Но он, пятиклассник Сашка Игнатьев, оказался один в дальнем от входа конце храма с закругленной стеной (алтарь это был – уже нынешним знанием понимал Александр Васильевич) и отделённом от остальной просторной части храма колоннами, полуразваленной стеной, старыми досками. Было там почти совсем темно. Слышались голоса приятелей, еле проникал свет, пахло кирпичной пылью и прелью… Сашка сидел, затаив дыхание… И вдруг прямо перед ним появился золотисто-прозрачный столб… Нет, это не те широкие полосы света, что льются из-под купола в центре храма, нет, нет… Именно золотой столб – откуда-то сверху, будто бы и сквозь кирпичный свод опустился. И нестрашно совсем. И видно, как золотые чешуйки внутри этого столба переливаются, снуют… И уже будто где-то в другом мире он и слышит голос: «О чём печаль твоя?» А он ни о чём и не печалился, но будто бы ответил-подумал: «По русскому двойки». – «Всё пройдёт. Всё вернётся.
Будешь учиться, будут многие знания, будет печаль. Будет крест и жизнь…» И ведь забыл он, в тот же день и забыл всё. И сейчас, снова открыв глаза в темноту, он силился вспомнить – было это на самом деле или только что и приснилось. Было, всё было, и что-то ещё будет… Будет, будет… И ведь по русскому-то с тех пор на пятёрки учился. Да, да… И по всем другим предметам.
И всё больше, больше хотелось ему знать – и он прочитывал учебники ещё в начале года, брал из библиотеки и ночами засиживался над книгами.
Хотелось, очень хотелось ему учиться в городе. Просился в училище – не пустили, не выдали на руки «метрики». После армии уже, не заезжая домой, подал документы в институт. И лишь когда увидел приказ о зачислении, в родную деревню подался, но вскоре покинул её уже надолго, вся жизнь его уже городской стала…
Дождь шуршал за окном, и мысли путались, и уже не поймёшь – где сон, где явь. Зачем он здесь? Да где он?.. Мишка дрыгнул ногой и снова разбудил деда… И он ещё долго лежал с открытыми в темноту глазами…
3
Сергей Куликов тоже вспоминал – своё…
…Забрали Сергея Куликова за высокий забор из одной страны, вышел через десять лет в другую – перестройка, гласность и ускорение умы будоражили…
Поехал в родные края, конечно, а куда больше-то… А там, какое ускорение – умирание. Родного дома и вовсе не нашёл. Сестра продала «на вывоз», да и сама куда-то с мужем-офицером уехала. Отца Сергей и не помнил, мать сгорела от горя в первый же год после того, как его посадили… Побродил он по Ивановке. Зашёл, было, к соседке-старухе Якуничевой, с сыном её Борькой дружили. Да оказалось, что и Борьки-то уж нет в живых, нырнул по пьяни в ледяную весеннюю воду, у мостовых свай в десятке километров вниз по течению тело вытащили… Не стал и заходить к Якуничевой, хоть и звала в избу, страх стараясь не показывать, через калитку поговорили, да и пошёл Серёга своей дорогой. Встретил ещё мальчишку Игнатьева на берегу, сына вот этого Александра, тоже, кажется, напугал…
И куда было идти?.. Страна большая – два года ходил-ездил, нигде не зацепился. Второй срок за грабёж получил – вернулся, откуда и вышел. Теперь уж «оором», то есть особо опасным рецидивистом он стал. «В авторитете» на зоне был…
Времена менялись, с запозданием, но и через лагерный забор новые веянья залетали. Появилась сначала молельная комната, потом церковку поставили. Священник – немолодой и неприветливый с виду бородатый мужик – приезжал по церковным праздникам. Ходили – всё развлечение. Захотелось и Куликову с новым человеком поговорить. Всё выложил священнику, ещё и посматривал на него – как, мол, впечатляет? Ничего было не понять по лицу священника… Не впечатлило, в общем.
– Ты к следующему воскресенью попостись, молитвы почитай, тогда уж и исповедуйся, – сказал отец Илья.
– Рассказал вот тебе, отец, а на душе-то легче не стало, – желая и поддеть священника, отозвался Куликов.
– А ты как думал… То, что тяжело на душе – это уже хорошо. Каяться надо, каяться… А как каяться, если не веришь?
– А как поверить-то? – уже серьёзно спросил Сергей.
– Не знаю…
– А ты как поверил?
– Поверил и всё… Ты, главное, не думай, что такой уж пропащий, отпетый. Ведь такой же разбойник первым за Господом в Царствие его пошёл. Вот, возьми, почитай. В воскресенье ещё поговорим.
И уже уходя, направляясь к административному корпусу, где стояла его чёрная «Волга», отец Илья остановился, обернулся, и Куликов к нему шагнул…
– Ты вспомни, что ты любил, детство вспомни, мать… Всё в нас, и вера в нас, – сказал ему священник.
На том и расстались в тот день.
Был потом Сергей Куликов старостой церковной общины в зоне. Так у него обернулось.
Двенадцать лет прошли-пролетели.
И опять – куда?
Поначалу у отца Ильи в городском храме подвязался – и завхоз, и плотник, и слесарь, и ночной сторож. Ещё два года…
Отец Илья сгорел как-то быстро от непонятной внутренней болезни. Сергей сам и могилу для него копал. Прогнал пьяненьких кладбищенских копалей.
А потом снова на родину поехал, через полстраны…
И чем ближе – тем тревожней. И хочется поскорей в родные места, и боязно, и… стыдно.
От города до Жукова на автобусе доехал. Хотел через Воздвиженье сперва на Красный Берег добираться, да в Жукове подсказали, что в Воздвиженье-то нет никого, может, и лодку не найти будет. Двинул в обход, через мост. Пешком пошёл и попутки не тормозил. Шёл и будто специально себя придерживал, отдаляя неизбежное, зовущее…
Вот и река, и мост – обновлённый в какие-то без него, Сергея Куликова, утёкшие в этой воде годы. На бетонных сваях. Теперь уж не снесёт ледоходом. А деревеньки, что стояли соединённые мостом на обоих берегах реки… Той, что на том, Красном Берегу – нет вовсе, только трава да кусты с этого берега видны, а на этом, где стоит сейчас Сергей Куликов – пара домов с провалившимися крышами и ещё заметные вытянутые бугры, густо поросшие травой – бывшие огородные грядки. Кое-где, как болячки, торчащие из зарослей крапивы и набирающего цвет кипрея, обломки брёвен и досок… «Неужели и в Ивановке так же?», – невольно думается Куликову. И щемит, щемит сердце тягучая боль…
Розовая придорожная часовенка распахнута во все стороны выбитыми дверями и оконцами… Сколько раз в детстве проезжал и пробегал мимо, а будто часовенку эту и не замечал. Как и сохранилась-то, хоть и бескрестая…
Куликов не сразу на мост ступил, спустился сначала к реке, по крутому здесь берегу съехал почти к песчаной кромке. Присел, склонился, опустил зачем-то в воду руки с наколотыми на пальцах перстнями…
Вода здесь, стиснутая высокими берегами, быстрая, и отражения берегов, моста и человека – колышутся, будто пытаются уплыть вместе с водой…
В такую же пору с Борькой Якуничевым и смастерили плотик в береговом леске за Ивановкой, на воду столкнули. Мечтали до города доплыть, а там и дальше, дальше – до океана. Когда к мосту их вынесло – страху уж натерпелись. Шест до дна не доставал, и несло их серёдкой реки на шатком плотике, боялись и пошевелиться, чтоб не опрокинуться… Плот шибануло о сваю, с треском выдрало скреплявшие бревна бруски, и в одно мгновение оба «мореплавателя» оказались в воде… Как их брёвнами не пришибло, как сумели удержаться на воде до излученной отмели ниже по течению?.. Значит, так надо было… И вспомнил Куликов, что здесь Борьку-то, тело его, потом и вытащили… Но это уж без него, без Серёги, он тогда первый срок тянул… Каждому своя судьба. И вот его, Сергея Куликова, поседевшего, прихрамывающего из-за лагерной ещё травмы, обросшего седой уже бородой, одетого в одежонку из той, что приносят в церковь прихожане для нищих и малоимущих, принимаемого, конечно, за бродягу («бомжа» по-нынешнему), привела эта судьба к родной реке… А скоро ступит он и на родной берег…
…Ивановка же, на удивление, встретила его стрекотом трактора в поле, стуком топоров на строящейся… ферме, что ли?..
Он не пошёл сразу к людям. Обогнул стороной. Вошёл в пустую деревню. Многих домов уж нет, пустыри, крапивой заросшие, на их месте, да и те избы, что ещё держатся… Вот именно, только что держатся еле-еле за землю… А на месте их дома уже и не пустырь, что был в прошлый давний его приход сюда – заросли одичавшей малины, высокие, в три его роста осины, сомкнувшиеся кронами, кочкастое осоковое болотце на месте пруда…
«Это хотел ты увидеть?.. Увидел, и что дальше?..»
…Познакомился, конечно, с Моториным, организовавшим в осиротевшей за последние годы Ивановке крестьянско-фермерское хозяйство, а с женой его, Ольгой, вместе ведь и в школу ходили, только она на два класса помладше его была… Поговорили.
– Так чего и не выпьешь? – спрашивал неунывающий фермер.
– Нет.
– Ну, пойдём, лодку поищем… Так пойдёшь ко мне работать-то?
– Подумаю ещё…
По берегу кое-где лежали оставшиеся от бывших жителей лодки. Отыскали приличную «дюральку», и вёсла даже нашлись.
– Так хоть ночевать-то приплывай, места в доме хватит.
– Спасибо. Не беспокойся за меня… Куда мне деваться-то… Приду.
Солнце уже опускалось в створе берегов, казалось, что в то дальнее болото, из которого и брала свой исток река.
Лодка пересекла чешуйчатую солнечную дорожку и ткнулась в воздвиженский берег. Купол церкви высился над кронами деревьев… И тоже ведь раньше будто не замечал, что нет креста-то над храмом…
Уже в сумерках, но всё же нашёл могилы отца и матери в единой оградке.
Откуда-то вдруг ветер налетел, умогильная берёза веткой хлестнула. И дождь заморосил. А когда встал Куликов под арку храмового входа – сверкнула, разрезая сразу на много кусков тёмное небо, многоветвистая молния…
Он вошёл внутрь. В освещаемом через проломы и окна, через подкупольные оконца пространстве – глядели на него со стен, испещрённых похабными надписями, через полуосыпавшуюся побелку строгие старцы, и жутко стало от их взглядов. Он посмотрел вверх, и взгляд, который невозможно было выдержать, пронзил его. Он оступился (доски пола были выворочены, валялись полусгнившие вкривь и вкось), упал, и обожгло левую щёку. Коснулся рукой – почувствовал, как стекает по бороде кровь.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.