Текст книги "Красный берег"

Тень филина

…И когда в чёрном небе засияла холодно-жёлтая колючая звезда и стал виден вечный ход вкруг неё созвездий и галактик, когда хладный свет достиг угора и камня на нём, филин раскрыл глаза, бесшумно и сильно расправил крылья и сорвался с кроны сосны. Сделав один мах, он проплыл над поляной. Ещё взмах – и он выше, выше…

Ничто не скрыто от его взора: сонно застывшие в болотных кустах лоси – широкорогий горбатый сохач, покорная, схожая с коровой, лосиха, хрупкий лосёнок… Собака, калачом свернувшаяся на крыльце дома… Лиса, несущая в зубах цыплёнка к заброшенной избе, где в погребе, в тёплой мгле – гнездо с лисятами… Лодка, качающая на воде звёзды… Белоголовый волхв с посохом в руке, стоящий у Марьина камня… Тихие могильные холмики… Церковные кресты… Уставший за день, со всё ещё не остывшим мотором, трактор на дворе механизатора… Мышь, замершая в глубине своей норы… Ёж, с наколотым на спину жёлтым листом, бегущий по своей тропе… Девушка за оконцем горенки, жарко разметавшаяся на постели… Бабочка, сложившая крылышки на спящем цветке…

Каждым пером он чувствует плоть воздуха и, чуть шевельнув хвостом, закладывает круг. И во все стороны: леса, прорезанные реками; крыши деревень; огни посёлков и городов; костры рыбаков и волхвов…

Это не воздух, не ветер – сама вечность несёт вещую птицу над миром…

И когда из-за облака вышла луна – тень филина поплыла по земле, бесплотно касаясь живого и мёртвого, святого и грешного, всё обволакивая, оглаживая и умягчая сонным туманом…

Глава шестая

1

В то лето вернулся Костя Куликов в Воздвиженье из города, куда отправлял его отец к какому-то дальнему родственнику для обучения сапожному ремеслу.

Ремесленная наука впрок парню не пошла, а вот на курсы политграмоты записался, вскоре и в комсомол вступил. И в село родное, вроде бы и не как изгнанный за лень и не способность к учению возвращался, а с поручением создать комсомольскую ячейку. Предполагалось, конечно, что Костя её и возглавит, но тут его быстро поставил на место (был Костя, все знали-помнили, парнишка довольно непутёвый) сын местного коммуниста Савелия Козырева – Серёга.

Впрочем, Козырев Костю (по-деревенски «Коську») сделал как бы своим заместителем, а всех приятелей своих в комсомол «записал».

Вскоре решили воздвиженские комсомольцы и Красный Берег своей работой охватить, стали в Ивановку наведываться, молодёжь агитировать. Сначала повесили объявление на конторе коммуны с приглашением молодёжи на «комсомольскую маёвку».

Пришли ивановские ребята вечером на берег, на маёвку – с батогами.

– Ну, чё, помаёвничаем? – спросил воздвиженских агитаторов ивановский «атаман» Лёха Могуничев. И быть бы комсомольцам битыми, если бы не вступился за них тогда Василий Игнатьев. Интересно стало ему, как это давно знакомые воздвиженские парни стали вдруг какими-то комсомольцами, а они, ивановские, что, хуже? Да у него, Василия, отца недавно в партию приняли!

Так и стали собираться на «маёвки» (хотя дело было уже в июле-августе) на берегу реки, у костра.

Обычно начиналось всё с того, что Костя читал последнюю привезённую со станции газету, рассказывал что-нибудь из того, что помнил с курсов политграмоты. Потом пели даже «Интернационал» и другие революционные песни, которые знали.

Их за эти «маёвки» и поругивали, конечно, время-то сенокосное, да и мало ли дела летом в деревне… Впрочем, собирались «комсомольцы» не чаще раза в неделю, в остальные же дни были они обычными деревенскими парнями и девчатами и жили обычной им с рождения жизнью.

…Был день в середине августа, который называли в Ивановке и округе «Марьин день». В этот день собирали всегда на угоре у камня «канун», жгли костры, пели песни, трапезничали…

Впрочем, давно уже только девки в тот день к камню бегали, хоровод водили, ну за ними, бывало, и парни увязывались…

Вот и в тот август на Марьин день собрались девки на канун, с ними и малышня деревенская.

У комсомольцев же своё собрание.

– А чего, парни, пошли девок-то погоняем. Канун же седня, Марьин день… – сказал кто-то.

Костя Куликов и уцепился:

– Если мы, товарищи, боремся с религиозными предрассудками, то и с этим Марьиным днём должны бороться! Праздники у нас свои – большевицкие!

– Верно! – откликнулся Серёга Козырев. – Айда, товарищи комсомольцы!

– Куда, на канун что ли?..

– Камень скидывать! Под корень дурман религиёзный! – Серёга уже тоже от Коськи словечек умных поднахватался.

И человек пятнадцать воздвиженских и ивановских комсомольцев сорвались и весело побежали к угору.

Козырев ещё местных по домам направил – за топорами. Парень он был смекалистый. Те мигом слетали. Правда, с топорами лишь двое вернулись, ещё у троих старшие дома были, не разрешили топоры взять.

Поднимаясь к макушке угора, вырубили рычаги и слеги…

Когда девушки к камню поднялись, там уж вовсю работа шла…

И будто охнула земля, освобождённая от вековой тяжести, но не радостный был тот вздох и не все его услышали…

– Чего делаете-то, ироды! Где же нам теперь гадать-то?! – первой заголосила на парней Санька Игнатьева, самая бойкая из девчат.

Камень застыл, приподнятый рычагами…

– Ещё подадим!.. Девки, ну-ка!..

– Ну, уже ли так, и пропади оно пропадом! – первая же Санька рядом с парнями за рычаг и ухватилась.

И камень снова тронулся, приподнялся и, наконец, с нарастающим громким шорохом, как огромное животное, перевернулся на бок и заскользил по склону, на бугорке подпрыгнул и ещё перевернулся, и ещё быстрее заскользил к воде…

И смотрели на его падение с ожиданием чего-то страшного, что должно случиться вот-вот. И никто не видел, как с вершины сосны бесшумно снялся филин, сделал круг над поляной и то ли улетел в лесные заросли, то ли растворился в сгущающемся сумраке. Камень достиг воды и встал, причём, почти повторив своё положение на бугре, тем же боком вперёд, рукотворным углублением кверху.

– Вот так! Ну, что – давайте-ка костерок! Здесь и собранье комсомольское проведём.

И уже не думали о камне, о каком-то «кануне», все – и девушки, и парни – собирали сушняк для костра, тут же и малышня крутилась, которую старшие пытались, да не могли прогнать… Взвизги и смех по заросшим кустами и лесом склонам угора.

…То ли туда уголек отлетел, то ли что – за поляной, вниз по угору, занялся мох (лето сухое стояло), уже к кустам огонь подбирался. И у всех на глазах вдруг факелом взвился куст, и огонь уцепился за нижние ветви деревьев…

Да ещё и травы сухой было много – тут никогда не косили и не пасли, сушняк палый, листва…

– Туши! Рубахами закрывай! – первым опомнился Серёга.

И все, кто как мог, кинулись затаптывать огонь, накрывать его рубахами, скидывать к воде тлеющие су-шины… И походило всё это на дикий яростный танец – люди и их тени метались в языках пламени, сталкивались, вскрикивали.

А из глубины леса и от реки поднимались, выходили и вставали, глядели на яростно пляшущих людей бесплотные белые фигуры, но никто из девок и парней их не видел.

…Наконец загасили огонь.

– Не говорить никому, – предупредил всех Серёга, оттирая сажу с лица.

– А не надо было камень трогать! – кто-то из девок крикнул.

– А то не увидят, вон – все, как черти, грязные, – ещё кто-то рассудительно сказал.

И Серёга махнул рукой:

– Айда, братва, купаться! Девки, пошли с нами!

– Ещё чево – лешой! Жаба тебе на грудь!

Костя Куликов склонился под кустом на краю поляны над своей растоптанной гитарой, сдерживая слёзы, ощупывал то, что осталось от неё, и понимал, что инструмент испорчен безнадёжно.

Парни все к реке побежали, и оттуда вскоре понеслись уханье и смех. А девки пошли к деревне, но тоже там, где прибрежные ивы были погуще, к реке свернули…

– Ой, чё и скажу…

– Матка дак убьёт…

– А вода-то тёпла-а-ая!..

– …Поломали? – услышал Костя голос позади себя, обернулся – Санька Игнатьева.

– Ну… – голос его дрогнул.

– Ты… не расстраивайся. Ой, чего на руке-то у тебя? Кровь?

Костя и сам только сейчас увидел, что левая рука его располосована, видно, сучком от какой-то сушины…

– Обмыть надо, перевязать, пошли… – И Санька, сама дивясь своей смелости, потянула парня к реке, но не туда, где плескались все остальные и не в сторону деревни, а по за кустами к тихому берегу. Костя покорно шёл за ней. И оба думали, что сердца их стучат предательски громко…

2

– Здравствуй, Егор Ермолаевич, – от кособокой калитки поприветствовал вышедшего на такое же кособокое крыльцо старика Михаил Васильевич Игнатьев – председатель коммуны «Красный Берег».

– Здорово, здорово, – как и обычно, внешне сурово, поприветствовал гостя старый охотник Кочерыга. Понимал, что не просто так пожаловал к нему такой гость.

– Поговорить хочу.

– Давай, давай, садись вот, – Кочерыга указал на вросшую в землю, старую, но и крепкую, как и он сам, скамейку под низким окном избы.

Избёнка неважнецкая, осевшая тремя передними окнами чуть не до земли, с давно разобранным двором…

Пожали руки. Сели.

– Как здоровье-то, Егор Ермолаич?

– Да как… В эту зиму уж не охотился дак… Глаз не тот, рука дрожит, да и, парень, зверя жалко стало, а это уж последнее дело для охотника, – откровенно сказал вдруг старик, забрал в пригоршню щуплую свою бородёнку и подёргал зачем-то.

– Ну-ну… Рука у тебя ещё – дай бог всякому, и идёшь – не горбишься… Пчёлок завёл вон – хорошее дело.

С весны Кочерыга и правда на удивление всей деревне поставил за домом два улья – не помнила Ивановка, чтобы кто-то здесь пчеловодством занимался. А Кочерыга, оказалось, и это умел…

– Говори уж – чего надо-то! – грубовато оборвал долгие подступы Игнатьева к главному разговору Кочерыга.

– Так чего надо. Мельницу, знаешь ведь, на ручье поставили мы. Пригляд за ней постоянный нужен. Подумали с мужиками – лучше тебя мельника не видим. Справишься ведь? А там и пчёлам твоим раздолье и рыбалка.

– Ну-ну, ты, парень, не гони коней-то… Пчёлы, рыбалка… С этим я сам разберусь… А мельница, – он усмехнулся, – так я родился на мельнице. Ничего вы, молодые, не помните. Была же мельница – выше только по ручью, отец мой там хозяйствовал, да…

– Ну, так…

– Говорю же – не нукай, не запряг, прикинуть надо. Ты, думаешь, так это легко, всё равно, мол, бобылем на отшибе живёт. Одно дело – на отшибе деревни, другое дело – совсем одному…

– Дак там-то людей будет к тебе больше, чем тут…

– А мне, может, этого и не хочется! А? – опять возразил неуступчивый старик. Но Михаил Игнатьев знал, что он уже согласился…

…Негромкий плеск воды на плотине, подвижное зеркало омута, смолистый запах сосновых брёвен. Кочерыга – Егор Емельянович Кокорин, сидит на берегу омута – потёртый картуз глубоко натянут, так, что оттопыривает крупные в седых волосах уши; седые брови нависли над выцветшими бледно-голубыми глазами. Рубаха-косоворотка у него новая – синего ситца, с тремя даже перламутровыми пуговками по вороту – подарок от коммуны на новоселье, потёртые штаны заправлены в задубелые крепкие сапоги. Сидит он на обрубке бревна, смотрит на воду, думает всякое.

Думает, что рубаха вот такая у него в парнях только и была, что вот так же отражалось от мельничной запруды неяркое солнце в его детстве, о том, что как не довелось ему материнской ласки узнать (мать умерла во время родов), так не знал он и бабьей ласки… Прибрал его у отца, ещё мальцом совсем, помещик Зуев. Сергей Александрович, дядя тех Зуевых, что стрелялись у Марьина камня.

Почему отец отдал его господам – он не знал. Первое время ещё вспоминал, потом будто бы и забыл… Потом уж узнал, что ненамного и отец мать пережил. Говорили, что сам и мельницу сжёг, и с собой что-то сделал…

В усадьбе мальчишку в обучение псарю и охотнику Григорию отдали. Тот был мужик неласковый, но дело своё знал. Уж никто и своры не держал, Сергей Александрович – из Москвы он вроде бы приехал – решил большую охоту возродить. Собаки, оружие, лошади – всё это с детства Егора окружало. Потом не стало собак, потом умер и Григорий. Сергей Александрович уж иногда только выезжал на утиную охоту, брал и Егора с собой.

Потом объявили всем вольную. Сергей Александрович к тому времени скончался. Как-то хитро болезнь его называли. Но Егор-то знал, что за болезнь – пьянство беспробудное. Кое-кто из старых слуг оставались в усадьбе, охотник Егор стал не нужен. Впрочем, отпустили его с тем самым ружьём, что от Сергея Александровича осталось. Без излишеств, простое ружьицо, а надежное, и до сих пор служит. Дали ещё денег двадцать рублей за службу верную, да и отправили на все четыре стороны. Да он и сам уж за господ не держался – охотников среди них не оставалось.

Впрочем, далеко не ушёл – переплыл на Красный Берег, в Ивановку, там и избёнку старую купил (хозяева её в тот год новый дом срубили), да и зажил своей жизнью охотничьей.

Было – понравилась девка ему ивановская, да, видно, не судьба. Ходил к отцу её – сватался. Отказал отец, да и сама-то девка боялась его, что ли… Больше и не пытался, привык один жить…

Пчёлка ткнулась ему в бороду, и он твёрдыми пальцами осторожно вытащил её из волос. «Лети, глупая…», – усмехнулся и отпустил. Гулко хлестнула по воде рыба, и солнечная рябь разбежалась по омуту. С дороги (специально расширенной и разъезженной лесной тропы) послышалось шлёпанье копыт, поскрипывание гружёной телеги, голоса. Старик поднялся, пошёл навстречу мужикам-мукомолам…

3

Жители Ивановки (далеко не все, конечно) собрались в «конторской избе».

– Товарищи, то, что вы называете коммуной, таковой, по сути, не является. Кто входит в вашу коммуну, то есть правильно сказать – кооперацию, кто возглавляет её?.. – взмахивая рукой и несильно пристукивая по столу, говорил чернявый, по-мальчишески стройный, «полномоченый» из уезда товарищ Костиков.

– Известно кто – Михаил Васильевич Игнатьев, – с дальней скамьи небрежно проговорил Воська Косой.

– Вот! А кем он является по сути? Кулаком он является, товарищи! – сильнее пристукнул по столу Костиков. И в кооперацию свою собрал, разумеется, самых зажиточных…

– Да каких уж зажиточных-то? Своих мужиков и собрал.

– А кто работает на этих «кооператоров»? – гнул своё уполномоченный. – Беднота. То есть, товарищи, продолжается та же преступная эксплуатация бедняков, что была и при кровавом царском режиме.

– Так ведь и деньги платят за найм-то, – кто-то невидимый, из дальнего угла, сказал.

– Это кто там говорливый-то? – вскинулся сидевший за столом рядом с уполномоченным участковый милиционер Манюхичев.

– А ты нам, Пашка, рот-то не закрывай, – неожиданно высказался сидевший до этого смирно и незаметно старик Кочерыга. – Вопрос обчественный, обчеству и решать…

– Товарищи! Партия большевиков и советская власть ставит перед нами задачу полного искоренения буржуазных пережитков в деревне, каковым и является так называемая коммуна, возглавляемая гражданином Игнатьевым.

– Это что же? Вы меня и во враги советской власти запишете? – не выдержал Михаил Игнатьев, поднялся со своего места у окна. – Нет. Я никаких законов не нарушал, и коммуна наша выполняла курс партии на новую экономическую политику… Мы газеты читаем…

– Товарищи, взамен кулацких коммун и кооперативов советской властью взят курс на создание истинно народных коллективных хозяйств, где главную роль будет играть беднота, на колхозы, товарищи. Кулачество же на деревне будет искореняться как класс.

– Это как искореняться-то? – опять голос кого-то невидимого из угла.

– А вот так! – опять Манюхичев вскрикнул и тоже стукнул кулаком по столу.

…Так заканчивались недолгие «золотые» для русского крестьянства годы, уместившиеся в промежуток между политикой военного коммунизма и коллективизацией. Громилась только-только зарождавшаяся народная кооперация, добровольно созданные коммуны, «кулачились» расторопные мужики-единоличники в деревнях и на хуторах…

В Ивановке за эти годы коммуна «Красный Берег» во многом преуспела: мельница и крупорушка на ручье, впадающем в реку, были построены, маслозавод, молочная ферма, теплицы (расширили те, что делал еще до революции Савелий Носков), завели свой магазин в Ивановке, выкупили один из магазинов в Воздвиженье…

Вечером в доме Михаила Игнатьева совет. На завтра снова назначено собрание – «по приёму в колхоз», как заявил уполномоченный.

– Вот как, Семён, вышло-то… Конец ведь это… Конец…

– Так ты завтра первым и подавай заявление в колхоз-то, всё барахло – тоже в колхоз, чего там – потерявши голову по волосам не плачут, – посоветовал Семён.

Михаил помолчал, пригубил браги из стакана. Помотал головой.

– Нет. Это ты сделай – вступай в колхоз. А мне, похоже, долю уже определили – ликвидация… как класса, – он невесело усмехнулся.

Они оба выпили. Помолчали, упершись взглядами в стол. Одновременно подняли головы. Встретились глазами. Со стороны они сейчас были очень похожи друг на друга, как когда-то в далёком, забытом детстве. Только у младшего брата, Семёна, лоб сильнее распахан морщинами…

– Спасать надо семью-то, – первым сказал Семён.

Михаил кивнул и крикнул ненужно громко, потому что жена была рядом в выгороженной у печки кухоньке:

– Глафира!..

…Всю ночь при свете керосинки, под сдавленные поскуливания жены, собирались вещи, грузились на телегу. Жена и дочь норовили побольше прихватить, но Михаил был неумолим:

– Только самое необходимое – инструмент, посуду самую нужную, одежонку, всё-то тряпье не берите. Надо и колхозу оставить! – невесело шутил. Помогали в сборах и Семён с женой Верой Егоровной.

Санька улучила момент, отозвала брата Лёшку, что-то шепнула тому торопливо. А тот, конечно, не утерпел и брату Пашке что-то шепнул. И оба мальчонки незаметно улизнули со двора, хоть и интересно было наблюдать за сборами, хоть и понимали умишком детским, что сборы нерадостные, а и грусти не ведали… Отец с матерью и не заметили в своём горе и хлопотах, что мальчишек нет. А те вскоре уже на угор взбирались.

– Мы уезжаем! – первым Лёшка крикнул.

– В город! – Пашка добавил.

– Да тихо вы! – не ожидавший увидеть их и от этого растерянный прикрикнул на них Костя Куликов. – Санька-то где?

– Сундук свой ворошит.

– Батька велел лишнее барахло выкидывать, а она ревёт, что лишнего нет у неё.

– Пошли с нами, она со двора выйдет.

– Ага, вы бегите… Я приду…

Костя не знал, что делать. Он понял, что затеял Михаил Игнатьев.

– Эй, стойте! – окликнул мальчишек. Те встали.

– Скажите, не приду я сейчас. Не приду. Скажите – найду в городе. – И Костя чуть не бегом кинулся с угора к воде, где стояла причаленная лодчонка…

Прокричал первый петух, и ему откликнулись собратья по всей деревне, мыкнула во дворе корова, всхлипнула Глафира Кирьяновна, жена Михаила. Сдавила в горле крик Санька, обнявшись с Полиной, и только погодки, Лёшка и Пашка двенадцати и одиннадцати лет, спокойно болтали ногами, сидя на задке телеги и уплетая по горбухе хлеба…

– Ну, не поминайте лихом! – Михаил Васильевич Игнатьев тронул поводья, и Карько покорно двинулся, вывез телегу на сумрачную улицу. Двинулись по дороге к мосту, что в десяти верстах вниз по реке. И дальше, дальше, в далёкий город, где с давних, ещё барских времён, жил их двоюродный дед и ещё какая-то малознакомая родня. В неизвестную новую жизнь.

На следующий день в колхоз разом вступили двенадцать семей. Председателем был избран Семён Игнатьев. Для кого-то это стало неожиданностью – как, мол, так – брат главного, да ещё и бежавшего, деревенского кулака. Но уполномоченный Костиков помнил, что сказал ему Иван Сергеевич Поздняков, отправляя в этот глухой угол: «Приглядись там к Семёну Игнатьеву. Это наш человек». И как только кто-то назвал эту фамилию, Костиков горячо поддержал это предложение. Назвали колхоз, не мудрствуя, так же, как называлась и разогнанная коммуна – «Красный Берег», благо – красный цвет у советской власти в чести.

4

Отец Николай надавил плечом и сдвинул тугую дверь (дом оседал и верхние венцы прижимали косяк), околоченную изнутри обрезками его бывшего, на ватине, пальто. Вышагнул на заиндевелое, выметенное от снега крыльцо. Иней взвизгнул под валенками. Священник поднял глаза к синему до черноты небу – звёзды сияли, будто каждая умыта огромной доброй рукой… Он поправил камилавку и пошёл по хрустящей под ногами тропке к реке, откуда слышался гул голосов. Ещё с вечера вырубили мужики прорубь в виде креста, и сейчас, наверное, подрубили уже успевшую прихватить полынью ледяную прозрачную корку и столкнули её под лёд. «И плывёт крест ледяной вниз по течению, благословляя реку и берега», – красиво подумалось тут отцу Николаю.

Он прошёл мимо бывшего своего дома (в прошлую Пасху выселили его с матушкой в пустующую бобы-лью избёнку), в котором теперь – библиотека. Книги в библиотеку перетащили зачем-то из барского дома, в котором теперь школа, большая часть собрания книг Зуевых, конечно, каким-то образом во время этого переселения пропала. Мимо храма, мимо прихрамового кладбища, где вот уже третий месяц лежит и его матушка-попадья… Белые ветви, до малейшего изгиба, до мельчайшей вички графически чётко видны на фоне тёмного неба, отдельно растущая берёзка – как кружевная накидка из тех, что ещё хранятся зачем-то в его нынешнем доме на дне старого сундука. Толпа на реке изрядная, с Красного Берега тоже ведь пришли, да и из дальних деревень. Перед священником расступаются, пропускают его к проруби.

– С богом, приступим, православные, – просто сказал отец Николай, начиная водосвятный молебен…

…Снег под полозьями взвизгивает, искрится в лунном свете. Белое речное русло очерчено пёстрыми бело-чёрными прибрежными кустами. Ходко, но при этом как-то и привычно неторопливо бежит мерин, тащит за собой сани-розвальни, в которых трое – искры их самокруток отлетают и гаснут в неверном лунном свете.

– Неймётся попу! Ну, придётся унять, – глухой голос сквозь зубы.

– Целой делегацией явились к нему, просили, чтоб отслужил…

– Это уже на организацию тянет. Ну, агитация – само-собой… Но, Голубчик! Шевелись, старый!

Едут трое. То и дело кто-то из них спрыгивает с саней и бежит рядом, греется. Едут в Воздвиженье. Председатель уездкома Поздняков, милиционер Ма-нюхичев, комсомолец Куликов, отправленный ещё по утру председателем колхоза «Имени Ильича» в город с тревожной запиской – «в виду предстоящего отправления религиозного обряда, что является злостной поповской агитацией и дурманом для молодёжи и прочих колхозников».

Тёмная шевелящаяся масса на белом снегу, сизоватое марево выдохов над нею – толпа между двух берегов… Вот уж и отдельные фигуры различимы – бабы, укутанные в платки, мужчины, ребятишки… Комсомолец Куликов как-то сумел раствориться сразу, будто и не ехал с Поздняковым и Манюхичевым. А перед милиционером и председателем уездкома расступались молча… И вот он – поп. В рясе своей, с крестом золотым на брюхе, две бабки перед ним раскрытую книгу держат.

– Прекратить! – милиционер крикнул.

– Гражданин Бобылёв, вам было запрещено отправлять культ, – твёрдо сказал Иван Алексеевич Поздняков.

Отец Николай прекратил чтение, глядел на прибывшее начальство, но ничего не говорил.

– Где председатель колхоза? – Поздняков ко всей толпе обратился, но ответа не услышал. – Так, и комсомольцы здесь? – кого-то острым глазом из толпы выхватил.

– Мы никаких законов не нарушаем! Не мешаем никому, – голос из задних рядов прилетел.

– Это кто там такой смелый? – Манюхичев взвился.

– Чево вам надо-то, рожи бесстыжие, чем вам батюшка-то помешал? – старушечий голос.

– Повторяю, гражданину Бобылёву запрещено отправление религиозного культа. Расценивается как кулацко-поповская агитация!

– Мужики, да вы чего на них смотрите-то? Разве ж это народная власть – если против народа? – женский голос где-то рядом сказал спокойно, негромко.

– Это кто, это кто?.. – Манюхичев обернулся на голос и пытался понять, кто это сказал.

Иван Алексеевич Поздняков тоже обернулся на женский голос… На знакомый голос… Он узнал её глаза под низко надвинутым пуховым платком. И отвернулся. «Узнала она?» Час назад проезжали мимо той деревни, и он пытался с реки разглядеть крайний дом. Увидел лишь чёрный силуэт крыши за прибрежными кустами… «Сколько уж лет-то прошло…»

А кольцо вокруг них сжималось. Рука милиционера к кобуре потянулась:

– Назад!

Тут и отец Николай голос подал:

– Православные, остановитесь!

– Батюшка, ты бы отошёл…

– Назад!

– В прорубь их!

Грохнул выстрел, но стрелял не Манюхичев. Откуда-то сзади, со стороны Красного Берега… Обернулись: бежал в распахнутом полушубке Семён Игнатьев с охотничьей двустволкой в руках, рядом семенил Костя Куликов.

– Расступись! – Игнатьев крикнул. Но толпа уже и так раздвинулась. По образовавшемуся проходу шли навстречу председателю колхоза «Красный Берег» Поздняков и Манюхичев.

– Зачинщики будут арестованы! – пообещал Поздняков, ни на кого не глядя. – Так-то у тебя, Семён Васильевич, антирелигиозная пропаганда поставлена? – уже Игнатьеву сказал.

– Ладно хоть успели, – выговорил запыхавшийся Игнатьев. – Прошу, товарищи, ко мне, – указал рукою на берег.

– Ладно? Нет, Игнатьев, не ладно!

Сани подъезжали к избе Игнатьевых, Семён Васильевич не сел, рядом шёл.

Манюхичев, державший вожжи, стоявший в передке на коленях, оглянулся на реку, где уже черпали святую крещенскую воду из проруби.

– Так ведь и не разошлись. А ведь это прямое выступление против советской власти. Ну, ничего, я их всех запомнил.

– Почему вы не приняли мер? – спросил Поздняков. – Козырев хоть нам записку послал – о председателе воздвиженского колхоза «Имени Ильича», – сказал.

– Как можно предотвратить неизбежное? – вопросом ответил Игнатьев. – Проходите, пожалуйста, сюда вот меринка поставим…

Поздняков вспомнил своё первое гостевание в доме Игнатьевых, в дни разгрома банды Якова Попова. Да, тогда он и оценил Семёна Игнатьева, его влияние на местных мужиков – поддержал, выдвинул, дал рекомендацию в партию. Теперь вот Семён Игнатьев – председатель местного колхоза.

Ничего, кажется, и не изменилось в этом доме – только хозяин заметно поседел, а хозяйка, вроде уменьшилась в росте, но всё так же суетилась у шестка в кухне, уже готовя что-то для неожиданных гостей. Вошёл крепкий румянощекий парень, с Поздняковым и Манюхичевым за руку поздоровался.

– Здорово, здорово, Василий! – Поздняков узнал хозяйского сына. – Не женился ещё?

– Погожу пока, – ответил Василий и вдруг покраснел. – Батя, я к Киселёвым тогда, – отцу сказал.

– Давай, – кивнул Семён Игнатьев.

– Хорош сын-то у тебя, Семён Васильевич, – похвалил Поздняков. – А дочь-то… – и осёкся, вспомнив, что с дочерью-то и не больно добро у Игнатьева.

Семён, услышав о дочери, лишь махнул рукой.

На столе появилась бутылка водки, закуска…

– Ну, рассказывай, председатель, чем живы, как живы, – снова Поздняков спросил.

Милиционер Манюхичев всё молчал. В избяном тепле, после первой же стопки его заметно развезло. И он ждал, когда же предложат прилечь – ночь ведь к тому же…

Утром следующего дня собрались они рано и быстро, Игнатьев до берега проводил, но в Воздвиженье не поехал, хотя и звали. Объяснил только, что надо вверх по течению проехать и там можно поворачивать – берег уже будет пологий. «Да там путь накатан – не собьётесь! Удачи, товарищи!» На том берегу сразу к дому Козырева, председателя, мерина направили… Манюхичев, пока Поздняков серьёзно и не очень-то вежливо беседовал с председателем «Имени Ильича», подошёл к поповской избёнке. Выпавший под утро снежок от дороги и дальше до порога был не тронут ничьим следом. Дверь в дом припёрта по местному обычаю батажком – нет, мол, никого. Но и замок висел. Манюхичев всё же подошёл к двери, дёрнул замок, сплюнул под ноги и отправился обратно к председательскому дому…