Текст книги "Красный берег"

3

Андрей перебирал письма, вернее, их ксерокопии. Игорь не поленился, с каждого копию сделал, подлинники себе оставил. Ну, и правильно, и он, Андрей, так же поступил бы… Письма, действительно, интересные. Да что там интересные – чудо! Да, надо издавать. Андрей уже знал, видел, как он издаст эту книгу, в каком оформлении… Через продажу она, конечно, не окупится, а вот на премию выдвинуть можно. И он уже знал, на какую премию выдвинуть эту книгу, на каких книжных ярмарках выставить – опытный издатель. И издательство крепко на ногах стоит, и уже давно… Да. Ведь и в Москве он скоро уж пятнадцать лет…

…И ему вспомнилась та поездка с Игорем в Ивановку, ставшая рубежом в их отношениях и в жизнях. Наивные те разговоры, изба, рыбалка, костёр, найденная в заброшенной избушке личина… Вот ведь и сейчас в камине огонь, живой вроде бы, настоящий, дом, семья, работа, «положение в обществе»…

Он перевернул очередной лист (копии писем были сделаны на белой офисной бумаге, уложены и скреплены в двух толстых папках с пластиковыми обложками)…

«Это же чудо!.. Ваш незабвенный сын и брат…» – Андрей Олегович (он давно уже и сам себя привык по отчеству называть) усмехнулся и бережно отложил листок…

– Андрей, – жена заглянула. И он поднялся из кресла, прошёл в столовую. Пили с женой чай. Сын уже спал в своей комнате на втором этаже дома.

– Слушай, а чего он приезжал-то? – спросила жена об Игоре. Не назвав имени.

Андрей пожал плечами:

– В гости… – и уже с раздражением добавил: «А ты чем-то недовольна?»

– Нет…

Вот и поговорили. Андрей ушёл в кабинет. Но письма больше не захотелось читать. Думалось опять всякое, вспоминалось…

Всё уже налаживалось, всё уже, казалось, утряслось – он, Андрей Игнатьев, отстоял свою территорию в местном бизнесе. Уже не «молодёжное кафе» конца восьмидесятых, а ресторан, сеть магазинов, доля в промышленных предприятиях. Ну, с бывшим первым секретарём и поначалу партнёром по бизнесу, Смолкиным, разошлись с обидами, но мирно… И когда в одну ночь вспыхнули сразу четыре магазина, а ещё на два были совершены неудавшиеся нападения, на Смолкина и не подумал. Да не знал на кого и думать… Впрочем, вскоре всё выяснилось – «крышу» предложили «блатные» или «тюрьма», как называли их тогда в городе – группировка профессиональных уголовников. Под «тюрьму» он идти не хотел. Почему в милицию не обратился? Молодой был, хотелось доказать, что может сам проблемы решить. Сам-то сам, но пришлось всё же обращаться за помощью к «спортсменам», да у него большинство охранников из спортсменов и были. «Забили стрелку» с «тюрьмой». Сейчас-то понимает, как всё было неправильно, глупо с самого начала… Он принял их условия. А они назначили встречу в пригородном парке на пятачке конечной остановки автобуса, конечно, всё там подготовили заранее… «Спортсмены» ехали кавалькадой машин, с весёлой музыкой из окон, с бодрыми разговорчиками. Тормознули у хозяйственного магазина, скупили у растерянных и испуганных продавщиц все черенки от лопат (бейсбольные биты тогда ещё не дошли до их города), укладывали эти черенки в багажники машин… Тут уже Андрей мало что решал, здесь были свои лидеры, они командовали – в общем, отрабатывали его заказ. Он, в принципе, мог и не ехать. Но поехал…

Приехали в тот парк. Из машин вылезли. Те уже ждали. Трое стояли посреди асфальтовой площадки, с ухмылочками. Он пошёл. Рядом боксёр шёл, ему почему-то и подал первому руку один из тех, блатных. Вовка, так, кажется, боксёра-то звали, тоже руку подал, а тот – левой, сверкнувшим мгновенно лезвием маханул, в горло целя. Чуть-чуть и не достал. И Вовка его сразу успокоил, тоже левой махнул…

– Ну, понеслась! – кто-то крикнул. И тут из кустов, окружавших площадку, стали выходить… Многие, запомнилось, голые по пояс, синие от наколок. Спортсмены – кто с лопатными черенками, кто с голыми руками на них. Игорь тоже был там зачем-то… И стрелять начали уголовнички. У них уже в кустах стрелки сидели. Боксёр Володя первый же заряд картечи и получил. На машинах с пробитыми колёсами и разбитыми стёклами вырывались оттуда… Володя умер на следующий день в больнице. Удивительно, что, кроме него, никого не задело. Не страх, ужас, животный ужас тогда охватил Андрея. По дешёвке сдал весь свой бизнес и уехал в Москву. Потом узнал, что через третьи уже руки владельцем всех его магазинов и ресторана стал Смолкин…

В Москве кой-какие связи были, но, в принципе, всё с нуля пришлось начинать. А денег для московского бизнеса у него было маловато… Но нашёл компаньона, такого же, как и сам, недавнего провинциала – «замутили бизнес». Впрочем, самым удачным бизнесом стала женитьба…

А теперь – махонькое коммерческое издательство, да сдаваемая в центре Москвы квартира в элитном доме покойного тестя, ещё лет двадцать назад скромно трудившегося на скромной должности в Кремле – вот и весь его бизнес. Да этот трёхэтажный дом в ближнем Подмосковье. Чего ещё надо-то?

И, неожиданно даже для себя, он набрал номер мобильного телефона Игоря.

– Да, – отозвался тот.

– Привет, Игорь. Слушай, я, наверное, приеду на днях к тебе. Хочу на Красный Берег съездить…

4

В вагоне спёртый воздух, вагон кидает из стороны в сторону, вагон трясёт на стыках, в вагоне неумолчный гул голосов, нарушаемый лишь вдруг более громким чьим-то голосом.

Семён Игнатьев лежит на самой верхней подпотолочной полке, ему повезло. Шинель его свёрнута и положена под голову, и сам он лежит, закрыв глаза, пытаясь уснуть… И невольно вспоминается разное… Отвальная перед отправкой в армию в четырнадцатом. Молодяжка по соседним деревням, да и в самой Ивановке, гуляла с пьянками, драками и плясками. Мужикам же, таким как Семён, не до гулянок – успеть хоть какие-то дела приделать до отъезда, последние наказы дать жёнам да детям. «Партия» их, как узнали накануне, собирается в Воздвиженье. Поутру на лодках перебрались в село, отстояли заутреню. Тут и настало последнее прощание с жёнами и матерями… Потом карантинный лагерь где-то под Питером, а оттуда через полтора месяца – и на фронт… А уже через полгода никого из пятнадцати ушедших на войну из Ивановки мужиков и парней рядом не было – раскидала война, кого-то ещё из карантина в другие части направили, кто-то заболел и попал в лазарет, про двоих точно знал Семён, что убиты… Но с Яшкой Поповым, молодым мужиком из Воздвиженья, старались везде рядом держаться. Остатки их разгромленного в Прибалтике полка были отправлены в Петроград на переформирование. Там и увидел он февральскую революцию, приход к власти Временного правительства. Потом снова фронт, ранение, и вот из госпиталя не в свой полк он поехал, а домой, в деревню родную, как делали тогда многие и многие. Думал ли о том, что дезертирует с фронта? Думал, конечно… Но знал, что сейчас он должен быть дома. Нет у него больше сил на войну. Нет… Да, враг в России – и война, вроде бы, и за Россию… Но Россия-то для него вся сжалась в одну родимую деревню. Да, поезд едет по русской земле, и в поезде вагоны забиты русскими, и там, за окнами, на станциях и в деревеньках – русские, но объединяющее начало, государство, власть – их нет. Вот пусть они там разберутся – все эти Советы, «временные» и всякие между собой, пусть объяснят мужику, за что ему воевать, тогда, может, и возьмёт мужик снова винтовку в руки…

Так вот – с пятого на десятое думалось Семёну. Лежал он под самым потолком – духота страшная, курить хочется, спуститься с полки невозможно – внизу всё густо забито сидящими, лежащими людьми, а если и слезешь с полки, то уже не вернёшься на неё, займут… И он лежит, прикрыв глаза, закинув руки за голову, волосы уже не такие короткие, как в госпитале, где был острижен «под машинку», но всё ещё топорщатся по-ежиному. И за правым ухом, где, хорошо хоть вскользь, садануло его осколком, опять будто бы затикали ходики. И это тиканье внутри головы перемешивается с колёсным перестуком, и он уже будто не на жёсткой полке лежит, а на провисающих под тяжестью тела, колышущихся брезентовых носилках, и грохот, грохот кругом… Да будь она проклята, эта война! Это убийство! Тошнота подступает. Семён делает мелкий глоток из фляжки, и на минуту вроде легчает. Ехать ему, если поезд не встанет где-нибудь на неизвестно долгое время, как уже бывало, до утра следующего дня…

…Ночь была чёрная и тихая. Семён Игнатьев знал, что находится он где-то в Польше. Больше ничего не знал, не запомнил названия городка, на вокзал которого прибыл неделю назад эшелон. Потом ещё пеший марш и позиции на берегу неширокой речки, за которой – «австрияк» или «фриц», или «немец» – по-разному называли…

– С богом! – поочерёдно отталкиваясь от берега, держась одной рукой за бревно, к которому сверху ещё приторочены сапоги и портянки, а в другой руке, вытянутой над водой, винтовку, с почти неслышимым всплеском отплывали бойцы в черноту ночи…

На «австрийском» берегу, торопливо, не снимая одежду, отжимали воду с рукавов гимнастёрок, наматывали портянки, натягивали сапоги.

– Попов! – громким шёпотом выкрикивал капитан.

– Я!

– Савельев! Игнатьев!..

«Я», «здесь», «тут» – отзывались так же шёпотом справа и слева…

– Клинько! Клинько! – украинец Клинько не отзывался.

– Попов – направо, Игнатьев – налево, – приказал капитан Лыкошин ближним к нему бойцам. – Ищите его. Только тихо, ребята, тихо…

Семён поднялся, одёрнул гимнастёрку. Винтовку держал в правой руке, левой отвёл ветки куста и пошёл по мокрому песку, по самой кромке воды и суши в сторону охраняемого немцами моста. Скорее всего, туда по течению и снесло Клинько, хотя мог он и выше выгрести, туда пошёл Попов.

– Клинько! – окликал Семён. Тишина была ответом ему.

Из-за тучи выкатилась полная луна, и сразу посреди реки легла серебристая дорожка, и осветился мост, и Семён увидел в пролёте его, между какими-то балками (мост был сложный, металлический, железнодорожный), фигуру часового – почему-то показавшаяся непропорционально большой голова, наверное, в каске, и сверкнувший в лунном свете ножеподобный штык винтовки. Семён невольно присел, стараясь слиться с тенью куста. И увидел слева такую же скрюченную фигуру под соседним кустом.

– Клинько!

– Та здеся я! Чего ты орёшь!

– А ты чего тут сидишь! Живо к нашим! – осмелев, прикрикнул Игнатьев.

Так же по кромке, в тени прибрежного ивняка, вернулись к своим.

– Попов! – окликнул снова Лыкошин.

– Тут я, вернулся, – откликнулся невысокий, кряжистый, но при этом очень подвижный, рябой лицом Яшка.

– Клинько, рядом со мной иди, не отставай. С богом, ребята, за мной!

Друг за другом, пригибаясь, пошли вглубь вражьего берега. Вскоре вышли на тележную, белесую в лунном свете, дорогу, что неспешно плелась вдоль реки. Понимая, что на дороге должен быть сторожевой пост немцев, Лыкошин приказал поочередно и быстро перебегать её. За дорогой снова кусты, и дальше уже негустой сосновый лес. Вдоль дороги, лесом, и двинулись к мосту…

В общем, всё шло пока, как по маслу. И Семён совсем успокоился. Он только старался идти в ногу за Поповым. Хотя знал, что идут «не к тёще на блины», как сказал Лыкошин ещё вчера днём, обрисовывая предстоящую операцию, но сейчас, будто забыл обо всём – и чудилось, что это просто какой-то переход с позиции на позицию, и скоро прозвучит команда «привал», часовые встанут на посты, остальные разведут костерок, вскипятят чай…

От дороги и прилетел тот окрик, короткий, властный. Все замерли.

«Ложись!» – скомандовал Лыкошин.

– Клинько, говори, говори с ним, – приказал украинцу.

– Пан, немец! Не стреляй! – говорил заготовленную фразу Клинько и медленно шёл между стволов на гавкающий голос немца, всё лопоча что-то в ответ.

Лыкошин молча кивнул немногословному и незаметному до сих пор унтеру Савельеву. Тот ответно кивнул, передал свою винтовку Попову и бесшумно двинулся в обход справа. Сам Лыкошин пошёл налево, предварительно скомандовав: «Лежать, ни в коем случае себя не обнаруживать».

Клинько на удивление артистично исполнял свою роль. Что-то отвечал на непонятные команды немца и медленно шёл в его сторону.

Лыкошин, как договаривались с Савельевым, брал на себя второго (наверняка их было двое), которого ещё надо было обнаружить. Савельев же заходил «в спину» немца, говорившего с Клинько.

Вон он, второй, стоит с краю дороги в тени дерева, с винтовкой наизготовку, смотрит на своего товарища, всё более раздражённо подзывающего к себе заплутавшего в поисках коровы мужика.

В секунды всё было кончено. Прикрывая ладонью рот, зажимая вражий предсмертный крик, капитан опускал на траву мёртвое тело и уже видел, как то же самое делает Савельев. Оттащив мертвого в кусты, Лыкошин подошел к Савельеву, туда же вышел из-за деревьев и Клинько, вздрогнул, увидев мертвеца. Вернулись к остальным бойцам.

«За мной!», – скомандовал капитан. И все снова гуськом двинулись за ним. (Казалось, вечность минула с того мгновения, как оттолкнулся каждый из них, держась за бревно, от твёрдого дна у того, «своего» берега, хотя прошло не более часа). Метров через сто Лыкошин, полуобернувшись, поднял ладонь – стоп. Все окружили его (всего, вместе с самим капитаном, их было девять – три тройки).

– Всё помните? – И не дожидаясь ответа, Лыкошин ещё раз повторил то, о чём говорили и вчера днём, и уже ночью перед началом операции…

Первая тройка – сам Лыкошин и ещё двое – продвигается к самой дальней пулемётной точке, с правой стороны моста, уже за полотном железной дороги. Главное для них сначала – выдвинуться к месту атаки незамеченными… Вторая тройка, командир которой унтер Савельев и в которую входит и Семён Игнатьев, берёт на себя пулемёт, установленный на мосту, а также караульное помещение в будке путевого обходчика. Третья – захватывает ближайший сейчас к ним пулемёт по левую сторону моста…

– С богом! – кажется, в третий раз за ночь сказал Лыкошин и, пригнувшись, скользнул в темноту соснового подлеска, за ним последовали двое.

– За мной! – хрипло шепнул Савельев, и Семён, крепко сжимая винтовку правой рукой, а левой нащупывая гранату-лимонку в кармане штанов, пошёл за ним.

Луна снова была в тучах, и сейчас это было очень кстати.

Если оборудованную пулемётную точку на мосту разглядывали в бинокль ещё со своего берега, то нахождение двух других, справа и слева от моста, знали лишь примерно. И надежда была на то, что, когда начнётся шумиха у моста, пулемётные расчёты как-то проявят себя, обнаружат. Главное, чтобы все вовремя оказались на своих местах.

Семён всё время видел идущего впереди унтера Савельева. А вон уж и будка обходчика – жёлтый квадрат окна. Савельев скомандовал залечь. Семён Игнатьев видел, что Лыкошин и его бойцы (последним шёл Попов) благополучно, незамеченными, проскочили через «железку». Савельев кивнул Семёну Игнатьеву. Семён кивнул в ответ, достал рубчатую гранату, удобно вложил в ладонь. И вдруг с ужасом ощутил, что граната прилипла к ладони, что, наверное, он не сможет бросить её… Сотни раз он делал это за последние три дня – бросал гранату в цель, и это была главная его задача в этой операции, и вот сейчас, когда до решающего мгновения остаются секунды, Семён Игнатьев совсем не был уверен в том, что сможет это сделать, но что-то объяснять было уже поздно… Савельев кивнул солдату Мартынову, и они бесшумно двинулись ещё ближе к мосту. Игнатьев смотрел на унтера, ждал. И вот тот остановился, оглянулся на Семёна, поднял левую руку и резко опустил её, будто и сам что-то с силой бросил себе под ноги. Семён, уже не скрываясь, поднялся во весь рост, выдернул чеку, коротко замахнулся и бросил. Звон стекла подсказал, что не промахнулся… Одновременно со вспышкой и коротким громом он упал, потом сразу вскочил, пригнувшись побежал, передёргивая затвор винтовки. Он не слышал выстрелов и криков впереди, сбоку и сзади себя, не думал – что на других участках атаки, а лишь выполнял те действия, которые подробно и терпеливо объяснял ему Лыкошин. Подскочив к развороченному окну, Семён, сунув винтовку внутрь, выстрелил, и ещё, и ещё… Подбежал к двери, толкнул плечом, шагнул… Слева двумя руками ухватился немец за его винтовку, рванул вперёд и вбок, сделав ещё и подножку, винтовка вылетела из рук, но и немец не удержал её. Семён упал, ощутив под собой что-то мягкое, вскочил… Странным образом непотревоженно стоял посреди небольшой комнаты стол и на нём – керосиновая лампа, не упавшая, не разбившаяся, дававшая ровный свет, три мёртвых тела, опрокинутые стулья, какие-то тряпки по всему полу, стекло… Всё это в единую секунду увидел Семён. Немец, видимо, офицер, невысокий, русоволосый, глядел на него льдистыми глазами, и в руке его был кинжал. Именно кинжал, а не нож, так понял Семён, никогда раньше кинжалов не видевший… По всему берегу слышна трескотня выстрелов, значит, пулемёты ещё не захвачены, а уже торопится, наверняка, к немцам подмога от недалёкой, в полуверсте, деревни, и уже сейчас Семён должен занять оборону либо в этом здании, либо на улице рядом с ним и встречать огнём набегающих «фрицев». И мешает ему это сделать – вот этот офицер… Удивительно чётко всё это думалось. Взмах руки с кинжалом и бросок Семёна совпали. Обхватив обе ноги немца, он сбил его своим весом, будто пытаясь вдавить, вбить в стену. И, захватив левой рукой руку с кинжалом, правой, как молотом, сверху бил и бил в лицо, в голову, и уже через красную липкую муть ничего не видел перед собой…

Грохнул выстрел, и то, во что так яростно бил Семён Игнатьев, провалилось куда-то…

– Всё, всё, Семён! Ранен?

Попов это. Яша Попов… А за стенами уже стучали пулемёты, развёрнутые в сторону немцев, по мосту бежали с винтовками наперевес русские солдаты, и немец-часовой, зачем-то стоявший посреди моста, тот самый, которого видел Семён в лунном свете, бросил винтовку в реку и стоял на коленях с поднятыми руками. Мост и плацдарм на берегу были захвачены.

…Через полтора месяца русские войска, взорвав мост, отступили сначала на двадцать вёрст восточнее, потом ещё и ещё…

А в том бою был тяжело ранен рядовой Клинько, и убит наповал шальной пулей-дурой капитан Лыкошин. Рана же Семёна Игнатьева оказалась неопасной. Офицерский немецкий кинжал рассёк кожу на лбу. Уже через неделю Семён был снова в своей роте. В полной мере испытал и отступления, и долгие позиционные бои. Как опытный уже разведчик несколько раз ходил «в операции». Шрам остался на всю жизнь. Но чтобы он не так был заметен, Семён привык собирать кожу на лбу в морщины, и со временем шрам стал неотличим от морщин, избороздивших лоб… И вся та первая операция, весь бой, и холодная вода реки, и лунный свет, и прилипшая к ладони лимонка – всё это вспомнилось, пережилось в странном сне на верхней полке душного, дёрганого, переполненного вагона, влекомого в составе такого же поезда через Россию, потерявшую власть Царскую, не признавшую власть «временную» и уже будто чующую власть новую, железную, безжалостную…

Глава четвёртая

1

Дед и внук вышли из автобуса – тряского «пази-ка», бегавшего от города до Жукова, теперь довольно большого посёлка, а когда-то, дед помнил то время, скромной деревни. Дальше путь их до Воздвиженья – километров десять ещё.

Деда зовут Александр Васильевич. Это крепкий, высокий, с седыми волосами, выбивающимися из-под лёгкой матерчатой кепочки, мужчина. За спиной его нетяжелый полупустой рюкзак. Внука, мальчишку лет десяти – одиннадцати, зовут Мишка. Волосёнки у него светло-русые, чуть ли не белые, выгоревшие на солнце. Фигурой и осанкой он очень похож на деда.

– Кепарик-то надень, голову напечёт, – говорит Мишке Александр Васильевич.

Мальчишка достал из сумки, висящей сбоку на ремне, бейсболку, натянул козырьком к уху. Пошли. Сперва по поселковой улице, мимо крепких домов с палисадами, в которых – яблони, кусты смородины, цветы. Через неплотные заборы видны огороды, ботва картошки уже на полметра вымахала – урожайный год. Видно, что люди здесь живут крепко, надёжно…

Но попадаются и заброшенные кособокие домишки… На соседней улице видны панельные пятиэтажки, как в городе. И магазин, неожиданно оказавшийся на выходе из деревни, имел городской вид – одноэтажный кирпичный дом с широким крыльцом и стеклянными дверями. И даже два мужика вполне трудоспособного возраста пили, сидя на ступенях крыльца, пиво из банок – тоже по-городскому…

На краю посёлка и кончился асфальт, началась бетонка – хорошая дорога! По правую руку тянулись кустарниковые заросли, по левую – глубокого жёлтого цвета поле.

– А это что, дедушка? – спросил внук.

– Ячмень, – коротко ответил дед.

Комбайн работал у самой дороги. Споро выстригал поле. Какой-то необычный комбайн – с английскими буквами на боку, никогда не видывал таких Александр Васильевич. Вдруг комбайн встал, из кабины спрыгнул человек и торопливо пошёл к дороге. И Александр Васильевич встал, поняв, что комбайнёр идёт к ним, остановился и Мишка.

– Здравствуйте! – обратился к ним комбайнер, средних лет мужчина в кепке, клетчатой рубахе, затёртых джинсах, с красным от загара лицом и руками. – Извини, отец, закурить не будет? Обсох.

– И ты, брат, извини – бросил.

– А-а… – мужчина подошёл вплотную, протянул руку.

– Водички попей, – сказал дед, пожимая жёсткую ладонь.

– Да вода-то есть у меня… – принимая всё же бутылку, ответил, сделал глоток. – Далеко шагаете?

– До Воздвиженья, и на Красный Берег.

– Далеко. А чего там?

– Родина, – ответил Александр Васильевич. – Хорошая техника? – в свою очередь, спросил, кивнув на заграничный комбайн.

– Хорошая. За сутки тут уберу. А «Кубань» бы трое суток ползала…

– Значит, оживаем?

– Да мы и не умирали, – ответил комбайнёр. – Хорошая машина, да больно уж дорогая, – добавил ещё про комбайн. – В долги колхоз-то залез… Ну, это председателя забота, а наше дело – пахать-сеять-убирать… О, Пашка едет, ссыпаться надо. – По дороге в их сторону пылил «Камаз» с высокими бортами. – Ну, давайте, счастливо. Скоро на карьер пойдут, так подбросят вас. – И мужчина замахал водителю «Камаза», а дед и внук двинулись дальше своей дорогой.

Всё чаще стали попадаться высоченные дылды с зелёным в руку толщиной стволом, зонтичными соцветиями и огромными мохнатыми листьями.

– Ишь ты, как разрослась-то зараза… – качал головой дед, глядя на эти растения.

– А это чего, дед? – спросил Мишка и потянулся к колючему листу.

– Не тронь! – одёрнул внука Александр Васильевич. – С ним идти-то рядом опасно, не то, что трогать – ожог будет. Борщевик это. Думали им коров наших кормить, да не по вкусу пришёлся…

А стены борщевика вдоль дороги становились всё плотнее и всё выше – метра в два уже. И становилось даже страшно, какой-то неродной пейзаж кругом, джунгли…

Они шли примерно полчаса. Солнце в зенит выкатило, на небе ни облачка, воздух заполнялся горячим настоем цветов борщевика и травы, плиты бетонки накалились. Тишина была – до звона. Птицы, насекомые – все где-то затаились, пережидали зной.

Мишка поначалу шёл споро, сшибал ещё на ходу вичкой пыльные цветки придорожных одуванов, но вскоре заметно приустал, часто прикладывался к бутылке с водой.

Сзади, со стороны Жукова, послышался нарастающий гул, их догонял самосвал. Александр Васильевич глянул на Мишку (тот уже совсем раскис) и махнул рукой, прося машину остановиться. И машина встала. Водитель, молодой рыжеватый парень, приоткрыл дверцу справа от себя.

– Здравствуйте, до Воздвиженья не подбросите? – спросил дед.

– Залазьте! – откликнулся шофер, и когда они уже устраивались в кабине, добавил: «До Воздвиженья не довезу, а до отворотки на карьер подброшу».

– А что за карьер-то? – спросил Александр Васильевич.

– Песок на строительство дороги берём.

Поехали. Машина вздрагивала на каждом стыке плит…

– Борщевик-то вымахал, а…

– Да уж…

– И чего, как-то борются с ним? – поинтересовался Александр Васильевич.

– А кому бороться-то?.. Не знаю… Я дак думаю, это вредительство какое-то, – высказал вдруг мысль, давно видно его волновавшую, водитель. – Здесь, ладно, вдоль дороги, а ведь и целые поля зарастают, и живучая, говорят, зараза-то – не сразу и одолеешь.

– И не только у нас, весь север зарастает… Если и не сознательное вредительство, то преступное головотяпство точно, – поддержал парня старик.

– Верно, отец, – согласился водитель.

Машина, хоть и подпрыгивала на стыках, ехала быстро, ветерок, влетавший в приоткрытые форточки, приятно холодил лица. Над лобовым стеклом дёргался, будто в дикой пляске, сплетённый из капельниц человечек, а над бардачком была прикреплена иконка – Иисус, поднявший в благословении руку… Александр Васильевич подумал, как бы не продуло внука, попытался прикрыть форточку со своей стороны.

– Она не закрывается, – флегматично заметил водитель.

– Дед, так хорошо, не надо… – попросил и внук.

Вскоре машина остановилась – резко, как споткнулась.

– Приехали, километра три вам осталось. А чего в Воздвиженье-то? Там же никого нет? – поинтересовался парень.

– Надо, – без лишних объяснений ответил дед. – Спасибо, счастливо тебе.

– И вам счастливо! – откликнулся парень, захлопывая дверь.

И машина резво уехала направо, вздымая за собой пыль, туда, где виднелись отвалы, напоминавшие горы, и слышен был звук работающего экскаватора.

А Александр Васильевич с Мишкой пошли налево по грунтовой, явно давно неезженой дороге. Борщевик здесь сошёл на нет, и лесные заросли – тёмные ели, солнечные осинки, трепетные берёзы, напоенные светом кусты и травы – вдоль дороги были приветливыми, зовущими за грибной удачей…

В старых тракторных колеях кое-где стояла вода, подёрнутая ряской, прямо на дороге росли подорожники и нежно-голубые цветы незабудки, на сухих местах то и дело виднелись кротовьи кучи. Трясогузка прыгала впереди них, будто прометая хвостом дорожку, когда они приближались, она перелетала вперёд и опять мела хвостиком…

Лес по сторонам дороги раздвигался, редел, и вскоре явно виделось, что это поля, заросшие кустарником и мелколесьем. Помнил Александр Васильевич как плыли по этим полям, выстроившись в ряд, комбайны…

Село на пологом холме, и со стороны кажется, что оно не изменилось, что всё та же жизнь в нём: два длинных низких здания – фермы, крайний дом села – высокий, с окнами под крышей, где-то дальше и здания школы и сельсовета, избы. Как и в прежние годы, над всем возвышается колокольня в окружении зелёных шапок старых лип, осеняющих могилы…

– Воздвиженье, – выдохнул Александр Васильевич.

– Пришли да? Дед, пришли? – внук нетерпеливо дёрнул деда за рукав.

– Сегодня пришли. Тут ночевать будем, а завтра на Красный Берег.

– А почему Красный Берег?

– Красный, значит, красивый… И Красная площадь потому же красная.

Дед почему-то не пошёл сразу туда, к деревне, присел в тени под кустами.

– Передохнём здесь, Мишка, – сказал.

И Мишка присел рядом с ним, подмяв траву. Достал из сумки бутылку с водой, отпил, протянул деду. Александр Васильевич сделал глоток, кадык его при этом сильно дёрнулся. Дед закашлялся, видно, поперхнулся. Справившись с кашлем, закрутил крышку на бутылке, вернул внуку.

– Ну, пойдём, Михаил, надо и о ночлеге подумать. На Красный Берег уж завтра.

– Пойдём.

Фермы зияли чёрными пустыми окнами, крыши в прорехах… Мёртвой пустотой от них веяло… И первый дом – мёртвый, и второй… И здание школы, а когда-то усадьба Зуевых… Мишку охватил страх. А Александр Васильевич будто окаменел, будто оглушила его эта мёртвая тишина. И ведь он знал, ожидал, что будет так… Он и внука-то, может, взял, чтобы не одному… И вдруг в этой пустой тишине обозначился звук, живой звук.